Текст книги "Маятник Фуко"

IV. Хесед

23

Аналогия противоположных есть отношение света к тени, пика к бездне, полного к пустому.

Аллегория, матерь любых догм, есть замена отпечатка – следом, действительности – тенью; она есть ложь истинности и истинность лжи.

Элифас Леви, Догма высокой магии.

Eliphas Levi, Dogme de la haute magie,

Paris, Baillère, 1856, XXII, 22

Я попал в Бразилию из любви к Ампаро, а остался из любви к стране. Никогда я не мог понять, откуда у этой потомицы голландцев, причаливших в Ресифи и перемешавших свою кровь с индейцами и с суданскими неграми, с ее ямайским лицом, с ее парижской культурой, взялось испанское имя. И вообще я ничего не смог понять относительно бразильских имен. Они противоречат всем законам ономастики и существуют только в этой стране. Ампаро говорила, что в их полушарии, когда вода всасывается в водослив раковины, воронка формируется и струя вращается не в ту сторону, что у нас. Проверить это я не мог. Во-первых, потому что не помнил, куда ей следует вращаться в нормальном полушарии, во-вторых, вода выливалась очень быстро и, наверное, на сток оказывали влияние наклон струи и форма умывальника или ванны. И вообще, будь это правда, что же вода должна была делать на экваторе? Литься вниз без воронки или вообще стоять на месте?

В те времена я решил не драматизировать проблему. Но в субботу вечером, в перископе, мне поверилось, что все действительно зависит от теллурических глубинных токов и что Маятник охраняет именно этот секрет.

Ампаро была в своей вере неколебима. «Неважно, что там происходит в эмпирике, – говорила она. – Речь идет об идеальном принципе, и проверяется он в идеальных условиях, а следовательно, никогда. Однако он верен».

В Милане Ампаро казалась такой желанной благодаря великолепной трезвости ума. В Бразилии кислота, испарявшаяся родной землею, разъедала железную трезвость и Ампаро проникалась неуловимостью, ясным визионерством и исконной рациональностью. Я чувствовал, как ее тревожат древние страсти, а она на страже, дает им острастку, забавно-жалкая со своим аскетизмом, который требует противиться страстному соблазну.

Я уяснял ее дивную противоречивость, глядя, как она спорила с друзьями. Собрания проходили в запущенных квартирах, где было несколько плакатов и великое множество фольклорных вещичек, портреты Ленина и терракотовые поделки Северо-Востока, в духе культуры кангасейро или напоминавшие об истребленных индейцах. Я оказался там на довольно неясной историко-политической фазе и принял решение, памятуя об отечественном опыте, держаться подальше от идеологий, в особенности где я их совершенно не понимаю. Речи товарищей Ампаро усиливали мою неуверенность, но и стимулировали любопытство. Разумеется, все эти друзья были марксистами и на первый взгляд рассуждали как европейские марксисты, но они говорили о чем-то другом. Неожиданно прямо в ходе дискуссии о классовой борьбе поднималась тема «бразильского каннибализма» или революционной роли афроамериканских культов.

Слушая про эти революционные культы, я уверился, что на их полушарии идеологические воронки тоже заворачиваются в обратную сторону. Многотысячное население влеклось с обездоленного севера на обеспеченный и развитой юг. Тысячи беженцев люмпенизовались в перенаселенных мегалополисах, задыхались в клубах промышленного смога, в отчаянии откатывались назад, на север, чтобы годом позже опять предпринять отчаянный прорыв на юг. Но в этих колебаниях какой-то процент оседал в перенаполненных столицах, на их окраинах, и подпадал под обаяние автохтонных церквей, бытующих целыми гроздьями. Эти толпы проникались спиритизмом, притекали к африканским божествам… И тут мнения друзей Ампаро разделялись. Для многих этот путь символизировал возвращение к истокам, противостояние миру белых, а для других культы являлись наркозом, используя который правящие классы норовили поработить мощный революционный потенциал. Для мыслящих по-третьему эти церкви оказывались огромным тиглем, в котором перекипали белая, негритянская и индейская раса и вырисовывались перспективы довольно туманные, непонятного исхода. Ампаро была тверда: религия всегда и повсеместно представляет собой опиум народа, а все эти лжеплеменные культы и подавно. Потом я придерживал ее за талию в самба-клубах, я тоже вместе с нею входил частицей в пляшущие змеи, выписывал ритмичные синусоиды под немыслимый грохот барабанов и сознавал, что именно этому миру она предавалась душой и лоном, сердцем, мозгом и ноздрями… Потом танцы заканчивались, и по дороге она первая с сарказмом и яростью анатомировала ту глубинную религиозность, оргиастическую, ту медленную самоотдачу, что неделю за неделей и месяц за месяцем перекипает в услужении богу карнавала. То же племенное, то же ведовское зелье, бушевала она с революционным гневом, и та же отрава, что и футбол, которым обманывают низшие классы, отбирают боевую энергию и отсылают ее в безопасное русло. Так повстанческий дух вырождается в заклинание и волхвованье, так боги всех вероятных миров призываются, чтоб наслали чуму на полузащитника той команды. Никто не помнит о поработителях, которым-то и выгоден экстаз, энтузиазм, в то время как они обрекают народ на ирреальность.

Постепенно я утратил представление о различиях. Так же как день за днем я приучал себя: не пытайся распознавать породы в людском водовороте среди лиц, свидетельствующих о многовековой истории беспорядочных метизаций! – так же я приучал себя не угадывать, где прогрессивность, где бунтарство, где происки – как выражались товарищи Ампаро – империалистического капитала. Как я мог продолжать думать по-европейски, если мне сообщалось, что надеждой левого экстремизма является один провинциальный епископ, подозреваемый, будто в ранней молодости выступал на стороне фашистов. Именно он выше всех вздымает факел восстания, бросает в дрожь перетрусивший Ватикан и акул с Уолл-стрит, он озаряет восторгом атеизм мистических пролетариев, очарованных ужасным и сладчайшим знамением Прекрасной Мадонны, той, что терзается семью страстями, зря на страдания своего народа.

Однажды утром, побывав с Ампаро на семинаре по классовой структуре люмпен-пролетариата, мы отправились на автомашине в сторону взморья. На пляже тут и там виднелись подношения, свечки, ритуальные белые корзины. Ампаро сказала, что это подарки Иеманже, матери вод. Машину мы остановили. Ампаро медленно подошла к кромке прибоя. Я спросил, верит ли она во все это. Она резко бросила: как я мог такое подумать? Потом добавила: – Бабушка водила меня сюда на пляж и просила богиню вырастить меня красивой, доброй и счастливой. Какой это ваш философ рассуждал о черных котах, коралловых рожках, в смысле «это неверно, но я верю»? Ну так вот: я в это не верю – но это верно.

В этот день я решил подэкономить от зарплаты и все-таки съездить в Баию.

И в тот же день, несомненно, я начал допускать себя до наслаждения чувством подобия. Во всем могли иметься таинственные аналогии со всем.

Когда я вернулся в Европу, я переработал эту метафизику в механику. Тем и загнал себя в ту самую ловушку, где в данный момент нахожусь. Но тогда я плыл как будто в неких сумерках, где уничтожались различия. Как истый расист, я думал, будто чья-то вера человеком сильным может использоваться как повод к ленивому фантазированию.

Я научился ритмам, усвоил методику расслабления тела и рассудка. Я прибегал к ней, в частности, и позавчера вечером в перископе, когда для борьбы с затекшими ногами подрагивал, как будто снова выстукивая ритмы на агогоне. Вот видишь, говорил я себе, чтобы спастись от власти неизвестного, чтоб доказать себе самому, что не веришь, ты воспринял всерьез их бредятину. Как закоренелый атеист, к которому по ночам приходит дьявол, ты в своем атеизме рассуждаешь так: дьявол, разумеется, не существует, это всего лишь эманация моих возбужденных органов чувств, может быть, плод несварения желудка, однако дьявол-то этого не знает и верит в свою наоборотную теологию. Чем же его, уверенного в своем существовании, можно бы напугать? Ты осеняешь себя крестом. И он, доверчивый, проваливается, оставляя после себя запах серы.

То же приключилось и со мной, как с самонадеянным этнографом, который всю жизнь изучает людоедов и, чтоб подразнить тупоголовых белых, рассказывает повсеместно, что человечина нежна на вкус. Безответственно, поскольку он твердо знает, что ему никогда не приведется ее отведать. Покуда некто, жаждущий истины, не захочет попробовать его самого. Даже когда его смакуют ломоть за ломтем, он так и не знает, на чьей же стороне правда, и почти что надеется, что правда за этим ритуалом. Чтобы найти как минимум оправдание собственной смерти. Так позавчера я просто обязан был думать, что План оказался правдой. Иначе все два последних года я был бы всемогущим творцом злокачественного кошмара. Лучше уж пусть кошмар окажется реальностью. Если что-то существует, оно существует, и с тебя-то взятки гладки.

24

Sauvez la faible Aischa des vertiges de Nahash, sauvez la plaintive Héva des mirages de la sensibilitè, et que les Khérubs me gardent[38]38
  Спасите слабую Айшу от головокружения Нахаша, спасите жалостную Хеву от миражей чувствительности, и пусть хранят меня Херувимы (фр.).


[Закрыть].

Жозефин Пеладан, Как становятся феями.

Joséphin Péladan, Comment on devient Fée,

Paris, Chamuel, 1893, p. XIII

Пока я блуждал в сумрачном лесу подобий, пришло письмо от Бельбо.

Дорогой Казобон,

я не знал вплоть до вчерашнего дня, что Вы в Бразилии, я как-то потерял Вас из виду и даже не знал, что Вы защитились (поздравляю), хорошо, что Ваши друзья в «Пиладе» смогли дать Ваш адрес. Я считаю, что следует поставить Вас в известность о некоторых новостях, касающихся дурацкой истории с полковником Арденти. Прошло уже больше двух лет, если не ошибаюсь, но все равно мне хочется еще раз попросить у Вас прощения за то, что, не подумав, припутал Вас к этому делу.

Я почти забыл об этом злосчастном эпизоде, но две недели назад я ездил смотреть Монтефельтро и, в частности, побывал в замке Сан-Лео. В восемнадцатом веке, кажется, это было папское владение, в общем – Папа именно туда сослал Калиостро, заточив его в камеру без двери (туда попадали, в первый и единственный раз, через люк в потолке) и с окошком, через которое приговоренный мог видеть только две приходские церкви. Там на нарах, где Калиостро спал и умер, я увидел букет роз, и мне объяснили, что у него до сих пор масса поклонников, паломничающих по калиостровским местам. Самые настырные из пилигримов – члены «Пикатрикса», это миланский кружок со специализацией по мистериософии, выпускающий, в частности, журнал, который называется – оцените фантазию – «Пикатрикс».

Та к как я любопытен и досуж, по прибытии в Милан я приобрел номер этого самого «Пикатрикса», откуда почерпнул, что через несколько дней у них намечалось собрание, гвоздем которого по программе было пришествие духа Калиостро. Я пошел посмотреть.

Штаб-квартира имеет следующий вид. Всюду плакаты с каббалистическими знаками, куча сычей, филинов, ибисов и скарабеев, а также сомнительных восточных божеств. В глубине зала сцена, на просцениуме – горящие факелы, вместо подставок неотесанные поленья, в глубине сцены алтарь, на алтаре треугольной формы покров и статуэтки Озириса и Изиды. Вокруг расставлены: Анубис, портрет Калиостро (я так думаю; чей же еще?), позолоченная мумия типа Хеопса, два пятисвечных канделябра, гонг, подпертый двумя переплетенными аспидами, столик, на столике платок с иероглифами, а на нем – пюпитр. Еще там были две короны, две треноги, чемоданного дизайна саркофаг, трон, кресло под семнадцатый век, четыре разрозненные стула, – в общем, гостиная Робин Гуда. Свечи, свечонки, свечуги, сплошное пылание, понятное дело, интеллекта.

Выходят на сцену семь отроков в подрясниках цвета ясного, жара алого – цвета красного, следом за ними главный заклинатель, который в то же время исполняет обязанности заведующего «Пикатриксом» и имеет трогательную фамилию Брамбилла, общую для большинства миланских булочников. Мотая по полу розовой с прозеленью мантией, Брамбилла выводит за собою звезду программы: девицу-экстрасенса.

Выйдя, Брамбилла увенчал сам себя тройною короной с полумесяцем, вытащил ритуальный меч, начертал на просцениуме магические фигуры, адресовался к каким-то ангельским духам, кончающимся на «эль», что сразу напомнило мне псевдосемитскую абракадабру в полковничьем – если помните – послании Ингольфа. Но потом я об этом забыл, потому что затевалось нечто невероятное, микрофоны, стоявшие на подмостках, подключили к радиоле, чтобы перехватывать звуковые волны, блуждающие в пространстве. Оператор, к сожалению, справлялся неважно, и в динамиках сначала был слышен джаз, а потом «Радио Москва». Брамбилла раскрыл свой саркокофр, вытащил оттуда гримуар[39]39
  Черная книга, используемая для заклинаний.


[Закрыть], саблю и кадило и завыл «Приидет царствие», да так, что «Радио Москва» моментально заглохло, хотя потом, в самый драматический момент, оно бабахнуло снова, причем хором веселых казаков, знаете, которые стригут задницами по полу сцены. Брамбилла нашел в своей книге заклинание «Ключ Соломонов», поджег пергамент на треноге, слава богу, обошлось без пожара, покричал еще каких-то божеств из храма Карнака, упрашивая, чтоб они восставили его на кубический камень Есода, а потом стал домогаться какого-то Товарища № 39, и чувствуется, что этот товарищ хорошо известен всей собравшейся компании, потому что по рядам прошло рыданье. Одна слушательница впала в транс и закатила глаза, так что одни белки виднелись. «Врача, – закричали, – врача!» Брамбилла тогда обращается к Высокому Могуществу Пентакулов, и экстрасенсиха, которую тем временем посадили в лжесемнадцативечное кресло, начинает трястись, подскакивать, Брамбилла наседает на нее с воплями, требуя выхода на связь, точнее, требуя связи от Товарища № 39, который, как к тому времени я догадался, не кто иной, как сам Калиостро.

И тут-то начинается не очень хорошая часть рассказа. Медиумша в самом жалком виде, она, скорее всего, действительно страдает, с нее льется пот, она рычит, корчится, корячится и изрыгает несвязные выкрики – не то храм, не то врата, открыть, создать пучину силы, взойти на Великую Пирамиду, Брамбилла клубится по сцене, жонглирует гонгом и зычно кличет Изиду, я взираю на все это, и вдруг девица, на переходе от бульканья к реву, выдает на-гора шесть печатей, сто двадцать лет ожидания и тридцать шесть невидимок. То есть никакого сомнения. Она имела в виду записку из Провэна. Я так и замер. Но в это время ясновидящая выдохлась, рухнула как куль, Брамбилла утихомиривал ее, массировал виски, благословлял собравшихся своим кадилом и говорил, что собрание окончено.

Отчасти от неожиданности, отчасти от любопытства, я подруливаю к девице, которая тем временем пришла в себя и уже надела потертый макинтош. И тут меня кто-то берет под локоть. Поворачиваюсь – комиссар Де Анджелис. Говорит, можно оставить девицу в покое, от нас она не убежит. А мне предлагается пройти с ним, выпить чашечку кофе. Я бреду за комиссаром, ощущаю, что меня цапнули с поличным. В баре он меня спрашивает, что я делал там и почему хотел говорить с девицей. Я негодую, говорю, что у нас еще пока не тоталитаризм и разрешается ходить где угодно и разговаривать с кем хочу. Комиссар извиняется и объясняет: в расследовании дела полковника у них полный атас, но они попробовали разобраться, чем он занимался тогда первые два дня в Милане. Через год, вообразите, благодаря случайному совпадению показаний, обнаружилось, что кто-то видел, как Арденти выходил из штаб-квартиры «Пикатрикса» с этой вот экстрасенсоршей. С другой стороны, дама эта на заметке и в отделе борьбы с наркобандами как сожительница одного из главных «героев».

Ну, я сказал ему, что забрел на этот шабаш совершенно случайно, но был удивлен, услышав от девушки фразу о шести печатях, которую в свое время произносил и полковник. Он заметил, что довольно интересно, что через два года я так детально помню фразы, которые произносил полковник, а тогда, на следующий день после встречи, мог припомнить только невнятный разговор о сокровищах тамплиеров. Я сказал ему на это, что именно о сокровищах полковник и произнес эту фразу, и что сокровище это скрыто что-то вроде под шестью печатями, и что в тот момент мне не показалась эта информация ценной для полиции, учитывая, что все сокровища запечатываются шестью печатями и золотыми скарабеями. Комиссар мне на это говорит, вот именно, не понимаю почему вас настолько поразили слова медиума, если на всех сокровищах припечатывают по шесть скарабеев. Тут я протестую против тона и говорю, что перед ним не рецидивист, и не ранее судимый, и вообще хотелось бы понять… Он меняет тон, с широкой улыбкой начинает делиться соображениями. По его мнению, не странно, что Арденти подучивал девушку говорить именно это, он, видимо, хотел ее использовать как средство связи в поисках своих астральных контактов. Такая бесноватая – типичная губка, фотографическая пластинка, ее подсознание больше всего похоже на луна-парк, товарищи из «Пикатрикса» промывают ей мозги каждый божий день, и неудивительно, что в состоянии транса – а в транс она действительно впадает по-настоящему, у нее с психикой большие проблемы – ей припоминаются какие-то речи, которые она слышала в давние времена.

Казалось бы, хорошо, да только через два дня Де Анджелис появляется у меня в конторе и говорит: вы подумайте, пошел вчера проведать эту дамочку, а ее дома нет. Спросил у соседей, никто ее не видел с вечера накануне, приблизительно со времени выступления. Наш комиссар встопорщивается, предчувствует неладное, ломает двери в квартиру, там все вверх тормашками, простыни на полу, подушки в коридоре, повсюду мятые газеты, ящики выкинуты. Исчезли и она, и ее сутенер – содержатель – сожитель или как хотите называйте.

Он говорит, что если я хоть что-нибудь знаю, лучше пусть я заговорю немедленно, потому что довольно странно, что девица испарилась, и причина этому может быть, по его мнению, одна из двух: либо стало заметно, что комиссар Де Анджелис ею интересуется, либо кто-то увидел, что доктор Якопо Бельбо хочет с нею разговаривать. А это значит, что все рассказанное девицей в трансе не исключено, что имеет достаточно серьезную подоплеку, и, возможно, даже сами Они, Те, непонятно кто, прежде не отдавали себе отчета в том, что девица до такой степени информирована. «Вообразите кстати, что какому-либо моему коллеге западет в голову, будто укокошили ее вы, – добавляет Де Анджелис с ласковой улыбкой. – И вы убедитесь, что лучше нам с вами маршировать в ногу». Тут мое терпение начало лопаться, Бог свидетель, что это со мной бывает не так уж часто, но я, видимо, дал это почувствовать и заодно спросил полковника, с какой стати человек, которого не оказывается дома, непременно должен быть кем-то убит, не важно, мною или не мною. Тот в ответ спросил, а помню ли я эпизод с трупом полковника. Я на это сказал, что убил я ее или похитил, но произошло это тогда, когда я находился в его обществе. Он сказал, что странно, что я так хорошо знаю, когда это произошло, и что в любом случае он наблюдал меня только до полуночи, а что случилось потом, ночью – за это он не отвечает. Я его спросил, всерьез ли он говорит всю эту нелепицу. Он меня спросил, читал ли я в своей жизни когда-нибудь детективы. И знаю ли я, соответственно, что полиция должна подозревать всех и каждого, у кого не имеется на данный случай алиби, лучезарного как Хиросима. Что он предлагает свою голову для пересадки сию же самую минуту, если я способен предоставить алиби на период с полуночи того вечера до следующего утра.

Что мне сказать Вам, Казобон. Может быть, лучше было бы выложить ему все. Но в нашей деревне любят стоять на своем, а давать задний ход не любят.

Я пишу Вам потому, что как я узнал Ваш адрес, так же способен отыскать его и комиссар. Если он захочет связаться с Вами, Вы как минимум будете знать, какой линии придерживался я. Но поскольку эта линия мне кажется не самой лучшей, если Вы считаете для себя возможным, расскажите ему все. Мне очень совестно, простите за откровенность. Я чувствую себя впутанным неизвестно во что и ищу любого оправдания, хотя бы в минимальной степени достойного, и не нахожу его. Наверное, действительно сказываются гены деревенских предков. Упрямцы и тупцы. Несимпатичные люди.

Вся новелла кажется мне – как говорил знакомый доктор из Вены – unheimlich[40]40
  Тревожащей (нем.) – термин Фрейда.


[Закрыть].

Ваш Якопо Бельбо.