Текст книги "Маятник Фуко"

25

…и все причастные тайн, многочисленные, преданные, объединенные: иезуитизм, магнетизм, мартинизм, философия камня, сомнамбулизм, эклектизм – все родилось от них.

Ш.-Л. Каде-Гассикур, Гробница Жака де Молэ.

C.-L. Cadet-Gassicourt, Le tombeau de Jacques de Molay,

Paris, Desenne, 1797, p. 91

Письмо обеспокоило меня. Не из-за того, что меня мог бы начать разыскивать Де Анджелис. Тоже мне опасность, на другом полушарии! А из каких-то иных, более неуловимых причин. Тогда я решил: вероятно, из-за того, что оно рывком возвращало меня в ту жизнь, которую я оставил. Теперь-то я знаю, что смутила меня очередная цепочка совпадений, подозрение на аналогию. Инстинктивная реакция была – раздражение: все тот же Бельбо, все те же его комплексы. Я решил вытеснить это из памяти и Ампаро ничего не рассказал.

Хорошо, что пришло второе письмо, через два дня, в котором Бельбо меня успокаивал.

История с бесноватой обрела рациональное объяснение. Один осведомитель доложил полиции о том, что любовник девчонки оказался в эпицентре неприятной разборки по поводу партии наркотиков, которую он распродал в розницу вместо того, чтобы передать честному оптовику, оплатившему все авансом. Этих штук у них очень не любят. Так что они просто уносили ноги. Копаясь в газетах и журналах, раскиданных у них по квартире, Де Анджелис нашел кое-какие «Пикатриксы» с жирными красными подчеркиваниями. В одном месте речь шла о сокровищах тамплиеров, в другом о розенкрейцерах, которые жили не то в замке, не то в пещере, в любом случае, там была надпись post 120 annos patebo[41]41
  Откроюсь через 120 лет (лат.).


[Закрыть] и об этих людях говорилось, что они «тридцать шесть незаметных». Таким образом, у Де Анджелиса больше не было вопросов. Бесноватую подпитывали этой литературой (кстати, ею же вдохновлялся и наш полковник), чтобы она бормотала это и подобное, когда впадала в транс. Расследование сворачивалось и передавалось в отдел наркобанд.

Письмо Бельбо прямо дышало облегчением. Гипотеза Де Анджелиса выглядела наиболее экономичной.

Однако позавчера в перископе я подумал, что на самом деле ситуация, скорее всего, была противоположной: ясновидящая действительно выбалтывала нечто услышанное от Арденти, плюс к этому и нечто, не написанное ни в каких газетах, чего знать не полагалось никому. В пикатриксной компании кто-то постарался в свое время убрать полковника, чтоб затнуть ему глотку, и этот же кто-то заметил, что Бельбо собирается интервьюировать бесноватую. Тогда убрали и ее. Потом, чтобы запутать следствие, уничтожили ее любовника и подговорили того, кто стучал в полицию, пустить слух о мнимом криминале.

Все так просто, если считать, что План действительно был. Но был ли он, учитывая, что изобрели-то его мы, и притом значительно позднее? Возможно ли, чтобы реальность не только превосходила вымысел, но и предвосхищала вымысел, то есть заблаговременно старалась залатать прорехи, которые возникнут по вине этого вымысла через много лет?

Но тогда, в Бразилии, вовсе не таковы были мысли, вызванные во мне письмом. Скажем точнее: я снова осознал, до какой же степени все походит на все. Собираясь ехать в Баию, я отвел полдня на книжно-сувенирные магазины, которые до тех пор игнорировал. Я заглядывал и в мелкие лавчонки, не говоря уж о набитых универмагах идолов и статуй. Я накупил воскурений Иеманжи, потусторонних пахитосок с жалящим ароматом, ладанных лучинок и сладкопрыщущих пузырьков, адресованных Святому Сердцу Иисуса, грошовых амулетов. Я обнаружил кучи книг, часть которых была для верующих, часть – для тех, кто изучает верующих, все вперемешку, формуляры экзорцизмов, «Как увидеть свое будущее через хрустальный шар», учебники антропологии. Вместе с монографией о розенкрейцерах.

Все волшебно переплеталось. Сатанисты с мавританствующими во Храме Иерусалима, африканские камлатели с люмпенами Северо-Востока, послание из Провэна и его сто двадцать годочков и мотив ста двадцати лет у Рыцарей Розы и Креста.

Я чувствовал себя ходячим шейкером, пригодным только перетряхивать смеси различных жидкостей. Я наступил в сплетение разноцветных проводов, извивавшихся каждый по отдельности, и все закоротилось. Розенкрейцерскую книгу я купил. Потом мне не раз приходило в голову, что пробудь я еще хоть пару часов в тех книжных магазинах, запросто перезнакомился бы с добрым десятком полковников Арденти и бесноватых провидиц.

Я возвратился домой и официально оповестил Ампаро, что наш мир полон ненормальных. Она пообещала меня утешить, и мы завершили вечер согласно природе.

Время близилось к концу 1975 года. Я решил оставить в покое подобия и направить энергию на работу. В конце концов меня нанимали преподавать итальянскую культуру, а не тамплиерство.

Я углубился в философию гуманизма и обнаружил, что, не успевши выбрести из сумерек Средневековья, люди внецерковного современного мышления не нашли ничего лучшего, чем ухватиться за Каббалу и чародейство.

Так я прообщался два года с гуманистами, читавшими заклинания, чтобы принудить природу сделать то, что она совсем не собиралась делать. Пришли известия из Италии. Оказалось, что мои давние друзья, если не все, то многие, расстреливали в затылок тех, кто с ними был не согласен, чтобы принудить людей сделать то, что они совсем не собирались делать.

Я не в состоянии был это постичь. Я решил, что, значит, отныне составляю собою часть третьего мира и что поездка в Баию назрела. Я положил в чемодан историю культуры Возрождения и давно мною купленную книгу о розенкрейцерах, пылившуюся на стеллаже.

26

Все предания на земле должны рассматриваться как предаванья материнского, исконного предания, которое с самого Начала было поверено согрешившему человеку и первым его чадам.

Луи-Клод де Сен-Мартен,

О духе вещей («О духе традиций вообще»).

Louis-Claude de Saint Martin,

De l’esprit des choses («De l’esprit des traditions en général»),

Paris, Laran, 1800, II

И мне открылся Салвадор, Салвадор да Баия де Тодос ос Сантос – Всех Святых, «черный Рим» с тремястами шестьюдесятью пятью церквами, осыпающими собой склоны и приникающими к морю и прославляющими всех богов африканского пантеона.

У Ампаро нашелся знакомый художник, примитивист, он рисовал на крупных деревянных досках мириады библейских и апокалиптических видений, раскрашенных, как средневековые миниатюры, щедро используя как коптские, так и византийские мотивы. Он, разумеется, исповедовал марксизм, революцию полагал неизбежной, а в основном нежился целыми днями в ризницах святилища Носсо Сеньор де Бомфим (Господа Заступника), где в пароксизме horror vacui[42]42
  Страх пустоты (лат.).


[Закрыть] стены и потолок были облиты золотом, обметаны каменьями, плетеницы благодарственных даров свисали с потолка, дико и прекрасно сочетались между собою серебряные сердечки, деревянные костыли, руки, ноги, изображения чудесных избавлений от среброблещущих штормов – смерчей – мальстремов – ураганов. Он привел нас в дарохранительницу соседнего храма, наполненную крупной мебелью из пахучей жакаранды. – Кто изображен на этой картине, – спросила Ампаро у пономаря, – святой Георгий?

Пономарь покосился заговорщицки: – Считается, что Георгий, лучше так, а то каноник больно злится. А вообще это Ошосси.

Два дня художник водил нас от паперти к паперти, из капеллы в капеллу, перед нами громоздились фасады, изукрашенные, как серебряная посуда, почернелые от времени. В церквах нами занимались морщинистые, хромоногие служки, дарохранительницы изнывали от золота и мельхиора, от перегруженных ларей и бесценных окладов. Там в хрустальных гробах агонизировали под всеми стенами натурального размера святые, сочащиеся кровью, с разверстыми язвами, в язвах сверкали рубины, повсюду висели Христы, искореженные мукой, их ноги были алы от кровотечений. Из этого златозарного барокко вдруг проглядывали ангелы с этрусскими лицами, романские грифоны, и восточного вида сирены подмаргивали с капителей.

Я не мог оторваться от старых улиц с их поющими именами – Руа да Агониа, Авенида дос Аморес, Травесса де Шико Дьябо. Мы попали в Салвадор как раз в период, когда правительство, или кто там за него, приняло решение оздоровить старый город, искоренив тысячи борделей, но процесс был еще на полпути. От подножия церквей, безлюдных и истомленных, как проказой, собственным великолепием, растягивались во все стороны вонючие переулки, а в них кишели пятнадцатилетние негритянские шлюхи, старухи, торговавшие африканскими сластями, перегораживали улицы, сидели с кипящими котлами, жгли костры, и тут же оравы сутенеров отплясывали на пятачке между сточными канавами под транзистор из бара. Древние дворцы, построенные колонизаторами, увенчанные гербами, которые уже никто не мог бы распознать, давно сделались тут домами терпимости.

На третий день у нашего художника была деловая встреча, и мы пошли вместе с ним в бар одной гостиницы в Верхнем городе, в отреставрированном квартале, где размещались шикарные антикварные магазины. Встреча была с одним господином, итальянцем, собиравшимся приобрести за хорошую цену большую картину, три метра на два, на которой несметные ангельские рати готовились задать трепку легионам нечистой силы.

Так состоялась наша встреча с господином Алье. Он был в приличнейшем сером костюме, невзирая на жару, в золотых очках, с розовыми щеками и серебрящейся шевелюрой. Он поцеловал руку Ампаро, как будто ему были незнакомы другие способы сказать здрасте, и заказал шампанское. Художник торопился, Алье выдал ему пачку тревеллер-чеков и попросил доставить картину в гостиницу. Мы же задержались поболтать, Алье вполне владел португальским, но говорил с лиссабонским произношением, чем усиливался его старосветский шарм. Он расспрашивал о нас, поделился соображениями о возможных женевских корнях моей фамилии, потом поинтересовался семейной историей Ампаро и непонятно откуда угадал, что ее род происходит из Ресифи. Что же касается его собственного происхождения, он выразился туманно: – Мои истоки очень, очень отдаленны, и во мне смешались гены бесчисленных рас. Я ношу итальянское имя в память итальянского имения одного из предков. Да, так называемая голубая кровь, но кто в наше время обращает на это внимание. В Бразилию меня привело любопытство. Меня манят все формы Предания.

Потом он сказал, что в Милане, где он проживает уже несколько лет, у него богатая библиотека по религии. – Приходите взглянуть, когда вернетесь на родину. У меня есть интересные издания – от афро-бразильских ритуалов до культов Изиды в период поздней империи.

– Обожаю культы Изиды, – произнесла Ампаро. Она часто из самолюбия прикидывалась светской дурой. – Вы, наверное, знаете культы Изиды в совершенстве?

Алье отвечал, скромно поклонившись: – Я знаю то немногое, что сам видел.

Ампаро пошла на попятный. – А это не две тысячи лет назад?

– Я ведь не так молод, как вы, – усмехнулся Алье.

– Вы как Калиостро, – сказал тогда я. – Это ведь о нем история, будто он проходил мимо распятия и громко сказал кому-то из сопровождающих: «Говорил же я в тот вечер этому иудею: будь осторожнее! Он не послушал, и вот что вышло».

Алье напрягся, и я понял, что сострил неуместно. Естественно, я стал извиняться, но собеседник перебил меня с успокоительной улыбкой: – Калиостро был лгуном, ибо о нем прекрасно известно, когда и где он был рожден, и ему не удалось прожить даже одной порядочной жизни. Все это бахвальство.

– Да уж я думаю…

– Бахвальство и ничего более, – настойчиво продолжал Алье. – Однако это не означает, что не существовали – в частности, они и ныне существуют – некие лица, способные прожить не одну, а несколько жизней. Наука пока еще настолько мало осведомлена о процессе старения, что я не исключаю, что смерть является просто результатом неправильного воспитания. Калиостро был хвастуном, однако граф Сен-Жермен хвастуном не был, и когда он утверждал, что многим химическим секретам обучился у древнейших египтян, он нисколько не преувеличивал. Но так как, когда он упоминал подобные эпизоды, никто ему не верил, он из вежливости к собеседникам делал вид, будто говорит в шутку.

– Вот вы делаете вид, что говорите в шутку, чтобы уверить нас, что говорите правду, – сказала Ампаро.

– Вы не только прекрасны, но еще и необыкновенно восприимчивы, – ответил Алье. – Однако, заклинаю, не верьте моим словам. Если бы я действительно предстал перед вами в огнедышащем мареве моих истинных столетий, ваша краса в тот же час бы увяла, и я никогда бы не смог себе этого извинить.

Ампаро была завоевана, я же ощутил покалыванье ревности. Я перевел разговор на церкви, на того святого Георгия-Ошосси, которого мы недавно видели. Алье на это сказал, что нам обязательно нужно попасть на праздник кандомбле. – Не ходите туда, где берут деньги за вход. Настоящее кандомбле – то, где вас ни о чем не просят, не просят даже верить. Только наблюдать, уважительно, конечно, в духе той же толерантности ко всем верам, с которой они принимают вас самих вместе с неверием вашим. Некоторые «матери святого» или «отцы святого» на вид только что вышли из хижины дяди Тома, но обладают культурой доктора теологии из Грегорианского института.

Ампаро накрыла рукою его руку. – Возьмите нас с собой! – сказала она. – Меня водили только один раз, много лет назад, в шатер умбанды, но я ничего не помню, помню только ужасное волнение…

Алье, судя по всему, был растревожен этим прикосновением, но руки не отнял. Только, как я имел возможность наблюдать неоднократно в будущем, движением, характерным для минут его раздумья, свободной рукой он вынул из жилета крохотную шкатулочку из золота и серебра, вроде табакерки, с агатовой крышкой. На столике бара была зажжена небольшая свеча, и Алье, как бы ненарочно, приблизил к огню свою коробочку. Мы увидели, что от жара агат сделался бесцветным и на его месте возникла тончайшая миниатюра зеленью, лазурью и золотом, изображающая пастушку с корзиною цветов. Он повертел свою штучку в пальцах с рассеянным видом, как люди перебирают четки. Заметил, что я смотрю внимательно, усмехнулся, спрятал безделушку в карман.

– Волнение? Не хотелось бы мне, моя нежная госпожа, чтобы кроме восприимчивости вам была свойственна также чрезмерная чувствительность. Это изысканнейшее свойство, в особенности когда сочетается с красотою и с обаянием ума, но опасное для тех, кто отправляется в такое место, не зная, чего ищет и что его ожидает… С другой стороны, прошу вас, не путайте умбанду и кандомбле. Во втором случае мы имеем дело с автохтонным афро-бразильским культом, первое же – достаточно поздний цветок, распустившийся, когда привили к туземным ритуалам побеги европейской эзотерической культуры, полной мистицизма, я бы сказал, тамплиерства…

Тамплиеры, похоже, гонялись за мною повсюду. Я сказал Алье, что ими занимался. Он посмотрел на меня с интересом: – Любопытное совпадение, мой дорогой друг. Здесь, на широтах Южного Креста, встреча с юным тамплиером…

– Я не хотел бы, чтоб вы меня сочли адептом…

– Ну что вы, дорогой Казобон. Знали бы вы, сколько несерьезности бытует в этой сфере.

– Знаю, знаю.

– Тогда о чем говорить. Но мы должны увидеться до вашего отъезда. – И мы назначили друг другу встречу на другой день, с тем чтобы отправиться вместе на исследование грандиозного портового базара.

Следующим утром мы встретились. Это был рыбный рынок, или скорее арабский сук, или деревенская ярмарка, гипертрофированная, как опухолевая ткань, что-то вроде Лурда, заполоненного нечистой силой, там чего только не было: заклинатели дождя, капуцины в экстазе, в стигматах, заговорные ладанки с вшитыми молитвами, кукиши из самоцветов, рожки из кораллов, нательные кресты, магендовиды, любовные амулеты доиудейских религий, гамаки, ковры, котомки, сфинксы, сердца и сердечки, колчаны племени бороро, ракушные ожерелья. Выродившаяся мистика европейских конкистадоров сплавлялась здесь с прикладной наукой рабов, точно так же как цвет кожи всех посетителей толкучки повествовал об истории незапамятных генеалогий.

– Вот вам, – говорил Алье, – картина того, что в этнографических учебниках называется бразильским синкретизмом. Дурацкое слово, с точки зрения официальной науки. Но в своем наивысшем выражении синкретизм есть признание единого Предания, которое пронизывает и питает все религии, все знания, все философские учения. Мудр не тот, кто отвергает. Тот мудр, кто отбирает и сочетает проблески света, откуда бы они ни исходили… И потому мудрее эти невольники, или потомки невольников, нежели этнографы Сорбонны. Понимаете? Вы-то поняли меня, прекраснейшая дама?

– Головой – нет, – отвечала Ампаро, – утробой. Извините, я сознаю, что граф Сен-Жермен так бы не выразился. Я имею в виду, что я здесь родилась и есть вещи, которые мне неизвестны, но они звучат во мне где-то тут… – Она дотронулась до груди.

– Знаете, что сказал однажды кардинал Ламбертини одной своей знакомой, у которой был дивный диамантовый крест, украшавший декольте? Каким счастьем было бы умереть на вашей голгофе. Вот так и я был бы счастлив вслушаться в ваши звуки. Но сейчас моя очередь извиниться за выражение. Перед вами обоими… Я родом из времени, когда греховно бывало и отдавать должное пригожеству… Не буду мешать вам. Мы увидимся, не правда ли?

– Мог бы быть тебе отцом, – пробурчал я на ухо Ампаро, таща ее по рядам базара.

– Даже праотцем. Он намекал, что ему минимум тыща лет. Ревнуешь к фараоновой мумии.

– Ревную к тому, на кого у тебя в голове лампочка зажигается.

– Вот классно, наверно, это любовь.

27

Рассказывая однажды, что он встречался с Понтием Пилатом в Иерусалиме, он досконально описал жилище наместника и перечислил блюда, поданные к столу. Кардинал де Роган, полагая, что слушает вымышленный рассказ, обратился к камердинеру графа Сен-Жермена, седоволосому и с виду почтенному: «Друг мой, сказал он, мне трудно верить всему тому, что рассказывает ваш патрон. Что он чревовещатель, это я допускаю; что он умеет изготовлять золото – пусть и так; но что ему лет уже две тысячи и что он обедывал с Понтием Пилатом – чересчур для меня. Это ведь шутка, не правда ли?» – «Не могу знать, милостивый государь, – отвечал с наивным видом камердинер, – я на службе у господина графа всего только четыреста лет».

Коллен де Планси, Инфернальный словарь.

Collin de Plancy, Dictionnaire infernal,

Paris, Mellier, 1844, p. 434

Шли дни, я был целиком захвачен Салвадором. В гостинице я бывал немного. Перелистывая именной указатель книги о розенкрейцерах, я обнаружил там графа Сен-Жермена. Смотри-ка, сказал я сам себе, прямо как по заказу.

Вольтер писал о нем: «человек, никогда не умиравший, который знал все», но Фридрих Прусский был с ним не согласен и именовал Сен-Жермена «смехотворный граф». Хорас Уолпол полагал, что это был некий итальянец, или испанец, или поляк, разбогатевший в Мексике, а после этого бежавший в Константинополь с драгоценностями жены. Самые достоверные сведения о нем содержатся в воспоминаниях мадам Оссе, камеристки маркизы де Помпадур (хорошая рекомендация, саркастически вставила Ампаро). Он сменил великое множество имен: в Брюсселе был Сюрмоном, в Лейпциге Уэллдоном, в других местах – маркизом Аймар, Бедмар, Бельмар, графом Солтыковым. До своего ареста в Лондоне в 1745 году он был там славен как музыкант, чаровал салоны игрой на скрипке и на клавесине. Через три года в Париже он предложил свои услуги Людовику XV в качестве специалиста по красителям, взамен истребовав себе резиденцию в замке Шамбор. Король использует его для дипломатических поручений в Голландии, там он запутывается в некрасивую историю и вынужден снова бежать в Лондон. В 1762 году он в России, потом – опять в Бельгии. Там его встречает Казанова, который рассказывает о том, что граф превратил простую монету в золотую. В 1776 году он при дворе Фридриха II, показывает тому разнообразные химические проекты, а через восемь лет после этого умирает в Шлезвиге, у ландграфа Гессенского, для которого устраивал фабрику по производству красок.

Ничего экстраординарного, стандартная карьера авантюриста восемнадцатого века, меньше амуров, чем у Казановы, и надувательства не так театральны, как у Калиостро. В конечном итоге, за вычетом нескольких провалов, в глазах сильных мира его репутация не так уж плоха. Он ловит их всех на алхимическую наживку, однако с промышленным уклоном. Но постепенно вокруг его фигуры, безусловно в результате его же направленных усилий, складывается легенда о бессмертии. Не раз и не два в салонной беседе от него слышали рассказы о событиях глубоко древних, так, как будто он их видел собственными глазами. Он сооружает свой миф непринужденно, под сурдинку.

В книге цитировался также «Гог» Джованни Папини, где описана ночная встреча героя на палубе трансатлантического парохода с Сен-Жерменом. Истомленный тысячелетним возрастом и воспоминаниями, переполняющими память, граф находится в отчаянии, как знаменитый борхесовский Фунес – только текст Папини написан раньше, в 1930 году. – Не думайте, что наша участь завидна, – говорит Гогу граф. – Проходит столетия два, и невыразимая скука охватывает несчастных бессмертных. Мир монотонен, история ничему не учит людей, и в каждом поколении все те же страхи, все те же страсти, события не повторяются, одно напоминает другое… новости, открытия, откровения – все изживает себя. Я могу признаться только вам, сейчас, когда нас двоих слышит только Красное море: мое бессмертие мне надоело. Земля не имеет больше для меня секретов, а на мне подобных я не надеюсь.

– Любопытный персонаж, – сказал я Ампаро. – Ясно, что наш друг Алье косит под Сен-Жермена. Зрелый, даже перезревший джентльмен, с деньгами все в порядке, свободное время имеется, как и наклонность к мистике…

– В своей реакционности он последователен и достаточно смел, чтобы быть декадентом. Предпочитаю этот тип демократическим буржуям, – доложила Ампаро.

– Вимен пауэр[43]43
  Women power – сильная позиция женщины (англ.) – лозунг движения за эмансипацию на Западе в 1960—1970-е годы.


[Закрыть], вимен пауэр, а потом пускаете слюни, если вам чмокнули ручку.

– Это вы нас довели. Доводили много столетий. Дайте нам как следует эмансипироваться. Я же не говорю, что хочу за него замуж.

– И на том спасибо.

На следующей неделе Алье позвонил сам. Он договорился на сегодняшний вечер, что нас примут на террейро де кандомбле. К ритуалу нас не допустят, потому что иалориша не доверяет туристам, но она собственной персоной встретит нас до начала церемонии и проведет экскурсию по террейро.

Алье заехал за нами на машине, и мы покатили по направлению к фавелам – бедняцким пригородам, с другой стороны горы. Здание, у которого мы остановились – какой-то брошенный фабричный павильон, – охранялось старым негром. Он и ввел нас на территорию, предварительно окурив какою-то благотворной смолою. По ту сторону забора виднелся жиденький сад, посреди которого стояла огромная корзина из пальмовых листьев, наполненная божьими лакомствами – comidas de santo.

Внутри в огромном цеховом помещении все стены были увешаны картинами, благодарственными подношениями, африканскими масками. Алье пояснил нам, как организован зал. В глубине поставлены скамьи для непосвященных, ближе к середине – помост с музыкальными инструментами, стулья для оганов. – Оганы, так называются почитаемые люди, не обязательно верующие, но уважающие культ. Тут в Баии знаменитый Жоржи Амаду – оган на одном террейро. Его назначила Иансун, повелительница войны и ветра.

– А откуда возникли эти божества? – спросил я.

– Они прошли сложный путь. Прежде всего, важное значение имеет суданская ветвь, которая укоренилась на севере на самом раннем этапе завоза рабов. Из этого этнического мира берет свое начало кандомбле, прославляющее африканских божеств ориша. В южных штатах Бразилии сначала преобладало влияние групп банту, но потом разные смешения в геометрической прогрессии привели к полной неузнаваемости исходного материала. Поэтому на севере культы исповедуются в соответствии с африканскими религиями, а на юге примитивная макумба эволюционировала, приведя к появлению умбанды, на которую повлияли и католицизм, и кардецизм, и европейский оккультизм…

– Не слышу тамплиеров. Раз в кои веки.

– Тамплиеры – это вообще метафора. В любом случае, сегодня вы действительно о них не услышите. Но пути синкретизма почти неисповедимы. Вы видели перед дверью, рядом с Божией снедью, железную статуэтку черта с рогатиной, у его ног – вотивные подношения? Это Эшу, имеющий огромную силу в умбанде, но не в кандомбле. И тем не менее на кандомбле его почитают, он дух-посредник, выродившийся Меркурий. Эшу вселяется в участников умбанды, но не кандомбле. Но все-таки Эшу почитается и здесь. Глядите, там под стенкой… – И он показал нам на раскрашенные статуи: индейца и старого негра, присевшего покурить трубку. Негр был в белой повязке, индеец – голый. – Это прето вельо и кабокло, духи покойников, на умбанде они главные герои. Что они делают здесь? Принимают почести, не участвуют, потому что во время кандомбле восстанавливается связь только с африканскими божествами, ориша; тем не менее и этих не забывают.

– А есть что-то общее в двух культах?

– Скажем так: для всех афро-бразильских религий в любом случае характерно, что во время ритуала участники впадают в транс и в их тело вступает сверхъестественная сила. На кандомбле – ориша, в умбанде – духи усопших.

– Я забыла свою страну и свою расу, – сказала Ампаро. – Боже милостивый, чуть-чуть Европы и чуть-чуть исторического материализма – из головы вытеснилось все. А ведь об этом в свое время мне рассказывала бабушка…

– Чуть-чуть какого материализма? – усмехнулся Алье. – Ах да, я что-то об этом слышал… Как же, как же, апокалиптическое верование, проповедовалось одним шаманом из Трира…

Я прижал к себе локоть Ампаро: – Но пасаран, любовь моя.

– Господи Иисусе, – охнула она.

Алье, вероятно, расслышал наш полушепотный разговор. – Могущество синкретизма почти что неисповедимо, моя дорогая. Но если вы предпочитаете политические интерпретации, пожалуйста. Расскажем историю иначе. Законы девятнадцатого века возвратили рабам их свободу, но в стремлении искоренить следы давешних унижений были уничтожены любые, в том числе документальные свидетельства времен работорговли. Рабы получили волю, но утратили свое прошлое. Они стремятся восстановить хотя бы коллективное самосознание, поскольку родового и семейного лишились. Этим и обусловлен возврат к корням. Таков их специфический способ противостоять, как выражается ваше юное поколение, давлению верхов.

– Но вы только что сами говорили, что в дело замешаны эти европейские секты… – отвечала Ампаро.

– Моя милая, чистота – роскошь, а рабам достается что дают. Но они мстят. И, мстя, захватывают в плен больше белых, чем вы можете подумать. Изначальные африканские культы отличались обычными слабостями, свойственными религиям, были привязаны к месту, к этносу, не имели будущего. Но, соприкоснувшись с мифами колонизаторов, они сумели возродить чудесный эффект античной древности: вдохнули новую жизнь в мистерийные культы второго и третьего веков нашей эры, возникшие в Средиземноморском регионе из религии одряхлевающего Рима и из тех древних заквасок, которые бродили в Персии, Египте, доиудейской Палестине… Во времена поздней империи в Африку попадают огромные заряды средиземноморской религиозности, и Африка их аккумулирует, накапливает, конденсирует. Европу загубило христианство, настоянное на «государственном интересе», в то время как Африка приняла в себя сокровища знания и тихо стерегла их с далеких пор. Те самые сокровища, которыми во времена египтян она поделилась с греками, а те бессмысленно промотали полученное богатство…