Текст книги "Рассказы"

Перелет

Местной утки в наших краях мало. Наверное, поэтому каждый охотник с нетерпением ждет, когда с далеких северных просторов ринется на зимовку в южные края основная масса водоплавающей дичи. Осенний перелет – явление волнующее и неповторимое. Напуганные близкой зимой птичьи стаи идут одна за другой по всей ширине Чуйской долины, но больше всего, конечно, проходит над местами, где еще недавно, лет сто назад, были сплошные болота и камыши – над поймой реки Чу.

Наблюдать такой массовый перелет случается довольно редко, так как происходит он только после резких похолоданий в районе озера Балхаш и низовьях Или. Если же осень теплая и сухая, то он растягивается на полторы – две недели и протекает незаметно. Но каким бы ни был перелет, массовым и растянувшимся, для охотника по перу это самые волнующие деньки…

В ту осень ждали его и мы с Павлантием Макарычем. Вот уже миновали октябрьские праздники, а ребятня все еще бегала по улицам в трусах и майках. На проселочных дорогах по самые щиколотки лежала горячая пыль. Северная птица спокойно жировала на широких балхашских плесах. Погода сменилась внезапно. С запада сорвался ветер, загудело, понесло над всей долиной тучи пыли и песка. Дед Пичка примчался ко мне взволнованный, как весенний селезень при виде знакомого болота.

– Что делается, что делается! – закричал он. – Сама зима прет к нам! Теперь потешим душеньку, постреляем! – и даже глаза закрыл от предвкушаемого удовольствия. Дождь лил три дня. Это был настоящий потоп – очевидно, небо вознаграждало себя за долгую бездеятельность. На третий, поздно вечером, мой неугомонный спутник явился снова. Он был вполне экипирован: сапоги выше колен, патронташ, за спиной ружье в чехле… Старик торжественно стряхнул на пол лужу воды и прямо с порога заявил: –

Ну, ты как, готов? Я пожал плечами. – Да ты что, носа на улицу не казал?! – возмутился старик. – Снег повалил – улавливаешь ситуацию?! Попрет птица с Балхаша – помяни мое слово! Ее сама зима сюда подпирает… А погода будет в самый раз: снежок до утра всю хмурь с неба на землю осадит…

Домой старик не пошел. Он сослался на то, что я могу проспать, а ему заходить за мной не сподручно, и остался ночевать у меня…

Из дома вышли рано. На деревьях, траве лежал снег. А земля была черной. Она не успела за эти дни отдать накопленное за лето тепло, и снег на ней растаял. Первый морозец выжал из влажного воздуха такой туман, что не видно было протянутой руки.

Мы торопились.

Уже на месте старик деловито посоветовал мне стрелять только тройкой – осенняя птица крепка на перо! – и поспешил в свой скрадок. Я прошел в дальний конец болотца и тоже остановился. Было тихо. Я отчетливо слышал, как звенит туман, оседая на листья, как ворочается в своем скрадке дед Пичка… Неподалеку крякнула утка, всплеснула вода. Я схватился за ружье, но так ничего и не увидел. Прошлепала курочка по берегу, пискнула мышь под кочкой – и снова звон тумана на жестких листьях камыша…

Заря. Туман вдруг розовеет, и вот я уже не стою, а плыву в розовых волнах, весь пронизанный их лучистым светом. Потом розовый океан становится золотистым, голубым и, наконец, искристо-белым, как свежевымытая фарфоровая чашка – должно быть там, над туманом, где было чистое, глубокое небо, взошло солнце и бросило светлые лучи на покрывало, которым была окутана земля.

И вдруг там, наверху, рождается новый звук. Это шорох. Волнующий шорох многочисленных крыльев утиной стаи. Шорох приближается, становится свистящим, падает прямо на голову и я, не видя источника, вскидываю ему навстречу вороненые стволы…

На смену приходит новый – уверенный, тяжелый, слышно, как поет каждое перо в широких крыльях и, как завороженный, я провожаю на слух этот равномерный, мощный полет – гуси… И, точно в ответ мне, издалека равнодушный говорок:

– Га-га-га? – Га-га-га…

И снова откуда-то сбоку быстро приближающийся и так же быстро исчезающий свист утиных крыльев. Я верчусь во все стороны, вскидываю ружье туда и сюда, но…

– Вот пошла птица, вот пошла! – восторженным шепотком говорит дед.

Я и не заметил, когда он подошел. Дед принес с собой охапку камыша и теперь возлежит на ней, торжественно задрав к небу просветленное личико…Должно быть, нелепо выглядел я, раз за разом тыкающий ружье в белое молоко тумана.

Не по пути

Еле волоча ноги, мы вернулись к мотоциклу. Дед Пичка снял сапоги, размотал портянки и, плотно приминая узловатыми ступнями зеленую травку, вздохнул:

– Вот и полегчало сразу… Весь сок из земли в меня пошел. Ты тоже так сделай…

Я последовал совету. Наслаждаясь прохладой, некоторое время сидели молча. Меня разбирала досада: целый день бродили по клверникам и не сделали ни одного выстрела. Еще вчера, в тихий день, я слышал, как на этих же полях до самого вечера гремело разноголосое перепелиное «пить-падем», а сегодня…

– Куда они делись?

– А, – равнодушно махнул рукой старик. – Улетели, наверное…

Печатая бодрый шаг, к нам подошел еще один охотник. Я окинул его восхищенным взглядом: нестоптанные юфтевые сапоги, пригодные для воды и для поля, защитного цвета специального покроя куртка – в такой не жарко и не холодно, такие же брюки, блеск многочисленных застежек, колечек, все в нем было ладно и пригонисто, точно на ожившей картинке из охотничьего журнала. На подвеске болтался чирок – с полем человек, не то, что мы.

– Откуда, мужики? – спросил подошедший. – Домой не собираетесь?

Дед Пичка охотно разъяснил, что домой пока не собираемся, а, немного отдохнув, намерены спуститься ближе к каналу и попытать счастья на вечерней зорьке.

– Вот и хорошо! – обрадовался незнакомец. – Подбросите по пути? Я там сегодня хорошее место надыбал…

Ну какой же охотник откажет в любезности своему собрату! Это где же? – поинтересовался я.

– Да прямо на канале! Утром столько утей было – тучи! Иду, а они стая за стаей снимаются. Полпатронташа расстрелял! Одного взял – сильно деловой попался… Смотрю, над водой коршун крутится. А под ним – чируха. Только взлетать, а он на нее, на нее! Ну а она, не будь дура, под берег – шнырь! Подкрался, вижу, из-под коряги голова торчит. Коршун тут же мотается – хоть палкой бей… Ах ты, думаю, подлая, вот ты где! И почти впритык ка-а-ак врезал левым! Аж клюв набок.

И без видимой связи с вышесказанным добавил:

– Так что вечером помолотим!

…Солнце клонилось к западу, ослабевал дневной сентябрьский жар. Дед Пичка нехотя стал обуваться и все крутил головой, что-то хмыкал и, занятый своими мыслями, пытался натянуть правый сапог на левую ногу. Я был знаком с таким его состоянием. Обычно оно предшествовало очередной причуде или фантастическому проекту, выслушав который, нормальный человек мог только схватиться за голову и промолчать. Наконец, глаза деда Пички озарились лучезарным детским светом и он заявил…

– А знаешь, мы сегодня на канал не поедем. Остановимся на Круглом…

– Что?! – не поверил я. Еще два дня назад мы допоздна просидели на этой пересыхающей лужице и даже шороха утиных крыльев не слышали.

– А ты не сомневайся, – доверительно молвил старик. И кончиком камышинки стал чертить на дороге замысловатые кривые, символизирующие направления утиных перелетов. И все у него сводилось к тому, что именно сегодня на Круглое должны слететься утки со всей Чуйской долины!

Спорить было бесполезно. А новый спутник, который не был знаком с причудами моего приятеля, снисходительно заметил:

– Ну, старик, ты – деловой! Молодец, четко врубаешься.

Чертыхаясь в душе, я завел мотоцикл.

– Гостя в колясочку, в колясочку – засуетился дед Пичка, уступая свое законное место. Незнакомец не заставил себя упрашивать. Чирка он положил на колени, прикрылся чехлом. По дороге, стараясь перекричать треск мотора, старик намечал план действий:

– Он пускай с того краю сядет! Думаю, сегодня вся птица туда попрет! А у него пятизарядка! Хоть он-то в удовольствие постреляет! А мы прям возле дороги приткнемся. Чтоб ему не мешать…

– Где же ты раньше был, дядя! – с веселым возмущением похлопывал старика по спине наш попутчик. – Шуруй в том же духе!..

Наконец, приехали. Незнакомец поспешил занять отведенное ему место, дед Пичка, вопреки обычаю, не пошел в свой излюбленный скрадок, а остался рядом со мной. Пригорюнился…

Мы просидели допоздна, но, как я и предполагал, птицы не было. Только поздно вечером сел неподалеку чирок и тихонько, точно камышинку пилил, закрякал: «Тря-тря-тря…» Точно звал кого-то.

Мы не стреляли. Чирок покрякал немного и улетел, мелькнув на фоне узкой зари черной точкой. Когда послышались недовольные шаги нашего спутника, дед Пичка вдруг застонал.

– Что такое? – спросил я.

– Желудок… – ответил старик. – Ой-ой-ой!

Я опешил.

– Да ты что, Павлантий Макарыч?

– Ой, плохо! Ой, болит! – Дед Пичка схватился за живот и запричитал еще громче.

Подошел новый знакомый.

– Чего это он? – спросил сердито.

– С желудком что-то, – ответил я.

– Понос прохватил, – презрительно заметил попутчик.

– Сбегай, старик, за камыш да… поживее – домой пора!

– А вот и не понос! – ответствовал дед Пичка. – А проклятый этот аппендицит! Вези, милый, в больницу, да побыстрее! А то и помру среди поля. Ведь третий раз уже приступает!

Я наскоро попрощался с новым знакомым – теперь наши пути расходились, усадил старика в коляску и рванул. Дед стонал. Стоны становились все глуше и глуше, и я, обеспокоенный, тронул его рукой:

– Потерпи, Павлантий Макарыч, скоро доставлю куда следует.

– А что мне делать – терплю! – бодро ответил старик.

Подъехали к перекрестку. Я уже включил было поворот, но тут больной встрепенулся:

– Это куда же ты направился?

– В больницу.

– А для чего?

– Так аппендицит же!

– И-и, милый, – проникновенным голосом молвил дед Пичка. Кончилась моя болезнь. Мне ее еще перед войной вынули…

Я опешил.

– Так что же ты?! Подло все-таки: человека на полдороги бросили!

– Ничего! Пускай пешочком прогуляется да об себе подумает. И не гони ты, как оглашенный, по кочкам – все нутро вытрясешь!

Последний гусь

Всю осень я с дедом Пичкой промышлял на разливах чирков, гонял бекасишек. Именно гонял, потому что после моих выстрелов они перелетали на другое место без видимого для себя ущерба. Дед по бекасишкам не баловался. Только иногда, глядя, как я опустошаю патронташ, говорил: «Гляди, как надо» и демонстрировал работу хорошо отлаженного, молниеносно действующего механизма…

Осень догорала. Колхозы заканчивали влагонакопительные поливы и поэтому разливы воды на полях доживали последние дни. Все реже появлялись над ними чирки, исчез бекас. В последнее воскресенье перед закрытием сезона мы отправились на охоту еще с утра.

Сыпал мелкий дождь пополам со снежной крупой, крутил ветер. Крупа стучала по камышинкам, шуршала в пожухлой траве. Тоскливой и стылой была земля в этот хмурый осенний день. Казалось, все живое исчезло с ее лица, и остались только мы, люди…

А вечером я увидел его. Он тянул низко над землей, борясь со встречным ветром.

– Гусь! Гусь! – радостно заколотилось сердце. Изо всех сил хотелось, чтобы он свернул чуточку в сторону и пролетел хоть на десяток метров ближе ко мне. Я даже присел от волнения и страстного желания, но…

Гусь заметил опасность слишком поздно. Я видел, как над камышом взметнулась дедовская тулка и пыхнула дымком.

Случилось невероятное. Дед промазал. Тяжелая, неповоротливая птица испуганно потянула в сторону, стараясь одновременно набрать высоту. Так же, наверное, неумело пытался бы убежать с дороги трёхлетний ребенок, увидев быстро мчащийся на него тяжелый грузовик. И тогда я понял, что никакого промаха не было. Первым выстрелом хвастливый старик решил, наверное, подразнить меня и пальнул в белый свет, как в копеечку – смотри, мол, какая добыча привалила! Сейчас пыхнет второй дымок и он поставит точку…

И выстрел грянул. А еще за секунду до этого я заметил, что стволы дедовской пушки торчат чуточку в сторону, и что сейчас действительно будет промах. А в следующую минуту старик уже мчался ко мне и еще издали орал:

– Видал?! Чуть на голову не сел!

– Как же это вы смазали? – тоскливо спросил я.

– Это я-то смазал?! – взбеленился дед. – Да если б я захотел… Да я…

– А зачем же тогда стреляли?

– Пусть боится! Пусть боится!! Ведь один, понимаешь, один!!!

…Это был первый и последний гусь, которого мы видели за весь сезон.

Мертвый костер

В тот промозглый осенний вечер нас согревала только надежда. Под ногами хлюпала вода. Пронизывающий ветер трещал камышами, сек лицо то мелким дождем, то снежной крупой. Вначале мы стояли на противоположных концах болотца, но чем сильнее темнело, тем ближе и ближе продвигались друг к другу. И, наконец, сошлись совсем.

– Эт, чёрт, нету птицы… – сказал дед и бросил свою тулку за плечи. Закоченевшие пальцы он спрятал в рукава старенькой фуфайки, которая в целях маскировки была обшита кусками грязно-серого брезента. Я смолчал. Дед задумчиво ковырнул сапогом болотную кочку, хлюпнул посиневшим носом.

– Должна же она быть! – сказал я. – Погода в самый раз!

И точно в ответ мне где-то неподалеку прошуршали утиные крылья.

– Есть птица, дед! Есть! Сейчас как повалит!..

– Повалит, повалит, – уныло соглашается дед и снова хлюпает носом. – Холодно чего-то… Пошли домой.

А мне домой идти расхотелось. Появление дичи вызвало во мне новый прилив охотничьего азарта, и я забыл про холод. Дед потоптался, поежился, шурша брезентовыми заплатами, и ушел. На свое место…

Спустя минуту в его стороне затеплился огонек. «Ишь ты, костер разжег, – подумал я. Хорошо, что не рядом, а то бы всю дичь распугал».

Но дичи не было. Я постоял немного и отправился к деду – звать домой.

Дед сидел у костра и грел руки. Я тоже присел. Я тоже протянул свои иззябшие руки к живительному огню. В лицо плеснула волна теплого воздуха, и стало хорошо. Как в далекие прежние годы, когда в морозном лесу я разжигал костер из березовых сучьев и, беззаботный, ложился спать в постель на снегу. Золотое время! И мне до боли захотелось хоть на минуту, но снова вернуть те радостные дни юности, когда ружье и костер были моими постоянными спутниками, частицей моего я…

– Дед, а дед, – прошу я. – Давай до утра переждем здесь, у костра… Топки хватит! Зато утром такая охота будет, такая охота!!!

После минутного молчания дед говорит, вздыхая:

– Ну что ж, переждем, так переждем…

Может быть, ему неудобно оставлять меня одного, может, он устал настолько, что не хочет уходить от костра – не знаю. Бегу за камышом – здесь для огня другой пищи нет. Дед нехотя плетется следом…

Не спится. То и дело приходится вставать и кормить огонь. Ему я отдаю не только камыш, но, кажется, и самую душу, овеянную романтикой прошлых охот. А в ответ не чувствую ни капли прошлого тепла и уюта. Раньше костер был мне другом, домом во мраке ночи среди глухого леса, на берегу дикого озера, в бескрайней степи. И тогда мной воспринималось все: и огонь, и лес, и плеск волн, я шорох ветра в сухой полыни. Тогда все было моим. А сейчас нас только двое – я и костер. Остальной мир отключен от сознания, как не имеющий никакого отношения ни к костру, ни ко мне. И это угнетает душу… Я понимаю, почему мир сузился до бледных языков пламени, почему в душе нет покоя и тихой радости… Поднимаю глаза. В полутора километрах вижу огни большого поселка, которые не скрыть никакой ночи. Слышу лай собак и визг тормозов маршрутного такси. А в другой стороне гремит завод, я сквозь шум ветра я слышу свист пара. Наверное, совсем нелепым выглядит со стороны наш яркий, но мертвый костер…

– Дед, а дед, пошли домой, – говорю я с грустью. Дед встает, вздыхает и тоже смотрит в сторону поселка. Он, наверное, думал о том же…

– Завтра утречком надо пораньше. Чтоб успеть…

– Ага…

– Ты, смотри, зайди ко мне…

– Ага…

– Не проспишь?

Я не просплю. Я обязательно как можно раньше, чтоб еще затемно прийти на это нелепое болотце, где всему вопреки еще остался кусочек живой природы, чтобы еще раз, не поднимая глаз, услышать сквозь свист пара в лай соседских собак таинственный шорох ночи – все, что остается на нашу долю.

Над облаками

Взбираться на трехкилометровую высоту ради одного-двух выстрелов по улару не каждый согласится. Да еще и неизвестно, удастся ли сделать эти самые два выстрела, так как улар – птица осторожная, а летает… Впрочем, понятие «летает» по отношению к нему звучит как-то неубедительно. Вот скворец, или, скажем, ворона действительно летают, машут крыльями как все нормальные птицы… Точно камень из пращи, с гулом рассекая разреженный воздух, улар простреливает пропасти до самой земли, и когда, кажется, вот-вот врежется и расшибется в лепёшку, вдруг расправляет короткие, полукруглые крылья взмывает, постепенно гася скорость, на противоположный склон. Не успеваешь прицелиться, не успеваешь глазом моргнуть…

Среди многочисленного братства знакомых охотников я могу по пальцам пересчитать всех, кто когда-либо стрелял но улару; а для тех, кому удавалось принести домой желанную добычу – хватит пальцев одной руки.

Нет, не стоит ради сомнительной удачи бить ноги и взбираться на трехкилометровую высоту, к вечным снегам, где погода меняется несколько раз на день, где гудят камнепады, и плотный, как подушка ветер грозит сбросить неосторожного путника в самые тартарары! Но так уж устроен человек, что не сидится ему на месте, вечно ищет он приключений себе на голову, близким – в досаду, друзьям на удивление.

– Рискнем?

Дед Пичка посомневался для приличия и махнул рукой:

– Айда!

Следующее утро мы встречали в пути. Вот исчезла за поворотом заброшенная кошара, где, лязгая остывающими железками, остался наш мотоцикл; вот бурная речка превратилась в белую нитку, и шум ее уже не достигал слуха. Вот и солнце поднялось над вершинами, пригрело по-осеннему тепло, неназойливо…

Мы часто останавливались, отдыхали, разглядывали в бинокль горы – торопиться было некуда. Главное, чтоб к вечеру добраться до места, найти уютный уголок под скалой, развести костерок и заночевать. А утром…

К полудню вышли на границу леса. Здесь набрали дров, и совсем уже не спеша, с еще более частыми остановками, поднялись к скалам. Отыскали небольшую пещерку – места хватало только чтобы лежать, или сидеть согнувшись, сложили у входа дрова, поглубже – оружие и пожитки. Солнце свалилось за хребет.

Мы успели насобирать по снопику каких-то деревянистых стеблей для постелей и сели ужинать. Догорала желто-зеленая заря. Мерцали снега в каменных нишах, сумрак полз из ущелий и заполнял желоба долин. Тешились ноги в долгожданном покое. Костерок обдавал теплом и пряным дымом. Сон пришел сам собой…

Мне снилось, что идем мы с приятелем по мокрому осеннему лесу, и с влажных ветвей летят в лицо холодные брызги. И проснулся. Над горами шумел дождь. Вода просачивалась сквозь скалы, и где-то рядом тяжелые капли долбили камень: док… док… док… Брызги летели в лицо.

Я чиркнул спичкой – три часа ночи. Колеблющееся пламя осветило лужу на том месте, где был костер и плавающие черные угли. Дрова намокли. Передвинув их на сухое место, стал ощупью, охотничьим ножом щипать и складывать пирамидкой лучину. Пламя нехотя осветило серые стены. Дед Пичка тоже проснулся и придвинулся к огню. Мы просидели до утра, а утром пошел снег. Густой, плотный, он точно лавина обрушился на землю.

– Пропала охота, – сказал я.

– Теперь бы домой, – опечалился приятель.

К полудню вход в пещеру почти завалило, но снег и не думал прекращаться. О том, чтобы вернуться домой не могло быть и речи: в снежной круговерти мы даже не знали, куда идти, где искать безопасный путь.

– Придется переждать… Мы вспомнили вчерашний сытный ужин и затосковали. В наличии оставалась баночка рыбных консервов, полбулки хлеба и одна луковица на двоих. Мы разделили запасы на три части – одну на сегодня, остальные – время покажет.

Снег шел весь день, а вечером забушевал буран. Ветер выл на одной упругой ноте. Под его напором содрогались горы. Откуда-то донесся протяжный гул, – то ли лавина сошла, то ли скала обрушилась. Забившись в угол пещеры, мы молчали. Огонь не разжигали, приберегая дрова на крайний случай. Влипли.

К утру, прижавшись спинами друг к другу, мы, наверное, все-таки задремали, потому что, когда открыли глаза, было светло и зуб на зуб не попадал от холода. По-прежнему шел снег. Я выполз наружу и пытался в бинокль разглядеть хотя бы очертания ближайших скал, но взгляд упирался в белое, точно в вату. Следом вылез старик, стал приседать, размахивать руками – разгонял кровь… Мы съели по кусочку хлеба, размером чуть больше спичечного коробка, и пол-луковицы.

– Так цыган кобылу приучал… А она потом сдохла, – заметил приятель.

После двух бессонных ночей и скудного, но все-таки завтрака, вдруг напала такая сонливость, такое безразличие ко всему, что впору хоть помирай. Дед Пичка предложил:

– Ты поспи… А я подежурю.

Не, Макарыч, ты первый… А если распогодится, разбужу и сразу – домой.

Мы вытряхнули из рюкзаков весь хлам, расстелили даже запасные портянки. Я снял фуфайку – лежачему требуется больше тепла, и остался в свитере и безрукавке. Холод сразу вцепился в плечи, заструился по спине.

– Ты двигайся, шевелись, – посоветовал старик и замолчал. Уснул?

По-прежнему гудит ветер и сотрясает горы. Отчетливо слышу, как воет камень у входа в пещеру, клокочет ущелье, и как там, наверху, где уже ничего, кроме неба, нет, стонет проносящаяся над вершинами масса снега. Я сжался в комок и, окончательно окоченев, стал равнодушно глядеть на снежные вихри. Почему-то вспомнилась давняя поездка в Фергану, раскаленные солнцем вагоны и трепещущая па окне белая занавеска. Но ветер, треплющий ее, не нес желанной прохлады. Он обжигал лицо и забивал глаза горячей пылью. И не было спасения от зноя.

– Канибадам, Канибадам… – выстукивали колеса. Странно все-таки устроен человек: в жару мечтает о шорохе желтых листьев и осенней прохладе, зимой ждет весеннего тепла, весной – лета. И так всю жизнь… Сейчас бы в горячую баньку! Трясущимися руками разминаю сигарету, прикуриваю и держу спичку до тех пор, пока не обжигает пальцы.

Дед Пичка ворочается, встает:

– Задубел?

– Н-ничего, – отвечаю, не попадая зуб на зуб.

– Иди, погрейся. Ложусь, укрываюсь фуфайкой. Поддувает со всех сторон. Сон не приходит, а точно пелена застилает глаза. Голову туманят обрывки каких-то мыслей, «канибадам, канибадам…» – стучат молоточки…

Когда открываю глаза, вижу темный проем пещеры и скрюченную фигуру приятеля. Прошел еще один день вынужденного сидения. Медленно, стараясь продлить удовольствие и растянуть время, ужинаем. Дома нас потеряли. Ночь. По-прежнему гудит буран и сотрясает горы. Становится еще холоднее. Мы даже не рискуем по очереди использовать обе фуфайки, так как второй, раздетый, неминуемо замерзнет. Сидим, прижавшись друг к другу спинами, укутав рюкзаками колени и намотав портянки на руки. Утро не приносит успокоения.

– …Точка! Нужно выбираться, пока не поздно!

– И то! Силов больше нету терпеть! Дед Пичка радуется:

Ты, Димыч, не волнуйся! Для нас эти горушки, все равно что пустяк! На пузе переползем!

Охотничьими ножами кромсаем рюкзаки, свиваем из полосок веревку. Снимаем ружейные и даже поясные ремни.

– Штаны бы не потерять…

– Не потеряем!

Вскрываем банку кильки в томате, делим поровну оставшийся хлеб, торопливо завтракаем.

Светлеет. И вдруг точно тяжелые занавеси раздернули на окнах – все озарилось ослепительным, холодным светом. Выскакиваем наружу. Сквозь низкое облако, вершину которого, кажется, можно достать руками, сияет солнце. Облако истаивает редкими пушистыми снежинками. Сквозь их радужное мерцание угадывается противоположный склон и за ним продолжение мира. Забормотали улары, свистнула альпийская галка. Вершина облака истаяла, и брызнуло солнце. Небо темно-синее. Если в него добавить немного чернил, то замерцают звезды. На темном фоне сахарятся пики. Ущелья заполняет голубизна теней, антрацитовой чернотой сверкают скалы. Мерцающая черно-белая цепь тянется с запада на восток до самого горизонта и уходит дальше. На целом свете только горы, мы, солнце и небо. Больше ничего не существует. Все остальное закрывает океан облаков. Он плещется у ног, захлестывает по пояс, накрывает с головой. Его волны лижут скалы. В мутной глубине видятся сумеречные тени, уходящие в бесконечность пропасти.

– Пора.

Затягиваем потуже патронташи, обвязываемся веревкой. Дед Пичка дает последние указания:

– Ежли сорвусь, ты не сумневайся – режь веревку. Лучше одному, чем обоим… А сам потом иди спокойненько, споко-о-ойненько…

– Ладно, – смеюсь я, – обрежу…

И мы идем. Снег сыплется из-под ног, течет шуршащими ручейками вниз. Нас может накрыть лавиной, мы можем сорваться на заснеженных камнях и улететь на самое дно воздушного океана – мы сами виноваты. Где по колени, где по пояс в снегу прикладами нащупываем путь для каждого шага. Мы – охотники. Нормальные люди смотрят телевизор. Вот уже скрылось за скалой наше временное пристанище: вот вершину, ранее близкую, заслонил горбатой спиной пройденный хребет. Вот и площадка, где можно перевести дух и унять дрожь в коленях. Мы останавливаемся. И поневоле взгляд устремляется вверх, точно оставили там что-то, то ли вчерашний день, то ли частицу себя. И чем ближе дом, тем сильнее будет это чувство. Мокрые и голодные, мечтающие о глотке горячего чая, мы уже знаем, что пройдет немного времени и снова отправимся туда, где…

А пока мы возвращаемся домой. Нас заждались и неприятностей не избежать.

– Ничего, – успокаивает дед Пичка. – Чего-нибудь соврём. Первый раз, что ли?!