Текст книги "Крематорий имени Жанны д’Арк, или Что-нибудь да будет"

Эпилог

Сквозь время-2

Прерванный полет

– Так ты меня не помнишь? Ну же, друг мой юный.

Колесов очнулся. Не мог понять, где находится. Что вообще происходит? Потом долго всматривался в лицо подошедшей к нему женщины. Что-то знакомое. Они точно когда-то виделись. Но когда и где? При каких обстоятельствах? Он мысленно перебирал в памяти всех своих знакомых баб и с грустью подумал, что с годами как-то само собой забывается все плохое. Постепенно теряя зубы, понимаешь, что еда – не самое главное в жизни. Боли в суставах приводят к пониманию, что нет в жизни причин бегать и суетиться. А прогрессирующая потеря слуха все чаще заставляет помалкивать. Вот так с возрастом и приходит то, что окружающие называют мудростью.

И тут его память внезапно прорезалась.

Да, это была она. Екатерина Маркграф! Его давнишняя любовь, яркая, незабываемая, но мимолетная, так и не нашедшая своего завершения, хотя к этому тогда все и шло.

Сейчас это тоже была красивая женщина. Издалека и не скажешь, что ей уже черт знает сколько годов. Но от этого ее былая красота – а это чувствовалось в каждом взгляде и в каждом движении – стала не хуже, а утонченнее и строже, яркость во взоре сменилась материнской добротой, а улыбка стала ласковее и спокойнее.

– Ну что, узнал, Дмитрий Сергеевич? Друг мой юный.

– Да.

– Ты меня так называл когда-то, я помню. А ты помнишь?

Он кивнул.

– А ты почти не изменился, Митенька. Только поседел немного. И раздобрел. Бороду отрастил. Но тебе идет. Ты позволишь? – указала женщина на сиденье рядом с ним.

– Да, да, конечно.

Она села рядом, подняла подлокотник кресла, чтоб не мешал.

– Я много раз представляла эту нашу встречу, – глядя ему в глаза, сказала Екатерина. – Я знала, что она когда-нибудь произойдет.

– Я тоже.

– И никогда не думала, что это случится не на земле, а на небе. Как в сказке.

Да, скажем еще раз, это была Екатерина. Та самая Екатерина, с которой он познакомился очень много лет назад, когда еще служил заместителем директора в «Модене». Была такая в Демидове обувная фабрика. А она мыкалась секретаршей в районном суде и дожидалась своей очереди, чтоб занять место судьи вместо коллеги, ушедшего на пенсию или отправившегося на повышение в «город». Но так и не дождалась.

Отношения поначалу их складывались как нельзя успешно, ей особенно нравилось заниматься с Дмитрием оголтелой любовью. Она даже к месту и не к месту специально «подкармливала» его петрушкой для лучшего любвестояния. Она была без ума, когда он входил в нее сзади, а он – когда она в позе всадницы подкладывала ему под голову подушку, чтоб было удобнее целовать. А от красивого белья вообще была без ума. Они даже хотели начать совместную счастливую жизнь. И кто бы тогда мог подумать, что легкий и безобидный флирт перерастет в настоящее чувство? Только ясновидец какой-нибудь, да и то вряд ли.

Но потом ее одесская родня неожиданно решила переехать в капиталистический Израиль, не имевший на тот момент даже дипломатических отношений с разваливающимся на глазах социалистическим Советским Союзом. Поэтому добраться до обетованной земли можно было только через Австрию, куда они и готовили выездные документы. Она даже начала учить странный и непонятный язык из зеленого учебника в дешевом переплете, который раздавали всем будущим переселенцам на Святую землю. На первой странице еврейского букваря был диалог юных Сары и Иосифа. Показала Дмитрию. Но, видимо, Дмитрий был русским до мозга костей и до мозолей на пятках, и учить иврит, где предложения читаются не слева направо, а справа налево, да еще и, вдобавок, где нет гласных букв, даже не стал.

Она поставила своему любимому бойфренду жесткий ультиматум, но Колесов отказался покидать свою страну. В этом случае он всегда вспоминал бессмертные слова: «Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю», я скажу: «Не надо рая, дайте родину мою!»

На том и расстались. В Израиле – он от кого-то слышал – она вышла замуж за такого же, как она, русского еврея, нарожала ему пару кудрявых и горбоносых детей разного пола. А у Дмитрия от нее не осталось даже фотокарточки на память.

– Поначалу мне тебя очень не хватало. Скучала безумно. Потом забыла. Нет… Постаралась забыть. Скучать там было некогда. Устроиться судьей поначалу я, естественно, не смогла. Да и не пыталась, языка не знала. Он у нас дурацкий, как думают все европейцы. Сначала в магазине мыла пол. Потом там же работала продавщицей. Посещала в обязательном порядке курсы по изучению иврита. Не будешь знать языка, гражданства не получишь. Вышла замуж. Он тоже ни бельмеса по-еврейски сначала не знал, работал и дворником, и шофером, и курьером на почте, и на стройке разнорабочим. Но ничего. Жить можно было. Деньги по сравнению с Союзом казались очень большие. Да и в магазинах всего было – завались. Даже в долг отпускали. И когда более-менее стала ясно изъясняться на иврите, устроилась в суд, не поверишь, – секретаршей. Мы в Хайфе живем. Это недалеко от Иерусалима. Хотя у нас все рядом. Страна маленькая. Треть Западно-Уральской области. И Новосибирской тоже.

– Жизнь как бы повторилась?

– Да. Представь себе.

– А сейчас?

– А сейчас я скромная адвокатесса. По гражданским делам. У нас это проще. Все говорят по-русски, почти все из России, очень много евреев из Одессы. Наследства свои все поделить не могут.

– Земляки, можно сказать.

– Первое время мне вообще казалось, что я никуда из России не уезжала. Если б не жара, не пыль и песок, не камни под ногами, не пальмы над головой, и если бы не вечное и повсеместное напоминание о Христе.

– А что? Евреи не отличаются от русских?

– Это только пьяный еврей автоматически становится русским, – рассмеялась Екатерина. – У русских принято считать, что все евреи по натуре проныры, жулики и хапуги. А работают в основном банкирами, шахматистами, зубными техниками, скрипачами и адвокатами. Да, они химичат, но делают это тоньше, умнее, деликатнее. А русские действуют более грубо. Напролом. Да и по морде своих жен евреи не бьют.

– Значит, не любят.

– Все у вас, у русских, просто. И еще у евреев есть одна хорошая деталь – они знают, чего хотят. И идут к цели спокойно, без излишней торопливости и суеты. Ведь только еврей может продать дом и жениться на его покупательнице.

– А ты кто?

– Я русская. У меня и имя-то русское, как ты, наверное, успел заметить.

Стоит сказать, что тогда, давным-давно, все ее подруги и коллеги были русскими. Во всяком случае, те, кого знал Дмитрий. В юридической среде евреи редко становятся судьями или прокурорами, в основном они адвокаты. И очень хорошо в этом деле преуспевают. И Екатерина, как мы увидели, не стала исключением.

– А кто у тебя муж?

– Хороший человек. Еврей только. Иногда мне кажется, что он более удачно женился, чем я вышла замуж, – улыбнулась женщина.

– Евреи всех стран, не прибедняйтесь! – пошутил Колесов. – А он кто у тебя?

– Главным инженером сейчас в одной крупной строительной фирме пашет. Дело идет с переменным успехом: то шекель поднимется, то доллар упадет. То арабы начнут стрелять на Галанских высотах, то Иордан выйдет из берегов. Иными словами, взлеты и паденья чередуются с завидной частотой. Не дают расслабиться, так сказать. А ты, значит, антиквар?

– А ты откуда знаешь?

– В магазине твоем была. В Демидове, на Красном проспекте, недалеко от главпочтамта. На двери прочитала твое имя – индивидуальный предприниматель Колесов. Догадалась, что это ты. Знакомая фамилия. Так? Сына твоего видела. На тебя похож.

– Ну да. А сейчас ты здесь по какому поводу?

– За тем же, зачем и ты. Лечу в Новосибирск. Хочу внукам показать холодную новогоднюю Россию. У нас снега-то почти нет, только когда выборы.

– В смысле?

– Перед выборами какой-нибудь кандидат из бывших русских, дабы поднять свой рейтинг в глазах электората и заработать как можно больше голосов среди таких же бывших советских евреев, завозит с гор снег. Вот так.

– Твоим внукам нравится здесь?

– Да, очень. От жары устаешь, а зима не дает расслабиться, она укрепляет дух и силу. Вот почему, я уверена в этом, все русские такие сильные духом. Их никогда и никому не победить. Вот поэтому я всегда хотела, чтобы все мои родные и близкие были русскими. Ну и культуру русскую я люблю, хотя почти всю ее сделали евреи.

– Как и почти всю мировую. Хотя я не согласен с тобой. Евреи живут в Израиле. А в России живут русские, кем бы они ни были по национальности. У нас даже пятую графу в паспорте запретили.

Они еще какое-то время мило поболтали ни о чем, как малознакомые люди.

– Ну ладно, Митенька. Мне пора. Дай я тебя поцелую. Как раньше целовала. Давно это было. Я не могла без тебя жить. Но ты поменял меня на другую. На торгашку. Тогда, может, так и надо было. А я была всего лишь навсего секретутка в суде. Что с меня было взять, кроме секса? Так что неизвестно, кто из нас еврей, Митенька.

– Я давно с ней разбежался.

– Это уже ничего не изменит. А у тебя внуки-то есть?

– Не нажил еще.

– Какие твои годы. Наживешь. Мы не знаем, что будет завтра. Пусть оно просто будет. И пусть в нем будут все те, кто нам дорог. Память человека согревает изнутри, но в то же время рвет его на части. Когда-то мне нагадали, что я полюблю одного человека больше всей моей жизни. Но это не тот, с кем я ее проживу. Прощай.

Она поцеловала его в губы, но не так оголтело и безумно, как делала это раньше, отчего его пробирала дрожь, насколько он помнил, а тихо и беззвучно, едва коснувшись губами его губ. Долго смотрела ему в глаза, словно пыталась отыскать в них свое отражение. Точнее, увидеть, словно в старом кино черно-белого цвета, всю их прежнюю жизнь и любовь.

– Они счастливы были, как дети, будто солнце держали в руках! Боже наш, если есть ты на свете, разруби все сомнения в прах, – проговорила тихо.

– И, казалось, ничто не мешает наслаждаться тем счастьем сполна. Но однажды, как это бывает, не пришла на свиданье она, – вспомнил он.

Она ушла, не оглядываясь, на свое место в другом салоне. А он, глядя ей вслед, даже не расстроился: теперь это была совсем другая женщина. У нее была своя жизнь. А у него – своя. И ничего общего, кроме прошлого, у них уже не было.

Он долго смотрел в окно, за которым было видно лишь ослепительно синее небо, залитое солнцем. А внизу были облака. Они клубились и будто пенились, как море в шторм. Незаметно он снова уснул. Полеты в самолетах и поездки на длинные расстояния в автомобилях, будь то легковые машины или автобусы, всегда действовали на Дмитрия одинаково: он легко и быстро засыпал. Но снилось ему совершенно не то, чтобы он хотел увидеть. А полная мура, не имеющая ничего общего с действительностью. А сон – это как мечта. Недаром в английском языке они обозначены одним словом.

И на этот раз, как только Екатерина отправилась на свое место к внукам, он быстро и легко уснул. Здесь, в самолете, он хотел вспомнить в своих снах все, что было между ним и Екатериной тогда, очень давно. Ведь человек находится там, где живут его мысли.

А приснился ему даже не этюд безухого Ван Гога, а совсем-совсем другое.

Сон второй

Конец света

Президент Украйны Олесь Богданович Задубайло покинул свой офис, что на Банковой улице в доме одиннадцать. Его помощник Тарас Козлевич-Поболотный открыл перед ним двери лимузина, как того требует официальный протокол.

Кортеж, состоящий в целях экономии бюджетных гривен всего из двух машин – из длинной, словно сарай, тачки с президентом и микроавтобуса с парубками из охраны, под крикливый визг мигалок направился в сторону Хрещатика.

– На Грушевского, у Раду? – спросил Тарас, сидевший на первом сиденье, рядом с молчаливым водилой.

– Ни, – немного подумав, ответил сорокапятилетний президент, – там все равно нико́го нэмае. А те, кто остался, приготовили мине обрезание полномочий и угрожають импичментом.

– Тады у Белу Церкву? К дивчинам? – улыбнулся помощник.

– Поехалы на Подол, на Оболоньскую, до дому. Война войной, а харчування, как грится, отменить нельзя.

– Уразумел, пану президент.

На киевских улицах в этот день было немноголюдно, будто все жители разъехались неизвестно куда или разбежались по подвалам, превращенным в скорые бомбоубежища. Только кое-где во дворах жилых многоэтажек были видны редкие артиллерийские установки збройних сил: пушки и минометы, на случай если ворог двинется до Киеву. За живым щитом всегда сподручнее укрыться от неминуемой погибели.

Олесь Задубайло стал президентом незалэжной и самостийной страны у прошлом року, сменив в ратном бою предвыборной кампании на этом посту Василя Петровича Голобородько. На этот раз обошлось без кровавого Майдана, а все произошло сравнительно мирным путем в результате революции гидности.

Так простого учителя истории из обычной киевской школы, неожиданно ставшего вдруг «слугой народа», потеснил одесский опереточный артист родом из провинциального Конотопа: украиньские олигархи изгалялись как могли, переставляя президентов, будто пешки на шахматной доске в дебюте Староиндийской защиты, полагая, что лучшая защита – это нападение. Впрочем, опыты над измученной страной с ее смиренным народом продолжаются по сей день. И за все это придется отвечать ему одному. И Олесь Богданович это прекрасно понимал.

Обстановка в эти дни в Украйне была крайне напряженной. Второго дня российские вояки вошли в Донбасс. И если так дело пойдет и дальше, то через пару дней они будут поить своих гнедых коней буденовской породы водой из Днепра у киевского Гидропарка. Там еще остались металлические каркасы крутых американьских гирок, на которых когда-то катался маленький Лесик в свой первый приезд в столицу несчастной страны.

Был нынешний президент невысок ростом, получив за это от батьки любовное прозвище – Киндер-сюрприз, по-хохляцки – Яйко-сподивайко. Был он средней упитанности, голубоглаз, носил вислые усы и кудрявый чуб, как хлопец из Запорожской Сечи, столицы казацкой вольницы. Но за последние годы он стал он поупитаннее.

Охранники вошли в подъезд, осмотрели все пять этажей престижного будинку, в который заботливый президент переселил своих стариков из глухого Конотопа, и только тогда Козлевич-Поболотный открыл дверь лимузина.

Родители всегда рады приезду детей. Особенно если ребенок единственный. Да и не просто ребенок, а президент огромного государства, раздираемого на части не поймешь кем. Поэтому чаще всего Олесь подъедался у батьки с мамкою борщом с пампушками и варениками с картоплей на сметане.

– Ну что, сынку? Доигрался хуй на скрипке? – спросил отец, открывая ему дверь.

На этот раз был он не весел и приезду сына не очень-то и рад.

– Ты хотел войны? Так получи, фашист, гранату от российского солдату, захисник витчизны хренов, – проговорил бодрый восьмидесятилетний старикан, пропуская важного президента в прихожую. – Воевать с русскими – это то же самое, как я сейчас вызову на бой Майка Тайсона. Секунд десять я продержусь, тикая от него по углам. Но только до первого настоящего удара, когда от меня даже мокрого места не останется. Эх ты, дохлик невмерущий.

– Да ладно тебе, тату.

– Проходь. Ласкаво просимо до нас. Мамку, – крикнул президентский отец в кухню, – доставай горилку, режь сало, сбирай на стол! А ты бери пидсричник, давай ближе к столу.

Лесь, сняв лакированные чоботы в прихожей, протопал в шкарпетках в гостиную, подвинул стул к самому столу и устало уселся на него. Скинул пиджак, оставшись в одной вышиванке.

– А ты, може, дури хочешь? Хотя сейчас кругом такая дурь заварится, так что ты, пока не поздно, мозги включай, – распорядился старший Задубайло, разливая горький «Спотыкач» по граненым стопкам.

– Я вам що, лох якийсь? Я к нации обращусь. Смерть ворогам! Слава героям! Слава Украйне!

– Конечно. Сейчас твой дружбан министр закордонных справ Петро Кульбеда приедет, тебя до микрофона доведет в нужную сторону. Чтоб ты в глаза людям смотрел, а не в стенку. И що ты им гутарить будешь?

– Я умею врать, глядя в глаза. А скажу то, шчо мы ничего никому не отдадим. Дулю усим з маком! Шоб у них очи повылазылы, – замахнув первую стопку, сказал осмелевший президент и выразительно показал кукиш. – Учить, лечить, мочить! Хай живэ вильна Украйна!

– Ну-ну.

– Кордоны ридной Украйны останутся такими, якими их признало мировое сообщество. А якими они булы, толком не знает нихто, кроме нас. Короче, спите спокойно, громадяне! Цену на газ, бензин, соль и сирники мы повышать не будем. Це я как президент говорю. Не надо скупать гречку и сахар! Покупайте лучше патроны. У кого будут патроны, у того будуть и гречка, и сахар. Я, абы якой главнокомандувач, всем москалям пельку роздеру, лупаки виколю! Украйна непереможна.

– К америкосам снова побежишь? Грошей немае?

– Они должны нам денег дать и не спрашивать, куда мы их потратили. Слава Украйне!

– Ганьба это, Лесь, – тяжело вздохнул отец. – Позор! Немае в житти щастя.

Свидомий, гидний и щирый Олесь Задубайло хоть и был стопроцентным хохлом по пятой графе паспорта времен СССР, но по украиньской мове брехал дюже погано, так как в своем Конотопе жил в русском районе и учился в русской школе. Да и друзья его были все сплошь кацапами. Его папка с мамкой, простые рабочие с электротехнического завода «Красный амперметр», также не особо уважали украиньску мову. И в институте тоже, как и в театре музкомедии, все балакали по-русски.

Но став президентом, то есть гетьманом всея Украйны типа Павло Скоропадского или Симона Петлюры, вынужден был брать уроки и учить малопонятный, будто исковерканный русский, язык. Но говорил на мове все равно плохо, постоянно путая русские слова с украинскими, как и его отец.

– Так шо робить-то, батьку? Кажи.

– Сухари сушить. Завтра здесь будут кацапы. И тебе с твоими придурками капец придет. Капец от кацапов. Полный капец! Я вообще посмехаюсь над вами. Тут твой товарищ Кличкин опять весь мир рассмешил. А он брехать не будет.

– За шо он вякнул?

– Русь, говорит, была Киевськой, а Кыев – великим городом, ишо когда были болота. И никто не представлял, шо на них когда-нибудь появится Москва.

– И шо тут такого? Он иногда плохо связывает слова в предложения, но смысл всем понятен.

– Ты давай пей, сынку. Заливай зенки, так на мир легче смотреть, чтоб не видеть всей этой мерзоты. Это единственное, чем я могу тебя утешить. Воевать за тебя никто не будет: ни американьцы, ни ляхи, ни нимеччины. Они же не такие долбоебы, как ты. Вот слухал я по телебаченню, шо из Чечни едет сюда армия головорезов в двадцать тысяч штыков. Добри хлопцы. Джигиты. Как дикая дивизия в Гражданскую. Тогда все от страху обосрались и из Киеву враз швыдко сгинулы: и немчура, и петлюровцы, и червонные комиссары. Разумеешь, шо будет?

– Слухал, диду. Ниче. У нас нацбаты не хуже. Перемога буде за нами. Зуб даю! Ми – хромадяне вильного свиту.

– Цап видбувайло ты, вот хто.

– Побачим. А там видно буде.

– А ты пока пей, сынку. Москали в сибирской тюрьме горилкой поить тебя не будуть. Шо-нибудь с тобой ишо сделают там, как с цюцюрковим злодиякою.

– Смеешься? Артистов и проституток не тронут. Они любой власти нужны.

– Не до смеха мне, Лесик. Зараз все без царя в голове. А с царем в голове лучше было, как в царское время. Он за тебя кумекал. А сейчас тебе самому приходится соображать. А если нечем? Я поначалу думал, шо ты просто дурак. А ты еще глупее. Ввязался сам не знаешь во что. Это Америка с Московией давно мир все поделить не могут. Ты-то чего суешься? Без тебя разберутся. Пел бы себе в своем театре.

– Да, я – шут! Я – Арлекин! Я – просто смех! Ха-ха! А вы, за меня проголосовавшие, кто? Перемога буде за нами! – разошелся президент. – Слава Украйне! Слава героям!

– До какой же степени разочарования должен дойти народ, который готов избрать своим президентом шута? – укоризненно проговорил мудрый отец, глядя на сына и задавая вопрос самому себе.

Прости меня

Он взял писюнець и тихо налил себе чаю. А сын тем временем вылупился на собственный портрет, висевший на стене на самом видном месте, где улыбающийся Лесь был изображен с булавой на фоне жовто-блакитного прапора с вышитым на ем свирепым тризубом. Надпись на портрете гласила: «Присягаю на вiрнiсть народу Україны!».

Потом подошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на памятник основателю Киева князю Володимиру Мономаху с крестом в бронзовых руках и широкий Днипро, до середины которого якобы долетит редкая птица, если верить Миколе Гоголю.

– Тату, дай спалахуйку, будь ласка! – попросил он, снова сев за стол.

Он давно уже не курил, но когда волновался, то позволял себе иногда высмолить одну-две цигарки.

Отец подал ему зажигалку.

– Кури, кури.

– Дякую, – поблагодарил сынок.

Но, сделав пару затяжек, он закашлялся и затушил тютюньку в тарелке с еще недоеденным вареником.

– Не пошла, – сказал Богдан Орестович, похлопав сына по спине. – Не зразумеешь пердеть в воде, не мучай жопу. В твоей стране, сынку, жить можно, если выживешь. Твой народ борется в едином порыве за разбазаривание недр и ресурсов и за продажу жадным та голодным американьцам усего, шо ишо можно продаты. Вот ты сидишь пьешь, а у тебя озимые взопрели.

– И шо?

– Шо-шо? Кто так много думает о будущем, как ты, тот забывает настоящее настолько, что не живет ни в настоящем, ни в будущем. Такие люди живут так, будто никогда не помрут. А умирают так, будто никогда не жили. Когда я вас, молодых, бачу, то мне кажется, шо вы зараз вскочите и заорете не «Слава Украйне!», а «Хайль Хитлер!». А це – зрада! И чем все это кончилось, хорошо известно? Та шо тут говорить, эх ты, Яйко-сподивайко, – горько махнул он рукой.

И запел любимую песню на вирши великого Тарасу Шевченки:

– Рэвэ та стогнэ Днипр широкый, сэрдытый витэр завыва…

– Додолу вэрбы гнэ високи, – подхватил сын.

И далее уже вместе нестройно, громко, но от души заголосили:

– Горамы хвылю пидийма. И блидый мисяць на ту пору…

– В Конотопе на нашей улице сейчас вишни цветут. Гарно-то как! А хату нашу помнишь? Из бруса, на цементном фундаменте, под шифером, – предался воспоминаниям Богдан Орестович, когда они закончили петь: слов, кроме первого куплета, никто из наших родственников не знал. – Ты грошей-то много нахапал?

– Не научился пока.

– И, разумею, не научишься уже. Помрешь честным. Честным дураком. Богат не тот, у кого больше денег, а тот, кто нуждается в меньшем. Как бы высоко ты не летал, помни, с кем ты ползал, сынку.

А тот посмотрел на часы.

– Пора, – только и сказал.

В коридоре, когда он надевал ботинки и легкое пальто, мать Проня Прокоповна грустно поцеловала его в лоб.

– Нэньку, прости меня, – единственное, что он смог тогда сказать, обняв старушку.

– Я бы сказала: бог простит. Но не скажу. Я тебя породила. Я тебя и…

Она не договорила, только перекрестила сына и ушла в другую комнату, вытирая слезы в глазах.

– Може, литак закажем, покуда москали аэродром не зацапали? – спросил президента Козлевич-Поболотный, когда они спускались по лестнице в подъезде. Лифт в целях безпеки не работал.

– Давай, – согласился полупьяный от выпитой горилки «Спотыкач» Олесь Богданович.

– Куда рванем?

– Да куда угодно. Земля большая, – неуверенно развел руками президент, словно обхватывая руками земной шар. – Герои не вмырають! Ворог безсылый, коли ми разом!

– Тогда полетели!..

Они посмотрели на небо. Солнце клонилось к закату. А каждый закат – это маленький конец света.

– Полетели! По-ле-те-ли-и-и-и!..

– Прилетели, – неожиданно заговорил президентский помощник приятным женским голосом. – Вставайте, мужчина.

– Что такое? – Колесов открыл глаза.

Перед ним стояла стюардесса. В салоне самолета никого не было. Он посмотрел в иллюминатор. За окном было видно новое изящное здание международного сибирского аэровокзала «Александр Покрышкин» и синее небо. Светлое и бездонное.

– Рейс завершен. Командир корабля и экипаж благодарят вас за то, что вы воспользовались услугами нашей авиакомпании. Всего вам наилучшего! – дежурно улыбаясь, сообщила красивая девушка.

– Где я?

– В Новосибирске.

– А женщина, с которой я разговаривал, она где?

– Она давно вышла.

– Да? А товарищ мой? Иван Дементьев? Он где?

«Опять сон какой-то дурацкий, не поймешь, где явь, а где выдумки? Или наша жизнь такая стала, что все в ней перевернулось вниз башкой», – думал Колесов, покидая самолет.

На вокзальной площади он подогнал желтое такси с черными шашечками на дверях, бросил сумку на заднее сиденье и уселся рядом с молоденьким шофером. «Лада-гранта» была несколько тесновата для такого большого и бородатого мужика. Но спереди лучше видно.

– Домой.

– За ваши деньги хоть куда. Откуда приехали, отец? Из гостей или из командировки? – спросил словоохотливый таксер.

– Из прошлого.

Конец

Пермь, январь – апрель 2022 года