Текст книги "Рассказы"

Неугомонный старик бубнит на сон грядущий очередную охотничью историю, в которой ни смысла, ни вдохновения – лишь бы не скучно.

– …И пошли они, значит, на кабана. Где по тропке идут, где прям через камыши ломятся. А серед камыша кой-где скалки торчат – прям из земли выросли. Вот они по ходу на эти скалки и взбираются для огляду. Посмотрят – и дале. Петька забрался, кричит: «Кабан! Кабан!» Федька головой круть и – правда! – вот он! Тресь! – из обоих стволов. А кабан – на него! А Федька – дёру! А бежать неудобно – камыш, кочкарник! А кабану тож пузом по кочкам елозить! Вот и бегают они вокруг той скалки, друг друга догнать не могут. А Петька стоит наверху и прямо ржет от смеху, аж чуть не падает! Тут Федька изловчился, перезарядил и… Пудов десять был кабаняка, ей-ей!….Пришли они, значит, в поселок и носы друг от дружки воротят. У Петьки рожа в синяках и…

Толя и Коля, тараща глупые глаза, смотрят рассказчику в рот, придвигаются:

– Дедушка, а кто ж это его, а?

Валерка нетерпеливо сучит ногами, торопится, объяснить:

– Понимаете, это секач… Во-о-от такие клыки! Чуть зазеваешься, по ногам – хрясь! А потом топчет, и ребра на голову заворачивает.

Юнцы поочередно смотрят на всех, очевидно, ожидая, что вот– вот кто-то засмеется, но все молчат.

– А у нас они водятся?

– Водятся… Если не разбежались.

И точно в подтверждение этих слов все слышат неподалеку странные, пугающие звуки. Но никто не вскакивает, не таращит глаза… – это похрюкивает во сне наш старшой.

Пропала осень

Тот охотничий сезон сложился хуже некуда. И перепела на полях почти не было, и кеклик исчез с привалков, и даже горлица, не успели пожелтеть сады, подалась неизвестно куда. Мы ждали наступления холодов и вместе с ними пролета северной утки. Вот когда, если повезет, можно отойти душой!

Бывало, сидишь на разливчике, над горизонтом истаивает заря, и вдруг точно водопад обрушивается на голову. Это проносится утиный косяк. Привлеченный блеском воды, он делает разворот, снижается… А курки уже взведены, и дыхание замирает от радостного предчувствия. А следом – второй, третий! И все небо начинает рябить от мелькающих тут и там птиц!

Тот перелет начался именно так: утка пошла валом, Мы облюбовали небольшой разливчик – стерня поливалась перед пахотой… Павлантий Макарыч пристроился в самых верховьях, я – неподалеку, остальные охотники – кто где. Еще засветло появились утки: стайка чирков покрутилась, потом стороной прошел косячок шилохвостки… Ничего, решили мы, это только начало. Зато на соседнем разливе, прозванном Длинным – километрах в полутора – выстрелы загремели один за другим. Мы завидовали. Еще заря не отполыхала – с Длинного примчался Витька Карась. Притулив «Жигули» за пригорком, он рысцой направился к нам.

– Ну, что там, как?!

Витька отмахнулся;

– Нормально.

– А чего прибежал?

Карась не ответил и пристроился впереди нас с дедом. Я хотел попенять, что негоже становиться на пролете, но подумал: если утка пойдет – всем хватит. И смолчал.

Вскоре те, кто стоял ниже по разливу, тоже начали постреливать. Наконец, повезло и нам: со стороны заката быстро приблизился и, заметив воду, стал разворачиваться хороший косяк крякв. Надо было бы дать им снизиться на выстрел, но Карась торопливо вскинул ружье и жахнул дуплетом. Дробь просвистела, шлепнула на излете по перу. «Картечью лупит, – подумал я. – Ну и ну…» Мы с дедом, как и большинство охотников, стреляли в основном пятеркой, поздно осенью – тройкой, но картечью… Это только молодые думают, что картечью вернее. На самом деле она хоть и летит дальше, но попасть – шансов мало…

Утки взмыли, взяли «потолок» и унеслись. Вскоре навернула стайка широконоски, но Витька снова не дал им снизиться – выпалил.

Через минуту прибежал возмущенный дед Пичка.

– Кто ж так делает?! Он что – один?! Куркуль! Вот пойду сейчас и…

К этому времени у нас уже имелось по чирку, и я сказал:

– Может, он совсем пустой. Не обеднеем. Пускай.

Приятель потоптался и махнул рукой.

– Шут с ним. Не обеднеем.

…Уже в темноте еще раз промелькнули четыре-пять кряковых, мы выпалили, но – мимо. А Витька за это время успел расстрелять десятка полтора патронов, и мы видели, как три-четыре раза он подбирал добычу…

На следующий день почти спозаранку дед примчался полный негодования и жажды деятельности.

– Витька – совесть потерял! – Нужно образумлять!

– Что такое, почему?!

– А потому! Он вчера пять штук еще на Длинном отстрелял! Мужики его оттуда турнули, говорят, норму взял – иди домой! Или в сторонке посиди, на природу порадуйся. А он взял и к нам пристроился. И у нас еще четыре взял! Где совесть?!

Я промолчал. Нехорошо, конечно, поступил Карась.

– Ты как хочешь, а отпускать это дело нельзя, – заявил приятель. – Ежели каждый начнет выкобениваться, что получится?

И умчался.

После обеда привел Толю и Колю. Уселся посреди комнаты на стул, величественно кивнул:

– Рассказывайте.

– А чего рассказывать, – пожал плечами Коля. Мы согласные.

– Ничего не понимаю. С чем согласные?

– Ну, это самое… Карася пошугать. Чтоб не стрелял больше.

– Как?!

Дед Пичка не вытерпел и стал объяснять сам…

Вечером, как только Витька отправился на охоту, почти следом за ним устремились мы с приятелем, Толя и Коля, Степан Васильевич – мастер с завода и Паша – этот нигде не отставал.

Витька подъехал к Длинному – там уже торчал Валерка Козодой с двумя охотниками, – и поспешил занять место получше. Мы тоже подъехали к Длинному, но, выдвинувшись вперед, образовали широкий заслон на пути торопящихся на кормежку утиных косяков.

Первыми появились чирки. Шли они высоко и даже немного стороной, но дед Пичка показал пример: Бум! Бум! – чирки взвились еще выше.

Потом кряковые…

Через десять минут стало ясно, почему вчера на Длинном стояла канонада: утиные косяки шли один за другим. Мы не успевали отбиваться. Трах! Бах! Бам! Та-та-та…

Только на разливе молчали.

Мы не успевали перезаряжать.

Бум! Бух! Ду-ду-ду…

Мы не успевали прицелиться. Впрочем, можно было и не целиться: мы палили холостыми… Когда лет кончился, те, вернувшиеся с разлива, чуть не учинили драку. Но нас было больше. Дед Пичка уговаривал разъяренного Витьку:

– Сам посуди, милок: каждый охотник имеет полные права становиться там, где душа повелевает. Вчера ты встрял у нас на пролете? Встрял. Мы тебе указали чего-нибудь? Нет, не указали. Потому как уже взяли по чирку и тебе решили помочь. А ты и здесь хапнул, и…

– Ну и что? Кто вам не давал?!

– Как кто? А совесть?

На следующий день к нам примкнуло еще три новобранца. Одного из учителей, мазилу, каких свет не видывал, приятель сломал убийственной логикой:

– …Все это вы, молодые, учить вас некому. Оно, конешно, если посмотреть со стороны, то понятно. Что и как. Если б утей было поболе, то и тебе б повезло. Ты сам посуди: когда сподручнее попасть, ежли три раза стрельнешь, или когда шесть? Из шести шансов боле. А откуда они шесть, ежли Витька из-за своего вредного поведения половину убрал?

В распаленном сознании приятеля родился даже новый план борьбы с нечестным охотником – накидать гвоздей на дороге, но сработало чувство меры:

– Ведь гвоздь, он что? В нем ума нету. Он не разбирает, куда втыкаться.

Вечером история повторилась. Собравшимся на разливе мы не дали сделать ни одного выстрела. Карась выбрался из скрадка, молча прошагал к машине и укатил. Утром пожаловался старшому. Корней Гордеевич, переваливаясь по-медвежьи, заковылял к деду Пичке. Старик околачивался у меня. Разбирались втроем. Выслушав, старшой сделал мудрое заключение:

– Вы, мужики, того… Витька, конечно, мужик дрянной, но – сосед. Сами понимаете… Вы уж без меня. А на собрании скажете.

В тот же день к вечеру неподалеку от моста через канал сгрудилась вся наша компания. Подъезжали другие охотники и тоже останавливались. Их разбирало любопытство: что за новый способ охоты мы придумали и какой фортель выкинем сегодня. Мы глубокомысленно молчали. Заметив скопление, Карась тоже не проехал мимо, притормозил. Победоносно взглянул на нашу шайку и снисходительно на остальных:

– Мужики! Не связывайтесь с этими долбанами (это о нас-то!), они и разу стрельнуть не дадут! Всё расшугают… А я – спасибочки. Я другое место надыбал!

И умчался. Мы подождали, пока рассеется пыль, и покатили следом. Двое любопытных увязались за нами.

Карась нашел неплохое место. Скрытая от людских глаз стеной камыша, вдоль арыка тянулась лужа. Мы оставили мотоциклы в стороне и подобрались к луже с тыла. Утки налетали редко. Так же редко, по цепочке, стучали выстрелы, отгоняющие их от опасного места…

На следующий день те двое, увязавшиеся за нами, растрезвонили секрет:

– Они Карася шугают! Чтоб не хапал!

Встретив деда Пичку, Витька ругался по-всякому:

– Погоди, старый козел! Я тебе устрою! Хрен вы теперь меня найдете!..

Мы изменили тактику. Степан Васильевич выдал Пашеньке свой мопед, а дед Пичка – бинокль. В поисках потаенного места Витька носился по полям на «Жигулях», а Паша – следом – на мопеде. Бинокль уравнивал шансы. Вечером Паша встретил нас на мосту и доложил. Теперь уже не таясь, мы окружили занятое Карасем место, с твердым намерением не пропустить к нему ни единой утки.

Витька не стал дожидаться конца эпопеи:

– Ну, погодите! Ну…

– Ты об себе подумай, – увещевал дед Пичка. – Ну, какой же ты охотник, ежли нашу дорогую, родную природу так не обожаешь… – старик был настроен прочесть целую лекцию.

Карась не дослушал. Он рванул машину так, что взвизгнули колеса. Он рассчитывал оторваться от погони.

Глотая пыль, мы помчались следом. «Жигули» свернули на асфальт и… только фонарики промелькнули.

– Не угнаться, – сказал Коля.

– Вверх попер, – вздохнул Толя.

– Ну и пусть, – засмеялся Паша. – Там ни одного болотца нету!

Мы это знали, но как-то сразу не сообразили.

Через несколько минут «Жигули» просвистели мимо, в поселок…

На следующий день Корней Гордеевич созвал собрание. Как и любое собрание, где отсутствие без уважительных причин не каралось административным взысканием или переносом отпуска с августа на февраль, наше собрание было малочисленным. Сразу разгорелась баталия.

– Совесть надо иметь! – возмущался Степан.

– При чем тут совесть?! Это у вас совести нету! Вы и нам всю охоту портили! – кричал Валерка Козодой.

– За это мы просим у общества глубокого извинения, но… – Дед Пичка не успевал отмахиваться. Он не умел разговаривать сразу со всеми, ему бы – замершую аудиторию… Только отдельные слова прорывались сквозь общий гам;

– Оно бы, конешно…

– Дорогая природа…

Больше всех надрывался Витька:

– …Ну и что?! Лишняя утка! Не я – другой возьмет!

– Врешь! Не все хапуги!

И тогда Карась выбросил главный козырь:

– Давайте, мужики, говорить откровенно. Вот мы хай подняли из-за пустяка, можно сказать, а посмотрите, что, делается вокруг! Сколько раньше перепела было на полях?! Тьма! И мы его почти не стреляли… Так? Так! А теперь куда он делся? Куда, спрашиваю я вас? Как стали летать и посыпать всякими порошками – хана пришла. И так повсеместно. В Казахстане, говорят, целое озеро засыпали вместе с утиными и гусиными яйцами, чтоб только тракторам напрямую пахать. Да что Казахстан, у нас под боком… Лысое куда делось? А Три тополя? А Круглое? Сухие балки остались – ни людям, ни зверю. Так что не с меня нужно спрашивать, а… – Он осторожно покивал пальцем в потолок. – Мы не маленькие. Все эти слова «Охраняйте, берегите» – для дурачков, для школьников. Я б, может, тоже берег – помните, как чирячье гнездо стерегли? – а как сбережешь? Ружья отобрать? – это у нас запросто, это мы умеем… А только все равно скоро ничего не будет. Так что давайте, мужики, пока есть возможность…

Мы притихли.

– Ну да, тебе больше всех, а как же мы? – осторожно пискнул мазила.

– А ты стрелять учись, – хохотнул Карась.

В наступившую паузу встрял, наконец, дед Пичка:

– Оно, конешно, с какой стороны. Ежли говорить по правде, то охота – дело убийственное. На то и ружья. На то и дичь всякая, чтоб мы, как дураки, за ней гонялись. Только я совсем не согласный, чтоб нашу дорогую природу сквозь сетку показывали в зоопарке, как показывают разных облезлых тигров и обезьян. Каждому человеку хочется, чтоб все это вокруг него в естественном положении обитало. Вот что хочется каждому человеку. А что касается… – он ткнул пальцем в потолок, – так они, может, и ружья в руках не держали, им наши утки и прочая живность – тьфу! Летает что-то над головой – и ладно. А что летает – не касаемо. Их еще притолкнуть к этому делу надо, потому как у них своих забот – во! Чтоб, скажем, зерна сдать сколько положено и перед начальством отчитаться… Это как у соседа, ежли корова не доится – а нам все равно. Лишь бы наша доилась. А сейчас так нельзя, потому как корова – общая. А если и мы не станем беспокоиться, то она и вовсе околеет. Я правильно выражаюсь?

– Правильно!

– От людей все зависит! Люди – сила!!

…С разницей в один голос собрание постановило исключить Карася из охотников, остальные голосовали за то, чтоб ограничиться предупреждением. Корней Гордеевич и дед Пичка воздержались. Приятель объяснил это так:

– Я сейчас за совесть его рассуждаю. Должен же каждый из людей об себе задуматься?

По дороге домой старшой сообщил по секрету, что решение все равно недействительно по причине отсутствия половины коллектива. Ну и пусть…

Через несколько дней Витька уволился с завода и снова уехал на БАМ. Не потому, что испугался, а просто решил заработать еще одни «Жигули».

На следующий день, теперь уже по-настоящему, мы снова собрались на охоту, но помешал дождь. Холодный и проливной он шел до вечера. Потом повалил снег. Еще не остывшая земля вначале сопротивлялась, оставаясь по-осеннему черно-рыжей, потом превратилась в грязно-серое месиво и, наконец, прижатая морозцем, через сутки сдалась. На поля лег снег. Только редкие лужицы с ледком на закраинах выделялись как кляксы на белой скатерти. Мы надеялись, что перелет еще не кончился, что еще будут падать на открытую воду отставшие косяки, но…

Мокрые и уставшие, мы облазали все болотца, и только на Гадючьем, еще издалека заметив наше приближение, выплыл из камыша отставший селезень и сразу взлетел. Он просвистел так близко, что хорошо была видна зеленая голова, белый ошейник и свернутые колечком перья на хвосте…

Пропала осень!

Пальма

У деда Пички своровали Барсика. Вряд ли совершившему это грязное дело удалось поохотиться – к двенадцати годам пес окончательно оглох, потерял обоняние, и уже в прошлом сезоне мы не брали его в поле. Но все равно – обидно…

Приближался новый охотничий сезон, и Павлантий Макарыч затосковал: нужна собака. Долго искали что-либо подходящее, время шло и, наконец, раздобыли то, к чему и я, и старик относились с явным пренебрежением: куцехвостого, ушастого спаниеля. Старик отвалил за него месячную пенсию и еще половину.

Люди нередко хают то, чего не имеют сами, став же обладателями – начинают пыжиться от гордости. Приятель тоже задрал нос, потому что у пса, как у графа, имелась длинная родословная и даже какой-то диплом. Родословную старик бережно уложил в шкатулку, диплом же пренебрежительно сунул в растопку, предварительно объяснив, что диплом собаке ни к чему – она все равно читать не умеет…

На первой же охоте пес оскандалился. Вначале он резво сунулся в клеверник, но, заслышав выстрел, подскочил как ужаленный и уставился непонимающими глазами. После второго выстрела дипломированная псина, жалобно скуля, прижалась к ногам старика и не отходила до тех пор, пока приятель не шандарахнул третий раз. И вот тогда маломерок задал стрекача, забившись в коляску, он поднял истеричный визг, вой, понять который не составляло труда: везите меня домой! И мы подчинились. В глазах у приятеля появился очумелый блеск.

– Может, привыкнет?.. – допытывался я.

Через неделю снова отправились в поле. Пес отказался ехать, Мы силой усадили его в коляску и всю дорогу держали, чтоб не выскочил. Он до крови расцарапал приятелю руки и напустил лужу. А в поле удрал. Самым бессовестным образом. Мы пытались догнать, но дипломированный негодяй от погони ушел. Ну и шут с ним.

В конце сезона, когда на юг тянулись последние утиные косяки, дед Пичка совершенно случайно раздобыл английского сеттера по кличке Пальма. Причем, почти бесплатно – за пятерку… Пальме шел второй год. За это время она сменила пятерых хозяев. Первый, который взял ее месячным щенком, жил в собственном домике на окраине города. Домик снесли, держать собаку на балконе пятого этажа хозяин не решился и передал щенка другому охотнику. Тот, в свою очередь, вскоре уехал в Казахстан, и собака пошла по рукам. Последний хозяин – совсем не охотник – посадил ее на цепь, и подросшая «леди» добросовестно облаивала прохожих, дворняг, воробьев в огороде, скворцов у скворечника… Надо полагать, не от злости – от жажды деятельности. Не сложившаяся жизнь выработала в ней стойкость к невзгодам, смекалку, излишнюю самостоятельность и по молодости – непоколебимую уверенность в собственной исключительности. Вот такой она попала к приятелю. Тот сразу же решил проверить ее способности: дважды забрасывал старую варежку куда подальше, и оба раза собака нашла и подала ее. Нашла и третий раз, но, обнюхав, пренебрежительно фыркнула: что за шуточки?

Тут ее внимание привлек большой дохлый жук. Она перевернула его, прихватила на всякий случай зубами и принесла: этот не сгодится?

Сгорая от нетерпения, старик продержал Пальму три дня в загородке – чтоб привыкла к новому месту, на четвертый – взял на охоту. Мы шли краем длинного, высыхающего разлива. Собака рвалась с поводка.

– Отпущу, – сказал дед. – Пускай побегает.

– Отпускай, – посоветовал я. – Далеко не удерет…

Приятель нагнулся, чтобы снять ошейник, машинально ослабил поводок. Пальма дернулась и… Как она ринулась вперед! Задние лапы опережали передние, каждая жилка, каждая мышца пружинила – наддай! наддай! Грязь летела как картечь. Провалилась в промоину, кувыркнулась через голову, взвизгнула от восторга и – еще быстрее.

А с зенита лилась мягкая осенняя голубизна, щемящий душу запах прели плыл над землей, и тянулась, мерцала в прозрачном воздухе серебристая паутина…

Внезапно Пальму точно за хвост дернули. Она затормозила – передние лапы юзом скользнули по грязи – пригнулась, метнулась в одну сторону, другую, и еще ниже уткнув нос в землю, потянула, потянула, все резче и точнее обозначая главное направление – мелкий кочкарник на краю разлива. И стала. Вытянулась, напружинилась, левую лапу подогнула…

– Ты гля, ты гля! – всполыхнулся старик. – Должно, бекас?

И, сияя лицом, ринулся к дорогой своей псине, на ходу меняя тройку на патроны с девяткой. Но Пальма не стала ждать. Она бросилась вперед, бекас взлетел и, недовольно чвикая, полетел прочь. А Пальма: «Ай! Ай! Ай!» – взвизгивая от негодования, устремилась за ним.

– Ай! Ай!! Ай!!! – этот лаконичный, отчаянный вопль можно было перевести так: «Ах, разбойник! Ах, бесстыдник! Куда?!! Куда?!!».

Умчалась и исчезла в полях.

Спустя некоторое время мы забеспокоились: не потеряется ли? Но собака вернулась, заляпанная грязью, недовольная: улетел, негодник… Дед Пичка погладил ее. Она восприняла ласку как поощрение к дальнейшим подвигам, но старик перехватил поводок.

…Поджидая уток, мы пристроились в бурьяне на краю разлива. Прогретая за день земля была теплой. И воздух, теплый, ласково– мягкий, окутывал землю. И это последнее в уходящем году тепло наполняло душу покоем и светлой грустью. Вечером, едва видимый в полоске зари, взмыл над городом самолет; медленно и неслышно стал забирать выше, выше и, набрав высоту, потянул над горизонтом.

Пальма тоже заметила его, уставилась. Задрожала лапами. И сразу сорвалась.

– Куда?! Куда, дура?!! – завопил старик.

А псина – дай бог ноги! – через кочки, через пахоту ринулась в погоню. Я представляю, в какой бешеный намет вылилось ее желание догнать, ухватить за хвост странную птицу! Стелясь над землей, она мелькнула где-то на горизонте и…

А приятель все звал и орал вслед:

– Назад! Назад, чертова кукла!! Ко мне, едрит!!. Дура!!

– Шут с ней, – успокоил я старика. – Разве ж это собака? Тьфу…

– Да оно ить…

Я понимал его. Пятерку, конечно, не жаль – жаль надежду.

… Лёт начался поздно. Первыми на блеск воды навернула стайка чирков, и я выпалил. Наверное, гул выстрела заставил собаку во все лопатки повернуть назад, чтоб и здесь успеть навести порядок и во всем разобраться. В начале зашлепала разлетающаяся грязь, потом что-то мелькнуло в темноте н, наконец, донесся голос приятеля:

– Прибегла!..

– Ты придержи ее, Макарыч, а то она всю дичь разгонит.

…За чирками появились кряквы. Они не стали кружиться, а, сделав небольшой разворот (должно быть давно облюбовали этот участок), сразу сели в дальнем конце разлива.

– Кря-кря-кря.

Я слышал, как взвизгнула собака, как чавкая грязью, в нетерпении перебирала лапками и как приятель, натужась, удерживал ее на поводке. И не удержал – поводок лопнул… Ну и переполох поднялся в утиной стае, когда со всего маха в нее вломилась наша красавица! Птицы замелькали тут и там, зашуршали над головой торопливыми крыльями. Нам удалось выстрелить по два раза, потом птицы собрались в стаю и ушли в темноту, а возмутительница спокойствия все носилась и носилась по грязи, разгоняя последних, и дед Пичка, позабыв про осторожность, надрывался во весь голос:

– Ко мне, трах-тарарах!!! Куды, черт-перечерт?!! Потом в горле что-то пискнуло и оборвалось… Как он поймал непутевую псину – не имею понятия. Когда я подошел к нему, он уже сидел на ней верхом, держась за ошейник.

– Сшиб одну… – прохрипел надорванным голосом. – В курай свалилась. Не найду. Помоги…

Старик зажал собаку между колен, придав туловищу направление, в котором свалилась утка, я слепил комочек грязи и бросил в бурьян. И тут же приятель отпустил псину. И Пальма ринулась. Она только чуточку задержалась в том месте, где раздался шлепок, и помчалась, понеслась в сторону, в другую – аж затрещало…

– Все, – сказал я, – теперь до утра ждать будем.

– Так ить жалко, – вздохнул старик. И не понять было, кого – собаку или потерянную утку.

Мы не успели докурить, как откуда-то сзади, из темноты вылетела Пальма и в зубах у нее болтал длинной шеей жирнющий осенний селезень. Вот это да!

– Ах ты умница!! Ах ты…! – веселился старик. – Это ж как понимать, а? Подранком, видать, уковылял. А она нашла! А? Это ж надо!

И мы отправились домой. Я чувствовал, что в душе у приятеля готов вырваться наружу торжествующий вопль, В нем бы выразилась и боль за неудавшиеся сезоны последних лет, и горечь презрения к семидесятипятирублевому лопоухому недомерку, и, наконец, безмерная радость по поводу вновь обретенного счастья. Есть собака!! Своевольная, непутевая, но разве сами мы путевые?

Старик трясся на заднем сидении. Пальма гордо восседала в коляске…

Мы охотились с ней два года. Она отважно лезла в ледяную воду, продиралась сквозь заросли шиповника и барбариса, оставляла на снежных склонах пятна крови из порезанных лап. Мы охотились – громко сказано. Главным охотником она считала себя, отводя нам роль нерадивых и медлительных помощников. Сколько раз, бывало, дед Пичка уговаривал неуемную псину:

– Ну, кто ж так делает? Нам ить тоже пострелять хочется, а ты все вокруг разогнала… А?

И гладит, ласкает, треплет за уши. А она, довольная, и боком к нему прижмется, и голову сунет в колени и смотрит, точно сказать хочет:

– Я теперь еще и не так постараюсь.

А сколько восторженных слов слышала, когда из непролазных зарослей выставляла под дуплет медно-красного фазана, или приносила из ущелья, куда не то, что спускаться – смотреть неохота! – сбитого метким выстрелом кеклика! Старик в ней души не чаял. Он даже ко мне стал относиться не то что с холодком, а как-то с иронией, точно знали они вдвоем нечто такое, что я, по скудоумию, понять не мог. Как-то в порыве откровенности он признался с горечью:

– Оно, конешно, так… Я вот решил и подумал: она у меня последняя. Понимаешь – последняя; семьдесят осьмой стукнул… Протяну еще годков десять-двенадцать – все равно, что собачий век. Вот и считай: сколько ей осталось, столько и мне. Это ж надо, а? Ах, жизня… – и вздохнул. – Как есть последняя!

Пальма и дома не давала скучать. Однажды прихожу к приятелю и застаю такую картину: сам он смотрит передачу «В мире животных», чуть поодаль от него баба Груня на стульчике, а между ними, на половичке, привольно разлеглась Пальма – тоже смотрит. «Чуф-ф-фыш-ш, чуф-ф-фыш-ш», – токует на экране черныш. Видно, как в порыве любви трепещет каждое перышко. А Пальма – ничего, смотрит спокойно, точно понимает: птица не всамделишная… Косач улетает, и экран пустеет. Собака – в недоумении: в чем дело? Куда улетел? Подходит к телевизору, заглядывает с одной стороны, с другой, принюхивается: куда же, в самом деле?! Так и не разобравшись, возвращается на место и недовольно крутит головой: чепуха какая-то!..

В прихожей у приятеля висело большое зеркало. Не знаю, по какой причине, может, гвоздики от времени поржавели и повылазили, а забить в узкую рамку у старика руки не дошли, но пришлось зеркало опустить на тумбочку. И вот Пальма впервые увидела себя в зеркале. Вначале, положив лапы на край столешницы и медленно поворачивая голову туда-сюда, она разглядывала свою физиономию. Потом как в цирке! – отошла на задних ногах и ну подскакивать, вертеться: точь в точь девица! То спиной повернется, то плечико поднимет – и смех и грех!

С тех пор пошло: возвратившись с охоты, мокрая и грязная, она всегда лезла в комнату. Баба Груня пеняла:

– Ну, куда, куда? Ты в зеркало на себя посмотри! И Пальма тут же станет передними лапами на тумбочку, повертит головой – да, видок не ахти… – и безропотно удалится. А однажды случился переполох. Хозяйка пошла кормить кур, потом отправилась по своим делам. Мы с приятелем в это время заряжали патроны и ждали ее возвращения, чтоб вместе сесть за стол. Залив дульца парафином, вышли на крыльцо покурить. Взгляд старика упал на загородку и…

– Выскочила! Что ты будешь делать!

Дверка в загородке всегда закрывалась на вертушку. Догадливая псина быстро раскусила, что к чему, и старик прибег к более действенным мерам: в проушину для замка стали продевать металлическую скобу. Уж ее-то она выдернуть не могла!.. Баба Груня, покормив кур, забыла, наверное, вставить железку, и Пальма выскочила. Это уже случалось. Вырвавшись на свободу, она мчалась или в дом, или в огород.

– Пальма, Пальма! – позвал старик.

Тихо. Пошли в огород.

– Пальма, Пальма!

Бывает у человека предчувствие! Вроде бы и день как день, и солнышко светит по-прежнему, а в душе неудобство. Точно, отправившись в дальний путь, забыл дома что-то важное, нужное, но что? Примерно такое же настроение было и у меня. Я тоже предчувствовал…

– Пальма! Пальма!! Как в воду канула. Мы выскочили на дорогу; с ужасом думая, что тут или там увидим ее, расплющенную тяжелыми колесами, но… Снова – в огород, снова – на улицу. Приковыляла хозяйка. Приятель от негодования только замычал:

– Ты, старая! Выпустила!! Ищи! Ищи, говорю!

Баба Груня обиделась и тут же оправдалась:

– Так ее ж разве удержишь? Она ж такая ушлая, что сейфу без ключа откроет, не то калитку! Мы оббегали весь поселок. Когда дед Пичка окончательно пришел к выводу, что Пальму своровали, удрученные, поплелись домой. Только со мной творилось что-то неладное: у приятеля горе, а меня смех разбирает. И хочется вытворить что-то этакое. Даже неудобно…

Пришли домой, открыли дверь и – навстречу вылетела наша непутевая! Как она оказалась в комнате – неизвестно. Она успела съесть мясо, которое хозяйка приготовила к обеду, закусила булочкой и запила молоком из трехлитрового бидончика. Потом стоя у окна и наблюдала, как мы мечемся по улице.

Зимой Пальму украли. Мы расспросили знакомых по всей Чуйской долине, может, кто видел или слышал, но нет, никто не видел, никто не слышал.

Дед Пичка одряхлел за месяц. Напрасно я уговаривал его, что можно найти другую собаку, взять щенка, наконец, – он только покашливал в ответ и крутил головой. Вот уже и новый сезон приблизился, и блеклые осенние зори заполыхали над долиной, как в прошлый сезон, как десять и двадцать лет назад. Старик даже патронов не стал заряжать. Напрасно я звал его – пойдем, тоску развеем! Разве мало в жизни невзгод, что из-за каждой пропадать? Приятель только вздыхал. Где прыть былая?! Потом вдруг засобирался к внуку в гости и уехал. Я думал, что дальняя дорога, новая обстановка как– то встряхнут приятеля, но нет – вернулся еще более опустошенный и высохший. Осенью я занес ему несколько поздних, заплывших жиром перепелов, чтобы как в былые, радостные времена вместе отведать лапши; чтоб они напомнили приятелю медовый запах клеверников, хмельной запах сухой земли, нагретых солнцем скал… Старика и это не всколыхнуло. Ужинали молча. Я не слышал скрипа двери, только боковым зрением увидел движение за спиной и машинально оглянулся. Потом охнул. Баба Груня выронила ложку. В полутора шагах, как привидение, раскачивалась Пальма.

Дед Пичка медленно осел на пол. Пальма подползла к нему и ткнула голову в колени. И старик мял, гладил заскорузлыми пальцами податливую шерсть, ласкал и снова гладил, отвернувшись к стене.

– Это ж надо… Это ж… – и захлебывался. Ах ты, псина, псина непутевая. Где же тебя носило восемь месяцев, какие пороги обивали твои лапы, по каким дорогам и бездорожью пролегал твой извилистый путь? Почему торчит клочьями свалявшаяся шерсть, почему, как у скелета, выпячены голые ребра, и слезятся красные глаза?!

Нет ответа. Неисповедимы пути блуждающей собаки и непонятна ее безъязыкая речь. Странно завершался тот памятный сезон. Мы бродили по тропам, где за десятки лет изучили каждый кустик, сидели на прогретых солнцем скалах, дышали воздухом альпийских распадков, и старый товарищ подводил итог: здесь когда-то произошло это, там было то…

– Ты помнишь? Ты помни, ты не забудь… – точно отчитывался и передавал в наследство все, что еще недавно было общим.

Мой нерадивый Дон поднимал кекликов, фазанов, но мы почему-то не стреляли. Пальма не отходила от старика. Если же случайно обнаруживала затаившуюся птицу, по привычке делала стойку, поднимала на крыло, но не мчалась вдогонку сломя голову, а провожала удивленно – радостными взглядом. И снова пристраивалась за приятелем. Я мечтал получить от нее щенков, но настойчивые ухаживания Дона она отвергала.

Так закончился сезон. Весной Пальма издохла.