Текст книги "Рассказы"

Сон

День перед открытием сезона проходит в радостной суете: мы вспоминаем прошлые охоты, мечтаем о новых, и за разговорами снаряжаем патроны. Дед Пичка пренебрежительно относится к всяким «Суперам», «Магнумам» и считает, что каждый охотник должен снаряжаться сам. А фабричными-де патронами пускай балуются городские бездельники, для которых охота «навроде нынешних песнев: шуму много, а смыслу нет – сплошная химия…» Я тоже проникся уважением к его теории, ибо понял: у каждого ружья, как и у женщины, свой характер, и потому если не хочешь попасть впросак – старайся угодить.

…Этот день полон светлых надежд, ожидания и насыщен эмоциями так же полно, как час перед первым свиданием. С той лишь разницей, что за первым свиданием начинаются будни, природа же дарит радость на каждом шагу в потому страсть к ней – вечна.

Мы уже договорились, в котором часу выедем, где будем встречать утреннюю зорьку, где вечернюю и уже приступили к заливке парафином последнего десятка патронов, как вдруг залаял Барсик, дверь распахнулась и в комнату, гремя кортиком о косяки, в ослепительной морской форме ввалилось улыбающееся дитятко двухметрового роста.

– Дедуня!!! Бабуля!!! – одной ручкой дитятко сграбастало и деда, и бабку и, несомненно, закружило бы от избытка чувств, но, подумав о последствиях, только слегка прижало к груди и поставило на место. А из-за спины выглядывало еще одно создание миниатюрное, и, несомненно, небесное, ибо такие голубые глаза бывают только у весеннего неба, когда в самой глуби его кружит журавлиная стая…

Ах, как бежит время, как проносится! Кажется, и сам еще недавно был таким же молодым и веселым, и все казалось еще впереди, все успеется, а оглянешься назад – кануло куда-то, растворилось в сутолоке в не разобрать – что же успелось?!

…Я не стал мешать встрече и, еще раз напомнив о договоре, удалился.

И вот пришло долгожданное утро! Заря разгоралась. Где-то, возможно, уже гремели первые выстрелы, и кто-то, возможно, уже вкусил охотничьей удачи. А дед Пичка все не появлялся. В нетерпении я сам отправился к нему, но окна его избушки были темны, а калитка, чтоб ночью не вышла корова – на запоре. Заслышав меня, Барсик потянулся, зевнул, точно хотел сказать: шел бы и ты, братец, отдыхать…

Старик проснулся часов в десять и, протерев глаза, страшно сконфузился:

– Понимаешь, внучек вот приехал… С женой…

Я понимал.

…А какой сон привиделся! Вроде сидим мы на каком-то болотце, вечереет, и утка вот-вот повалит. А я вроде спать хочу спасу нет! Глаза, ну прямо сами собой закрываются! А тут и утка как повалит! Аж свист стоит! Ты палишь, а я глаз открыть не могу! Пальцами веки раздвину, только за ружье, а они снова закрылись, подлые! А ты жах! жах! – дуплетами! А утки об землю – шмяк! шмяк!.. Смачно так шлепались, аж сейчас в ушах слышно…

– Да-а… А на каком хоть болотце?

– Шут его знает! Неприметное какое-то болотце, сразу и не поймешь!

– А утка какая шла, кряква, чирки?

– Откуда я знаю? Стрелял-то ты!

– Вот те на! Я ж их не видел!!

Мы заспорили. И только когда моряк от смеха свалился на кровать, а привыкшая ко всему бабуля закричала: «Окстись, ненормальные!» – спохватились. Старик тут же заявил, что сон, должно быть, в руку, и потому, не мешкая, нужно сей момент отправляться на охоту. И мы отправились. Вначале дед Пичка забыл дома патронташ, потом обнаружил на ногах домашние шлепанцы вместо сапог и снова пришлось возвращаться…

Наконец, все заботы остались позади. Поле, шорох стерни, терпкий запах сухого камыша – мы снова окунулись в мир близкий и дорогой, мир, дарящий покой и радость открытий. День выдался чистый, прозрачный, один из тех удивительных, которые случаются в межсезонье, между летом и осенью. Пауки плели тенета в сухом чернобыльнике, на скошенных полях паслись черно-белые чибисы. Едва видимые в высоком небе, кружили медленную карусель журавли, и тревожно-радостный крик их плыл над землей…

К вечеру мы соорудили два скрадка неподалеку от безымянной лужицы и стали ждать. Тонко звенели комары. Приятель задумчиво вздыхал и клевал носом.

– Ты смотри, Макарыч, не усни…

– И-и, милый, – обиделся старик, – и как у тебя язык поворачивается говорить такое!

Солнце закатилось. Я зарядил ружье и отправился в свой скрадок. Пронеслась на ночлег скворчиная стая, расселась неподалеку в камышах, долго возилась, перебранивалась и пищала. Ночь наползла на дали, черня лужи и высвечивая в них чистые, живые звезды. Сверчок затянул однообразную песню: тр-р-р-р, тр-р-р-р… Было тепло и покойно. Высоко прошуршали утиные крылья, потом еще раз и… И на этом все кончилось. Я подождал немного и отправился к старику. Свернувшись калачиком, подогнув худые коленки к подбородку, дед Пичка спал. Я тронул его за плечо.

– А? Что? – встрепенулся старик. Потом понял, по привычке стал искать оправдание, но сразу в голову ничего не пришло, и он сник. Пока шли к мотоциклу, он все вздыхал, спотыкался и отставал.

– Как же это я, а? Может, старость? Может, и ружьишко пора..?

– Не расстраивайся, Макарыч! Все еще впереди!

– Обидно.

У мотоцикла нас ждала еще одна неприятность: скис аккумулятор. Как ни бились, но мотор завести не могли. И тогда мы покатили мотоцикл по ухабистой проселочной дороге. Путь предстоял длинный – вдоль канала, через мосток, потом в обратную сторону… Качались звезды над головой, луна всходила над горизонтом медно-зеленая, как недозревший помидор. Воздух был мягок и густ и наполнял душу эликсиром жизни.

– …А старости нет, Макарыч! Мы будем молоды, пока звенят родники, пока жаворонки поют над головой и сторожат вершины горные козлы! Пока шумят травы! А исчезнет с полей последний зайчишка, улетит в небытие последний чирок – исчезнем и мы, ибо недостойно живому человеку жить на мертвой земле!

– Мы будем жить!

– Будем! Н-но, залетные!

Гнездо

– …И не проси, не сяду я на твою драндулетку! Если хочешь, давай так: бери у кого-нибудь лисапет и поехали. И шуму меньше и воздух чище!

– Ты бы, Павлантий Макарыч, еще ишака предложил…

– А что? – возмутился дед. – Ишак все равно, что лошадь. Ни дыму от него, ни копоти – одна польза!

– Времени нет на ишаках разъезжать…

– А нам и торопиться некуда! – отпарировал старик.

В то чудесное апрельское утро мы решили отправиться куда-нибудь в поле и провести воскресный день на лоне природы, вдали от забот. Дед Пичка настойчиво требовал ехать только на велосипедах и на это у него имелись причины… Как-то в прошлом году мы охотились в горах. Приятель обратил внимание на Чуйскую долину, которая осталась далеко внизу, и сказал:

– Ты смотри, у нас солнышко светит, а там затянуло. Небось, дождик уже моросит…

– Какой там дождик, – рассмеялся я. – Это копоть.

– Как так? – встрепенулся дед. – Какая копоть?

– Обыкновенная. Смог называется.

Старик несколько мгновений растерянно смотрел на меня, потом на долину и, наконец, сказал:

– Ну и ну… А я ить думал, что только в Англии… Куда ж наши смотрят?!

Я не стал объяснять всю сложность этой мировой проблемы, но следствием нашего разговора явилось то, что старик купил себе дамский – чтоб удобнее было садиться – велосипед и некоторое время размышлял над вопросом перевода всей существующей техники на педальную тягу… именно по этой причине он категорически отказался ехать на мотоцикле и требовал, чтобы я нашел велосипед. Мне оставалось только подчиниться.

Вскоре мы катили по мягкой проселочной дороге вдоль Большого Чуйского канала, и дед Пичка настойчиво гнул свою линию:

– Видишь, – говорил он, – травка как зазеленела… Это после дождичка. И жаворонок ишь как заливается… Радуется, значит. А пролетели бы мы здесь на твоей трещетке и ничего бы не заметили. То-та…

Ехал он медленно. Крутанув два-три раза педалями, он катился по инерции почти до полной остановки и если все-таки останавливался, то, оттолкнувшись ногой, снова делал два-три оборота и снова катился. Такая езда вывела бы из терпения кого угодно, но я как-то втянулся в этот ленивый ритм и уже не злился. В небе светило солнышко, зеленела травка, и мир казался веселым и беззаботным, как детская песенка…

На берегу канала росло одинокое дерево. Не сговариваясь, мы повернули к нему. Но место это, такое привлекательное издали, на самом деле оказалось захламленным обрывками бумаг, битым стеклом и прочей дрянью. Старик даже сплюнул в сердцах:

– Вот люди!

Я предложил отправиться к небольшому болотцу, которое находилось поблизости: отдыхать на берегу пусть даже небольшого водоёмчика приятнее, чем среди битых бутылок. Но старик уперся:

– Нечего там делать, – сказал. – Да и пересохло оно, – точно тебе говорю.

Меня это сообщение насторожило. Не более недели назад я там был и ничего подозрительного не заметил. Значит, старик или врал напропалую, или знал что-то такое, что скрывал даже от меня.

Я стал настаивать, и дед Пичка махнул рукой:

– Ладно, поехали. Только не понравится тебе там…

И мы отправились. У меня было нехорошее предчувствие. Мне почему-то казалось, что за истекшую неделю туда пригнали бульдозер, он прошелся пару раз острым ножом и слизнул болотце. А старик, наверное, уже знал это и не хотел меня расстраивать. И поэтому отговаривал.

Но болотце к великой моей радости, еще жило. Все так же проходили неподалеку два арыка, которые во время поливов нет-нет да и вливали в него ложку – другую воды; все также по обочинам арыков рос мелкий и редкий камыш. В прошлом году сюда понаехало людей с косами, серпами – год выдался сухой, обкосили кое-как арыки, сгребли траву в копешки, и остались копешки в поле до весны – гнить…

– Ну, что слышал, Макарыч, выкладывай, – потребовал я.

– О чем ты? – удивился старик.

– Да насчет болотца… Засыпать собираются, что ли?

– Не знаю… А что?

– А чего же тогда ерепенился, ехать сюда не хотел?!

– Не хотел, да и все! Что, я права такого не имею? – возмутился дед Пичка.

Я смолчал. Действительно, что это взбрело мне в голову подозревать приятеля неизвестно в чем. Но червь сомнения, который вырастило мое воображение, уже точил душу. Я промерил шагами площадь лужицы, камышинкой измерил глубину – ямка, да и только! Нет, не станут ради нее гнать бульдозер! Еще поживет она на радость пескарям и босоногим удильщикам! Да и мы, охотники, будем наведываться сюда во время осенних перелетов. И успокоился…

Мы расположилась на пригорке, разложив на газетном листе захваченные из дому припасы. Дед Пичка снял рубаху, подставил горячему солнцу молочно-белую спину.

– Сгоришь, Макарыч…

– Ничего…

Я тоже последовал его примеру. Мягкая шелковистая трава приятно холодила. Тело, как разряженный аккумулятор, жадно тянуло из земли необходимую энергию. Мы болтали о всякой всячине, вспоминали прошлогодний сезон, строили прогнозы на новый. Потом мне вздумалось развести костерок, чтоб побаловать дымком обоняние и поджарить на камышинке кусочки колбасы. Старик вначале было согласился, но потом заявил, что колбасу жарить незачем, а лучше съездить домой, привезти пару удочек, поймать десяток пескаришек, и вот тогда уж костер будет в самый раз! Ехать за удочками, конечно, нужно было мне, и я стал отнекиваться. В конце концов, мы договорились, что на этот раз обойдемся колбасой, а на следующий раз обязательно захватим удочки и уж тогда попируем! Я отправился вдоль арыка собирать сухой камыш.

– Ты на другом арыке собирай, там больше, – крикнул вдогонку старик.

– Много ли нам надо… – отмахнулся я.

– Сказал не ходи туда, значит, не ходи! – привстал с земли дед Пичка.

– Чего это ты, Макарыч… – и тут я вспомнил, с какой неохотой он ехал сюда. В чем дело?! Желая поскорее узнать это, я отправился к деду напрямик. Он даже вскочил в крайнем возбуждении и замахал руками:

– Ну, куда ты прешься?! Куда?! Обойти не можешь?!

Я послушно свернул, подошел к привалу и лег на землю. Помолчав, спросил:

– Ну?!

Старик, тоже помолчав, ответил: – Гнездо… Только – тс-с-с!

– Жаворонка, что ли?

– Нет. Чирок…

– Так-а-ак… – Это было первое утиное гнездо, которое за последние десять лет мне удалось встретить в нашей местности. Причем, где – в двадцати метрах от проселочной дороги, неподалеку от водоёмчика, который не то шагами мерить – переплюнуть можно!

– …Посмотрим?

– Не… парит уже. Вон под той копешкой, – и старик указал пальцем. Я вздохнул:

– Не высидит. Через неделю начнут клевер косить, народу будет как на базаре. Обязательно кто-нибудь…

– А что делать?

– Не знаю. Придется наших ребят предупредить. Чтоб зря не шаталась.

Старик промолчал – ему очень не хотелось, чтоб о гнезде знал еще кто-то. Но другого выхода не было.

Я продолжал свою мысль:

– Да пускай и присматривают на всякий случай.

– Во-во! Пускай дежурят! А то мне одному никак не углядеть!..

Вскоре глаза у старика загорелись, и теперь, когда его тайна без пяти минут становилась достоянием гласности, выдвинул еще одну идею.

– Это ты хорошо придумал насчет дежурства, – сказал он. – Но, – он поднял прокуренный палец, – я, наверное, еще лучше перепридумал! Ты вот возьми да не поленись, а напиши хорошими красками на досточке вроде лозунга. Так, мол, и так, здесь чируха высиживает потомство, а потому просим не беспокоить и беречь нашу любимую природу…

Дед Пичка много еще говорил, что следовало бы написать, но я разочаровал его:

– Не буду писать.

– Как, так?! Кто тебе дал такое право?!

– Никто. Напишу, и каждый, кто прочтет, полезет искать гнездо. Ты что, людей не знаешь?

Дед Пичка долго раздумывал и согласился:

– Это верно. Любопытство – это ж такая распроклятая привычка, что…

Я не стал доказывать явную ошибочность его теории, но в данном случае праздное любопытство действительно ничего хорошего не сулило.

На следующий день я рассказал о гнезде двум – трем знакомым охотникам; всех очень обрадовало, что в наших угодьях появилось утиное гнездо, но выехать на дежурство в ближайшие дни никто не мог – дела. На первое время мы взяли эту обязанность на себя. Дед Пичка заступал на вахту с утра, я подменял его после работы. Как правило, старик оставался со мной до вечера. Во время его дежурства, может, от тлеющей сигареты, может, еще по какой причине, но загорелся бурьян на арыках, и когда я подъехал, старик вовсю сражался с огнем.

Вдвоем мы быстро одержали победу и, чтоб впредь обезопасить гнездо от подобных неприятностей, в нескольких местах на бровке арыка сняли верхний слой почвы.

Теперь если и возникнет огонь, то, дойдя до пустого места, погаснет сам собой…

Через неделю на дежурство выехал Николай Авсенок – охотник вдумчивый и серьезный. Он не знал, где находится гнездо, но дед Пичка взялся разъяснить все, что положено. Я при этом не присутствовал…

– Да ты не волнуйся! С завязанными глазами найдет! – хвастался старик. Я поверил… Потом пришла очередь Николая Чудова, Витьки Лосякина – по прозвищу Карась, Сережки Терёшкина – колесо завертелось. Каждый знал день своего дежурства, и мы отчаянно ругались, если кто-либо не мог выехать своевременно.

А потом пришла беда. Подъезжая к болотцу, чтобы сменить Николая Авсенка, я еще издали увидел, что по кромке пшеничного поля, по обочинам арыка, где было гнездо, бродит овечья отара, Чабан лениво перегоняет ее в сторону недалеких буераков. А Николай сидит на берегу и удит пескарей.

Остановив мотоцикл, я бросился разгонять стадо. Чабан, приняв меня за какое-то начальство, тоже заспешил, засуетился…

Копешка, рядом с которой находилось гнездо, была растоптана, кладка засыпана бурьяном. Я разгреб бурьян и увидел семь оливково-белых яиц. Три были раздавлены. От злости мне хотелось обругать и Николая, и неряху-пастуха, который загнал овец на арык через пшеничное поле. Чтоб успокоиться, вернулся к мотоциклу и долго ходил вокруг, то постукивая ногой по баллонам, то проверяя, мигают ли поворотки. Потом подъехал к болотцу. Николай встретил меня весело.

– Ты знаешь, – сказал он, – а я видел, как она летала! Наверное, поесть захотела или воды попить. Впредь следует подальше от болотца держаться – вдруг вздумает сесть? Ты как думаешь?

Я промолчал.

– Что-то случилось? – спросил Николай.

– Случилось… Овцы давно здесь?

– Да нет, только что. Но я их туда – ни-ни! – и он показал в сторону совсем другого арыка.

– А на кой черт он тебе сдался! – взорвался я. – Гнездо-то вон где!

– Как?! – и Николай схватился за голову. – Так мне же дед Пичка… Я же несколько раз переспросил!

Я понял все. У старика совершенно отсутствовало чувство ориентации на местности и, вернувшись с охоты в горах, он никогда не мог ответить, как расположен тот или иной хребет по отношению к сторонам света.

…– Ну, старый черт, ну, балаболка несчастная, – погоди!.. Неужели вся кладка погибла?

Мы пошли к гнезду. Осторожно выбросили скорлупу, вытерли яйца. Потом вернулись на место и стали ждать; вернется ли уточка, примет ли гнездо таким, каким оно стало. Но ничего так и не заметили. Вечером я не вытерпел и пошел проверить. Уточка сидела на месте.

На следующий день сторожевой пост был перенесен подальше от болотца, и дозорному предписывалось не шататься скуки ради по окрестным полям, а чтоб не беспокоить уточку, лежать в скрадке.

Вскоре стряслась еще одна беда. Причиной послужили дисковые бороны, которые ржавели неподалеку еще с прошлого года… Николай Чудов имел привычку выезжать на дежурство ни свет, ни заря, но за боронами приехали еще раньше. Тракторист, очевидно, очень торопился, потому что, прицепив бороны, решил спрямить и метров сто проехал по арыку. Копешка была растащена, гнездо выдернуто из ямки, яйца раскатились. Николай собрал их и пересчитал. Двух не хватало. Он аккуратно расправил гнездо, положил в него оставшиеся и торопливо, чтоб лишний раз не маячить на арыке, собрал по камышинке всю копешку и сложил на том же месте, И теперь уже он ждал до самого вечера, вернется ли утка. И она снова вернулась.

А еще через неделю утята вывелись и наши волнения кончились. Утят было трое – два яйца так и остались лежать в гнезде. Но это была уже не наша вина…

Куда уточка увела свое потомство, никто из нас не видел и не знает. Мы не знаем также, какие еще испытания подстерегали их по дороге. Но мы поняли за это время, насколько тесен наш мир, насколько одно неосторожное движение может быть губительным для окружающих.

Как-то на досуге Витька Лосякин, который всегда был себе на уме, заявил:

– А знаете, сколько своего времени мы угробили на этих трех утешек?! Сорок человеко-дней! Сорок! Да плевать я хотел на…

– А что делать? – удивился, дед Пичка.

Действительно, что делать?

Когда цветет шиповник

В долине уже стрекочут комбайны, золотится над нивами пыль, и трава на обочинах пожухла, пожелтела, опаленная зноем. Уже торгуют на базарах первыми, с червоточинкой, яблоками, уже отошла вишня, и побурели ягоды на кустах шиповника, который растет вдоль арыков тут и там… Именно в это время мы отправляемся в горы для выполнения различных биотехнических мероприятий, направленных на сохранение и воспроизводство дичи. Собираемся спозаранку с косами, секаторами, мотками проволоки за поясом. Топчемся на остановке, поджидая автобус. На обочине свалены в кучу выгоревшие рюкзаки. Время идет, а автобуса нет, Толя и Коля – молодые охотники гоняют от скуки консервную банку, остальные сгрудились у забора – курят. Откуда-то появляется бездомный пес угрюмый, непроспавшийся – принюхивается черным носом, приглядывается одним глазом, На месте второго спекшаяся кровь.

Дед Пичка, присев на корточки, изучает пришельца:

– Ко мне, милай, ко мне… – припевает ласково – убедительно.

Пес склоняет голову – тоже изучает. Потом делает шаг, другой – подходит.

– Дай лапу! Ну! Дай лапу!

Пес отворачивает морду, но лапу подает. Приятель расплывается:

– А как зовут тебя? Тузик? Бобик? Отвечай!

Разомлевший тузик – бобик переворачивается на спину – чтоб почесали живот – молчит… Вот и солнце выкатилось на небосклон – чистое, матово-белое как шарик для игры в пинг-понг. День обещает быть жарким…

Наконец, появляется автобус. После небольшой, обязательной в этих случаях суеты, рассаживаемся и, наконец, трогаемся. В клубах пыли мчит вдогонку одноглазый пес.

…Дорога вьется по ущелью, ярче и сочнее становится зелень. С высокогорных лугов скатывается навстречу упругий ветер, он напоен тенистой прохладой вершин и ароматом неведомых цветов. Домик егеря в развилке ущелий. Егерь – мужчина лет под сорок, плотный, упруго – красный, лицо – строгое. В прошлом году, мы знали, он два дня гонялся за браконьером, покалечил лошадь, увернулся от картечи, но нарушителя задержал. Серьезный дядька…

Егерь окидывает нас начальственным взглядом и неожиданным для полного человека тонким голосом пищит:

– А почему кос мало? Мы оправдываемся, что-де люди почти городские, к сельскохозяйственному инвентарю отношения не имеем, что часть из нас готова вязать веники, закладывать солонцы – вопрос уладили. И только после этого егерь подал руку двум – трем впередистоящим, а остальным только кивнул.

Разбившись на группы, отправляемся в разные стороны. Одни – на веники, мы – косить сено. В этом году нам достался самый дальний покос, и не только старики, но и молодые ворчат: куда топать! Рюкзаки за спины, косы, как винтовки, на плечо, идем вначале толпой, потом вытягиваемся цепочкой вдоль речки. Впереди кричат:

– Краше гор в мире есть только горы!

И снова:

– Краше гор в мире есть только горы!..

Это веселятся Витька Лосякин, по прозвищу Карась, и Сережка Терешкин, недавно возвратившиеся с БАМа. Там, конечно, природа другая… За бамовцами наскакивает по-воробьиному вездесущий Валерка Козодой. Следом, вздыхая от умиления, интеллигентно вышагивают два учителя:

– Ах, воздух! Ах, аромат!..

За ними пыхтят Корней Гордеевич – наш старшой, и Степан Васильевич, мастер с завода. Первый – по-медвежьи сутулый и косолапый, щедро обросший черно-серебристой свалявшейся щетиной; второй – длинный и тощий, похожий на складную металлическую линейку… Цепочка растягивается все сильнее и сильнее, людей скрывают заросли, но сверху видно, как тут и там трепещут на ветру цветные тряпочки, которыми обмотаны косы. Мы с дедом Пичкой плетемся в хвосте.

– Куда спешитя-а-а!.. – взывает приятель.

А солнце уже прижигает склоны. На взлобках догорают свечи эремуруса. Остро пахнет влажной землей и разогретыми камнями. Запах у камня тяжелый, угаристый. В низинах набирает цвет душица и чабрец. Заросли шиповника тоже источают тонкий, едва уловимый аромат – здесь, на высоте, шиповник еще не отцвел. Цветы белые, желтые, розовые, и каждый имеет свой запах. Свежий и легкий, как первый девичий поцелуй, у белых (да простят за сравнение, но ей-ей ничего точнее не приходит в голову). У розовых – более сочный, ощущаемый не только обонянием, но, кажется, всем телом; у желтых – густой, тяжелый, с горьковатым привкусом – бабье лето…

За час отмахали километров пять. Ноги гудят с непривычки и еще потому, что идти приходится все время вверх. Оглянувшись, далеко внизу видим домик егеря, голубую крышу автобуса и даже лес, куда отправились вязать веники наши товарищи, тоже, оказывается, под нами.

…А мы с приятелем снова отстали. Нас снова ждут. Но не потому, что заговорила совесть, а потому что здесь останавливались всегда. Здесь кончается увеселительная прогулка вдоль речки и начинается настоящий подъем. Чтобы увидеть то место, куда следует забраться, нужно задрать голову и придержать шляпу руками. Только тогда среди выступающих скал, зарослей арчи и барбариса можно увидеть конец длинного, уходящего за хребет, сочно-зеленного языка. Это и есть покос.

– Ну, что будем делать?

Глупый вопрос. Лифт все равно не подадут.

– Нужно перекусить! – требует Валерка.

– Никто не завтракал! – вторит Карась.

– Перекурим!

Это последние надежды оттянуть время и собраться с духом.

– Не, мужики. Завтракать будем там, – подводит итог старшой и тычет скрюченным пальцем в небо. И это правильно. Потому что как ни крути, а лезть придется.

Молодежь уходит зигзагом. Они значительно удлиняют свой путь, но так взбираться легче. Дед Пичка, повздыхав, выбирает другое:

– Это ж куды столько топать! Давай напрямую. Оно хучь и не сладко, зато ближе.

За нами увязывается тридцатилетний недоросль Паша – дитятко двухметрового роста и силы неимоверной. В прошлом сезоне не успеем сапоги натянуть, а этот вундеркинд уже на лавочке дожидается – чтоб на охоту везли… Так всю осень с хвостом и проболтались.

Пыхтим, но лезем. Цепляемся за кустики, корни, камни. Паша подталкивает деда под тощий зад, дед взбрыкивает от негодования:

– Я не по таким штурмовал!..

Десять шагов – остановка, двадцать шагов – перекур. На сборный пункт обе команды приходят вместе. За исключением тех, кто отстал бесповоротно, кто не успеет даже к концу завтрака, а потому ждать их – только время терять. Пора за работу.

– Ф-ф-фить, ф-ф-фить, – свистят косы. Друг за дружкой, ступенькой, делаем первый прокос от вершины хребта до первых кустов. Каждая мышца напряжена до предела. Работать и одновременно удерживать равновесие – цирк. Ноги скользят и разъезжаются на сочной траве. То один, то другой из косарей срываются и съезжают вниз на десять, пятнадцать метров. Катиться вниз приятно. Главное, чтоб не попался камень или колючка… Сделав прокос, карабкаемся вверх и снова:

– Ф-ф-фить! Ф-ф-фить!

Изредка свист прерывается коротким ж-ж-жик, ж-жик! – это, наводя жало, визжит брусок.

А солнце жарит! Здесь, на высоте, оно жгучее, как укус шмеля, и не спасает призрачная кисея перистых облаков. Рубашки, куртки разбросаны среди валков…

В полдень косы уже не режут, а рвут траву.

– Отбой, – командует старшой.

Забиваемся в тень под арчу, отдыхаем. Кто лежит, кто сидит, обхватив колени и глядя сонными глазами вниз, в долину. В голове ни мыслей, ни слов, только шум и звон непонятный. То ли кровь шумит, то ли косы звенят. Дед Пичка поворочался, умолк и вдруг присвистнул, как дома на кровати.

– Это сколько же еще махать? – вздыхает Карась.

– Хватит. Еще и половины…

– Значит, на то воскресенье снова сюда? Дудки! Пускай другие корячатся!

– А соль на солонцы тоже потаскай…

Крутим и так, и этак и все равно получается, что в ближайший выходной кому-то из нас придется заканчивать работу. Терешкин и Валерка совещаются, а потом:

– Кто с нами? Давайте останемся! Завтра б закончили, и…

Молчим, раздумываем. На завтра у каждого свои планы, свои заботы.

– Оно б и не мешало, только как же это…

– Я не могу, – Степан Васильевич отказывается сразу и категорично, – мне с восьми на смену.

Карась егозит, точно на колючку уселся, вертит головой, соображая:

– Теща просила картошку… – врет, наверное.

Толя и Коля молча прислушиваются: к кому примкнуть?

– Пишитя нас, – неожиданно заявляет дед Пичка.

Вот те на! Вспоминаю кучу больших и малых дел, отложенных на завтра, и пытаюсь отмежеваться. Но приятель уже все обдумал:

– Никуды твоя работа не денется. Ты хучь завтра ее делай, хучь послезавтра – смыслу никакого.

Может, и правда остаться?

К нам примыкает Паша. От его рыжих ресниц исходит сияние:

– А что, куда вы, туда и я. Одна ж компания… Я такой!

Незаметно, без лишних слов, остались учителя – у них каникулы…

После обеда не успели пройти и пару загонов, как солнце склонилось над хребтом и в ущельях сгустились тени. Отъезжающие заторопились вниз. Я провожаю их с чувством зависти: через час они будут дома…

– Ж-ж-жик, ж-ж-жик, – шаркают бруски, но уже лениво. Кое-как сделали еще по прокосу и…

– Будя, мужики! Силов больше нет! – стенает дед Пичка.

Волоча ноги, снова взбираемся наверх, к знакомой арче. Валимся на землю. Руки, ноги безвольны и тяжелы, как мешки с песком. Ветер сушит кожу. Теперь он дует в сторону вершин, неся с собой тягучий зной долины и запах сухой стерни. Толя и Коля подсаживаются к старшому. Тихонько выспрашивают:

– Дядь Корней, а для чего мы косим? Куда потом это сено, а?

Старшой возмущается: «Эх вы, охотнички!» – Но, помолчав, объясняет:

– Это для косуль. Корм. Мы накосим, другие в стожки смечут. Понятно?

– Ага, – с готовностью кивают Толя и Коля.

– А егерь возьмет, и себе спустит. Как в позапрошлом году, – скалится Козодой.

– Цыц! – сердится старшой. – Наше дело сторона! Сказано косить, значит, будем!

– Нехорошо так, – робко протестует кто-то.

Солнце скатилось за хребет, и только на отдельных вершинах еще багрятся закатные лучи.

– Чайку бы на вечер…

– А в чем?

Кроме солдатских фляжек – ничего.

– Я сбегаю за ведром, – с готовностью подскакивает Паша.

– Куда?!

Машет рукой вниз, в долину. За день не набегался, что ли?

– Ладно, сиди уж. Во фляжках сварим…

Разбредаемся за дровами. Не для тепла, не ради чая будем жечь костер – по привычке. Людей объединяет один, общий для всех огонек… А Паша, гремя пустыми фляжками, помчался за водой. Родник на той стороне хребта, мы объяснили, где он находится, и посланец – аж земля загудела. Не успели оглянуться и – вот он, уже вернулся!

– Ну и лось… Тебя бы в загон.

– Про загоны – ша! – напоминает старшой. – Элика на пять лет…

– Значит, совсем отстрелялись, – подводит итог Валерка, – за пять лет последние выведутся.

Дед Пичка жалобно морщится:

– Да ить как же это? Вроде бы не должно…

– Должно! Потому что мы одни как бобики уродуемся, остальным – плевать! Только и знают от природы хапать!

– Ты говори, да не заговаривайся! – сердится старшой. – Сейчас каждый должен… и постановления!

– А что постановления?! – наскакивает Валерка. – Ты назови хоть одного председателя, который бы хоть пальцем пошевельнул ради зверюшек и прочего! Назови!

– И назову!!

– И назови!!

Спор вспыхнул, погас, как гаснет вырвавшаяся над костром искра. Кто-то вспомнил, что когда-то водились на наших полях и стрепеты, и дрофы…

– А на привалках зайца было, прям навалом!

– Нет, не мы, охотники, виноваты в оскудении природы, не мы!

– Теперь всем миром нужно браться. Только всем миром, да…

Ни холодно, ни жарко, но каждый тянется к огоньку, каждый норовит вдохнуть дымка, провести рукой, точно погладить, над светлым пламенем.

Огонек обложен фляжками, торчат из горлышек листья смородины, барбариса и еще каких-то трав – заварка.

– А вот у меня будет чай, так чай, – глубокомысленно заявляет дед Пичка. Я видел, как он запихивал в горлышко лепестки шиповника, корочку рябины, стебелек чабреца, полыни и еще чего-то – не чай, а шаманское зелье. Если к утру не помрем, значит, проживем долго.

А ночь уже раскинула над горами черно-искристый зонт. Тихо потрескивает костерок, колеблет дымком в разные стороны, и лица друзей в неярких отблесках доверчиво – добрые, спокойно умиротворенные. Пряно пахнет вялая трава, и запах ее густой, но легкий, навевает что-то, то ли из сказок, то ли из детства. Покой и мир. Я думаю о том, что правильно сделал, когда остался, потому что когда еще повторится такое, когда?