Текст книги "Щит и меч. Книга вторая"

Генрих молча выпил, шаркая туфлями, отошел от серванта, улегся, погасил свет. Спустя некоторое время снова закурил и вдруг прошептал:

– Нет.

Вайс ничего не сказал, как будто не слышал.

Генрих прислушался и повторил:

– Нет, отец не стал бы им служить. – Спросил: – Ты спишь, Иоганн?

Вайс снова не ответил. Сейчас он услышал самое главное. Ответ Генриха обнадежил, воодушевил его. Ему хотелось встать со своей кушетки, подойти к Генриху, заговорить с ним наконец откровенно, рассказать правду об убийстве его отца. Но Иоганн сдержался. Он хотел, чтобы соучастие Вилли Шварцкопфа в этом преступлении не явилось бы главным для Генриха при окончательном решении своей судьбы.

Притворившись спящим, Вайс слышал, как Генрих погасил сигарету о пепельницу и налил в стакан воды, чтобы запить снотворное, как долго он еще ворочался, прежде чем забылся тяжелым, беспамятным сном…

57

Зубов вернулся в Варшаву только через несколько дней. Он был возбужден, радостен. Детей спасли и благополучно роздали в польские семьи. Но мало этого – в операции приняло участие столько добровольцев, что следовало подумать о формировании партизанского отряда из местного населения.

Зубов также сообщил Вайсук, что освобождение приговоренных к казни немецких военнослужащих не прошло бесследно. Гестапо и военная полиция арестовали много немецких солдат: те с изумлением рассказывали о дерзком налете, хотя им было строжайше приказано ни слова не говорить об этом.

Что же касается дела, порученного Чижевскому, то тут все не так просто, как думалось вначале.

Оказывается, с поляками, которым пан Душкевич указал на Генриха Шварцкопфа, связан английский разведчик. Собственно, по его инициативе эта группа и сформировалась исключительно из патриотически настроенной польской интеллигенции. Ими движет ненависть к оккупантам, но никаким опытом конспирации и тем более умением бороться с оружием в руках они не обладают. Этот английский разведчик выдал себя за руководителя группы и, получив от Чижевского материалы, свидетельствующие, что пан Душкевич – провокатор и замышленное им убийство Генриха Шварцкопфа носит провокационный характер, скрыл их от поляков. И Чижевский пока ничего не может поделать, так как группа переменила места явок и связь с ней утрачена.

Обдумав все это, Вайс и Зубов пришли к выводу, что английскому агенту, очевидно, было специально поручено создать группу Сопротивления из людей, которые менее всего приспособлены к вооруженной борьбе. Их гибель была бы злоумышленной. Прежде всего она послужила бы полякам предостережением, показала бессмысленность вооруженной борьбы с оккупантами. Кроме того, у гестапо появился бы повод провести массовые аресты среди польской интеллигенции, загнать в концлагеря семьи тысяч честных людей, отказавшихся служить палачам. Но и это еще не все. Покушение будет произведено на племянника одного из ближайших сподвижников самого Гиммлера, и тот, возможно, прикажет предпринять гигантские карательные меры против поляков. А это, конечно, на руку Дитриху. Он давно мечтает продемонстрировать дееспособность контрразведывательного отряда абвера в широкомасштабной операции, о результатах которой можно будет послать свой личный доклад рейхсфюреру.

Вайс не исключал возможности, что английский агент действовал с ведома Дитриха, под контролем разведки абвера. И во всяком случае, можно было не сомневаться, что кандидатура Генриха была указана Дитрихом через Душкевича.

Посоветовавшись с Зубовым, взвесив все, Вайс сказал, что именно Чижевскому надо поручить заботу о безопасности Генриха. Чижевскому следует во что бы то ни стало разыскать поляков, входивших в эту немногочисленную группу, он знает их в лицо, и ему будет легче, чем любому другому, предотвратить покушение.

Так и решили. Покончив с этим делом, Вайс спросил, что представляют собой освобожденные немцы.

Зубов объяснил, что он был в группе прикрытия и еще не успел поговорить ни с одлним из них, но теперь обязательно найдет время побеседовать.

– Как?

– Очень просто, как со всякими другими.

Вайс взглянул в серо-синие, весело блестящие глаза Зубова и не мог сдержать улыбки. Уступая их беспечному сиянию, он, вместо того чтобы строго отчитать Зубова за пренебрежение правилами конспирации, осведомился:

– Что же, сядешь рядом и побеседуешь?

Понимая, что Иоганн не удовлетворен его словами, – мало сказать не удовлетворен, – Зубов увильнул от прямого ответа.

– Операция была – сплошной блеск ума, – хвастливо объявил он. – Никого из гестаповцев пальцем не тронули. Посадили вместо заключенных в фургон, заперли – только и всего. Пташек сел за шофера, погнал по другой дороге – прямо к железнодорожному переезду. Дождался поезда. Ну, и нарушил правила движения транспорта. А сам на велосипеде только к утру вернулся. Доложил: ко всему еще и эшелон приплюсовал.

Вайс спокойно выслушал эти слова, звучащие как упрек за то, что он цепляется к мелочам.

– Так, – сказал он непреклонно. – Выходит, операцию ты продумал, выполнил и теперь как бы в умственном отпуску?

– Отдыхаю, – согласился Зубов.

– Чтобы на пустяке провалиться?

Зубов вздохнул, сказал, жалобно моргая:

– Ты сказал: «Поговори», – ну, я и ответил: «Поговорю». А у тебя лицо такое, будто я в чемто виноват!

– Да в том виноват, что себя не бережешь! – И, не давая Зубову оправдаться, Иоганн приказал: – Ты этих немцев в тодтовский строительный отряд пристроил. Так вот, есть у тебя там Клаус, надежный антифашист. Пусть он с ними и побеседует.

– Правильно! – обрадованно согласился Зубов. – Он их до костей прощупает.

– А кто мне расскажет об этой беседе?

– Ну, я же! Клаус мне расскажет, а я – тебе.

– Нет, – возразил Вайс. – Надо, чтоб информация была точной.

– А я сам не смогу запомнить, что мне Клаус скажет? – изумился Зубов.

– Надо, чтобы во время самой беседы, помимо Клауса, кто-нибудь еще мог составить мнение об этих немцах.

– Значит, чтобы двое с ними разговаривали?

– Да нет, разговаривает пусть один Клаус. Но надо, чтобы кто-нибудь другой, не принимающий участие в беседе, мог бы объективно судить о них со стороны. Говорить и одновременно наблюдать – трудно.

– Ну хорошо, я помогу – послушаю, как они будут разговаривать.

– Тебе нельзя.

– Почему?

– Любой из них может тебя выдать.

– То есть как это – выдать, когда я их спас?! – возмутился Зубов.

– Тебе бы, Алеша, не во вражеском тылу работать, а на фронте батальоном командовать.

– А здесь я плохо воюю? – обиделся Зубов.

– Ну, вот что. – Вайс встал. – Поручаю тебе присутствовать при беседе, но никто из них не должен тебя видеть.

– Здрас-сте! Да что я, человек-невидимка?

– Хорошо, – досадливо поморщился Вайс. – Допустим, ты прикажешь, чтобы Клаус побеседовал с ними возле дощатой кладовой, где у вас хранится инструмент. А в этой кладовой окажется кто-нибудь и услышит весь этот разговор. Что тогда?

– Возле кладовой нельзя. Я бы такой глупости не допустил.

– Ты пойми, – взмолился наконец Вайс, – пойми, прочувствуй до конца: самое вредное в тебе, самое опасное – что ты не хочешь бояться, ну, попросту трусить.

– Что я, хлюпик какой-нибудь? – возмутился Зубов.

– Так вот, – серьезно сказал Вайс. – Ты ведь хорошо знаешь, что не только собой рискуешь, но и мной и всеми, кто входит в твою группу. И как бы ты там героически ни погиб, твоя смерть по отношению ко всем нам будет предательством. Потому что тебя убьют не как немца, а как советского боевика-разведчика и ты всех нас потянешь за собой. Понял? Кстати, учти: Бригитту тогда тоже повесят. Повесят из-за какой-нибудь дурацкой оплошности, вроде этой… – Вайс передразнил: – «Побеседую». А если один из четырех спасенных немцев вздумает потом покаяться и предаст своего спасителя?

Зубов не удержался от улыбки.

– Правильно. Даже в библии подобные факты записаны. И в связи с тем, что не извлек уроков из священного писания, я тоже влипнуть могу.

Вайс не поддержал шутки.

– Запомни еще одно. Если ты погибнешь, другой должен будет занять твое место. Ты знаешь, как это непросто. Пока это произойдет, многие наши люди, гораздо более стоящие, чем мы с тобой, погибнут. И мы с тобой будем виноваты в их гибели.

– Понятно, – печально согласился наконец Зубов.

Вайс улыбнулся и, смягчаясь, произнес с воодушевлением:

– Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы последующие поколения не имели права сказать про каждого из нас: «То было ничтожество». Или еще хуже…

– Кто это сказал? – жадно спросил Зубов.

– Чехов.

– Вот не ожидал!

– Почему?

– Ну, он такой скромный, задушевный – и вдруг… – Зубов на мгновение задумался. – Ладно, – твердо сказал он, – теперь как в шашки: на три хода вперед все буду продумывать.

Через два дня Зубов обстоятельно информировал Вайса о беседе Клауса с освобожденными немцами и о своих впечатлениях от этой беседы.

Вайс решил, что для встречи с Генрихом из этой четверки наиболее подходит Хениг.

Клеменсу Хенигу, степенному и малоразговорчивому, было уже за сорок. Демонстративно отказываясь участвовать в казни советских военнопленных, он рассчитывал, что его поддержат другие солдаты, но этого, увы, не случилось. Он винил в этом себя: значит, недостаточно активно вел антифашистскую пропаганду в батальоне, и поэтому его поступок не вызвал того эффекта, на который он рассчитывал.

– Серьезный немец, – одобрительно заключил Зубов, передав слова Хенига.

– Правильно, – согласился Вайс. – Лучшего человека и не придумаешь. – И обстоятельно объяснил Зубову, какое поручение Клаус, будто бы от своего имени, должен дать Хенигу.

Встреча Генриха с Клеменсом Хенигом состоялась в ближайший же день, но Вайс не стал расспрашивать о ней Генриха. И Генрих, в свою очередь, не счел нужным поделиться с Вайсом своими впечатлениями об этой встрече.

Спустя несколько дней Зубов сообщил, что в назначенный Хенигом тайник Генрих Шварцкопф положил копии довольно ценных документов.

Теперь Вайс счел возможным спросить Генриха о том, какое впечатление произвел на него Хениг.

Генрих ответил скороговоркой, что этого немца спасла партизанская группа противника. По-видимому, он отказался казнить военнопленных не по политическим мотивам, а из чисто гуманных побуждений.

Эта внезапная скрытность Генриха обрадовала Вайса.

И вообще поведение Генриха изменилось. Он стал неразговорчив, совсем перестал пить: даже в ресторане, окруженный эсэсовскими офицерами, наливал в свой бокал только минеральную воду.

Как-то один из офицеров позволил себе пошутить по этому поводу. Генрих с уничтожающей надменностью уставился шутнику в глаза и так зловеще осведомился, не адресована ли эта шутка одновременно и фюреру, который являет собой высший образец воздержания, не пьет ничего, кроме минеральной воды, что лицо эсэсовца стало серым и он долго извинялся перед Генрихом, испуганно заглядывая в его неумолимо строгие глаза.

Теперь, когда они оставались вдвоем, роли их поменялись: уже не Вайс допытывался у Генриха, в чем тот видит цель жизни, а Генрих настойчиво выспрашивал об этом Вайса. И если раньше Генрих гневно обличал мерзостные повадки берлинских правящих кругов, то теперь, когда Вайс пытался рассказывать о нравах старших офицеров абвера, Генрих обрывал его, утверждая, что рейх не рай, а государство, которое открыто провозгласило насилие своей политической доктриной. И те, кому поручено осуществлять политику рейха, должны обладать крепкими нервами и такой же мускулатурой. Что касается морали и нравственности, то безнравственно применять эти понятия к людям, которые освобождают жизненное пространство для установления на нем нового порядка.

Вайс слушал разглагольствования Генриха, радуясь той стремительной метаморфозе, которая произошла с его приятелем. С каждым днем Вайс проникался все большим уважением к нему. Генрих стал необыкновенно осторожен, не хотел откровенничать даже с ним, с Вайсом. В Генрихе теперь ощущалось нечто совсем иное, он стал целеустремленным, собранным. Исчезло дряблое, колеблющееся, мучающееся существо, которое совсем недавно называли Генрихом Шварцкопфом.

И Вайс с удовольствием заключал, что Генрих словно бы удаляется от него, поглощенный «особо секретным поручением Берлина», как он сказал.

Но вот однажды Зубов сообщил Вайсу: Генрих требует, чтобы Хениг устроил ему встречу с советским разведчиком. Генрих объяснил, что располагает весьма важными сведениями и считает возможным передать их не через кого-либо из посредников, а только в руки советскому разведчику.

– Хорошо, – согласился Вайс, – я с ним встречусь. – И назвал наиболее подходящее для этого место.

– Давай я пойду, – предложил Зубов. – Может, еще рано тебе раскрываться? Не стоит все же рисковать.

– Спасибо.

– За что? – спросил Зубов.

– Ну, за осторожность.

– Да я за тебя волнуюсь.

– А я думал, за всех нас.

– Зря ты ко мне цепляешься, – обиделся Зубов. Но долго обижаться он не умел и тут же похвастал: – А я недавно речугу двинул перед отрядом тодтовцев – не хуже самого фюрера. – Признался: – Правда, по бумажке. Сплошные цитаты. Но снайперски в стиль попал. Воодушевил всех до полного обалдения.

– Молодец, – похвалил Вайс.

– Блевотина, – махнул рукой Зубов.

Хениг сообщил Генриху день, час, место встречи с представителем советской разведки, связанным с немецкой антифашистской группой, а также пароль, отзыв.

Вайс еще издали увидел Генриха.

Набережная Вислы была пустынной. И хотя погода выдалась солнечная, жаркая, на пляжи высыпали только немецкие солдаты. Самые пожилые из них терпеливо сидели с удочками.

Вайс облокотился о парапет и стал смотреть на воду, покрытую жирными пятнами мазута.

Когда Генрих подошел поближе, он обернулся к нему с улыбкой.

Но Генрих не обрадовался этой встрече. Лицо его выражало скорее досаду, чем удивление. Кивнув, он осведомился безразличным тоном:

– Оказывается, ты любитель свежего воздуха?

– Да, – сказал Вайс. – В городе слишком пыльно и душно. – И пошел рядом с Генрихом.

– Тебе куда? – спросил Генрих, озираясь.

– Безразлично, куда хочешь.

– Извини, – сказал Генрих, – но у меня иногда возникает потребность побыть наедине с самим собой.

– Другими словами, ты просишь меня удалиться?

– Ты удивительно чуток, – усмехнулся Генрих.

Вайс протянул руку и дружески застегнул третью, считая сверху, пуговицу на его кителе, потом застегнул ту же пуговицу у себя на груди, объяснил значительно:

– Мы с тобой сегодня, кажется, одинаковы небрежны.

Генрих изумленно уставился на него.

– Ну! – приказал Иоганн.

– Рейн, – механически пролепетал Генрих.

– Волга.

– Но этого не может быть! – запротестовал Генрих.

– Почему?

– Но как же так: ты – и вдруг! – Генрих даже отшатнулся.

– Ну что ж, будем знакомиться? – Вайс протянул руку.

Генрих нерешительно пожал ее.

– Все-таки это невероятно, или…

– Я понимаю тебя, – сказал Вайс. – Нужны доказательства?

Генрих кивнул.

Вайс предложил спуститься на берег и пройти на брандвахту, которую он заранее обследовал.

Лучшее место для откровенной беседы трудно было найти.

– Садись, – Вайс указал Генриху на деревянный, расщепленный и протертый канатами кнехт, похожий на гигантский трухлявый гриб.

– А ты?

– Читай, – приказал Вайс, подавая Генриху стопку тоненьких листочков. Объяснил: – Это копия дела об убийстве Рудольфа Шварцкопфа. Здесь показания Папке. Ты помнишь Папке? Я устроил так, что этого подлеца перебросили через фронт на парашюте, и наши захватили его на месте приземления. Но для советских следственных органов он представлял интерес только как соучастник убийства советского гражданина – твоего отца.

– Мой отец не был советским гражданином!

– Здесь есть фотокопия письма твоего отца, в котором он сообщал правительству Латвии, что решил принять советское подданство. Читай, – повторил Вайс и добавил сочувственно: – Я пока оставлю тебя одного, но буду рядом, погуляю по набережной. Когда прочтешь, мы погуляем вместе.

Генрих не ответил. Он жадно припал глазами к тонким листам бумаги, трепещущим на речном ветру.

Вайс медленно ходил по плитам песчаника, устилавшим набережную. Ему было жаль Генриха, он понимал, как тяжело ему узнать об ужасных подробностях убийства отца, о которых столь обстоятельно сообщил следователю Папке. Но одновременно Вайс понимал и другое: теперь Генрих будет окончательно и решительно избавлен от засасывающего гнета того мира, который ласкал его рукой Вилли Шварцкопфа – рукой братоубийцы.

Прошло достаточно времени для того, чтобы прочесть документы, а Генрих все не появлялся. Не дождавшись его, Вайс снова поднялся на обветшавшую палубу брандвахты.

Генрих сидел на кнехте. Лицо его было бледно. Он оглянулся, глаза его жестоко блеснули.

– Я убью его.

– Запрещаю. – Вайс предчувствовал, что Генрих именно так и скажет, и заранее обдумал ответ. Добавил нарочито официальным тоном: – Вилли Шварцкопф будет судим советскими органами, и Папке повторит на суде свои показания.

– Когда?

– Частично это зависит и от нас с тобой.

– Не понимаю, – возмутился Генрих, – почему ты до сих пор скрывал от меня все это?

И этот вопрос Генриха был уже давно предугадан.

– Я хотел, чтобы ты сам пришел к своему решению, – сказал Вайс. – Сам. И не только потому, что Вилли убил твоего отца. И ты понимаешь, почему убил: Рудольф Шварцкопф компрометировал Вилли Шварцкопфа, мешал его карьере. Я хотел, чтобы ты пришел к своему решению главным образом потому, что весь этот мир, мир Вилли и ему подобных, стал враждебен тебе. Что, если бы ты из одного чувства мести перешел к нам? Кем бы ты тогда был? Только исполнителем моей воли в пределах определенных заданий.

– А кем я должен быть?

– Человеком, который действует во имя блага своей родины, руководствуясь своими убеждениями.

– И для этого я должен помогать разгрому Германии!

– Освобождению немецкого народа, – поправил Вайс, – с нашей помощью.

– А потом? Потом завоеватели будут диктовать немцам свою волю?

– Потом немецкий народ сам выразит свою волю. Советское государство безоговорочно примет решение народной власти.

Генрих слушал с блуждающим взглядом. Перебив Вайса, он спросил жадно:

– Но ты еще до войны перешел на советскую сторону, потому что ты коммунист, да?

– Но я же русский, – просто сказал Вайс.

Генрих вскочил с кнехта:

– Это неправда!

Вайс растерялся:

– То есть как это неправда?

– Когда я встретился с тобой после Берлина, я был просто эсэсовцем, но ты все-таки встретил меня как бывшего своего друга и обрадовался мне. Искренне обрадовался. Я знаю, искренне.

– Ну, правильно.

– Как же так может быть: я твой враг, немец, эсэсовец, а ты русский коммунист – и вдруг…

– Но я же любил тебя когда-то как своего товарища, знал, что в тебе есть много хорошего. Самое непростительное для советского разведчика – не уметь разглядеть во враге человека. Ты знаешь, что изображено на эмблеме чекистов?

Генрих отрицательно покачал головой.

– На ней щит и меч, – сказал Вайс. – И наш долг, – где бы мы ни были, прикрывать этим щитом людей, спасать от злодейства.

– Значит, ты сейчас как бы распростер надо мной этот благодетельный советский щит?

– Нет, – сказал Вайс. – Просто ты сам взял сейчас в руки и щит и меч.

– Хорошо, – согласился Генрих. И пожаловался: – Но все-таки мне почему-то трудно поверить, что ты русский.

– Ну, а если бы я был не русский, а немец-антифашист, коммунист, разве это повлияло бы на твое решение?

– Пожалуй, нет, – задумчиво сказал Генрих и настойчиво потребовал: – Но все-таки объясни, как мог ты так неуличимо притворяться? Это просто невероятно!

– Видишь ли, – сказал Вайс, – я еще со школьной скамьи был уверен, что первой после нас, первой европейской страной, где произойдет революция, будет Германия. Учил язык, много читал. Германия стала как бы моей любовью. А когда к власти пришли фашисты, я хотел бороться против них вместе с немецким народом. И мне нетрудно было чувствовать себя немцем. Но не просто немцем, а немцем из тех, кого я чтил как революционных борцов. Самым мучительным здесь было то, что такие долго не встречались мне. Но, ты сам понимаешь, абвер не то место, где их можно найти.

– Да, – вдруг серьезно сказал Генрих, – ты действительно русский.

– Почему ты только сейчас поверил в это?

– Ты извини меня, но так разговаривать могут только русские.

– Ты что, не согласен со мной? – тревожно спросил Вайс.

– Я просто хочу сказать, что ты действительно именно русский. Сразу раскрыл мне свою душу…

– А как же иначе? – удивился Вайс. – Мы же теперь будем вместе.

– Да, вместе, – сказал Генрих. Поднялся, взволнованно положил обе руки на плечи Вайса. – Я тебе верю. – И сразу потребовал: – Скажи твое настоящее имя!

– Знаешь, – смутился Вайс, – без специального разрешения я не могу тебе его назвать. – И тут же заверил: – Но как только придет время, я скажу.

– Ладно, – согласился Генрих, – я подожду, но мне очень хотелось бы, чтобы скорее наступило это время.

Вайс первым ступил на сходни, перекинутые с брандвахты на илистый берег.

– Одну минутку, – попросил Генрих.

Вайс остановился.

Генрих смотрел на него сердито, во взгляде его было разочарование.

– Я предполагал встретиться здесь с человеком, для которого важнее всего будет получить от меня некоторые сведения.

Вайс улыбнулся. Действительно, его так переполняла горделивая радость, какую, верно, человек ощущает только тогда, когда спасает другого человека, что он позабыл обо всем на свете.

– Эх, ты! – сказал Генрих. – Чувствительная русская душа. – Пожал плечами, произнес раздумчиво: – Не понимаю. Неужели для тебя, советского разведчика, мои признания важнее, чем сведения, которые я могу сообщить? Странные вы люди.

– Вообще-то ты прав, – пробормотал Вайс. – Я, понимаешь, так обрадовался… – И тут же с непреклонной убежденностью объявил: – Но ведь самое главное – ты. Твое решение.

Они снова вернулись на брандвахту.

Когда с делами было покончено, Вайс проводил Генриха до машины, которую тот оставил возле сквера.

Сидевшие в обнимку на ближайшей скамье юноша и девушка поспешно поднялись, увидев, что Генрих открывает дверцу. Юноша, держа руку в кармане, направился к машине, а девушка отошла за дерево. Откуда-то из-за киоска выскочил Чижевский, бросился на юношу. Вайс успел сбить с ног Генриха, упал на него как раз в то мгновение, когда раздались глухие, частые звуки, будто пробки вылетали из пивных бутылок, – так стреляет пистолет с глушителем.

С треском вылетали стекла, зашипел пробитый скат машины. Закрывая Генриха своим телом, Вайс искоса увидел, что юноша рухнул на землю, сраженный ударом в челюсть. Чижевский же зигзагами бежит к дереву, за которым стояла девушка, положив на согнутую руку толстый ствол пистолета с навинченным на него глушителем.

Вайс подсчитал выстрелы и, когда по его расчету в обойме мог оставаться только один патрон, вскочил, включил мотор, с силой нажал на голову Генриха, заставляя его пригнуться, и погнал машину на полной скорости. Он успел увидеть, как девушка поднесла пистолет к груди и как вскинул для удара руку Чижевский. Глухого звука выстрела он не услышал. Все поплыло перед глазами, голову пронзила невыносимая слепящая боль. Вот оно что! Значит, он не стукнулся головой о подножку машины, как ему показалось, когда он упал, чтобы прикрыть собой Генриха. Это пуля рикошетом от мостовой ударила его. Теряя сознание, Иоганн последним усилием воли до конца вдавил педаль ножного тормоза.

Очнулся Вайс в комнате Генриха. И сразу же подумал: какая умница Генрих! Не отволок его в госпиталь, вызвал врача в гостиницу. Этой осмотрительности Вайс обрадовался не меньше, чем известию, что ранение его оказалось поверхностным. Голова, правда, по-прежнему мучительно болела от контузии.

Генрих, сияя глазами, радуясь, что Иоганн так счастливо отделался, осведомился:

– Кажется, вы изволили спасти мне жизнь?

– Да ну тебя!

– Почему же? Это так трогательно.

– Молодец, что не отвез в госпиталь.

– Я же любопытен, – сказал Генрих, – и предпочел первым узнать от тебя, из каких соображений меня чуть было не убили. Очевидно, твои соратники не знали, что я оправдал твои предположения, и по неведению решили поступить со мной так, как если бы я их не оправдал. – Добавил холодно: – Однако твое доверие ко мне зиждилось на пистолетной гарантии. Я не в осуждение. Просто констатирую, что все вы, люди, занимающиеся такого рода делами, пользуетесь универсальными средствами.

– Неправда! – горячо воскликнул Вайс. – Неправда!

Ему было трудно говорить: каждый звук, который он произносил, отдавался в голове, словно тяжелый удар. И все же, превозмогая боль, Вайс обстоятельно и точно рассказал Генриху всю историю этого спровоцированного Дитрихом покушения.

Генрих, не прерывая, выслушал Вайса и мстительно заявил, что гестапо сегодня же займется Дитрихом.

– Нет, – твердо сказал Вайс.

Он настоял, чтобы Генрих встретился с Лансдорфом и изложил ему все обстоятельства покушения. При этом ни в коем случае не следует требовать расследования дела и наказания Дитриха. Наоборот, Генрих должен придать разговору самый миролюбивый характер. Надо убедить Лансдорфа, что Генрих заботится только о том, как бы получше сконтактировать работу СД и абвера. И если Лансдорф поверит, что, несмотря даже на покушение, самое настойчивое желание Генриха – укрепить отношения с абверовцами, и не сообщит о происшедшем в Берлин, – что ж, тогда можно считать, что он клюнул на эту удочку.

Генрих блестяще выполнил рекомендацию Вайса. И тут немало помогла его репутация беспечного малого, прожигателя жизни, для которого поручение проверить работу «штаба Вали» – не более как наказание за недостаточное послушание. Поэтому, чтобы вернуть расположение Вилли Шварцкопфа, которое для него важнее всего, он всячески стремится привезти в Берлин хорошо составленный отчет обследования.

Беседа с Генрихом произвела самое благоприятное впечатление на Лансдорфа. И когда Вилли Шварцкопф позвонил ему из Берлина, чтобы осведомиться об успехах племянника, Лансдорф так комплиментарно отозвался о Генрихе, будто тот был и его родственником.

Когда они снова встретились, Лансдорф передал Генриху свой разговор с Вилли Шварцкопфом и покровительственно заметил, что позволил себе в этом разговоре несколько преувеличить достоинства его племянника, дабы еще больше укрепить свою с ним дружбу.

Лансдорф сказал также, что Вилли Шварцкопф передал ему просьбу бригаденфюрера СС, генерала Вальтера Шелленберга, начальника Шестого управления, ведающего в главном имперском управлении безопасности политической загранразведкой. Надо было подыскать Шелленбергу среди офицеров абвера молодого, скромного и способного человека для личных поручений.

– Эта просьба является свидетельством высокого доверия бригаденфюрера ко мне лично, – подчеркнул Лансдорф.

Генрих спросил:

– Кого же вы наметили?

– Я полагаю, что ответ на этот вопрос получит сам бригаденфюрер.

Усмехнувшись, Генрих произнес почтительно:

– Кандидатура Иоганна Вайса могла бы свидетельствовать о вашей проницательности. И о том, что человек, спасший мне жизнь, будет вознагражден вами. При этом условии я могу навсегда похоронить воспоминание о некоем печальной казусе.

Пожалуй, Лансдорф и без помощи Генриха мог прийти к такому выводу. Шелленбергу нужен был человек, не имеющий ни родственных, ни приятельских связей с сотрудниками других секретных служб, ни даже знакомств в Берлине. И с этой стороны лучшую кандидатуру, чем Вайс, трудно было подобрать. Но нагловатая настойчивость племянника Шварцкопфа невольно раздражала. Лансдорф не смог скрыть этого чувства.

– Не советую вам применять приемы, которые мы иногда используем для особых целей, – недовольным тоном произнес он. – Я не нуждаюсь в советах, а тем более в советах под угрозой.

– Почему же? – чистосердечно удивился Генрих. – Я чувствую себя должником этого Вайса. Естествено, что, лишившись возможности выразить ему признательность, я буду вынужден исполнить свой уже не личный, а служебный долг. Доложу в Берлине, как недружелюбно отнесся ко мне другой ваш офицер, господин Дитрих. Кстати, вы так и не собрались доложить о его проступке в Берлин? Уж не его ли вы решили рекомендовать бригаденфюреру? Это было бы по меньшей мере оригинально!

Лансдорф пробормотал хмуро:

– Вы напрасно пытаетесь приписать мне пристрастное отношение к кому бы то ни было. Я руководствуюсь исключительно интересами дела и сам предполагал остановиться на Вайсе. Я уже не однажды отмечал этого молодого человека.

– Отлично! – Генрих склонил в коротком поклоне голову. – Я ни секунды не сомневался ни в вашей проницательности, ни в вашем расположении ко мне лично.

Вернувшись в гостиницу, Генрих встал в величественной позе перед лежащим на кровати Иоганном и бодро объявил:

– Повелеваю тебе в ближайшие дни ехать со мной в Берлин. Будешь работать у Шелленберга в качестве черт знает кого. Пред ним даже Вилли Шварцкопф трепещет. Это один из самых опасных людей в империи. Сам Гиммлер считает его коварство неодолимым и посему держит Шелленберга неотлучно при себе, как верного друга…

Дитрих, очевидно следуя совету Лансдорфа, навестил Вайса.

Держал он себя весьма развязно. Сказал, что поступил правильно, застрелив Душкевича: тот признался, что работает и на английскую разведку.

Вайс напомнил:

– Об этом было давно известно и Штейнглицу и вам тоже.

– Душкевич работал под нашим контролем, – пояснил Дитрих. – Но когда он начал отдавать предпочтение другой стороне, он получил то, чего заслуживал. – И добавил значительным тоном, пытливо глядя в лицо Вайсу: – Так же, как и те поляки, которые пытались совершить покушение на вашего друга.

Лицо Вайса оставалось холодно-неподвижным. Он знал, что Чижевский помог скрыться и юноше и девушке. Теперь они в надежном месте, да и вся их группа снова ушла в подполье.

– А как вы поступили с пойманным вами английским агентом? – полюбопытствовал Вайс.

– Пока мне не удалось ничего с ним поделать, – смутился Дитрих.

– Боюсь, что Берлин не оценит вашей инициативы в деле с поляками. Вы слишком поспешно расправились с ними. Там их казнь могут воспринять только как вашу уловку, уклонение от расследования дела.

– Генрих Шварцкопф обещал не придавать этому событию особого значения, – заверил Дитрих.

– Но, казнив виновников покушения, вы сами придали делу официальный характер.

– Вообще-то, – промямлил Дитрих, – мы взяли несколько поляков, ну, и я помогал арестовать их…

– Я вам дружески советую, – сказал Вайс, – отпустить этих поляков за недостатком улик. Вы так запутались во всей этой истории, что ваша голова может полететь вслед за их головами.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Дитрих. – Что же касается английского агента, – Дитрих снисходительно усмехнулся, – то здесь, скажу доверительно, вы проявили по меньшей мере наивное неведение. – И тоном превосходства объяснил: – Англичане снабжают оружием отдельные террористические группы. Но одновременно они стремятся, чтобы поляки поддерживали свое эмигрантское правительство в Лондоне. Правительство же это, как вам известно, всегда проводило политику дружбы с Германией. В подтверждение напомню, что оно, не без участия Черчилля, отвергло предложение Советского Союза заключить пакт о взаимопомощи. Поэтому у английской агентуры двойственные функции. С одной стороны, она формирует малочисленные группы террористов и в этом смысле представляет для нас некоторую опасность. С другой стороны, она выступает против широкого народного партизанского движения в Польше, и отдельные агенты даже оказывают нам важные услуги, когда, передавая по радио в Лондон о подобных массовых организациях, пренебрегают шифром.