Текст книги "Рассказы"

Одиночество

Мелкий осенний дождь моросил и моросил из низкого неба. Вернувшись с работы, Петька не стал раздеваться и свалился на кровать прямо в грязной одежде. Закурил. В комнате было холодно, пахло сыростью и тем неуловимым запахом, который оставляет после себя женщина. Ушедшая насовсем. К другому…

В душе не оставалось ни прошлой злости, ни обиды, а только тупое безразличие ко всему и жажда покоя. «Хоть в петлю полезай», – подумал он. Но представить себя болтающимся в петле не мог – от одной мысли было противно. Петька бросил окурок в угол, где валялась пустая бутылка, встал, заглянул в кастрюлю. Нехотя ковырнул раз – другой ложкой и снова закурил…

На подоконнике растекалась дождевая лужица, где-то надоедливо и тревожно орала воронья стая.

Неожиданно взгляд его упал на ружье, которое сиротливо торчало за спинкой кровати. Помедлив, он достал его и осмотрел. Тонкий налет ржавчины покрывал стволы, на замках тоже появились красные пятна. Петьке стало неудобно перед самим собой за столь пренебрежительное отношение к верному спутнику, с которым в его жизни были связаны только хорошие воспоминания. Он сдвинул на край стола грязную посуду, достал масленку и тщательно вычистил ружье. От теплого запаха сгоревшего пороха и ружейного масла вдруг стало так покойно на душе, так тревожно – радостно, точно увидел себя во сне маленьким мальчиком, рядом с молодой, живой ещё матерью…

Вдруг заспешил, засобирался… Торопливо отыскал патронташ, проверил патроны и, точно пустое место прошел, не оглядываясь и даже не прикрыв за собой дверь, вышел из дому. Калитка в огороде долго сиротливо скрипела и качалась ему вслед, словно прощалась. Две женщины с соседней улицы видели, как он вышел в поле…

Петька шел по раскисшей земле, и лицо его было мокрым от дождя. По грязной, промасленной фуфайке стекали мутные капли. Следом за ним, на приличном расстоянии, плелся худой и такой же мокрый бездомный лопоухий пес… Должно быть, его привлекал запах краюхи хлеба, которую Петька вот уже неделю носил с собой на работу, и все никак не мог съесть – кусок не лез в горло…

Долгое время они так и шли, а потом Петька остановился, присел на корточки, позвал:

– Эй ты, иди сюда… Пес несмело приблизился и шагах в трех остановился. В воспаленных глазах его была усталость и бездомная собачья тоска.

– Ну что же ты… Иди ближе. – Петька достал из-под фуфайки краюху хлеба, разломил и половину протянул собаке.

– На…

Пес деликатно, почти губами взял хлеб. Петька подумал и отдал вторую половину – зачем она ему?

Дальше пошли вместе… Был вечер. Тихое лесное озеро встретило их мягким плеском волн н все тем же мелким, надоедливым осенним дождем. В воздухе изредка порхали снежинки – предвестницы близких метелей. С легким шорохом осыпались последние листья с берез, шлепались с мокрых ветвей тяжеловесные капли. Петька пришел сюда без всякой цели, машинально – только бы из дому долой! – но, подчиняясь охотничьему инстинкту, осторожно выглянул из-за кустов и внимательно осмотрел озеро. У противоположного берега заметил стайку чирков. Некоторое время он наблюдал за ними, не испытывая в душе ни прежнего азарта, ни волнения. И если бы чирки улетели, он не ощутил бы ни досады, ни сожаления.

Но чирки не улетели… Подошла собака, легонько раз-другой ткнула носом в фуфайку, откуда, наверное, еще продолжал струиться запах хлеба, и тоже стала смотреть в ту сторону. Тогда Петька осторожно, чтоб не спугнуть птиц, обошел озеро и остановился метрах в двухстах от противоположного берега. Зарядив ружье и сунув на всякий случай два патрона карман, он положил патронташ на землю и подозвал собаку:

– Место! Лежать! – приказал.

Собака посмотрела на него преданными, горячими глазами и вильнула хвостом. Она совершенно не понимала, что от нее требуется. Тогда Петька стал осторожно, но настойчиво подталкивать и прижимать ее рукой к земле:

– Лежать… Ну, лежать же! Собака упиралась, повизгивала от страха перед непонятным и не знала, что делать: то ли пуститься наутек, то ли подчиниться воле человека. И, наконец, подчинилась… И человек сразу же перестал давить на спину и начал гладить.

– Умница, песик… Умница…

Потом человек убрал руку и стал уходить.

– Лежать, дружок, лежать, хороший мой… Вот и молодец, вот и умница… – повторял Петька, отходя все дальше и дальше. Пес хотел было тут же броситься вслед, но его удержал запах предмета, оставленного человеком, и тайный смысл сказанных им слов – вдруг за ними что-то кроется?! Несколько минут он лежал спокойно, только глаза настороженно смотрели в ту сторону, куда исчез человек. Когда же он вернется?! Наконец, страх потерять вновь обретенное божество подбросил пса на ноги. Оп взвизгнул, крутнулся вокруг патронташа, не зная, что делать. Страх гнал его вслед человеку, а сторожевой инстинкт, заложенный веками совместного содружества, удерживал на месте… И пес поступил так, как делают многие люди, не желающие одновременно ни поступиться своей совестью, ни подчиниться голосу рассудка: он схватил патронташ и, легко отличая запах его от свежих следов человека, бросился по этим следам…

А Петьке было достаточно этих нескольких минут. Он успел беспрепятственно подобраться к чиркам почти на верный выстрел, но глупая случайность – под ногой хрустнула ветка – подняла птиц на крыло. Он выпалил по ним из обоих стволов и смотрел, как стайка, стремительно набирая высоту, уходила все дальше и дальше. Потом одна из птиц оторвалась и неожиданно, колом, пошла вниз. И упала. Почти на середине озера. Петька не стал ждать, когда ветер и волны прибьют его к берегу, вечерний сумрак становился все гуще, торопливо разделся и шагнул в воду. Она была по-зимнему студеной и обожгла огнем.

«Ох, не доплыву», – мелькнула мысль.

– Доплыву! – успокоил себя и шагнул глубже. И в эту минуту из кустов, держа в зубах патронташ, выбежала собака. Петька даже руки развел от удивления:

– Ах ты, чертушка!

Увидев хозяина, пес остановился. В эту минуту он, возможно, понял, что поступил как-то не так, как от него требовали и растерялся. Но уже через мгновенье чувство радости взяло верх, и он ринулся к хозяину. И все в нем ликовало от кончика хвоста до ушей, все говорило о готовности служить и подчиняться человеку. А Петька, почувствовав это стремление, зашумел весело: «О-го-го-го!» – подхватил с земли камешек, швырнул в сторону упавшей утки и даже сам всеми мыслями бросился за ним вдогонку: О-го-го! Кто быстрее! Дай! Подай! Молодец!

И пёс, почувствовав это внутреннее Петькино устремление, ринулся в воду… Он доплыл до того места, где упал камень, покрутился, жадно ловя запахи, но ничего, что пахло бы человеком, на воде не было. Тогда он, подчиняясь внутреннему голосу, на всякий случай, осторожно взял утку за крыло и поплыл к берегу…

Пристанище на ночь они нашли неподалеку, под небольшой, плотной сосенкой. Петька развел костер. При свете его они поужинали, поровну разделив пригорелое мясо. Потом легли спать. С берез по-прежнему срывались тяжеловесные капли, и их шорох в ночном лесу звучал умиротворяюще. Сквозь дрему Петька думал о том, что скоро зима, а он даже картошку не выкопал в огороде: накопил в доме кучу грязного белья и вообще распустил себя за последнее время донельзя. Но теперь у него появился верный четвероногий друг – собака. Что ни говори, а существо живое, о котором тоже нужно думать и заботиться. И от этой вновь обретенной обязанности о ком-то заботиться стало как-то сразу спокойнее и легче на душе. И еще он думал о том, что жизнь – штука сложная, не все в ней получается так, как хочется, но на то она и дается человеку, чтобы жить и стремиться к лучшему. И с этой мыслью уснул.

А пес не спал. Он лежал у костра и смотрел на огонь прищуренными глазами. Иногда чуткие ноздри его ловили струящиеся над землей новые запахи, и тогда он глухо, точно боясь разбудить хозяина, рычал в настороженную тишину ночного леса.

День-то какой!..

Иван Иванович и Петр Петрович дружили двадцать лет. Они работали на одном предприятии, в одном цехе и даже жили по соседству, через дорогу. И еще: оба были охотниками. Не какими-нибудь дилетантами, охотящимися от случая к случаю, а самыми настоящими, заядлыми, замешанными на неукротимой любви к природе. Сколько вечеров провели они под осенними звездами, сколько снежных троп, сколько грязи перемесили их непоседливые ноги! Даже внешне они стали походить друг на друга, и если Иван Иванович говорил «да», то ждать иного ответа от Петра Петровича все равно, что заряжать патрон со стороны капсюля.

И вдруг они поссорились. Уже никто не помнит, из-за чего, скорее всего, просто так. Один сказал слово, другой – и пошло… А если ссорятся два человека, за долгие годы ставшие как бы отражением друг друга, то можно представить, во что вылилась ссора. Если Иван Иванович, отправляясь утром на работу, видел, что и Петр Петрович спешит к калитке, то отправлялся вслед только после того, как убедится, что бывший приятель удалился на приличное расстояние. Точно также поступал и Петр Петрович. Бывало, столкнутся носом к носу – и оба – назад. И выглядывают тайком, не решаясь выйти первыми. А время-то поджимает! И тогда, не вытерпев, припустят трусцой через огороды! Даже жены и те, хоть и здоровались, и словом иногда перебрасывались, но – не то, совсем не то! Уже чаю на заварку, или тройку яиц в пирог – дело женское! – друг к другу ни на порог! Только собаки: рыжая Сильва Петра Петровича и черный с подпалинами Амулет Ивана Ивановича продолжали вытаптывать грядки и шляться друг к другу в гости. Но ни Иван Иванович, ни Петр Петрович, зло на собак не держали. Понимали: охотничья собака – это… Нет, даже слов таких не найти, чтобы объяснить, чем является охотничья собака для настоящего охотника. Даже чужая…

Так, через пень-колоду, прошло несколько лет.

Был пасмурный с сединою день. В дождливой паутине плутали редкие снежинки. Над стиснутой горами долиной ветер протягивал мокрые облака, как протягивают по узкому коридору мокрую швабру. Сыро и холодно. Собаки – и те в конуре. Только на юге облака чуть отсвечивали – то ли снег в горах выпал ночью, то ли пробивалось солнце.

А охотнику, что дождь, что зной – дома не сидится. Иван Иванович закинул за спину ружье, опоясался патронташем и отправился в горы. Не успел автобус преодолеть и половины расстояния, как действительно облака над горами поредели. Сквозь кисею проглянуло солнце. И чем выше поднимался автобус, тем реже становилась кисея и, наконец, совсем распалась. Внизу тонула в дождливой мгле долина, а здесь вовсю светило солнце.

Посмеиваясь над супругой, которая пророчила ему на голову и снег, и град, и все хляби небесные, Иван Иванович вышел из автобуса и двинулся дальше, выше и выше. Ах, как хорошо, что не остался дома, как хорошо! Увлажненные ночным дождем и высыхающие под теплыми лучами давно увядшие травы издавали такой аромат – распирало грудь. Плыл над прогретыми солнцем склонами мягкий запах обнаженной земли, густой, медовый дух чабреца и знойная горчинка полыни. Порхали бабочки, на камнях грелись ящерицы. Иван Иванович от возбуждения только вздыхал. Конечно, и раньше приходилось видеть подобное, но с годами чувства меняются, и то, что казалось обычным вчера, завтра кажется обновленным и удивительным.

Тут и там погромыхивали выстрелы – не все охотники отсиживались дома. Иван Иванович тоже стрелял, больше обычного мазал, но промахи не огорчали.

Ближе к полудню решил перебраться на соседний склон, и вот тут-то, на узкой тропинке между скал носом к носу столкнулся с Петром Петровичем. Что делать?! Не отвернуть… Они мельком взглянули в глаза друг другу и, едва не столкнувшись плечами, разошлись. День потускнел. Вернее, день оставался таким же, так же пьяно пахла земля и летали бабочки, но в душе Ивана Ивановича заскребло. Неприлично получилось. Случись вот так же встретиться с незнакомым охотником – обязательно остановились бы, перебросились парой слов – так уж повелось, а здесь… Не чужие. Это в поселке, среди людей можно сделать вид, что не заметил ранее знакомого человека, здесь же – нехорошо! Не по-охотничьи! И мучаясь в душе, Иван Иванович все думал, вертел и так и этак – как бы выйти из неловкого положения? И уже взобравшись на соседний склон, обернулся и крикнул то, что первое пришло на ум:

– День, говорю! Денечек!!

Петр Петрович, тоже поднявшийся высоко, остановился и приложил к уху ладошку:

– Чего?

– День, говорю! Денечек!!

Петр Петрович поднял обе руки вверх, точно хотел объять ими весь окружающий мир, и тоже прокричал:

– Это да! Это да-а-а!!

И, помедлив:

– Ты когда приехал?! Когда приехал, спрашиваю!!

– Утром! Утром, говорю!!! – завопил радостно Иван Иванович.

…К вечеру над горами заклубились тучи, предвещая долгое, теперь уже предзимнее ненастье. Автобус, спускающийся в долину, шел пустой, но Иван Иванович и Петр Петрович сидели рядом, точно боялись, что даже расстояние между соседними скамейками может снова разлучить их.

Денискины тропы

Свой первый охотничий трофей Дениска добыл студеной зимой, когда над землёй мела позёмка и одинокие травинки на ветру трещали тоскливо и сухо. Он и сейчас не помнит, отчего же потянуло его в заснеженные, незнакомые дали. Может, засосала тоска непонятная, может, проснулась зависть к той странной и неугомонной категории людей, что, отрешившись от всех забот и тревог, уходят с ружьецом за плечами в просторы полей и лесов…

Дениска пошёл к соседу и попросил у него на денёк старенькую одностволку, такую же древнюю, как сам хозяин.

– Шмотри ж не жабудь, картечь крештиком помечена, – прошамкал владелец. – Может, волка встретишь…

Приближался вечер. От этого заснеженные дали становились еще более таинственными и строгими. Преодолевая встречный ветер, Дениска с трудом добрался до леса и вздохнул с облегчением – здесь было тише. Уже на опушке повстречался след белой куропатки-кулая, и он подумал о том, что птица, наверное, еще недавно была где-то здесь и улетела, завидев человека. И что если бы шел чуточку осторожней, то мог бы увидеть ее и добыть…

Издалека донесся чей-то дуплет. Спустя минуту над деревьями, чертя крыльями снежную мглу, пролетел косач. Дичь. Дениска выстрелил, торопливо перезарядил ружье и, когда птица уже скрывалась в снежней мгле, пальнул еще раз – на авось… И тут же, напуганный канонадой, откуда-то выскочил зайчишка и замелькал, понесся саженными скачками между берез и осин. Стрелять было неудобно – мешали деревья, Вздымая снег, задыхаясь и негодуя на собственную нерасторопность. Дениска ринулся за ним…

Заяц убежал. Дениска дрожал от внутреннего напряжения – дичь чудилась в каждом овражке, за каждым деревом, И когда в кустах что-то мелькнуло, он предупредительно вскинул ружье и щелкнул курком – это серая пичуга перепорхнула с ветки на ветку и теперь равнодушно мигала на него черными бусинками глаз. В глазах ее была тоска и своя, зимняя дума…

После этого он долго бродил по завьюженному лесу, и голые деревья гудели над ним тревожно и глухо. С промерзших вершин осыпались вниз серебряные блёстки. И не то, что волк, даже заячьи следы куда-то исчезли – только глубокая борозда от лыж тянулась по чаще, точно свежая рана. Было скучно и тоскливо. На землю опустился вечер…

А потом произошло вот что.

На просеке, из-под снега, взметая колючие облачка, вылетело несколько тетеревов. Денис вскинул ружье и выстрелил, почти не целясь. Одна птица упала. Оставляя на снегу капельки крови, она стала убегать, но Денис догнал ее и схватил. Это была тетерка с круглыми черно-коричневыми глазами и гладкими перьями. Она билась в руках, пытаясь вырваться… В это время недалеко послышался лай, и на просеку вышел незнакомый охотник, наверное, тот самый, чей дуплет слышал Денис. Охотник был в белом халате, на широких самодельных лыжах. Следом за ним бежала куцая, запорошенная снегом дворняга. Охотник подошел, спросил устало:

– Ну как, с полем?

– Вот… – и Денис показал свою первую добычу.

– Ты добей ее, – посоветовал незнакомец, – Чтоб не мучилась…

– А как? – не понял Денис. Он вообще не знал, что теперь делать с живой птицей, бьющейся в руках. Может, отнести домой и кормить, выхаживать, пока не поправится, может, отпустить на волю? Но все это никак не укладывалось в сознании, ведь только ради того, чтобы добыть ее, он взял в руки ружье и… Может, отпустить, а потом выстрелить вслед.

Охотник, наверное, прочел недоумение в его глазах и потому сказал:

– А вот так…

Взяв в руки птицу, он оттянул ей голову, поднес ко рту и… Хрустнули позвонки, тетерка судорожно забилась, бессильно запрокинула голову.

– Вот так, – и сплюнул прилипшее к губам перышко.

Потом, неизвестно почему, Денис спрятал тетерку под, фуфайку, поближе к теплу, и отправился домой. За ним увязался чужой пес. На лес, поля опустилась ночь…

Ружье он купил месяца четыре спустя, когда в памяти стерлись некоторые впечатления первой охоты, а вид пролетающей дичи напомнил о таинственном сумраке лесов и не пройденных тропах. И снова потянуло в неизведанные дали, в романтику непознанного.

Была весна. Голубой ветер колыхал вершины берез. Журчали ручьи. Дениска вышел поутру, когда в небе едва появились первые проблески зари, и густой, предрассветный сумрак еще окутывал землю. Он направлялся к далекому камышовому озеру, над которым, по рассказам очевидцев, уже появились утиные стайки. Дорога пролегала через лес. Под ногами гремели и гулко лопались подернутые утренним морозцем мелкие лужицы.

– Кр-р-рак!

– Кр-р-рак!

И куда бы он ни поворачивал, это «кр-р-рак» тянулось за ним, точно изобличающий след…

Не успела заря посеребрить стволы берез, как над головой прошелестели крылья, и вскоре откуда-то неподалеку донеслось громкое утиное кряканье – стайка опустилась на одну из затопленных лесных полян. Дениска замер. Потянул ружье из-за спины, взвел курки. «Кр-р-рак!»– сделал первый шаг. Опустился на-четвереньки. На ощупь исследовал землю перед собой и сделал второй шаг. Потом он передвигался на цыпочках, полз на животе, Призывное утиное кряканье раздавалось уже совсем где-то рядом, казалось, достаточно сделать еще один осторожный шаг и… И вдруг ударил гром. Ружье вывалилось из рук, в ушах зазвенело. Это невидимая веточка зацепила за спусковой крючок.

– Ах, черт… – Дениска потер обожженную щеку, подобрал ружье и, потихоньку чертыхаясь, пошел своей дорогой. Утки улетели.

Озеро начиналось сразу за лесом. Дениска не бывал в этих местах, и все казалось интересным. Соорудив из камышинок легкий скрадок, он затаился в нем и стал наблюдать. Над землей полыхала заря. Сладким запахом прели и свежестью дышали просторы. Лед уже отошел от берегов и лежал на черной груди земли большим серебристым медальоном. Узкая полоска воды между льдом и берегом, окрашенная лучами зари, окаймляла медальон драгоценной оправой…

Залюбовавшись, он очнулся только тогда, когда прямо перед ним плюхнулась на воду гоголиная стайка. Это было неожиданно и дерзко. Даже не верилось, что в пяти-шести метрах сидят настоящие дикие утки, и их можно наблюдать совсем рядом, а не пролетающими в недосягаемой синеве… А гоголи сидели неподвижно и настороженно косили глазом на близкий берег. Потом один из них, окунув клюв, поднял черную, с белым пятном головку и пустил себе на спину серебристую струйку. Второй нырнул. Третий вытянул шею и попытался ущипнуть соседа…

Выстрелить Денису не удалось. Даже одного неосторожного движения оказалось достаточно, чтобы гоголи взлетели и… Он проводил их взглядом. И не было ни досады, ни сожаления. Только радость, светлая и непонятная.

Больше утки не прилетели. Возвращаясь домой, Денис снова завернул на ту лужицу, к которой с таким нетерпением подкрадывался ночью, и тщательно исследовал все вокруг. Днем это место оказалось совсем не таинственным. Деревья стояли редко, и ветви не царапали лицо. С березы, пораненной нечаянным выстрелом, капал сладковатый сок. В луже плавало оброненное птицей перо, а на илистом дне отпечатались следы утиных лапок. Дениска с любопытством рассмотрел их и даже, взметнув облачко ила, потрогал руками – здесь сидела дикая, но ЖИВАЯ птица.

…Потом ему стали знакомы каждая тропинка в наших лесах, каждая камышинка на озерах. А интерес к охоте пропал. И когда он покидал наши края, то чудное ружье с серебристой чеканкой на замках так и осталось висеть на стене, запыленное и никому не нужное.

По сидячим…

Осень опалила землю. У обочин доцветали ромашки, догорали звёздочки полевого горошка. Уже тянулась паутина на ветру, и косачи вылетали кормиться на свежее жнивье.

Алешка сутками не вылезал из кабины: возил хлеб от комбайнов на ток по разбитым проселкам, по кочковатым лесным дорогам – нет у колхозного «газика» асфальтовых путей и когда они встречаются случайно, то таращит машина фары – глаза и не может понять – что за чудо? Так, во всяком случае, утверждал Алешка.

Был у Алешки друг. Звали его Степан. Работал Степан в лесхозе а жил на кордоне, рядом с колхозной заимкой.

Охранял заимку древний дед, не снимавший круглый год ватные солдатские штаны. И кордон, и заимка располагались на небольшой поляне; с одной стороны к ней подступал сосновый бор, с другой вытянулись в поля березовые и осиновые колки – пристанище дикой живности.

И Степан, и Алешка были охотниками. Алешка даже ружье возил за спинкой сидения, но охотились оба редко, наскоком, потому что в самый разгар сезона хватало других забот, зимой же… Зимой не наохотишься.

Однажды вечером под окнами кордона остановился знакомый «газик», и через минуту вошел Алешка. Весь он был какой-то измятый, задерганный и шмыгал простуженным носом. А несло от него чем-то едким, густым – для лесного человека совершенно невыносимым! Едва переступив порог, Алешка подтянул табуретку и сел. Потом посмотрел на сапоги, устало отряхнул колени. И сапоги, и брюки так пропитались грязью и маслом, что трудно было отличить, где начинаются одни и кончаются другие… Почмокав погасшей сигаретой, спросил: «Ну, как ты тут?»

Степан тоже сел на табуретку, пожал плечами:

– Всё так же, – мол… – и потянулся за спичками – Лови!

Алешка поймал коробок, подержал, точно не знал, как распорядиться спичками и погасшей сигаретой и, наконец, разобравшись, бросил спички на стол, а погасшую сигарету под ноги:

– Не хочу… Третью пачку за сутки…

И добавил:

– Ты кинь мне фуфайчонку в угол, сосну часок… Пока комбайн чинят.

– Может, поужинаешь вначале?

– А что есть?

Степан встал, заглянул в кастрюлю:

– Борщ. С утра остался. На двоих хватит…

– А я тебе хлеба вез, сала… Бутылка с тормозухой разбилась и все залила.

– То-то прет от тебя, не продохнуть.

– Да? А я ничего, принюхался…

Молча похлебали из одной тарелки, попили чаю. Алешка ожил, ни с того, ни с сего засмеялся, сказал:

– Ох и птица дурная пошла! Косачи прям у дороги на деревьях сидят! Проезжаю мимо – хоть бы почесались!

– Техники они не боятся, – рассудительно заметил Степан, повторяя то, что слышал от старших. – Раньше, говорят, и повозок не боялись, а сейчас еду верхом – еще издали улетают…

Они поболтали о том, о сем. И Алешка уехал в ночь и крутил баранку, наверное, до утра и работал бы еще сутки или двое, потому что на уборке люди себя не жалеют и вкалывают столько, сколько вытерпит техника, но на следующий день пошел дождь, и комбайны стали. Дождь шел два дня. Еще день ждали, пока протряхнет земля и валки, на третий Алешка забежал возбужденный, ершистый – выспавшийся:

– Ты чего сидишь?! Косачи под носом, а у тебя борщ без мяса! Собирайся!

– Как «собирайся»? Куда? – заупрямился Степан.

– Хватай ружье и не рассуждай! Прям у дороги сидят! Патроны, патроны не забудь!

– Да нет у меня патронов! Не заряжался! А твои где?

– Высыпались, черт! За спинкой возил, трясет – вся дробь под седушкой!

Побежали на заимку. Старик порылся в картонной, засиженной мухами коробке, выдал десяток позеленевших патронов.

– Вы и мне, робята, петушка… Или курочку… Они сейчас скусны-и!

– Какой разговор!

Отправились. Алешка тараторил:

– Точка! Последнее поле добиваем! Техники нагнали – тьма! По десятку КАМАЗов за каждым комбайном! Пока очередь дойдет – выспаться можно!

По ухабистой лесной дороге «газик» мотало и корежило. Степан до боли прикусил язык и несколько раз боднул головой потолок. Наконец, выехали в поле. Слева редколесье, справа – жнивье.

– Вот они!

Впереди на старой березе сидели два косача. Среди ветвей еще один. На соседней – штук пять или шесть сразу, а дальше…

– Хороша стайка, – прошептал Степан и, сразу оценив ситуацию, скомандовал:

– Езжай потише. Я дверку открою и…

– Заметят! Из кабины нужно! Я стекло опущу! – И Алешка тоже потянулся за ружьем.

– А кто рулить будет?! – возмутился Степан.

– Ничего, мы потихоньку…

– А как же я?! Мне ж не видно!

– И ты тоже! В окошко!

Степан опустился на пол, стал тыкать стволом в окно.

– Локоть убери! Локоть!

Машину тряхнуло, приклад Алешкиного ружья мазнул Степана по носу, по губам.

– У-у! Осторо..!

– Приготовились! Раз… два… три!

Степан ничего не видел, но когда в окне что-то мелькнуло, он по команде нажал спуск. Бойки клацнули одновременно, но выстрелов не последовало.

– Что за черт?

Быстро перезарядили и снова – чок! чок!

Алешка повернулся, загыкал недоумевающе:

– Во, дела!

Участок, где сидели косачи, кончился, они развернулись и даже остановились, чтоб разобраться:

– Патроны старые. Или отсырели.

– Ничего, какой-нибудь все равно жахнет.

– Ага. Ты только приклад к себе прижимай. Мне ж при отдаче нос своротит!

– А ты локтем в бок не тычь… Там же чирь!

Проехали еще раз. И снова не прозвучало ни одного выстрела.

– Ты как хочешь, а я дверку открою, – сказал Степан.

– Мне ж ничего не видно!

– Ладно. Только не метельши! – он говорил «метельши» – от метели…

Поехали третий раз, потом – четвертый. Вначале Степан таился на подножке, потом встал во весь рост и, наконец, перебрался в кузов…

Потом Алешка остановил машину и тоже залез в кузов; они расхаживали, менялись патронами, разговаривали в полный голос, щелкали бойками туда-сюда: Клац! Клац! Тюк! Тюк!

А птицы сидели и невозмутимо поглядывали на людей. И только когда возня внизу им наскучила, взяли и улетели. А друзья поехали в поле.

У комбайна ждала своей очереди колонна автомашин. Натужно рокотал старенький ХТЗ, вытаскивая увязший по самые оси груженый КАМАЗ.

– Во, дают! – подскакивал от возбуждения Алешка. – Тут работы на пару «газонов», а они целую автобазу пригнали! Еще и трактор – таскать их! Вот посмотришь, половина пустые уедут! – он уже забыл и косачей, и злополучные патроны. А Степан все думал, все переживал случившееся. И хоть досада терзала его сердце, но горше горького казалась сама мысль о том, что вряд ли еще когда представится случай вот так запросто видеть рядом сидящих птиц и даже целиться в них из ружья…

Вопреки Алешкиным прогнозам, работы хватило всем, все машины ушли загруженные под завязку, ему же не набрали и полкузова. Комбайнер заглушил двигатель, спустился, улыбнулся щербатым ртом и вдруг сделал коленце.

Потом вставил в щербинку между зубами сигарету, сказал:

– Вот так!

Алешка тоже засмеялся:

– Ты что, дядь Петь, специально зуб вынул, чтобы сигарету удобней держать?

– Ага. Ты тоже вынь… Когда под носом образуется.

– А как же я пустой поеду? Да поскреби еще маленько, может, наскребешь?

– Все выскреб. До зернышка.

И добавил радостно:

– Все! Кончили!

Потом Алешка и Степан ехали домой и болтали о чем-то хорошем, праздничном, и только когда подъехали к тому месту, где сидели косачи, Алешка вспомнил:

– Тьфу! Пускай старый черт эти патроны себе в мотню зашьет и носит, пока штаны не порвутся! Петушка ему захотелось, а?

Помолчали.

– …И вообще, что это за охота? Они, дурные, сидят, а мы – как в тире. Не, это не охота! Ты пешочком его найди, да успей прицелиться по летячему, выстрелить… Да еще и попади! Вот это охота! Разве не так?

Степан думал, прикидывал: где же правда? Конечно, подстрелить сидячую птицу большого ума не надо, да как откажешься? А с другой стороны, вроде бы и зазорно, и азарт не тот… И промолчал. И сказал совсем другое;

– Надо бы старику новых патронов зарядить… Всё-таки сторож, а?