Текст книги "Тирания экспертов. Экономисты, диктаторы и забытые права бедных"

Как мы уже видели, Мюрдаль ссылался на единодушную поддержку того, что он называл «планированием» и что я называю «технократическим подходом к развитию». Поразительно, сколь частыми и огульными были эти его утверждения: планирование «единодушно одобряют правительства и эксперты развитых стран»[69]69
  Myrdal, Economic Theory and Under-Developed Regions, 84.


[Закрыть]. И вновь Мюрдаль заявляет, что «сегодня имеется широкий консенсус в том, что слаборазвитым странам следует иметь согласованный общенациональный план». Мюрдаль отмечает, что «с такими рекомендациями к этим странам настоятельно обращаются ученые и политики развитых государств». При «поощрении и поддержке со стороны передовых наций» слаборазвитые страны предпринимают «усилия по разработке… подобных планов»[70]70
  Цит. по: Bauer, Dissent on Development, 69.


[Закрыть].

Категория «советников для слаборазвитых стран», выступавших в поддержку идеи планирования, включала широкий круг лиц, в частности, всех, «кто нашел время и силы для ознакомления с проблемами, независимо от того, были ли это… эксперты из [Всемирного банка] или других международных агентств… частных фондов и консультационных фирм; независимые исследователи в области социальных наук, журналисты или политики, посещавшие эти страны с визитами»[71]71
  Myrdal, An International Economy, 201


[Закрыть]. Видимо, Мюрдаль принимал единодушие за положительный фактор, достойный упоминания как сильный дополнительный аргумент в поддержку идеи технократического развития.

Хайек, напротив, утверждал в «Дороге к рабству», что для полноценной «умственной жизни» требуется несогласие с общепринятым мнением: «И пока в обществе не подавляется инакомыслие, всегда найдется кто-нибудь, кто усомнится в идеях, владеющих умами его современников, и станет пропагандировать новые идеи, вынося их на суд других. Этот процесс взаимодействия индивидов, обладающих различным знанием и стоящих на различных точках зрения, и является основой развития мысли». В отличие от этого отсутствие «различий во взглядах» – единодушие по Мюрдалю – препятствует развитию мышления: «Социальная природа человеческого разума требует поэтому разномыслия»[72]72
  Hayek, Road to Serfdom, 4338; Хайек, Дорога к рабству, 165.


[Закрыть].

Хайек осуждал тех, кто стремится подавить разногласия и «присваивать себе власть над мышлением и взглядами других» – например, согласных друг с другом мюрдалевских экспертов по развитию[73]73
  Ibid., 4331; там же, 165.


[Закрыть]. Отсутствие инакомыслия привело бы «к интеллектуальному застою и упадку мышления»[74]74
  Ibid., 4334; там же, 166.


[Закрыть]. Хайек утверждал, что нельзя заранее сказать, какая инновация в мышлении окажется успешной (в противном случае это не будет инновацией!): «результаты мышления не могут быть предсказуемы, ибо мы не знаем, какие представления будут способствовать интеллектуальному прогрессу, а какие – нет. Иначе говоря, никакие существующие в данный момент взгляды не могут направлять развитие мысли, в то же время не ограничивая его» (курсив добавлен. – У. И.)[75]75
  Ibid., 4339; там же, 165.


[Закрыть]. Таким образом, чтобы происходило развитие, требуется столкновение «разнообразных взглядов».

Нежеланию экспертного сообщества – прежде и теперь – рассматривать доводы в пользу развития путем принятия стихийных решений частными лицами, есть множество объяснений. Возможно, люди действительно бывают слишком бедны, истощены, больны и необразованны, чтобы действовать в собственных долгосрочных интересах. Возможно, общенациональными мерами в области развития удастся привлечь больше экспертных знаний, чем их имеется у частных лиц. Возможно, с помощью авторитарных методов слаборазвитые страны и впрямь догонят богатые страны быстрее, чем это позволяют методы, признающие индивидуальную свободу.

Вероятно, здесь присутствует и нравственная мотивация. Многие из тех, кого заботила (или заботит) проблема глобальной бедности, возможно, опасались, что концепция стихийных решений может породить безразличие или бездействие, что было бы аморальным. Но нравственная мотивация не бесспорна. Даже если судить теории по их моральным последствиям, то эти последствия невозможно предсказать. Не исключено, что теория развития посредством стихийных решений приведет к открытиям, дающим сильный нравственный аргумент в пользу активного стороннего участия – вместо пассивного оправдания безучастности.

Единственное, что можно предсказать, – это что ограничение полемики повредит прогрессу разума. Отсутствие споров о технократическом подходе тормозит процесс экономического развития, что само по себе аморально.

Работы Мюрдаля выявляют еще одну причину, по которой он не стал обсуждать идеи Хайека. Как ни странно – учитывая горячую поддержку Мюрдалем идеи планирования, – он боялся, что эта идея потерпит провал. В 1956 году он отмечал, что в слаборазвитых странах государство «часто является бессильным и управляемым неэффективной, а иногда и коррумпированной администрацией». Мюрдаль заявлял, что теперь ему и другим экспертам необходимо «своего рода суперпланирование», которое придется «внедрять в отсталых странах со слабыми политическими и административными институтами и с преимущественно неграмотным и апатичным населением». Мюрдаль признавал, что это дает «все основания ожидать многочисленных ошибок, а во многих случаях – полного провала»[76]76
  Myrdal, Development and Under-Development, 65.


[Закрыть]. Так почему же он и другие эксперты единогласно одобряли идею планирования?

Мюрдаль объясняет это так: «альтернативой подобной героической попытке оставалось бы молчаливое согласие с экономической стагнацией – согласие, в современном мире политически невозможное» (курсив мой. – У. И.). «Именно этим, – продолжал Мюрдаль, – объясняется то, почему целью слаборазвитых стран во всем мире сегодня является крупномасштабное государственное планирование и почему эта политическая линия находит единогласное одобрение со стороны правительств и экспертов развитых стран»[77]77
  Myrdal, Development and Under-Development, 63, 65.


[Закрыть].

Таким образом, Мюрдаль предполагал, что привлекательность концепции технократического развития была отчасти политической. И именно политикой может объясняться тот факт, что эксперты из передовых стран, у себя дома – поборники ценностей демократии и индивидуализма, в отсталых странах переходят на сторону авторитаризма. В отношении к правам человека – в зависимости от того, идет речь о Западе или об остальном мире, – существует примечательный двойной стандарт. В работах Мюрдаля этот двойной стандарт выражен в завуалированной форме: «[Никто из американских и европейских экспертов] – как бы ни отличались их взгляды на экономические проблемы в собственных странах – не видит другого выхода из возрастающих трудностей слаборазвитых стран»[78]78
  Myrdal, Economic Theory and Under-Development. 80.


[Закрыть]. С точки зрения Мюрдаля, для слаборазвитых стран озабоченность Хайека влиянием авторитарного государства на состояние прав граждан не имеет смысла. Мюрдаль считал, что неимущих мало интересуют гражданские права, да и воспользоваться ими себе во благо они зачастую не в состоянии.

В результате в экономической науке возникли два подхода, основанные на двух типах ценностей: один – для слаборазвитых стран, другой – для передовых. К этому моменту экономисты, специализировавшиеся на вопросах развития, потребовали у остальной части экономического сообщества «согласия на развод», который и был им предоставлен. Таким образом, применяя довод, который сам нуждается в доказательствах, Мюрдаль смог претендовать на единодушную поддержку технократического подхода к развитию. Причем эту поддержку он искал (и находил) у экономистов, известных в качестве «специалистов по проблемам развития», т. е. среди тех, кто по определению принадлежал к сторонникам того же технократического подхода к развитию.

Политический аспект идеологии развития мы рассмотрим в следующей части книги. Как мы увидим, идеи развития [стран третьего мира] оказались в годы холодной войны небесполезными для Соединенных Штатов. Впрочем, подобные концепции развития использовались великими державами задолго до холодной войны. Вместе с тем эти идеи оказались в равной мере привлекательными как для западных филантропов, так и для национальных лидеров развивающихся стран.

Часть II. Почему дискуссия так и не состоялась: реальная история концепции развития

В большинстве работ по истории экономического развития первое упоминание экономического развития приходится на конкретную дату и час. Это был солнечный, но холодный и ветреный день, 20 января 1949 года; время: 13:29. В этот день и час в Вашингтоне, округ Колумбия, президент Гарри Трумэн в инаугурационной речи объявил о новой программе США – программе помощи беднейшим странам:

Мы предлагаем смелую программу, которая сделает наши научные достижения и блага промышленного прогресса доступными для целей улучшения жизни и экономического роста слаборазвитых регионов мира.

Более половины мирового населения живет в условиях, близких к нищете. Этим людям недостает продуктов питания; они становятся жертвами заболеваний; их экономическая жизнь носит примитивный и застойный характер. Бедность этих людей препятствует развитию и угрожает существованию как их самих, так и обитателей других, более благополучных регионов.

Впервые в истории человечество располагает знаниями и навыками, позволяющими облегчить страдания этих людей.

Впрочем, если быть точным, то это «впервые в истории» происходило далеко не впервые в истории.

В речи от 8 января 1919 года Вудро Вильсон, говоря о Лиге Наций, отметил: «Впервые в истории замыслы человечества должны быть согласованы в целях… улучшения условий жизни трудящихся – мужчин, женщин и детей – во всем мире»[79]79
  Woodrow Wilson, Addresses of President: Wilson: Addresses Delivered by President Wilson on His Western Tour. (Washington, DC: Government Printing Office, 1919), 73.


[Закрыть]. По традиции хроника идеи развития ведется с 1949 года и связывается с началом процесса деколонизации, привлекшим внимание к нуждам молодых независимых государств. Заявление Вудро Вильсона заставляет усомниться в том, что хроника точно отражает историю зарождения этой идеи.

Реальная история говорит о том, что идеи развития сложились тогда, когда в мире еще господствовали идеи расового превосходства и колониального владычества. Если относить зарождение идей развития к периоду 1919–1949 годов, то становится ясно: они сложились еще до того, как на Западе появился минимум уважения к личным правам обитателей остального мира. Это известно нам из высказываний самих западных деятелей того времени. Все они, от президентов США – Вудро Вильсона, Герберта Гувера и Франклина Д. Рузвельта, до западных интеллектуалов – таких как английский ученый Джулиан Хаксли и эксперт по Китаю, гарвардский профессор Стэнли Хорнбек, не скрывали пренебрежения к народам отсталых стран. Это было время, когда понятия «расизм» еще не существовало, а предубеждения (в лучшем случае – этноцентричные, в худшем – вполне расистские) считались в обществе приемлемыми. В этой атмосфере не стоит удивляться тому, что авторитарный подход к вопросам развития подавил любые либеральные альтернативы, основанные на признании равных прав за жителями других регионов мира.

Тем не менее уже тогда находились люди, которые – вопреки враждебному окружению – задумывались о свободе народов в незападных регионах мира. Во-первых, это были представители местной (национальной) интеллигенции, искавшие в идеалах свободного развития альтернативу идеям авторитарного правления.

Во-вторых, инициаторами поддержки концепции свободного развития, как ни странно, выступили западные экономисты из числа сторонников «мэйнстрима». Это господствующее направление в экономической теории возникло в общественной атмосфере свободы, существовавшей в США и Великобритании. Изучая поведение отдельного человека, реализующего свой добровольный выбор, эти ученые воспринимали свободу как должное. Столкнувшись с условиями несвободы в колониях и экзотичных автократиях, часть исследователей пошла по пути создания особых экономических теорий, отвергавших свободный выбор и индивидуализм. Эти концепции позднее назовут экономикой развития. Однако те, кто остались в рамках основного направления экономической науки, сохранили традицию уважения прав личности и свободы выбора. Ко всем обществам – как на Западе, так и в остальном мире – они применяли единую экономическую теорию, которая основой развития полагала идею свободы.

Те, кто в США и Великобритании проводили расистскую, колониальную или империалистическую политику, в свое оправдание могли (и никогда не отказывались) использовать идеи авторитарного развития. Например, колониальная держава могла выступать в роли благонамеренной автократии, готовой употребить свое технологическое превосходство во благо колониальных народов. Позднее мы увидим другие, более тонкие методы полуколониальной политики в предреволюционном Китае, а также изучим полуимпериалистическую практику отношений между США и Колумбией в период после Второй мировой войны.

Кроме того, идея развития, взятая отдельно, без связи с правами человека, имела некоторый смысл и для филантропов из США и Великобритании, действительно желавших помочь беднякам в отсталых странах. Эти доброжелатели фиксировали внимание не столько на нарушениях прав местного населения колониальными властями, сколько на предлагаемых технократических решениях. Характерным для таких филантропов было и патерналистское отношение к колониальным народам (например, к африканцам), в рамках которого правила, применимые на Западе, не годились для остального мира. Таким образом, у западных мыслителей не было концепции прав человека для слаборазвитых стран. Бытовавшие в их среде технократические идеи служили прикрытием для нарушений западными державами прав зависимого населения в Китае и Латинской Америке.

Дело не в том, чтобы отвергать эти идеи исключительно в силу их происхождения – колониального или империалистического. Дело в исторической преемственности отношения к технократии и правам личности. Примеры из колониального прошлого обнаруживают внимание к технократическим решениям и равнодушие к нарушениям прав человека, которые совершаются правителями колоний. Эти примеры предвосхищают сегодняшнее внимание идеологов развития к технократическим решениям и их безразличие к нарушениям прав личности, которые совершаются современными автократами, вышедшими из местного коренного населения.

Как мы увидим, представления о благонамеренных автократах (по отношению к экономическому развитию) возникли изначально в атмосфере колониализма и расизма, где в роли таких автократов выступали западные державы. Однако – как бы иронично и странно это ни звучало – те же представления снискали популярность у антиколониально и антирасистски настроенных лидеров остального мира, поскольку в роли благонамеренных автократов они видели себя.

Период 1919–1949 годов станет временем острых споров между сторонниками авторитарного и свободного развития. Нам предстоит увидеть столкновение мнений, явно выраженных в позициях Хайека и Мюрдаля и символизирующих борьбу авторитарного принципа против принципа свободного развития. В рамках целого ряда оппозиций сторонники авторитарного подхода выбирают первую из двух составляющих: теорию «чистого листа» вместо учета уроков истории; полномочия национального государства вместо прав отдельного человека; планирование экономики вместо стихийных решений рынка. Большинство экономистов на Западе, как описано выше, сохраняют традиционную приверженность второй составляющей в каждой паре. Однако сторонники авторитарного пути (вроде Чан Кайши в Китае, как мы еще увидим), выбирая первую составляющую в каждой оппозиции, претендовали на открытие «новой экономической теории», которая, по их представлениям, лучше подходила для быстрого развития соответствующих стран.

Логических и фактических оснований для «новой экономики авторитарного развития» было крайне мало. Тем не менее она была в любом случае предпочтительнее философии свободного развития, ибо предлагала власть (и ее рациональное обоснование) всем заинтересованным сторонам: великим державам, филантропам в развитых странах и политическим лидерам в отсталых странах.

В этом разделе книги (главы с третьей по пятую) автор стремится показать, как и почему авторитарная версия развития уже к 20 января 1949 года возобладала над либеральной. Сначала мы перенесемся в предреволюционный Китай, далее рассмотрим важнейший период в истории Западной Африки (годы Второй мировой войны и сразу после нее), а в конце увидим триумф «официальной доктрины развития» в Колумбии, пришедшийся на период 1948–1951 годов.

Глава 3. Однажды в Китае

В 1927 году с научной задачей в Китай прибыл ново-зеландский экономист Джон Белл Кондлайф. В ходе четырехмесячной командировки он должен был заказать китайским экономистам научное исследование об экономическом развитии их страны. Финансировать проект предполагалось на американские деньги (в основном из Фонда Рокфеллера, крупнейшей благотворительной организации). Джон Кондлайф (1891–1981) был типичным экономистом своего поколения, верившим в принципы демократии и личной свободы, а также в идеи экономистов-классиков по поводу рынков и пользы международной торговли. Свыше двух десятилетий, вплоть до победы коммунистов во главе с Мао Цзэдуном в 1949 году, предметом его внимания будет Китай. В этот период страна попытается воплотить надежды республиканской революции 1912 года, покончившей с тысячелетней имперской традицией. Важную роль в этой борьбе предстоит сыграть западным экспертам по вопросам экономического развития.

В конечном счете Д. Кондлайф поставит под сомнение ту роль, которую эксперты по вопросам развития сыграли в Китае. По иронии судьбы приезд Кондлайфа в эту страну положит начало карьере именно такого эксперта. Этим экспертом станет Генри Фонг (1902–1985), получивший образование в США китайский экономист, который в будущем споре займет авторитарную позицию. Кондлайф и Фонг станут первыми среди участников дискуссии на тему авторитарного развития экономики – как в Китае, так и во всем мире, – однако на данный момент их труды в этом направлении преданы полному забвению.

Споры по вопросам развития экономики Китая происходили на фоне постыдных антикитайских эксцессов и дискриминации со стороны Запада. Самым вопиющим было сочетание двух политических линий. Во-первых, США из расистских соображений запретили иммиграцию китайцев в Америку. Во-вторых, для проживающих в Китае американцев власти США добились особых привилегий. Американцы в Китае, жившие на территориях «концессий», полуколониальных зон влияния Великобритании и других великих держав, не подлежали суду по китайским законам.

Этим фоном, в конечном счете, объясняется тот факт, что обе стороны – западные эксперты, прилагавшие усилия по развитию экономики Китая, и китайские лидеры и их советники (включая Генри Фонга) – восприняли авторитарные идеи развития и отвергли идеи, основанные на правах личности. Это же является причиной, по которой защитники индивидуальных прав – такие как Кондлайф – оказались в одиночестве, в изоляции и, наконец, в полном забвении.

Чтобы представить себе этот исторический фон, нам придется вернуться к трем судьбоносным решениям, принятым в Версале по окончании Первой мировой войны. Эти решения отражают предпринятые в начале ХХ века усилия Запада по поиску согласия с остальными регионами мира. История этих поисков включает в себя нечто гораздо большее, чем напряженные политические споры 1919 года в кулуарах Версальского дворца.

Переговоры в Версале о завершении Великой войны заняли первую половину 1919 года, после чего 28 июня 1919 года страны-участницы подписали Версальский договор. Хотя участие в мирных переговорах принимали 27 стран, главенствующими державами там были США, Великобритания и Франция. Из принятых в Версале решений непреходящее значение для истории идей экономического развития – будь то в Китае или в других странах – имели три постановления: о мандатах Лиги Наций; о непризнании принципов расового равноправия; о передаче китайской провинции Шаньдун, находившейся под германским управлением, под контроль Японии.

Мандаты Лиги Наций

Первым решением бывшие германские колонии было превращены в «подмандатные территории». Мандаты давали право на управление колониями, а державы-мандатарии несли ответственность перед Лигой Наций (международной организацией – предшественницей Организации Объединенных Наций), которая также была создана в ходе Версальской мирной конференции. Таков был контекст приведенной выше инаугурационной речи Вудро Вильсона, заявившего, что «впервые в истории замыслы человечества должны быть согласованы в целях… улучшения условий жизни трудящихся… во всем мире». Далее президент сформулировал идею мандатов в интересах «беспомощных регионов мира» следующим образом: «Все эти территории переходят в доверительное управление Лиги Наций, которое будет осуществляться во благо населяющих их народов – в соответствии с самой гуманной из инициатив, когда-либо предпринятых в истории, по правилам, изложенным в тексте Устава, запрещающего любую форму эксплуатации этих беззащитных людей агентами Лиги Наций, которым будет поручено управление подмандатными территориями на период их развития»[80]80
  Woodrow Wilson, Addresses of President: Wilson: Addresses Delivered by President Wilson on His Western Tour. (Washington, DC: Government Printing Office, 1919), 329.


[Закрыть].

Тема мандатов не была прямо связана с Китаем, который не был колонией. Тем не менее идея развития ряда территорий «во благо населяющих их народов» – как своего рода «бескорыстное» предприятие – обещала найти благодарный отклик в Китае. Речь В. Вильсона стала одной из первых деклараций о планах технократического развития, где акцент делался именно на развитии «беспомощных» территорий, а не на том, кто это развитие осуществляет. Она отражала либо наивность, либо безразличие президента к вопросу о том, кому в действительности принадлежит власть [на этих территориях].

На деле подмандатные территории было трудно отличить от колоний. Лига Наций предоставила бывшие германские колонии в управление другим колониальным державам, в частности Великобритании (например, Танзанию) и Франции (например, Того). Лига Наций не располагала реальной возможностью предотвратить «эксплуатацию» указанных территорий колониальными державами, призванными управлять ими «на период их развития». Таким образом, подмандатные территории просто превращались в английские или французские колонии во всем, кроме названия. Циники сказали бы, что весь план сводится к захвату германских колоний англичанами и французами.

В течение следующих трех десятилетий (период становления концепции развития) технократическая идея с упором на развитие (а не на права тех, кто становится его объектом) будет возникать вновь и вновь. Как мы узнаем из данной главы, эта идея подвергнется дальнейшей разработке в Китае. Кроме того, она повлияет на британскую колониальную политику в Африке, а также на менее откровенную империалистическую позицию США по отношению к Латинской Америке. Впрочем, последние темы мы обсудим в следующих двух главах.

Проявления расизма и экономическое развитие

Второе решение Версальской конференции – не утверждать принципов расового равноправия – также имело далеко идущие последствия, и не только для Китая, но и для становления самих идей развития. В 1919 году Япония – как первая великая держава с небелым населением – потребовала к себе уважения и предложила участникам Версальской конференции принять декларацию о расовом равенстве. Это предложение англичане и американцы отклонили. Англичане не хотели привлекать внимание мировой общественности к проблемам расовой дискриминации в Британской империи. Президент Вильсон во внутренней политике был сторонником сегрегации, поэтому тоже не желал международного вмешательства во взаимоотношения белых американцев с чернокожими.

В этом решении важно то, что идея развития обрела устойчивые формы в межвоенный период (1919–1939 гг.), когда Запад еще не отрекся от проявлений расизма, как мы убедимся в этой главе на примере Китая. Во время Второй мировой войны еще более актуальной проблема расизма оказалась для колониальной Африки, о чем мы поговорим в следующей главе. Отвергая предложенную Японией декларацию о расовом равенстве, американцы и англичане в Версале не только защищали свои корыстные политические интересы, но и просто выказали присущие им расистские убеждения. Попробуем кратко обрисовать состояние расовых отношений на Западе в этот решающий исторический период.

Жертвами наиболее явных проявлений расизма со стороны англичан и американцев были африканцы. Долгие годы занимавший пост генерал-губернатора Нигерии Лорд Лугард, чья вышедшая в 1922 году книга «Двойной мандат» стала «библией» британских колониальных чиновников в Африке, выработал удобный, хотя и небезупречный, взгляд на межрасовые отношения: «По характеру и темпераменту африканец – как расовый тип – обнаруживает жизнерадостную, беспечную, импульсивную натуру, лишенную навыков самоконтроля, дисциплины и предвидения последствий собственных поступков…»

«По уровню мышления африканцы, – отмечает сэр С. Элиот, – стоят гораздо ближе к животному миру, чем люди европейского или азиатского происхождения». Далее ему вторит Лорд Лугард: «добродетели и пороки этого расового типа – те же, что у простодушных детей, чье доверие к Вам – как к старшему, более опытному человеку – будучи завоеванным, становится непререкаемым… Сэр Элиот на основе личного опыта распространяет свое описание на жителей Вест-Индии и южных штатов США». «Короче говоря, – заключает Лорд Лугард, – здесь мы имеем дело с расовым типом, находящимся на примитивной стадии развития»[81]81
  F. D. Lugard, The Dual Mandate in British Tropical Africa (Edinburgh and London: William Blackwood and Sons, 1922), 69, 70, 72. Сэр Чарльз Элиот (1862–1931) был бывшим британским послом в Соединенных Штатах и полномочным представителем Британской Восточной Африки.


[Закрыть].

Англичане были настолько уверены в своем расовом превосходстве, что полагали, будто его признают и сами африканцы. Даже такие либералы, как Джулиан Хаксли, английский биолог (впоследствии – первый директор ЮНЕСКО), считали, что коренные африканцы «питают по-детски простодушное доверие к белому человеку как объективно более развитому существу»[82]82
  Цит. по: Suke Wolton, Lord Hailey, the Colonial Office and the Politics of Race and Empire in the Second World War: The Loss of White Prestige (Oxford: Palgrave Macmillan, 2000), 40.


[Закрыть].

Американский эксперт по Дальнему Востоку Стэнли Хорнбек, которому мы еще уделим внимание, подкрепляет такое отношение к чернокожим следующей сентенцией: «Как правило, негр трудится столько, сколько нужно для выживания – и не более того… Его не интересуют ни собственность, ни культура, и, чтобы повысить его потребительские стандарты, вам придется злоупотребить его свободой»[83]83
  Цит. по: Wolton, Lord Hailey, 132–133.


[Закрыть].

Разумеется, отрицание идеи расового равенства в ходе Версальской конференции 1919 года касалось не только черной расы. Это стало очевидным пять лет спустя, когда в 1924 году в США был принят Акт об исключении выходцев с Востока (Oriental Exclusion Act) – закон, вводивший полный запрет на азиатскую иммиграцию. Закон отменял даже квоты на въезд в США представителей отдельных наций, действовавшие в рамках предыдущих иммиграционных ограничений для выходцев из многих стран. Для китайцев это стало еще одним оскорблением со стороны американцев в длинном списке расистских выпадов, восходивших к Акту об исключении китайцев. Этот закон, запрещавший китайцам переселяться в США, был принят в 1882 году, в период масштабной, ничем не ограниченной иммиграции из Европы. В 1924 году Герберт Гувер, тогда – министр торговли США, высказался в поддержку законопроекта, поскольку, на его взгляд, «есть биологические и культурные причины, по которым смешение крови азиатской и индоевропейской рас недопустимо»[84]84
  Цит. по: William E. Leuchtenburg, Herbert Hoover (New York: Herbert Holt and Company, 2009), 57.


[Закрыть]. В свете подобных суждений неудивительно, что американские усилия, нацеленные на развитие экономики Китая, не сопровождались уважением к правам самого китайского народа.

«События 4 мая» как политический катализатор

Для Китая прямые последствия имело третье решение Версальской конференции. 4 мая 1919 года в Китае стало известно, что союзники отказались вернуть под китайскую юрисдикцию провинцию Шаньдун, до войны находившуюся под германским управлением. Богатую, густонаселенную прибрежную провинцию Китая было решено передать Японии.

Еще хуже было то, что за период войны союзники распорядились судьбой провинции Шаньдун дважды. В секретном договоре, заключенном в военные годы, Англия и Франция обещали провинцию Японии в награду за вступление в войну на стороне союзников. Затем не подозревавший об этом Вудро Вильсон пообещал вернуть провинцию Китаю – также в случае его выступления на стороне союзников. Однако к концу войны основное внимание президента США переключилось на создание Лиги Наций. Он понимал, что организация будет действенной, только если в нее войдут все великие державы, включая Японию. В результате провинция Шаньдун досталась Японии. И хотя китайская делегация отказалась подписать Версальский мирный договор, положивший конец Первой мировой войне, на Западе это никого особенно не обеспокоило.

Провинция Шаньдун не считалась германской колонией; это была одна из нескольких территориальных «концессий», приобретенных западными державами в Китае в результате договоров, навязанных ослабевшей Китайской империи в предыдущие восемь десятков лет. В соответствии с положением о концессиях немцы, жившие в Шаньдуне, держали собственные военные и полицейские силы, подчинялись немецкому, а не китайскому законодательству; их правовые тяжбы разбирались в судах Германии. Подобный комплекс мер юридической защиты назывался экстерриториальностью. Китайские граждане имели право (и возможность) проживать на территории концессии, но были обязаны подчиняться германским законам, что превращало их фактически в граждан второго сорта в собственной стране. Другие европейские державы имели в Китае свои концессии (известные также как «сферы влияния»), где действовали аналогичные правила.

Для китайцев потерять провинцию Шаньдун было уже скверно, но уступить ее Японии было невыносимо. Япония была всем тем, чем китайские националисты надеялись сделать Китай – державой, осуществившей успешную модернизацию и способную защитить себя от западных империалистов. Тем не менее восхищение Японией пропало у китайцев после того, как соседняя держава использовала свой успех в имперских целях, где Китаю отводилась роль главной жертвы. Одержав победу над Китаем в войне 1894 года, Япония начала консолидировать там свои владения (давая немцам и русским повод добиваться от Китая новых концессий). В 1905 году Япония потрясла мир, когда победила Россию в войне, а затем использовала эту победу для включения значительной части китайской территории в сферу своего влияния в Маньчжурии. К концу Первой мировой войны Япония казалась китайцам наиболее опасной империалистической державой (что, впрочем, и подтвердилось последующими событиями).

Решение Версальской конференции от 4 мая выглядит особенно гротескным в свете идей Вудро Вильсона о национальном самоопределении. Эти идеи привели к распаду довоенных империй и дали населявшим их народам право учредить свои собственные государства. Так, с распадом Австро-Венгерской империи обрели государственность молодые нации (например, Чехословакия). Однако идеи независимости от иностранного господства относились только к Европе. Этим двойным стандартом воспользовалась Япония, отметившая, что ни одна из держав-победительниц не отказалась от концессий в Китае. Это стало обязательным лишь для Германии как державы, потерпевшей поражение. Этот аргумент позволил склонить участников Версальской конференции к передаче провинции Шаньдун японцам.