Текст книги "На край света (трилогия)"

В непосредственной близости

(трилогия «На край света», том 2)

(1)

Я отметил день рождения, сделав себе подарок, поскольку никто другой о том не позаботился. Приобрел я его, разумеется, у мистера Джонса, нашего баталера. Выйдя с некоторым облегчением из зловонного чрева корабля на палубу, я встретил друга – старшего офицера Чарльза Саммерса. Увидев в руках у меня тетрадь, он рассмеялся.

– Эдмунд, а экипаж уверен, что вы уже закончили – исписали всю тетрадь, которую вам подарил ваш достопочтенный крестный.

– Как так?

– Не удивляйтесь. На корабле ничего не утаишь. Вы собираетесь поведать ему о чем-то еще?

– Это не продолжение, а новый дневник. Когда заполню всю тетрадь описанием нашего путешествия, оставлю ее у себя и никому не стану показывать.

– Должно быть, писать особенно не о чем.

– Напротив, сэр, совершенно напротив!

– Новые причины для самодовольства?

– Как прикажете вас понимать?

– Что ж, продолжайте и дальше задирать нос. Дорогой Эдмунд, вы порой невыносимо высокомерны – а теперь вдобавок еще и писателем заделались!

Мне не понравилась эта смесь фамильярности и шутливого раздражения. Ибо на самом-то деле я полагал, что излечился от некоторой горделивости и сознания собственной значимости, которые в первые дни путешествия, пожалуй, слишком опрометчиво выставлял напоказ. Потому матросы и прозвали меня «лорд Тальбот», хотя я, разумеется, всего-навсего «мистер» или «эсквайр».

– Я просто развлекаюсь. Коротаю время. Что еще может делать несчастный сухопутный субъект, дабы занять себя во время путешествия из самой середины света на самый его край?

– Этот размер называется «фолио», не правда ли? Чтобы заполнить такую тетрадь, нужно пережить немало приключений. А первая, которая для вашего крестного…

– Вспомните Колли, Виллера, капитана Андерсона…

– И других. Искренне желаю вам трудностей с заполнением второй тетради.

– Ваше желание уже сбылось: в голове у меня совсем пусто. Кстати сказать, сегодня у меня день рождения!

Он торжественно кивнул, но ничего не сказал и отправился в носовую часть судна. Я вздохнул. Думаю, впервые мой день рождения прошел незамеченным окружающими. Дома все бывало иначе: поздравления, подарки. На нашей же неуклюжей посудине эти скромные развлечения и приятные обычаи оказываются за бортом.

Я отправился к себе в каморку, то бишь в каюту, в свое «маленькое убежище», что должно служить мне для сна и уединения, пока мы не достигнем Антиподии. Усевшись на парусиновый стул перед пюпитром, выполняющим роль письменного стола, я с треском раскрыл тетрадь. Ей не было конца. Если смотреть на лист, склонившись над ним – а так пришлось поступить, поскольку в каморку мою просачивалось слишком мало света, – казалось, лист простирается далеко во все стороны и заслоняет собой мир. Я глядел на бумагу в надежде, что появится некий пригодный для повествования материал… Не тут-то было. Только после длительной паузы я поймал себя на этой уловке, полностью подтверждающей мою, несомненно временную, беспомощность.

Однако же, насколько помнится, злосчастная козявка – священник Колли – в письме к сестре, нимало тем не утруждаясь, столь мастерски распорядился средствами нашего языка, что на страницах его вырос – словно по волшебству! – наш корабль вместе со всем его населением, в том числе и мною. Вырос и заплясал на ветру.

Да вот же, Эдмунд, глупец эдакий – ветер! Отчего бы не начать с него? Наконец, нам удалось выйти из полосы штиля, где мы и без того простояли слишком долго. Мы покинули экваториальный пояс с его ясной погодой и устремились на юг; ветер дует нам в левую скулу, и потому снова возникла известная неустойчивость палубы, постоянный правый крен, к коему я так привык, что конечности мои считают его непременным условием жизни. Ясная погода окрасила море в синий цвет, и, согласно знаменитому наказу лорда Байрона, волны непрестанно стремят могучий бег, – вот какова сила поэзии! Нужно будет и мне как-нибудь попытаться. Хороший, а возможно, и усиливающийся ветер (о коем, насколько мне помнится, его светлость хранит молчание) отклоняет нас от курса или же просто подгоняет недостаточно быстро. Вот, пожалуй, и все о погоде. Уж Колли бы тут распространился. Однако, видимо, ветер не оказывает на нас никакого воздействия, разве что придает воздуху прохладу и заставляет дрожать чернила в чернильнице. Эдмунд, заклинаю – стань писателем!

Но каким образом?

Существует неизбежная разница между этой тетрадью – предназначенной невесть для кого – и первой, написанной для моего крестного, который менее снисходителен, чем мне представляется. В прошлый раз за меня сделали всю работу: по удивительному совпадению Колли «уморил себя до смерти», а «мой слуга» Виллер утонул – дабы я имел, чем заполнить тетрадь. Просмотреть ее у меня нет возможности, так как она упакована в оберточную бумагу, зашита в парусину, запечатана и лежит теперь в самом дальнем ящике. Но я помню написанное от начала до конца: у меня вышел некий род морской повести. Дневник мой волей случая превратился в рассказ. А теперь рассказывать не о чем.

Вчера мы видели кита. Или, вернее сказать, фонтан, который вздымался, когда это создание всхрапывало, хотя само животное оставалось невидимым.

Лейтенант Деверель, мой приятель, от которого я, сказать по правде, изо всех сил стараюсь держаться подальше, заметил, что зрелище в точности похоже на падение пушечного ядра. При его словах Зенобия Брокльбанк встревоженно вскрикнула и умоляюще попросила лейтенанта не говорить о столь ужасных вещах, то есть выказала приличествующую даме слабость – или же видимость ее; это позволило Деверелю придвинуться к Зенобии поближе, взять ее обмякшую руку и пробормотать слова ободрения, в коих слышался некий любовный оттенок.

Мисс Грэнхем, помнится, пронзила их взглядом, приводящим на ум если не кинжал, то хотя бы перочинный ножик, и отправилась к своему жениху, мистеру Преттимену, который восхвалял социальные преимущества революции нашему морскому живописцу, хмельному мистеру Брокльбанку. Это происходило на корме, в присутствии лейтенанта Камбершама, несшего вахту вместе с юным мистером Тейлором. Что еще сказать? Какие, право, все пустяки!

Вчера на шкафуте сворачивали и укладывали трос, дабы использовать для некоего таинственного мореходного действа. Чертовски неинтересное зрелище, – но единственное, заслуживающее упоминания.

Черт возьми, мне необходим персонаж, чьи поступки я смогу описать во второй тетради! Быть может, наш угрюмый капитан? Навряд ли. Есть в нем нечто откровенно негеройское. Или мой друг, старший офицер Чарльз Саммерс? Самый что ни на есть Положительный Персонаж; если он падет со своей невеликой высоты, это будет настоящая трагедия, чего я вовсе не ожидаю и не желаю. Другие – мистер Смайлс, наш неуловимый штурман; мистер Аскью, артиллерийский офицер; мистер Гиббс, плотник… А почему бы не коммерсант мистер Джонс, наш баталер? Олдмедоу, армейский офицер, и его бравые зеленые камзолы? Напрягая мозги, призывая на помощь Филдинга и Смоллетта и ожидая от них совета, я вижу, что у них нет для меня ничего.

Вероятно, мне следует рассказать историю молодого джентльмена, обладающего бо́льшим умом и чувством, чем он думает, совершающего путешествие в Антиподию, где ему надлежит помогать губернатору новой колонии, поставить на службу свои несомненные способности к… к… к тому или иному.

И он… он… Что? На баке, среди переселенцев есть женщина. Разве не может она быть нашей героиней, переодетой принцессой? И разве не может он, наш герой, спасти ее от… От чего? Потом еще есть мисс Брокльбанк, о коей я писать не желаю, и миссис Брокльбанк, с которой я в настоящий момент знакомства не вожу и которая слишком молода и хороша собой для супруги этого необъятного брюха.

Итак, требуется герой. Герой для моего нового дневника, новая героиня, новый злодей и – для разнообразия – немного комизма, дабы развеять мою глубокую, глубокую скуку.

В конце концов, остановлюсь на Чарльзе Саммерсе. С ним мы хотя бы беседуем, причем довольно регулярно. Поскольку, как старший офицер, Саммерс отвечает за все судно, он не несет вахты. Он, похоже, перемещается по кораблю восемнадцать часов из двадцати четырех и знает по имени всю команду, не говоря о пассажирах и переселенцах. Не сомневаюсь, что он изучил каждый дюйм судна. Насколько я мог заметить, единственное время, когда Саммерс отдыхает – в течение одного часа перед полуднем, приблизительно с одиннадцати до двенадцати; он обходит палубу с видом человека, совершающего моцион. Некоторые из пассажиров следуют его примеру, и я рад сообщить, что Чарльз обычно выбирает в спутники для прогулок меня! Это вошло в привычку. Мы прогуливаемся взад-вперед на шкафуте по левому борту, а мистер Преттимен и его невеста мисс Грэнхем делают то же самое по правому борту. По молчаливому согласию мы ходим не все вчетвером, а парами. Таким образом, когда они разворачиваются у бака, отправляясь в обратный путь, мы разворачиваемся у входа на ют. Когда мы приближаемся к миделю, нас скрывает друг от друга ствол грот-мачты, и потому нам не приходится каждый раз приподнимать шляпы или с улыбкой наклонять голову. До чего курьезно! Расположение дурацкого деревянного столба избавляет нас от необходимости предпринимать все действия, свойственные сухопутным ритуалам!

На следующее утро я сказал о том Чарльзу, и он рассмеялся:

– Я не обращал внимания, но, по-видимому, так оно и есть – весьма точно подмечено!

– «Изучение человечества» крайне необходимо тем, кто намеревается заняться политикой[51]51
  Александр Поуп (Alexander Pope) (1688–1744 гг.), «Опыт о человеке». – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть].

– Так вы уже избрали для себя поприще?

– Разумеется. И с бо́льшим тщанием, нежели большинство моих ровесников.

– Вы возбуждаете мое любопытство.

– Ну, для начала проведу несколько лет – совсем немного – при губернаторе колонии.

– Вот бы посмотреть!

– Заметьте, мистер Саммерс, в нашем веке цивилизованные народы, я уверен, будут все больше и больше брать власть над народами отсталыми.

– А затем?

– Затем – парламент. У моего крестного есть в запасе некое, что называется, «гнилое местечко»[52]52
  В Англии XVIII–XIX вв. – поселение, которое фактически уже не существует, но имеет право посылать в парламент депутатов.


[Закрыть]. Оттуда посылают двух депутатов в палату общин, а избирателей всего-то – пьяный пастух да земледелец, которые целую неделю после выборов предаются неописуемым кутежам.

– Стоит ли пользоваться плодами такого произвола?

– У меня, видите ли, есть затруднения. Наши захудалые поместья обременены тяжкими долгами, и поскольку место в парламенте хорошо только для человека состоятельного, я должен успеть снять кое-какие сливки.

Чарльз громко рассмеялся, но тут же оборвал себя:

– Мне не следует смеяться, я просто не сдержался. «Снять кое-какие сливки»! А что потом?

– Как – «что»? Правительство. Кабинет министров.

– Какое, однако, честолюбие!

– Вам не нравится эта сторона моего характера?

Чарльз немного помолчал, потом тяжело произнес:

– У меня нет права судить. Я и сам таков.

– Вы? Не верю!

– Так или иначе, вы меня глубоко заинтересовали. Искренне надеюсь, что ваша карьера будет процветать на радость вам и вашим друзьям на пользу. Но, боюсь, в стране уже косо посматривают на «гнилые местечки». Разве не противоречит разуму и справедливости, когда горстка англичан выбирает законодательный орган, который правит всем английским народом?

– Знаете ли, Чарльз, полагаю, я смогу немного вас просветить. Этот мнимый изъян на самом деле является гениальным преимуществом нашей системы…

– Что вы! Не может быть!

– Но, друг мой, демократия никогда не была и не будет существовать для всех и для каждого. Неужели, сэр, мы должны предоставить избирательное право детям или, скажем, неимущим? Сумасшедшим? Преступникам в тюрьмах? Женщинам?

– Надеюсь, мисс Грэнхем этого не услышит!

– Разумеется, я ни в коем случае не хотел бы оскорбить многоуважаемую даму. В ее случае сделаем исключение. Оскорбить ее? Я никогда бы не осмелился.

– И я тоже!

Мы рассмеялись. Затем я продолжил рассуждения:

– В Греции, в дни ее расцвета, правом голоса обладала ограниченная часть населения. Только варвары провозглашают вождей посредством криков или звона клинков. Чем государство цивилизованней, тем меньше количество людей, способных понимать всю сложность общественного устройства. Цивилизованное общество всегда найдет способы ограничить число избирателей самыми высокородными, высокообразованными, искушенными индивидуумами, коим право голоса передано по наследству, то есть людьми, происходящими из той части общества, что рождена, намерена и всегда будет править.

Вероятно, я слишком возвысил голос, так как Чарльз сделал успокаивающий жест и прервал меня:

– Эдмунд, тише! Я-то не парламент, чтоб так передо мной витийствовать! Вон мистер Преттимен уже раскраснелся, прежде чем скрыться за мачтой.

Я понизил тон:

– Постараюсь умерить голос, но не выражения. Он – теоретик, а то и похуже того! Общая ошибка теоретиков – полагать, что совершенную схему управления можно приспособить для бедного, несовершенного человечества. Это не так, мистер Саммерс! Существуют обстоятельства, при которых будет работать только несовершенная, противоречивая и неудобная система, такая как наша. Да здравствуют «гнилые местечки»! Но в хороших руках, разумеется.

– Возможно ли, что это некоторые фрагменты первой речи в парламенте?

К лицу моему внезапно прилила кровь.

– Как вы догадались?

Чарльз на мгновение отвернулся и дал какое-то указание матросу, который возился с двумя канатами, пытаясь их срастить. Потом сказал:

– А ваша личная жизнь, Эдмунд, – та ее часть, которая не посвящена беззаветно служенью стране?

– Что ж, буду жить, как все живут. Наступит день – но думаю, он еще далек, – когда придется делать что-то с поместьем, если только не уговорю заняться этим кого-либо из младших братьев. Должен признать, в мечтаниях о будущем я представлял себе, как освобождаю имение от бремени долгов посредством, – тут я рассмеялся, – «награды от благодарного отечества». Но вы назовете меня фантазером!

Чарльз хохотнул:

– Не вижу беды, коль скоро фантазии относятся к будущему, а не минувшему.

– Однако мои планы – не пустые мечты. В подходящий момент моей карьеры я женюсь…

– Да? Я как раз хотел спросить. А позволено ли мне узнать – молодая леди уже выбрана?

– Каким же это образом? По-вашему, я намерен изображать Ромео с какой-нибудь Джульеттой? Дайте мне лет десять, и юная особа, моложе меня годами десятью или двенадцатью, из хорошей семьи, богатая, красивая…

– Которая ныне пребывает в детском возрасте.

– Именно так.

– Желаю вам счастья.

Я засмеялся:

– Вы будете танцевать на моей свадьбе.

Возникла пауза. Чарльз больше не улыбался.

– Я не умею танцевать.

Коротко кивнув, он ушел и скрылся под полубаком. Я повернулся, дабы поприветствовать мистера Преттимена и его нареченную, но увидел, как они удаляются на шканцы. Я возвратился в свою конуру и уселся перед пюпитром, думая, что такого рода беседу до́лжно записать в дневник. И еще о том, какой приятный человек Чарльз Саммерс и как близко мы с ним сошлись.

Все это было вчера. А сегодня утром? Ничего не происходило. Я ел невкусную еду; пить отказался, потому что и так пью слишком много; разговаривал, или, скорее, односложно отвечал Олдмедоу, который никак не может найти занятие своим людям; проигнорировал Зенобию Брокльбанк, поскольку она взяла в обычай беседовать с матросами… После я обнаружил, что снова сижу перед бескрайним белым полем, и голова моя пуста. Подумать только, я могу описать лишь одно, да и то неинтересное событие! Минуту назад я встретился на палубе с Чарльзом Саммерсом. Он сказал, что ветер крепчает, а я ответил, что не замечаю увеличения скорости. Он серьезно кивнул:

– Знаю. Скорость должна бы увеличиться, но нас задерживают наросты. Мы слишком долго пробыли в штиле.

Я подошел к борту и заглянул вниз через перила. Водоросли были хорошо видны – этакие зеленые пряди. Когда судно накренилось, под ними появились тени – пряди имели продолжение, но другого цвета. Потом начался крен в другую сторону: по воде поползли полосы зелени, которые тут же подняло волной, а затем все они вильнули к корме – судно все-таки продвигалось вперед.

– Можно ли избавиться от этого безобразия?

– Если бы мы стояли на якоре, воспользовались бы тралом. Зашли бы в какую-нибудь бухту, откренговались бы и почистились.

– В этих водах все корабли так обрастают?

– Все, кроме новых, современных, что построены в девятнадцатом веке. Теперь днища покрывают медью, а на ней всякой морской поросли труднее зацепиться.

– Какая незадача.

– Вам не терпится достичь Антиподии?

– Время как будто остановилось.

Саммерс улыбнулся и ушел. Я напомнил себе о своем новом развлечении и вернулся в каюту. И вот что следует заметить о ведении журнала, который кроме меня никто не станет читать: решение во всем за мной! Захочу – и ни о чем не стану заботиться. Мне незачем оглядываться вокруг в поисках острот, которые развлекли бы крестного, или, как бывало раньше, следить, не забыл ли я повернуться лучшим боком, словно невеста, когда позирует для свадебного портрета.

Я был, пожалуй, слишком откровенен, заполняя дневник для крестного; боюсь, вместо того, чтобы удостовериться в крепости моего характера, крестный поддастся буквальному значению моих слов и сочтет меня недостойным своего покровительства. Разрази меня гром, если я вижу выход из этого положения: невозможно уничтожить написанное, не уничтожив подарок крестного вместе с его излишне роскошным переплетом. Я глупец. Нет, просто совершил ошибку.

Камбершам и Деверель подбивали Саммерса убедить капитана Андерсона, что целесообразней изменить курс и направиться к заливу Ла-Плата, где можно откренговать судно и очистить днище от наростов. Меня о том осведомил юный мистер Тейлор, более чем энергичный гардемарин, который иногда прикомандировывает себя ко мне.

Саммерс, однако, заниматься этим не захотел. Ему известно, что Андерсон намерен совершить путешествие без заходов в порты. Приходится признать: Саммерс – хотя он и хороший человек, и отличный моряк – не желает ни в чем противоречить капитану. По словам мистера Тейлора, старший офицер отказал Камбершаму и Деверелю, заметив – и сегодня утром это, несомненно, было правдой, – что ветер значительно усилился, вследствие чего слегка увеличилась и наша скорость. Ветер все так же дует в левую скулу, горизонт чуть потускнел по сравнению с прежним, и на палубу время от времени летят брызги. Вся команда и все пассажиры этим счастливы. Дамы положительно цветут здоровьем.

(2)

Нужно иметь в виду, что между последним словом первой записи и тем, что я пишу нынче, минуло три дня. Меня прервали. О боги, как болит голова, стоит хотя бы слегка ее повернуть. Нет сомнений, полученный удар был чертовски силен, совершенно неожиданный удар. Я ухитряюсь писать, лежа в койке – Филлипс дал мне доску, которую я положил на колени, и вдобавок, выражаясь его словами, он подоткнул мне спину одной или двумя твердыми как камень подушками. Думаю, надобно упомянуть, что к счастью – или к несчастью, – корабль, насколько можно заметить, слегка продвигается, хотя ветер и толкает его обратно в штилевую полосу, двадцать тысяч чертей ему в глотку! Таким манером мы достигнем Антиподии, когда там будет в самом разгаре зима – перспектива, не привлекающая ни меня, ни моряков, которые наслышаны о том, как страшен в это время года Южный океан.

Стоило мне поправиться настолько, что я смог чертыхаться, меня немедленно навестил Саммерс и с вымученной улыбкой сказал, что капитан Андерсон отверг предложение направиться к Ла-Плата, но согласен на мыс Доброй Надежды – если доберемся.

– Выходит, нам угрожает какая-то опасность?

Саммерс ответил не сразу.

– Небольшая. Как обычно. Только прошу вас…

– Не распространять панику среди других пассажиров.

Он рассмеялся.

– Вам, видно, уже лучше.

– Если бы только я добился согласия между языком и мыслями! Знаете, Чарльз, я разговариваю сам с собой.

– Это последствия контузии. Вам обязательно полегчает. Только прошу вас, впредь не проявляйте столь безоглядного героизма.

– Вы надо мной смеетесь.

– В любом случае ваша голова таких ударов больше не вынесет, не говоря уж о позвоночнике.

– Истинная правда – головная боль тут как тут, словно на заказ – и уходить не желает. Стоит мне только повернуть голову, как… Черт подери!

Он ушел, я же поставил себе задачей записать наше приключение. Итак, я сидел за пюпитром и забавлялся сочинительством, а угол наклона палубы начал меняться. Поскольку в последние дни наше судно с утомительным постоянством выписывало зигзаги, или поворачивалось, или меняло галс, или как там это правильно зовется на языке морских волков, то я вначале не обратил внимания. Но затем седалище мое (которое уже стало бывалым мореходом) почувствовало, что изменение положения происходит быстрее, чем обычно. Вдобавок не было всегдашних сопутствующих обстоятельств, как то: гудки боцманской дудки, понукания в адрес вахтенных, шлепанье босых ног и хлопанье парусов. Вместо этого сверху, с мачт, на нас вдруг обрушился самый настоящий грохот, который тут же прекратился; немедля вслед за ним мой бывалый мореход дал мне знать, что палуба клонится все быстрее и сильнее. Я уже сделался настоящим писателем: первым моим движением было вставить перо в держатель и заткнуть пробкой чернильницу. В следующий же миг я оказался опрокинут на койку. Шума теперь хватало: крики, свистки, глухие удары и треск – и вопли из соседней каморки, где моя возлюбленная на час, Зенобия, вопила почти в унисон с предполагаемой женой Брокльбанка. Я чудом встал, исхитрился отворить дверь и выбрался, наподобие паука, наружу, на шкафут.

Как пишут почти в каждой из читанных мною книг о путешествиях, «что за зрелище открылось моим глазам! Кровь моя застыла в жилах, волосы поднялись…» – и так далее.

Вся сцена изменилась до неузнаваемости. Все, что прежде было более или менее горизонтальным, теперь уподобилось крутому скату крыши и быстро приближалось к перпендикуляру. С холодной рассудительностью, проистекающей от полного моего бессилия, я понял, что пришел конец. Судно сейчас перевернется, опрокинется вверх дном. Паруса обвисли самым неподобающим образом, все ненужные тросы натянулись, а нужные болтались, словно развязавшиеся веревки на стоге сена. Подветренный фальшборт приближался к воде. Потом раздалось – не столько сверху, сколько откуда-то снаружи – медленное скрежетание, звук рвущихся парусов и ломающегося дерева. Где-то впереди огромные балки, которые обычно кажутся такими маленькими и называются стеньгами, завалились набок и висели в настоящей мешанине из тросов и порванных парусов. Часть матросов сражались у наветренного фальшборта с какими-то веревками. Один орудовал топором у среза полубака. И тут я увидел то, во что до сих пор с трудом верю: рулевое колесо так раскрутилось, что два рулевых, пытавшихся его остановить, отлетели от него, словно брызги воды. Тот, который был дальше от меня, взлетел на воздух и приземлился с другой стороны штурвала, а тот, что стоял ближе, шлепнулся на палубу, как пораженный громом. Одновременно с вращением рулевого колеса что-то сильно грохнуло. Капитан Андерсон, бросив заводить на кофель-нагель какой-то конец, очертя голову ринулся к другому тросу и повис на нем… Я подобрался к нему и тоже вцепился в трос. Под нашим двойным усилием трос подался, но – как мне после рассказали – конец, который отбросил капитан, размотался с кофель-нагеля и хлестнул меня. Я почувствовал страшный удар по затылку и спине. Не стану употреблять избитых выражений вроде «с этой минуты ничего не помню», но и вправду то, что сохранилось в моей памяти – весьма смутно и расплывчато. Каким-то образом я очутился на палубе в обнимку с юным Виллисом. Помимо дьявольской боли в спине и громкого звона в голове я почти не испытывал неприятных ощущений. А лежал я на мистере Виллисе.

В иных обстоятельствах я бы ни за что не выбрал и не потерпел бы мистера Виллиса в качестве ложа, но в тот миг меня крайне разгневали его безуспешные попытки выбраться из-под меня. Затем кто-то потянул его, и в мгновение ока я лишился своего матраца, но зато почувствовал, что палуба принимает горизонтальное положение. Я открыл глаза и стал смотреть. В голубом небе плыли белые облака. Надо мной была бизань-мачта; ее паруса даже не повисли, а как-то скомкались на реях. Впереди возвышалась уцелевшая часть грот-мачты; стеньга ее повисла среди груды смятых парусов, для обозначения которой у моряков найдется не одно выразительное словцо. Фок-стеньга отвалилась и частью висела над водой, частью лежала на баке, прямо на шпиле. От яркого света я закрыл глаза и лежал, дожидаясь, когда утихнут разнообразные болезненные ощущения. Мне было слышно, словно издалека, как капитан Андерсон непрерывным потоком выдавал приказания. Никогда прежде я не понимал его так плохо и не думал о нем так хорошо. В голосе его звучали спокойствие и уверенность. Затем в потоке или, скорее, в шквале команд наступило затишье. Капитан велел, понизив голос: «Взгляните, что там с мистером Тальботом». Какое внимание! Надо мной склонился Филлипс, но не мог же я уступить другим в благородстве!

– Оставьте меня, дружище. Многим, думаю, пришлось куда хуже.

Я был весьма рад, когда слова мои не возымели действия на Филлипса, который старательно подсовывал мне под голову что-то мягкое. Стало удобнее. Красная пелена перед глазами слегка побледнела.

– Что, черт побери, стряслось?

– Не могу сказать, сэр. Как только мы встали на киль, я немедля подошел посмотреть, что с вами.

Я согнул одну ногу, потом другую. Они вроде бы остались целы, равно как и руки. Трос наградил меня ссадинами на ладонях. Казалось, я выжил в катастрофе – если это была катастрофа, – отделавшись ушибом головы и синяками.

– Позаботьтесь лучше о дамах, Филлипс.

Он не ответил, только подсунул мне под голову что-то еще. Я снова открыл глаза. Сломанную стеньгу дюйм за дюймом опускали вниз. Матросы топтались среди остатков такелажа. Я с трудом поднял голову и увидел, как втаскивают на борт и отцепляют от шпиля сломанную фок-стеньгу. Она треснула и торчала над шкафутом на ярд или два. Надо мной опускали на гик бизань-гафель. Я вспомнил, как вздымались над нами поднятые паруса и как море швыряло пену на фальшборт.

– Что случилось?

– Лоботрясы у нас на корабле, если позволено так выразиться, сэр.

Я чувствовал сильнейшее нерасположение к тому, чтоб начать двигаться, и потрудился лишь приподнять голову и оглядеться, отчего испытал приступ мучительнейшей боли – словно острым кинжалом пронзило. Дальнейшие попытки я оставил и лежал недвижно. Саммерс и капитан Андерсон весьма серьезно беседовали на своем морском наречии. Если бы снасти не были закреплены столь небрежно, если бы они не перекрутились… Ради эксперимента я перевел глаза на офицеров и нашел, что действие это не сопровождалось особой болью. Говорили они вот о чем: мистер Тальбот весьма великодушно помог капитану удержать бык-гордень грота, но получил сильнейший удар шкотом и потерял сознание. Саммерс заявил, что другого от меня и не ожидал. Затем Чарльз попросил дозволения вернуться к своим обязанностям, каковая просьба была удовлетворена. Я решил, что возможно предпринять попытку сесть, и тут капитан произнес:

– Мистер Виллис!

Виллис стоял у покинутого рулевого колеса, которое мягко повертывалось то в одну, то в другую сторону. Я намеревался обратить внимание капитана на столь опасное упущение, но тут по трапу бегом поднялись два матроса и с обеих сторон взялись за штурвал.

– Мистер Виллис!

Обычно Виллису, одному из наших гардемаринов, присуща бледность – но то ли удар по голове повредил моему зрению, то ли Виллис и вовсе сделался светло-зеленым.

– Да отвечайте же, наконец!

Несчастный Виллис сжал губы, потом открыл рот. Колени у него, как я заметил, искали друг у друга поддержки.

– Сэр?

– Вы несли вахту?

– Сэр, он… Мистер… он…

– Про «он» мне все известно, мистер Виллис. Вы несли вахту?

Уста Виллиса исторгли слабое клохтанье. Правая рука капитана Андерсона описала круг, и ладонь с громким шлепком обрушилась на лицо юноши! Тот, казалось, подскочил в воздух, подался в сторону и рухнул.

– Встаньте, сэр, когда я к вам обращаюсь! Видите эти стеньги, вы, сопливый болван? Встать! Вы хотя бы представляете, сколько парусов изорвано в клочья, сколько пеньковых канатов теперь только и годны, что на кранцы? Знайте, сэр, когда у нас снова будет топ бизань-мачты, следующее звание будете выслуживать там!

– Сэр, но мистер…

– Давайте его сюда, Виллис, ясно вам? Хочу, чтоб он предстал передо мной, и МИГОМ!

Не думал я, что одно короткое слово может выражать такой гнев и угрозу. Это был знаменитый рев капитана Андерсона, ужасный звук. Мне стало ясно, что для поддержания своей новой репутации героя лучше и дальше лежать спокойно. Я не открывал глаз и только потому услышал разговор, видеть которого никак не мог. Раздались неуверенные шаги, вслед за ними – голос Девереля, одновременно небрежный и испуганный:

– Вот ведь что мальчишка натворил, будь он неладен!

Андерсон отвечал гневно, но негромко, словно не желая, чтобы его подслушали:

– Мистер Деверель, вахта была ваша.

Лейтенант отвечал так же тихо:

– Виллис стоял…

– «Виллис»! Господи, какой вы болван!

– Я не намерен выслушивать такие…

– Нет, вы выслушаете! Есть приказ, запрещающий в открытом море оставлять на вахте гардемарина.

Деверель неожиданно повысил голос до крика:

– Но все так делают! Как еще учить этих юнцов?

– Стало быть, вахтенный офицер может улизнуть в кают-компанию? Как только нас тряхнуло, я поднялся на палубу, и, видит Бог, вас там не было! У вас ноги заплетаются, пьянчуга…

– Я не позволю так себя называть – ни вам и никому другому! Посмотрим, как…

Андерсон повысил голос:

– Лейтенант Деверель! Вы покинули палубу во время вахты, что является преступной небрежностью. Считайте себя под арестом.

– Растак вас, Андерсон, ублюдок чертов!

Наступила пауза, во время которой я не смел даже дышать.

– И еще, мистер Деверель, – пить вам запрещается.

Филлипс и слуга капитана Хоукинс отнесли меня в койку. Я старался сохранять вид настолько бессознательный, насколько позволяло благоразумие. Теперь, рассуждал я, будет военный суд, а мне не хотелось принимать в нем участия, ни как свидетелю, ни в каком-либо ином качестве. Я позволил привести себя в чувство с помощью бренди, затем схватил Филлипса за рукав:

– Филлипс, у меня из спины не течет кровь?

– Насколько я вижу, сэр, нет.

– Какая-то веревка хлестнула меня по голове и плечам, и я потерял сознание. Меня словно распороли до самых костей.

– А! – весьма добродушно сказал он. – Вас хлестнуло концом – у нас это называется «отведать линька». Матросы все до последнего такое испробовали – не по спине, так по корме, уж извините, сэр. Отделаетесь самое большее синяками.