Текст книги "Маятник Фуко"

– Они совсем как дети, – грустно подытожил Диоталлеви.

Нашу беседу прервала мимопроходящая деваха с прыщом на носу и с бумагами под мышкой. Она спросила, поставили ли мы подписи в защиту арестованных аргентинских товарищей. Бельбо поставил подпись, не читая воззвание. – В любом случае этим товарищам хуже, чем мне, – пояснил он растерянному Диоталлеви. Потом обратился к активистке: – Мой друг не может ставить подпись, он член индийской секты, в которой запрещается называть свое имя. В родной стране они сидят как диссиденты. – Девица сочувственно покивала на Диоталлеви и поднесла бумагу мне. Диоталлеви перевел дух.

– А кого арестовали? – поинтересовался я.

– Как кого? Аргентинских товарищей.

– Да, но как называется группировка?

– Такара, а как?

– Но ведь Такара – это фашисты, – отважился я заметить.

– Сам фашист, – прошипела с ненавистью девица и ушла.

– В общем, тамплиеры были очень бедные, – подытожил Диоталлеви.

– Да нет, – ответил я. – Это я перестарался, впечатление получилось одностороннее. Рядовые действительно не роскошествовали, но орден в своем комплексе с самого начала стал получать субсидии, чем дальше – тем больше, и постепенно открывались капитанства на территории Европы. Вот к примеру, только от одного Альфонса Кастильского и Арагонского тамплиеры получили в подарок целую страну, то есть он оформил на них завещание и оставил им королевство при условии, если умрет без прямых наследников. Тамплиеры предпочли не полагаться на случай и переоформили документы, получив синицу в руки еще при жизни дарителя, а синица представляла собой полудюжину крепостей по всей Испании. Король Португалии подарил им лес. Лес этот вообще-то был сарацинский, но тамплиеры взялись за его чистку, в два счета выбили оттуда мавров и между делом основали Коимбру. И это только отдельные зарисовки… В общем, картина такая: боевики ездят сражаться в Палестину, но ядро ордена действует на родине. Какие это открывает возможности? Да такие, что если кто-либо направляется в Палестину и не хотел бы путешествовать с золотом и драгоценностями в кармане, он попросту заходит к рыцарям-тамплиерам, в их французские, испанские или итальянские гарнизоны, вносит деньги, берет квитанцию и получает по ней в Палестине.

– Аккредитив, – сказал Бельбо.

– Именно. Это они изобрели систему чеков. Задолго до флорентийских банкиров. Теперь вам должно быть ясно, что на основании добровольных пожертвований, военных контрибуций и поступлений от финансового посредничества орден превратился в международный концерн. Подобная структура могла держаться только на менеджерах высокого класса. Эти люди сумели убедить Иннокентия II предоставить им экстраординарные льготы: орден имел право оставлять себе всю военную добычу и по имущественным вопросам не должен был отчитываться ни перед королем, ни перед епископами, ни перед патриархом Иерусалимским, а только перед папой. Таким образом, они были освобождены от уплаты десятин, но сами имели право облагать десятинной пошлиной все контролируемые территории… В общем, мы имеем дело с фирмой, которая при постоянно активном балансе не подвластна никакой налоговой инспекции. Понятно, почему епископы и коронованные особы не могли их любить, но и без них не могли обходиться. Крестовые походы организовывались с бухты-барахты, народ ехал воевать не зная куда и что его ожидает, а тамплиеры – свои люди в тех краях, они понимали, с кем воюют и на что способен противник, знали местность и теорию и практику ведения там боя… Орден тамплиеров был очень серьезной организацией, хотя не без идиотской лихости…

– Например? – спросил Диоталлеви.

– Просто оторопь берет. Причем в смысле политики и управления они вполне спокойные люди, а на войне – десантники после пьянки, много доблести, мало мозга. Возьмем историю Аскалона…

– Возьмем, возьмем ее, – подпел Бельбо, который гипнотизировал страстными взорами какую-то девушку Долорес.

Та и впрямь подсела к нашему столику: – Я тоже хочу знать про историю Аскалона.

– В один прекрасный день собрались французский король, германский император, Балдуин Третий Иерусалимский и два великих магистра, один магистр тамплиерский, другой магистр госпитальерский, и пошли войной на Аскалон. Все отправились воевать, короли, их дворы, патриарх, попы с крестами и хоругвями, архиепископы Тира, Назарета, Кесарии, все в приподнятом настроении, устроили палаточный городок напротив крепости, знамена, вымпелы, барабанная дробь… Аскалон был защищен ста пятьюдесятью башнями, и обитатели заблаговременно готовились к осаде, каждый дом изрешетили амбразурами, мой дом – моя крепость, тысяча крепостей в крепости. Мне просто кажется, что тамплиеры, при их-то опыте, некоторые вещи должны были сами понимать… Тем не менее все ужасно воспалились, понатащили свиней и черепах, это все такие колесные деревянные конструкции, из которых бабахают во все стороны и кидаются камнями, стреляются стрелами, в то время как с дальней дистанции катапульты лупят по крепости кирпичами. Аскалонцы пытаются поджечь эти черепахи, но ветер дует в противном направлении, огонь перекидывается на стены города, и в определенном месте эти стены рушатся. На приступ! Все рвутся в бой единым духом, и тут происходит страннющая вещь. Великий магистр ордена тамплиеров велит огородить дыру в стене, так чтобы в город могли пройти только его собственные солдаты. Злые языки утверждают, что он хотел, чтоб награбленное досталось только тамплиерам. Добрые языки возражают, что, предчувствуя неприятности, он хотел, чтоб тамплиеры приняли огонь на себя. Как бы то ни было, я бы не назначал его командующим сержантскими курсами, так как его решение привело к следующему. Четыре десятка тамплиеров пролетают сквозь город без остановки, шмякаются о противоположную стену, останавливаются и раздумываются, в это время мавры кидаются на них, из всех окошек летят булыжники и льется смола, их уничтожают всех и главного магистра в придачу, пролом в стене ликвидируют, трупы вывешивают на стены и показывают христианам непотребные части тела, хихикая по-мавритански.

– До чего жесток мавр, – процитировал Бельбо.

– Они совсем как дети, – грустно повторил Диоталлеви.

– Этих ребят бы к нам в студенческую дружину, – страстно сказала Долорес.

– Похоже на Тома и Джерри, – подытожил Бельбо.

Мне стало совестно. На самом деле я сожительствовал с тамплиерами вот уже два года и очень любил их. В угоду снобизму моих знакомых я вел свой рассказ действительно в духе мультфильма… А может быть, виноват был Вильгельм Тирский, злораднейший из историографов. На самом деле они не такими были, кавалеры Храма, бородатые, горячие, с огненным крестом на полотне покрывала, летящие на звонких конях под сенью черно-белого знамени, зовущегося Босеан. Они были великолепны, призванные на пир самопожертвования и смерти, и та патина пота, о которой мы знаем от святого Бернарда, вероятно, придавала бронзово-ярое благородство усмешке их ужасного лика… Львы на арене боя, как описывает их Жак де Витри, и нежнейшие агнцы в дни мира, лихие в бою, самоотверженные в молитве, безжалостные с врагами, внимательные к собратьям, избравшие черный и белый цвета для стягов, так как белый – цвет чистоты друзей Христа, а черный – немилосердие к неприятелю…

Милые поборники веры, последние истинные паладины на излете рыцарской эпохи, разве они заслужили, чтоб я над ними хихикал, как какой-нибудь там Ариосто? Вместо того чтобы стать их новым Жуанвилем. Мне вспомнились страницы о тамплиерах в «Истории Людовика Святого», сочинении, автор которого, воин и писец, ходил вместе с королем Людовиком в Святую Землю. К тому времени тамплиеры существовали уже более ста пятидесяти лет и крестовых походов уже состоялось предостаточно, чтобы разочароваться в каких бы то ни было идеалах. Развеялись как сон призраки королевы Мелисенды и Балдуина, прокаженного короля. На время стихли междоусобицы и распри в Ливане, где уже тогда земля горела под ногами. Уже однажды пал Иерусалим, Барбаросса утонул в Киликии, Ричард Львиное Сердце, разбитый наголову и покрытый позором, возвратился на родину, переодетый, кстати говоря, в накидку тамплиера. Христиане проиграли свою войну, а у мавров оказалось совсем иное представление о конфедерации политических субъектов, самостоятельных, но объединенных во имя защиты цивилизации: это были люди, читавшие Авиценну, никакого сравнения с примитивными европейцами. Возможно ли было в течение двух столетий, постоянно соприкасаясь с толерантной, мистичной, либертинской культурой, не поддаться ее обаянию – в особенности имея для сравнения культуру Запада, грубую, низкую, варварскую и германскую? В 1244 году Иерусалим пал в последний и окончательный раз, война, начавшаяся за сто пятьдесят лет до того, была христианами проиграна, и отныне им нечего было делать с мечом на мирных равнинах, в ароматной тени ливанских кедров, бедные мои тамплиеры, для чего, для кого все ваши жертвы?

В нежности, в грусти, в бледном отсвете одряхлевающей славы – не склоняется ли слух к таинственным ученьям мусульманских мистиков, взор – к иератическому созерцанью потаенных богатств? Не тогда ли родилось легендарное представление о рыцарях Храма, до сих пор присутствующее в разочарованных, жаждущих умах, – повесть о безграничной могущественности, не знающей, на что бы ей употребить свою мощь…

И все-таки, хотя миф и погибает, и почти погиб, все же пришел Людовик, христианнейший король, беседовавший за трапезой с Фомою Аквинским, этот король верил еще в силу креста, невзирая на то что два столетия войны были потрачены напрасно из-за глупости победителей, и стоило ли заново пытаться и тратить силы? Стоило, заявил Святой Людовик, тамплиеры пошли за ним и пошли за ним после поражения, это их ремесло, как может существовать храмовник помимо войны в честь Храма?

Людовик атакует с моря Дамиет, на вражеском берегу все сверкает и щетинится оружьем, пики с алебардами, стяги со штандартами, враги имели величественный вид, пишет Жуанвиль с рыцарской вежливостью. Они имели оружье злата звонкого, и на этом злате переливалось солнце. Людовику бы погодить, он же решает десантироваться во что бы то ни стало. «Все, кто мне верен! Будем непобедимы, покуда неразлучны и исповедуем истинную веру. Если нас победят, станем мучениками. Если мы победим, слава Господня усилится». Храмовники думают не совсем так, но их воспитали как воинов, служащих идеалу, и они обязаны соответствовать воспитанию. Они пойдут за королем под всю эту мистическую ахинею.

Высадка, вопреки вероятию, проходит прекрасно, сарацины, вопреки вероятию, бегут из Дамиета, все это так странно, что король не заходит в город, потому что не верит в их бегство. Однако никакого подвоха, город в его власти, со всеми богатствами и с сотней мечетей, которые Людовик незамедлительно переоборудует в христианские храмы. Теперь надо решить важный вопрос: на Александрию двигаться или на Каир? Правильным ответом было бы: на Александрию, с тем чтоб отбить у Египта жизненно важный порт. Но у короля есть злой гений, его брат, Роберт Д’Артуа, с манией величия, с дикими амбициями, с жаждой славы и с комплексом меньшого брата. Он советует идти на Каир, бить в сердце Египта. Тамплиеры, обычно сдержанные, становятся неуправляемыми. Король воспретил одиночные вылазки, тем не менее командующий храмовниками нарушает запрет. Завидев штандарт мамелюков султана, он вопит: «Вперед во имя Господне, ибо я не в силах выносить такого бесславья!»

Под Мансурой сарацины окапываются за рекою, французы запружают реку, чтобы форсировать ее, огораживают плотину крепостями на колесах, но сарацинам известно от византийцев искусство грецкого огня. У грецкого огня рыло толсто, как днище бочки, хвост его подобен копью, он низвергается как гром и похож на дракона, летающего по небу. Из него просиявает такой свет, что на поле боя становится светло, как на рассвете.

Пока христианский лагерь полыхает, как сплошное пламя, один изменник-бедуин указывает королю брод за триста бизантов. Король решает атаковать, переправа непроста, многие тонут, и их уносят воды, на противном берегу ждут триста конных сарацинов. Но вот наконец наши силы достигли берега, и согласно распорядку храмовники скачут в авангарде, им дышит в затылок Д’Артуа. Мусульманские кавалеристы бегут, тамплиеры поджидают остальное христианское воинство. Но граф Д’Артуа и его люди преследуют неприятеля.

Тогда храмовники, дабы не приять бесчестье, кидаются тоже вдогонку. Но прибывают они позднее, нежели Д’Артуа, который успел вскакать в лагерь врага и разнести его в щепки. Мусульмане бегут в Мансуру. Для Д’Артуа это как приглашение, и он снова гонится за бегущими. Тамплиеры пробуют отговорить его, брат Жиль, набольший военачальник Храма, убеждает, что Д’Артуа уже совершил свой героический подвиг, не имеющий равных среди всего содеянного в заморских землях. Но Д’Артуа, этот хлыщ с болезненным самолюбием, обвиняет тамплиеров в предательстве, более того, он заявляет, что если бы тамплиеры с госпитальерами работали получше, эти земли были бы завоеваны бог знает как давно, и вот он им наконец покажет, что такое настоящие солдаты. Слишком сильное оскорбление для ордена. Храмовники бросаются на штурм города, врываются, преследуют противника до противоположной окраины, и тут им в общем становится понятно, что повторяется роковая ошибка Аскалона. Христиане, и в их числе тамплиеры, провозились слишком долго, грабя дворец султана, неверные перегруппировались, снова напали на христианское войско, уже не на войско – на толпу мешочников. Неужели храмовники поддались ослеплению жадности? Нет, другие летописцы сообщают, что, перед тем как последовать за Д’Артуа в город, брат Жиль увещевал его просветленно и стоически: «Господин, я и мои собратья не имеем страха и последуем за вами. Однако знайте, что мы сомневаемся, и изрядно, в том, что вам и нам приведется вернуться живыми». И действительно, Д’Артуа по соизволению Господню был умерщвлен и с ним многие смелые кавалеры и также двести восемьдесят рыцарей Храма.

Это страшнее, чем поражение, это срам. Но история не судит столь строго, даже Жуанвиль не пишет этого: вышло как вышло, в непредсказуемости – красота войны.

Под пером господина Жуанвиля многие подобные битвы, или потасовки, это как посмотреть, превращаются в балетные действа, с ритмичным смахиванием голов с плеч, и с ритмичными обращениями к милосердному Господу, и с пролитием слез королями, чьи верные слуги испускают последний вздох, и все это напоминает цветную кинопостановку, где над алыми попонами с золотыми позументами посверкивают щиты и сабли под желтым солнцем пустыни и на фоне кобальтового моря, и никто не ответит нам, так ли цветисто тамплиеры воспринимали свою ежедневную мясорубку.

Точка зрения Жуанвиля переменчива, то сверху вниз, то снизу вверх, все зависит от того, упал ли он с коня или снова на коне оказался, и в фокусе у него всегда какие-то частные эпизоды, общая драматургия боя ускользает, все сводится к отдельным дуэлям, имеющим почти всегда произвольный исход. Жуанвиль спешит на подмогу шевалье Ванону, турок бьет в него копьем, конь падает на колени, Жуанвиль летит кувырком через голову коня, подымается, в руке у него меч, и мессир Герард де Сиверей («Да отпустит Господь ему прегрешенья») зовет его укрыться в одном полуразрушенном доме, по ним буквально проходится целый взвод конных турок, наши герои встают невредимые, добираются до того дома, баррикадируются внутри, а турки пробуют достать их там своими копьями. Мессир Фридрих де Лупей поражен ударом сзади, «и ранение было таково, что кровь хлестала фонтаном, как из бочки, откуда вытащили затычку», Сиверея рубят наотмашь, и на его лице «нос ополз и оказался на губах». И далее в подобном духе, потом прибывает подмога, они покидают тот дом, перемещаются на другой участок, новая сцена, новые убитые и новые спасения в последнюю секунду, новые молитвы громким голосом господину святому Иакову. На этом фоне слышен крик доброго графа Суассона, в то время как он рубится: «Господин Жуанвиль, пусть эта сволочь орет что хочет, нам приведется еще рассказывать об этом деньке, когда мы будем с дамами!» Король спрашивает известий о своем брате, окаянном графе Д’Артуа, и брат Генрих де Ронней, профос госпитальеров, отвечает ему, что «новости добрые, поскольку вернее всего, что граф Д’Артуа попал в рай». Король отвечает, что слава Господу за все им ниспосылаемое, и крупные слезы катятся у него из глаз.

Не вечно плясаться балету, ангельскому и кровавому танцу смерти. Погибает великий магистр Вильгельм де Соннак, заживо сгоревши от грецкого огня; христианское войско, при великом смердении трупов и при скудости провианта, становится уделом скорбута, армия Святого Людовика разбита, короля измождает дизентерия, до такой степени, что, не желая расходовать время, отведенное для битвы, он разрезает штаны на заду. Пал Дамиет, королева вынуждена переговариваться с сарацинами и выплачивает пятьсот тысяч турских лир за спасение собственной жизни.

Бедой крестовых походов были недальновидность и коварство. В оплоте иоаннитов, Акке, Людовику закатили прием как триумфатору и навстречу ему пожаловал весь город в порядке процессии, с попами и с дамами и с юношеством. Тамплиеры кое-что понимали в обстановке и попытались вступить в переговоры с Дамаском. Людовик узнает, негодует на самодеятельность храмовников, снимает с должности нового Великого Магистра в присутствии послов мусульманской стороны, великий магистр вынужден отказаться от слова, данного на переговорах. Он становится перед королем на колени, просит прощения. Тамплиеров нельзя упрекнуть, что они сражались плохо или не болели за дело; но король Франции унижает их, чтобы утвердить собственную власть; и так же точно, чтобы утвердить власть, через пятьдесят лет его преемник Филипп II отправит тамплиеров на костер.

В 1291 году мавры входят в Акку и убивают всех горожан. Христианское царство в Иерусалиме оканчивается. Орден тамплиеров в этот период состоятельнее, многочисленнее и мощнее, чем когда бы то ни было прежде. Но тамплиеры, рожденные для сражений в Святой Земле, не могут больше оставаться в ней.

Похоронив себя заживо в великолепных капитанствах Европы и в Тампле Парижа, они все еще грезят о нагорье вокруг Иерусалимского Храма во времена их звенящей славы, с дивной церковью Святой Марии Латеранской, вотивными капеллами, пучками трофеев, вспоминают горячую возню в кузницах, в шорных лавках, кучи тканей, ворохи зерна, конюшню на две тысячи голов, беготню оруженосцев, адъютантов, турецкий палаточный городок, красные кресты на белых епанчах, коричневые подрясники служек, посланцев султана в грандиозных тюрбанах и в золотых шлемах, пилигримов, стройное движенье сторожевых нарядов, курьеров, эстафет, и счастье ломящихся закромов, переполненных сейфов портового города, откуда разлетаются распоряжения и приказы и отправляются грузы по назначениям: замки родной страны, острова, прибрежные крепости Малой Азии…

Все кончено, мои бедные тамплиеры.

И тут я обнаружил, тем самым вечером, в «Пиладе», на стадии пятого виски, подносимого мне заботливой рукою Бельбо, что я, похоже, грезил наяву, однако же вслух и с чувством (стыд какой, Господи!) и что-то вещал собутыльникам, причем у Долорес страстно намокали глаза, а Диоталлеви, взбудораженный до предела двумя стаканами тоника, серафически возводил очи горе, а вернее сказать, к совершенно не сефиротному потолку забегаловки и бормотал: – Таковы они и были, души святые и души пропащие, ковбои и рыцари, ростовщики и полководцы…

– Они были своеобразные, – подытожил Бельбо. – А вы, Казобон, ведь их любите?

– Я пишу о них диплом. Кто пишет диплом о сифилисе, в конце концов полюбит и бледную спирохету.

– Ну просто как в кино, – сказала Долорес. – И все-таки я вас покидаю, мне еще надо размножать листовки на завтра, мы проводим демонстрацию на заводе Марелли.

– Везет же некоторым, – сказал Бельбо, усталым жестом погладил ее по голове и заказал, как он выразился, последний виски. – Скоро двенадцать, становится поздно. Конечно, не для взрослых, а для Диоталлеви. И тем не менее я хотел бы еще кое-что узнать, в частности о процессе. Когда, как, почему…

– Cur, quomodo, quando, – подхватил Диоталлеви. – Да, да, вот именно…