Текст книги "Рассказы"

Бурый

Время сделало Бурого старым, а жизнь – мудрым, Последний раз его подняли с берлоги лет десять назад, стреляли в упор и потом до конца зимы, пока не сошел снег, гонялись на лыжах трое охотников, но он ушел и в этот раз.

Максимка Кедров, да Иван Степашкин, да Федька Звонцов тоже постарели за это время. Максимка Кедров вообще перестал охотиться, смазал старенькую тулку, поставил в угол за кроватью, сказал: «Когда помру – в гроб положите», – и отправился на печь греть старые кости; Иван Степашкин уехал в город к сыновьям и целыми днями просиживал у телевизора. Только Федька Звонцов, по прозвищу Косой – самый молодой из троих – все еще не расставался с ружьем: нет-нет да и протянет по лесным глухоманям одинокую лыжню. И никто лучше его не мог выследить и добыть соболя или горностая. Да никто и не стремился. Молодые охотники предпочитали изводить порох на утиные выводки и хвастать друг перед другом добычей, а к рассказам бывалых относились скептически. Говорили:

– Ты попробуй за зорьку десяток утешек добыть, вот тогда и посмотрим, что ты за охотник!

Пришло время – Федька Косой тоже повесил ружье на гвоздик и забрался на печь – ревматизм пестать…

…Бурый держался подальше от человеческого общества. Он опасался подходить к овсам, не пугал девок и баб близ поселков – все прошло. Болит старая рана под левой лопаткой, ноет передняя лапа, разбитая жаканом, это когда Федька стрелял в упор, да промазал, за что и прозвали Косым, – и ломит, корежит все тело, особенно в сырую погоду.

Бурый рявкает, дерет когтистой лапой старую осину, смотрит в хмурое небо мокрыми, тоскливыми глазами… Вот солнышко выглянуло из-за туч – хорошо. Прилег на солнцепеке, заурчал от удовольствия. Вздремнул, подергивая во сне круглым ухом. Проснулся от боли – овод сел под глаз, кровь сосет, проклятущий…

Согнал овода лапой.

Кряхтя поднялся, отряхнулся. Потянул носом воздух и заковылял куда глаза глядят. По пути разорил муравейник, раскопал в земле пчел, съел сот размером чуть больше гриба-сыроежки, облизал лапу. Побрел дальше, отмахиваясь от пчел и ворча. Одна угодила-таки – и снова прямо под глаз, рявкнул, раздавил лапой, замотал башкой и припустил, вскидывая зад, подальше от кусачего племени.

Малина уже поспела. Бурый отправился на старую гарь, от которой далеко разносился заманчивый запах. Здесь его никто еще не тревожил, и он чувствовал себя полновластным хозяином. Однако, подходя к заветному месту, уловил полузабытый человеческий дух и насторожился. Сделал несколько шагов, сел, прислушался. Из малинника доносился шум, стук ведер, крики – люди добрались и сюда. Облизнувшись, Бурый снова сделал несколько шагов, стал на задние лапы и даже пасть открыл, раздумывая, Что делать? Постоял и двинулся в обход, гарь была большая, и он надеялся с другой стороны отыскать спокойное место. Вышел на опушку и еще издали увидел яркие косынки, кофты – и здесь занято. Обозлился. Рявкнул так, что где-то заверещала сойка, ворон сорвался с дерева, прокаркал – кр-р-ру, кр-р-ру… А люди, гремя ведрами, перескакивая через кусты и визжа, бросились бежать. Бурый постоял, понюхал воздух и… побрел в обратную сторону.

Беглецы прибежали в поселок: «Медведь! Медведь!» – кричат, Охотнички всполошились: вот бы завалить! Но в лес не пошли.

– Ладно, – сказали, – вот наступит зима, мы его в берлоге добудем.

…Но и в последнюю зиму никто мишку не тревожил. Может, потому, что не смогли найти его берлогу, может, потому, что никто ее не искал, а скорее всего оттого, что занятые своими делами, люди забыли о существовании старого лесного бродяги.

И снова пришла весна, потом лето и осень. За это время в мишкиных владениях появился еще один хозяин – лесник с женой и двумя детьми. Кордон им построили на самом краю малинника, а неподалеку – большое общежитие для лесорубов. Стучали топоры от зари до зари, выли моторные пилы – весь лес пропах бензином, И Бурый решил покинуть родные места, Но куда ни шел, всюду встречал людей, следы их пребывания. Куда идти?

А лето выдалось сухим, неурожайным. То и дело вспыхивали пожары в тайге, тянуло гарью над пересохшими руслами речушек, над лесными полянами. Бурый ходил злой, голодный. Целую неделю следил за колхозным стадом, но напасть не рискнул. Гонимый голодом, однажды ночью подошел к самому поселку, стоял, принюхивался. В окнах мерцали голубоватые огоньки, слышались неведомые звуки. Здесь же, за поселком, обнаружил небольшое поле овса. Вначале осторожно, потом смелее, чавкая, стал обсасывать и набивать брюхо колосьями. Неподалеку фыркали лошади, в чьем-то хлеву шумно вздыхала корова.

Бурый провел в овсе целую ночь, а на день залег в кустарнике на опушке. Рядом пробегали машины, смеялись и разговаривали люди. В сумерках он снова пришел на поле, и так продолжалось три дня. На четвертый тетка Лукерья, проходя мимо, углядела неладное и растрезвонила по поселку. Всем миром набросились на пастуха:

– Куда смотришь, разбойник?! Кто так скотину пасет – все поле вытравил!

Шумели, кричали, пастух оправдывался, а потом Федька Косой слез с печи, пришел, посмотрел и сказал: «Это хозяин балует…»

Бурый почуял неладное и днем подался дальше в лес. Правда, к утру снова вернулся, но в поле так и не зашел: побродил вокруг, сломал несколько березок и залег на день в тех же кустиках…

А к вечеру из города, из ближайших поселков, понаехало охотничков видимо-невидимо, расселись как воронье на деревьях, зарядили ружья пулями, стали ждать.

Распоряжался всеми Федька.

– Сидите тихо! – ругался. – Брось цыгарку, паря, брось.

Все это слышал Бурый.

После заката солнца охотники угомонились. Но чуткое обоняние Бурого улавливало и смрад недавно выкуренных папирос, и запах начищенных ружейных стволов. Он слышал, как в поселке лают возбужденные собаки, как шепчутся на деревьях люди. И когда окончательно стемнело, осторожно встал и пошел прочь. Под лапой треснула ветка, и сразу же вспышка озарила опушку – выстрел прокатился. Пуля прошипела и шлепнулась в стороне… Все зашумели, закричали: «Кто?! Куда?!» – переполошился весь лес. Раздосадованный Федька плюнул: «Охотнички, едрит – кудрит…» – и поплелся домой.

А Бурый уходил все дальше и дальше. Вскоре не стало слышно гама людей, вековые лиственницы зашумели над головой, и таежный ручей затянул навстречу звонкую, одинокую песню…

Охотники посмеялись друг над другом, а некоторые даже усомнились: да правда ли был медведь? Откуда ему взяться? Скорей всего Косой сдуру напутал… И перед тем, как разъехаться по домам, отправились в поселок «обмыть» дорожку, поболтать и поделиться охотничьими сплетнями. Только к Федьке никто не пошел.

А через пару дней старого охотника разыскал какой-то приезжий парень и напросился на ночлег. Они попили чайку и легли спать. Утром вышли в поле. Молодой сказал:

– Покажи-ка, дед, медвежий след, Я хоть посмотрю на него… Это правда медвежий след? А где он любит ходить, чем питается?

Осенью, едва только начал срываться первый снежок, молодой приехал снова. В отпуск. На целый месяц. Снял у тетки Лукерьи комнатку, сказал: «Я докучать вам не буду…» Зарядил с помощью Федьки Косого пяток патронов пулями, взял рюкзак с продуктами, компас. Тетка даже руками всплеснула: «Куда ты один в тайгу! Ты и не бывал в ней ни разу – пропадешь!»

Молодой даже рассмеялся:

– Эх, вы, деревня! Где ж пропадать, если на север идти – через три дня к железной дороге выйдешь, на запад – по столбам хоть до Москвы иди, не заблудишься…

И ушел, уверенный, посвистывая, на поиски острых ощущений. Шаг за шагом, день за днем, сгорая от тщеславия, мерил он лесные километры. Внимательно приглядывался к каждой сломанной веточке, к каждой примятой травинке. На пути оставлял после себя золу костров, и пустые консервные банки. Ночевал в уютной одноместной палатке, постелью служил пуховый спальный мешок и пихтовые ветки. И в один хмурый день обнаружил то, что искал. Да иначе и быть не могло: все мы топчем одну землю, все оставляем после себя большие и малые следы… Нужно только немного терпения, чтобы отыскать их.

Молодой не стал преследовать Бурого. Цивилизованный человек, он привык спать на мягком, три раза в день принимать пищу и даже в тайге не изменил этому правилу – зачем? Зачем рисковать здоровьем, голодать – ради чего? И когда кончились продукты, он преспокойно отправился к тетке, даже спальник не захотел таскать понапрасну – повесил на лиственницу.

Два дня валялся на кушетке, рассказывал анекдоты и смотрел телевизор. На третий, запасшись продуктами, ушел поутру, когда заря едва посеребрила небо. К вечеру отыскал спальник и, не разжигая костра, заночевал под деревом. Утром отправился по следу. Он шел потихоньку, внимательно оглядывая каждый кустик, каждую ложбинку. Вот валежина с вывороченными корнями – внимание, нужно приготовиться! – нет, ниточка – след уводит в сторону, петляет краем болота, теряется в буреломах. Но как бы ни вилась она, а концу быть!

…А Бурый переживал счастливые дни. Он обнаружил зарезанного волками лося, отогнал серых и теперь отъедался за целое голодное лето. Он не заметил, как в двадцати шагах за деревом появился человек; не слышал, как человек, прижав спусковой крючок – чтоб не щелкнула пружина – тихонько взвел курок поднял ружье и… грянул гром. Бурый упал на грудь и закрыл голову лапами. Нет, он не был убит. Он был оглушен, растерян, разъярен от внезапно наступившей слабости и боли, Пуля скользнула по лобной кости, разорвала кожу, срезала ухо. И пока длились эти мгновения растерянности и ужаса, человек тщательно прицелился и выстрелил еще раз. Огнем обожгло левый бок, где и так болела старая рана. Человек хладнокровно перезарядил ружье и выстрелил снова. Потом еще раз. Бурый уже не чувствовал боли. Ее не было. Вообще ничего уже не было. Потом человек присел и закурил. Отвратительный запах сигареты нарушил хрустальную чистоту осеннего дня, смешался с пороховым дымом. Человек покурил и отправился в поселок за лошадью…

Черныш

Сплошной пеленой облака стлались над землёй, цеплялись опущенными крыльями за вершины деревьев, сползали в низины и плыли, плыли куда-то за горизонт медленно и тягуче. Дождик моросил, сеял мелкий, точно сквозь сито, оседал бусинками влаги на поблекшие травы, на опаленную осенью листву, Глухо шепталась капель. Воздух, влажный и густой, был напоен запахом грибов, сырой коры и еще чем-то теплым и грустным, как дым погасшего костра…

Промокли плечи. На спине и груди, где серую фуфайку перехлестнули ремни ружья и патронташа, тоже расплылись темные полосы. Но человек не замечал этого: он шел спокойной, но угонистой походкой, легко и неслышно, почти не размахивая руками, как ходят только охотники.

Иссиня-черный косач, затаившийся в кустах, настороженно вытянул шею, взлетел далеко, сухо захлопав крыльями. Человек вскинул ружье, ударил вдогонку – тах! – тах! – на авось… Выстрелы ткнулись в рыхлую стену леса, в паутину дождя и увязли. А в воздухе тревожно и сладко пахнуло порохом.

Черныш промелькнул над деревьями и опустился на краю старой деляны. Охотник проследил за ним глазами, забросил ружье за спину – мокрый ремень снова лег на привычное, отмеченное влажной полосой место, и зашагал дальше…

Он обошел деляну с одной стороны, с другой, но косач, наверное, уже забежал в чащу и не взлетел. Тогда человек взял ружье наизготовку и сам полез в заросли. Молодой осинник стоял так густо, что и заяц не смог бы в нем разогнаться. Ветви цеплялись за ремни, лезли в глаза, в рукава и даже за пазуху. Мокрые листья сыпались дождем.

Заслышав шум, петух вначале отбежал в сторону, потом присел, как это делают многие птицы перед взлетом, совсем по-куриному вскочил на один сучок, потом на другой – повыше. Тонкая вершинка задрожала, не выдержав тяжести, стала клониться… И тогда черныш снова расправил крылья. Взлетел он совсем рядом, за кустами, но охотник не мог видеть его, а когда, наконец, увидел и выстрелил раз за разом – бум! бум! – то дробь только сорвала кору на одном из деревцев и сбила несколько веточек. А черныш описал дугу над мокрым, упершимся в опушку грязновато-рыжим жнивьем, мелькнул у кромки леса и где-то в лощине скрылся.

Человек постоял – как выбраться из зарослей? – и полез задом наперед – напролом. Под ноги попалась старая валежина – сучкастая, узловатая, скрытая пожухлой травой и порослью…

– Тьфу ты!..

Потирая ушибленные места, встал, отряхнулся. Мельком глянул вниз и присел: под корежиной, едва присыпанная бордовыми, красными и золотисто-горячими листьями, выросла колония опят. Даже на вид они казались плотными, упругими, шершаво ласковыми как горбушка свежего хлеба. Охотник сорвал одну шляпку, вздохнув глубоко, понюхал – а-а-ах! – выдохнул. Потом еще раз и, не сдержавшись, провел рукой по головкам – красота-а-а…

По дороге к лощинке он часто подносил шляпку к лицу – принюхивался, ахал, и только когда пришел на место, шляпка сама собой куда-то исчезла.

Лощинка представляла собой небольшую поляну с резкими кустиками тала и крупными, в полтора обхвата, сосновыми пнями от недавней вырубки. Посредине поляны лежало старое дерево – ветровал. Под его вывороченными корнями купался в земле черныш, Взъерошенный, с полузакрытыми от удовольствия глазами он барахтался в мягком суглинке, пытаясь ногами, крыльями, каждым мускулом тела зарыться поглубже. И если прерывал это занятие, то только затем, чтобы встряхнуться, оглядеться и повалиться на другой бок.

После купания полагалось привести в порядок перья, но в это время черныш услышал неладное. И не стал ждать…

Охотник только чуть помедлил, давая птице возможность отлететь ровно столько, чтобы заряд полностью накрыл ее, и когда это мгновенье пришло, вскинул ружье и нажал на спуск. И по тому, как стремительно смещалась в сторону птица, он еще в момент выстрела понял – промах! – и сразу наперерез выстрелил еще раз. Но… Черныш в это время спрямил полет, и оба заряда просвистели мимо.

– Тьфу, черт! – выругался вслух.

Косач пролетел метров семьдесят и сел на жнивье. Торопливо встряхнулся, крутнул головой и вдруг распушился важно, как на весеннем току:

– Чуф-ф-фыш-ш-ш…

Охотник быстро вставил два новых патрона, прицелился, и почти одновременно нажав спусковые крючки – чтобы увеличить плотность заряда – слил дуплет в один выстрел – бу-у-ум-м. картечь просвистела выбила тут и там фонтанчики земли, но птицу не задела. Черныш подскочил, потянул низко над полем, перелетел его, взмыл над кронами леса и далеко на вершине березы сел. Идти к нему напрямую не имело смысла – заметит. Человек прикинул расстояние и двинулся в обход. Вначале шел по опушке, и шаги его по-прежнему легкие и невесомые тонули в мягкой подстилке, потом стал пересекать поле. Все так же сеял дождик, и тучи медленно тянулись над головой. Влажная стерня матово блестела. В поле запах грибов и мокрой листвы исчез, острее запахло хлебом и сырой землей. Смешанная со стерней, она липла к подошвам, к голенищам сапог, наворачивалась на пятки, носки – целые пласты грязи тянулись за ногами…

Наконец, поле осталось позади.

В редком березняке с густым подлеском охотник вначале очистил от грязи сапоги, а потом сдвинул ружье на грудь – в такие места любят забиваться на дневку линяющие зайцы… Но никто не выскочил, нигде не шелохнуло. Свернув к небольшому озерку, расположенному прямо в лесу, человек оглядел его из-за кустов – несколько куличков бегали по кочкам – и вышел на просеку.

Здесь его заметила и обкричала сорока – вздорная, сварливая птица. Некоторое время он терпел ее надоедливую трескотню, потом резко повернулся, взмахнул рукой – точно бросил что-то. Сплетница шарахнулась прочь. Погрозила откуда-то издалека и умолкла – то ли нашла другое занятие, то ли действительно испугалась… Но куда бы ни шел охотник – углублялся ли в лес, или приближался к опушке, сворачивал ли в одну сторону, или в другую – с каждым шагом он приближался к тому месту, где сел косач. Так коршун кружит над добычей, так волк сторожит отару, выжидая, откуда бы напасть…

И, наконец, увидел. Черныш сидел на старой, коряжистой березе; один ствол ее рос прямо, второй, почти такой же массивный и сучковатый – под углом к земле; Очевидно, когда-то появившись от одного корня, первый сразу же набрал силу а второй в поисках солнца стал тянуться в сторону…

Вокруг берез редкий кустарник, мелкие деревца – просто так не подкрадешься. Человек постоял, намечая пути подхода, перехватил ружье в руку – чтоб не цепляться стволами за ветви – и двинулся.

Вначале шел в полный рост потом от деревца к деревцу, от кустика к кустику – пригнувшись. Под старой валежиной прополз на животе, потому что если бы вздумал обходить или перелезать, то неминуемо бы показал себя и спугнул птицу… И наконец, опустившись на четвереньки, стал красться как зверь: осторожно переносил одну руку вперед, затаивался, потом наклонял по ходу туловище и подтягивал ногу. Затем другая рука… Косач забеспокоился, и охотник ткнулся носом в землю. Замер. Перед лицом маячил на тонкой веточке мокрый березовый листик с грязновато-коричневыми прожилками, увядший стебелек костяники с клочком паутины, а еще ниже, среди мелких травинок и небольшого, с наперсток, ярко-зеленого комочка мха – крылышко стрекозы и безголовая, высохшая жужелица.

Последний десяток метров он прикрывался уже не кустами и деревцами, а стволом и ветвями той самой березы, что наклонилась в его сторону. При этом старался двигаться так, чтобы ствол закрывал голову и часть туловища птицы.

За полтора – два шага до дерева он встал, бочком шагнул раз, другой и… коснулся березы рукой. Кора была жесткой, влажной, в темных подпалинах давнего пожара…

Переведя дыхание, осторожно выглянул. Косач сидел над головой, в семи-восьми метрах. Под лапой трепетал клочок оборванной когтем бересты. Вот потянулся, важно склюнул сережку…

– Ах ты, негодник! Ах ты…

Тихонько нагнулся, поднял старый сучок и… запустил в черныша изо всей силы! Посыпались листья, затрещали ветки. Петух сорвался, захлопал крыльями и вначале вниз, потом, набрав скорость, забирая все выше и выше, полетел прочь через поле, потом в лес, все дальше и дальше, пока совсем не скрылся из глаз. А человек провожал его взглядом и все бормотал, все злился вслед:

– Ах, бездельник, ах дробоед несчастный! Это ж сколько ты патронов съел? Восемь?! Ай-ай-ай! Ну, разбойник, ну нахал… Вот я тебя!

Веточка, на которой сидел черныш, все еще раскачивалась, также трепетал на ветру надорванный клочок бересты. А в глазах, как на цветной картинке, запечатлелась распластанная в полете птица: торопливый взмах крыльев, угольно-черный росчерк рулевых перьев и ослепительно-светлое на фоне хмурого неба белое подхвостье…

К вечеру моросить перестало. Нижняя темная рубашка облаков разорвалась, выпятив наружу белесую зимнюю подкладку. На востоке обнажился клок ясного неба – отчаянно голубого и удивительно спокойного. А в воздухе посвежело. Мягкие запахи поля и леса сгустились, осели на землю, и пахнуло новым – хрустким снежком, сухим сеном и теплым коровьим хлевом.

Простая арифметика

Наш сплоченный охотничий коллектив разваливался на глазах. Причиной послужили лицензии на отстрел двух косуль. Согласно существующим правилам, их требовалось отстрелять не более чем за три выезда. На первую охоту собралась почти вся компания, человек двадцать, но, пролазав целый день по ущельям, мы так ничего и не видели…

На следующее воскресенье количество желающих сократилось наполовину. Даже дед Пичка, глядя в сторону, долго и нудно мямлил о том, что погода завтра непременно испортится, да и старуха его дикой козлятины не потребляет, а потому…

Вечером, когда утомленные бесплодными поисками мы снова собрались у домика егеря, хозяин его презрительно заметил;

– Эх вы, охотники! Может, вам привязать козла?

Мы молча проглотили оскорбление. Глядя на наши кислые физиономии, егерь сжалился и пообещал принять личное участие в третьей, решающей охоте. Мы воспрянули, духом. Уж с ним-то, знающим каждую тропку в горах, не пропадем. Уж он-то поможет!

Но отправиться на последнюю охоту желающих почти не нашлось. Я, да Николай Чудов, которому все равно было куда ехать – лишь бы ехать; да Сережка Терешкин – охотник молодой, на серьезных охотах используемый только в качестве загонщика; да Карась – человек себе на уме. Его привлекла весомость будущей добычи: завалить хорошего рогача совсем не то, что прийти домой с двумя перепелишками на подвеске…

Егерь критически оглядел наш поредевший отряд и укоризненно сказал:

– Это что же, а? Даже на номера людей не хватает!

– А если местных пригласить? – подсказал я.

– Кого?

– Ну, Ильяса, например, чабанов…

– Болтун он, твой Ильяс, – отмахнулся егерь. – Ну да ладно, зови… Кадыр! – закричал сыну. – Собирайся, с нами поедешь!

Я был знаком с Ильясом уже несколько лет. Встречались редко, но как-то так получилось, что с самого первого дня почувствовали взаимную симпатию и дружеское расположение. Ильяс относился к разряду людей необыкновенных. Его интересовало все. Он мог часами рассуждать о литературе, русской дипломатии, положении американских фермеров, истории. И все это толково, со знанием дела, даже с некоторой артистичностью, что делало его доводы еще более убедительными.

Ильяс считался заядлым охотником. Он немало знал о повадках зверей, здраво рассуждал о проблемах окружающей среды и в этом отношении недостатка в идеях не испытывал. Но сам охотился мало. Случалось это не чаще двух-трех раз в сезон, когда работникам лесхоза выделялись коллективные лицензии на отстрел козерогов. Мне казалось, что Ильяс не откажется помочь и нам.

Но приятель заупрямился;

– Какая охота?! Какие элики? Где ты их видел?!

Я продолжал клянчить;

– Понимаешь, люди ждут… Даже на номера некого поставить…

И Ильяс сдался.

Пока мы возвращались к домику егеря, он прочел мне возмущенную лекцию о том, что дичи с каждым годом становится все меньше и меньше, а потому срочно требуется предпринимать какие-то меры. Он даже начал было развивать одну из своих многочисленных идей, но мы пришли, и егерь недовольно заметил:

– Долго же вы собирались… Все готовы?

– Все.

И отправились. Впереди, как главнокомандующий, ехал на старом мерине егерь. Сзади, придерживаясь за отца, сидел Кадыр. За ними растянулась гуськом наша компания.

Вскоре прибыли на место. Справа и слева – крутые склоны, поросшие кустарником; на грани неба и земли – голые скалы.

– Слушай внимательно, – сказал егерь, – видите арчу?

– Видим…

И началось то, без чего немыслима коллективная охота: распределение номеров, обязанностей и прочее. Все было продумано четко: и как начинать загон, и где укрыться стрелкам, и даже условные сигналы. Мне достался самый ответственный номер. Я должен был первым встретить косуль, по возможности отстрелять хотя бы одну из них и, самое главное, своими выстрелами направить животных на другие номера. Чтоб не попасть впросак, взял в помощники Ильяса – лишняя пара стволов и глаз не помешают…

Николай Чудов и Витька Лосякин отправились в одну сторону, чтоб далеким обходным маневром охватить место загона справа; мы с Ильясом взяли круто влево, рассчитывая перевалить через соседний склон и выйти на номер с тыла; егерь с сыном и Терешкин остались на месте, чтоб ровно через два часа начать загон.

Взбираясь по склону, Ильяс рассмеялся:

– А каков наш Асан? Распланировал как генерал. Один марширует направо, другой – налево… Помнишь, как в «Войне и мире»?

– Ага… Говори тише.

И мы замолчали: когда поднимаешься в горы, не то, что разговаривать – дышать не успеваешь.

Через полчаса тяжелого подъема Ильяс сказал:

– Хватит. – И сел на камень. Потом подвинулся, освобождая место мне. Отдышались, выкурили по сигарете. И снова шаг за шагом, цепляясь за кусты, корни, стали подниматься еще выше.

На втором привале дым не лезет в горло, и мы, сделав две-три затяжки, гасим сигареты, Ильяс лежит на земле, жует травинку и смотрит в небо, где пробегают редкие облака. Они уже не кучерявятся как летом, а проплывают бесформенными клочьями серого тумана – осень… Я сижу рядом, привалившись спиной к мягкому, как перина, кусту шиповника. Выплюнув травинку, Ильяс продолжает начатый еще там, внизу разговор:

– …Основная беда заключается в том, что все наше внимание сосредоточено на сохранении дичи, а не на ее воспроизводстве. Ты только вдумайся в это слово: сохранение! Точно набрали воды в ладони и держим. А как ни жмись, капля за каплей все равно вытечет. Но, с другой стороны, а где ее разводить, если с каждым годом человек осваивает все больше новых земель и поневоле лишает животный мир привычных мест обитания. Сейчас главная задача – возвратить захваченные угодья: на земле всем должны быть предоставлены равные права для проживания.

– Ну, ты хватил, братец, – засмеялся я. – А что есть будем? Человечество одними птичками не прокормишь!

– Вот именно! Нужно выработать более рациональные методы природопользования! Чтоб с каждого гектара брать два урожая! Один, скажем, зерном, а другой – дичью. Мы же в настоящее время все силы отдаем для выращивания только одного урожая, о втором практически никто не заботится. А ведь он мог бы стать, хорошим подспорьем и в решении продовольственной программы!

– Ну, и масштабы у тебя!

– Ты не смейся. Лет через двести на земле столько народу разведется, что и горы, и тайгу – все перепашут и застроят. От эликов одни чучела останутся, да и те облезлые…

Я промолчал. После некоторого раздумья Ильяс продолжил:

– А начинать нужно с городов. Они устарели. Люди в космос летают, скоро на другие планеты высадятся, а строим по тому же принципу, что и при царе Горохе… Ведь что такое город? Это сосредоточение большого количества людей, которые работают на фабриках, заводах и прочее. Вот и нужно строить так, чтобы город в первую очередь отвечал именно этим требованиям: работа, дом и все необходимое для нормальной жизни – рядом. Открыл дверь – родной цех, вышел в коридор – магазин, кинотеатр, больница. Разве плохо?

– Хорошо. Но все это не нашего ума дело.

– А чьего же еще?! – возмутился Ильяс. – Если мы не позаботимся о потомках, то кто же?!

– Ладно, не сердись… Пошли дальше.

И снова, цепляясь за кусты, корни, лезем вверх.

Вскоре подъем кончился. Мы перевалили через хребет, и далеко внизу я увидел белую ленту реки, услышал шум воды, а на берегу маленьких, точно муравьи, егеря, его сына Кадыра, Сережку и двух неизвестных всадников должно быть кто-то из чабанов подъехал ради любопытства. Мы прошли немного вниз по склону и оказались возле той самой арчи, о которой говорил егерь. Внимательно осмотрев все вокруг, я выбрал место для засады. Сели. Пригнули веточки, чтоб не мешали обзору и стрельбе, зарядили ружья.

– …Так вот, – продолжил Ильяс, – в таких городах не будет ни парков, ни скверов. Они, как декорации в театре, только имитируют настоящую природу, но не имеют с ней ничего общего. Они – мертвые. Бесполезная трата земли. Дорог тоже не будет.

– По небу летать станем?

– Увидишь… Дай-ка листочек.

– Ильяс, хватит, – попросил я. – Сейчас загон начнется, а мы…

– Успеется!..

Я вырвал из блокнота листочек и протянул ему. Ильяс вынул из кармана авторучку.

– Вот, смотри, – он изобразил на бумажке круг, по форме напоминающий полуспущенный автомобильный баллон. Внутри баллона – еще один кружок, поменьше. Пространство между большим и малым кружками начал делить на крохотные прямоугольнички. Их получалось так много, что я не вытерпел:

– А это что?

– Квартиры.

Ильяс не стал доводить работу до конца, очевидно, решив, что вполне достаточно сделанного быстро зачертил центр круга и объяснил:

– А здесь фабрики, заводы и прочее. Теперь давай считать: сколько одному человеку требуется жилплощади?

– Не интересовался.

– Хоть примерно! Двадцать, тридцать?

– Бери половину.

– Двадцать пять… Значит, для города с трехсоттысячным населением потребуется… Двадцать пять на три… – всего семь с половиной квадратных километра! А у нас поселки в тридцать тысяч занимают площадь по пять километров! А трехсоттысячный город – это пятьдесят, а то и больше! Теперь…

Снизу донеслись крики: «Ого-го! Га-га!» Прокатился выстрел, другой… Это загонщики начали работу. Мы с Ильясом приподнялись, внимательно осмотрели склоны – пока ничего подозрительного, и затаились.

– …Но не станем же мы строить такой город одноэтажным? – шепотом продолжил Ильяс. – Мы отгрохаем его этажей в пятьдесят!

Он стал быстро подсчитывать:

– …Семь и пять разделить на пятьдесят… Это зданьице займет площадь всего одну пятую квадратного километра. Кроха! А освободившиеся сорок девять можно засадить лесом, выкопать озеро… Арифметика простая!

– В таких домах никто жить не захочет, – сказал я. – Где это видано, чтобы комнаты освещались только электрическим светом!

– А мы придумаем систему зеркал, специальных световодов!

– Нет-нет, квартиры придется располагать только по внешнему кольцу. Больницы, школы – тоже… А это увеличит периметр города.

– Ну, пускай в два, три раза… Но не пятьдесят же квадратных километров. И если увеличится население, то город может расти не вширь, а ввысь.

– И отпадет надобность в городском транспорте!

– И если в такие города перевести жителей всех сел, то значительно уменьшится фактор психологического воздействия человека на природу.

– И сократятся…

И тут нас как током ударило. За несколько секунд до этих слов мы краем уха услышали легкий топот, но в пылу разговоров не придали ему значения. Мы посмотрели друг на друга, потом схватились и увидели, как в метрах в ста спокойно уходят через хребет четыре элика, проследив направление их движения, можно было догадаться, что всего несколько мгновений назад они находились совсем рядом, в десяти-пятнадцати метрах от нас.

– Ох! – присел с досады Ильяс.

– Приехали, – подтвердил я и едва не выронил ружье…

Тут мы вспомнили, что эти самые элики после наших выстрелов должны были направиться не вверх через хребет, а в сторону, по склону, туда, где, сгорая от нетерпения, ждут их на номерах наши товарищи.

– Голову снимут, – вздохнул я. – До конца жизни смеяться будут!

– А мы скажем, что ничего не видели.

– Так обидно же!

И мы стали спускаться.

– Все-таки согласись, – почему-то шепотом сказал Ильяс, – в этом проекте есть идея. Во-первых, сельский житель станет пользоваться всеми благами городской жизни, а горожанин окажется ближе к настоящей природе. Спустился на лифте и пожалуйста: живая травка, лес, рядом птички поют…

– Да, – рассеянно подтвердил я.

Дальше спускались молча.