Текст книги "Крематорий имени Жанны д’Арк, или Что-нибудь да будет"

Государево око

Прошла пара дней. Дело начинало принимать нежелательный оборот. Утренняя посетительница написала заявление еще и в прокуратуру. А от прокуратуры, как государева ока, никуда не денешься.

– Самое интересное, товарищ полковник, – начал докладывать начальник следственного отдела городского УВД капитан Борис Кайгородов, уже успевший кое-что узнать, – что действительно было такое дело. У нас, в Береговом. Шумное очень было. Город тогда на ушах стоял. Об этом деле тогда только и говорили. Матери детей боялись на улицу отпускать. Только и разговоров было что о маньяке. Тогда еще про Чикатило никто не знал. Его через неделю взяли. На работу ходил как ни в чем не бывало. Он даже не отпирался.

– Когда, говоришь, случилось это?

Следователь назвал дату.

– Тридцать лет назад что ли? – не поверил полковник. – Как она все это помнит-то? Видно, действительно громкое дело было.

– Такое не забывается. Только неувязочка одна есть.

– Какая?

– Я запросил дело из архива областного суда. И вот что обнаружил. В деле подсудимый значится как Леонтий Ломакин. Через «о». А в крематории работает Леонид Ламакин. Через «а».

– Вот как?

– А в остальном все совпадает – год рождения, месяц, отчество, место работы, родинка, сломанный палец, вынесенный приговор и даже пребывание в береговском детском доме «Солнышко».

Капитан положил перед полковником пачку документов.

– Так. И… – рассматривая бумаги только и смог проговорить начальник.

– Но самое интересное в другом, товарищ полковник.

– Ну?

– В деле отмечено, что приговор приведен в исполнение. Вот смотрите сами, – указал Кайгородов пальцем на строчку в документе.

Наступила пауза. Стало тихо. Было слышно, как за окном, громыхая, проезжали машины. Здание полиции выходило на главную улицу Берегового, оно располагалось недалеко от здания городской администрации и того самого здания ДК имени Ленина и парка, о котором говорила посетительница.

– Протокол, акт, заключение, печать, подписи. Все на месте, – продолжал докладывать капитан.

– В смысле?

– Расстрелян он, значит. Так понимать это надо, товарищ полковник.

– А он, получается, жив, что ли? Так? – задумчиво проговорил Перышев. – Чудеса какие-то. Он что, документы выкрал и из тюрьмы сбежал? А кого тогда расстреляли? А если он сбежал, то какого рожна сюда приперся? На место преступления потянуло посмотреть? Через столько-то лет? Что-то тут не то, капитан.

– Из демидовской тюрьмы, Максим Эдуардович, первый и единственный раз сбегали в 1906 году. Это был Василий Чернушкин, более известный как Васька Рябой, тоже, кстати, приговоренный к смертной казни, только через повешение. Лютый был душегуб, говорят. Тогда законы гуманные были, не расстреливали, – ухмыльнулся следователь. – Через день после побега его поймали. В сторожке на кладбище скрывался у полюбовницы. Она и организовала побег. Потом его на виселицу, а ее – на каторгу.

– Лютый был?

– Ну да, – ухмыльнулся следователь.

– Он маньяк, что ли? – задумчиво перебил полковник подчиненного. – Ламакин этот? Или Ломакин?

– Кто ж его знает? Хотя во время совершения преступления он был вменяем, экспертиза показала, что с мозгами и с психикой у него было все в порядке.

– В общем, разберись со всем этим. Не нравится мне это. А, может, на него что-нибудь у наших смежников есть? Как думаешь?

– Не знаю.

– Запрос сделай.

– Очень веские причины нужны, товарищ полковник. Иначе документы не выдадут. У фээсбеэшников свои законы.

– Так придумай версию какую-нибудь. Учить вас, что ли?

Опять наступила пауза. Зазвонил телефон. Но полковник к нему даже не притронулся.

– А что у нас по Громову? Из следственного комитета третьего дня звонили, дело у них по-прежнему на контроле. Нам перепоручили им заниматься, – сказал вдруг Перышев. – Не слезут они с нас.

– А что по Громову? – ответил капитан Кайгородов, пожав плечами. – Ничего по Громову, тишина. Только не верю я, что уехал он куда-то. Скорее всего, убили его. Похоже, он общак Самбиста нашел. Нутром чую.

– А труп?

– Может, в Камву сбросили. Может, закопали где.

– Закопали, говоришь? – задумался начальник и внимательно посмотрел на подчиненного, будто что-то просчитывая в уме. – А по убийству судьи Неустроевой новое что-нибудь есть?

– Тоже ничего, Максим Эдуардович. Работаем.

– Чего это они про это дело вспомнили? – почесал рыжую шевелюру начальник полиции.

– Не могу знать.

– И я не могу. А знать надо. Ты их в одно дело объедини. Может, что отец Громова знает?

– Он умер.

– Давно?

– Не помню точно. Примерно через полгода после того, как Громов-младший пропал. Можно уточнить.

– Да, конечно, – задумчиво проговорил начальник полиции. – Ты на новом кладбище был?

– Пока нет. Не успел.

– Смотайся. Может, что нароешь, чем черт не шутит, концы какие-нибудь найдешь. Поспрошай своих стукачей. В смысле, осведомителей. Не нравится мне наше кладбище. Мрачное оно какое-то, словно на костях построенное. Да, кстати, бумага пришла. Колчанова освободили.

Полковник достал из красной папки какую-то официальную бумагу с синей печатью и положил ее перед капитаном.

– Как освободили? – удивился следак, рассматривая документ.

– А вот так! За отсутствием состава преступления и за недоказанностью улик. Читать не умеешь? Не убивал он никого. И общака при нем тоже не оказалось. Так что, скоро Колчак здесь объявится, возможно.

– Этого нам только не хватало. А, может, это даже к лучшему? Через него выйдем на того, на кого нужно?

– Где он обоснуется, как думаешь, капитан, у кого?

– Он в законе был. Вор старой закалки. Сейчас таких мало. Ему без разницы, где и с кем жить. Вору нельзя иметь ни жены, ни детей, ни собственности. Правда, сейчас воровские законы изменились.

– А кореша у него остались? Дружки?

– Остались, наверное. Уточню.

– Может, он что-нибудь знает про Громова. К сожалению, только одна власть никогда не меняется – уголовная.

– Согласен. А кто тогда, товарищ полковник, убил Неустроеву?

– Хороший вопрос. Н-да.

Одно и то же лицо

Рабочий день подходил к концу. На кладбище он тоже заканчивается, как на каком-нибудь заводе, в городской администрации или офисе, – в восемнадцать часов. Цветочники у входа сворачивали свои хозяйства, складывали непроданные цветы в багажники машин и закрывали на ключ лотки. Одни работники некрополя направлялись к центральному выходу, где их ожидал служебный автобус, чтобы развезти их в Береговой и Демидов. Другие спешили к своим машинам. Охранники уже закрывали главные ворота с красно-полосатым шлагбаумом, оставляя открытой только служебную калитку, у которой дежурил пожилой, но доблестный, секьюрити. Мрачно и грустно дымила труба крематория.

У служебного входа в крематорий стоял одинокий казенный катафалк «газель», серый и невзрачный, на лобовом стекле которого была прикреплена табличка: «Груз-200». Обычно в таких машинах перевозят неопознанные трупы, пролежавшие в моргах больше месяца, но так и не нашедшие своих живых родственников и знакомых. Чаще всего это замерзшие на улицах и в канализациях или умершие от безысходности, голода, беспросветности, тоски и алкоголизма бомжи в рваных обдергайках и вислоухих малахаях. Около машины курили двое мужчин, очевидно, в ожидании момента, когда можно будет задвухсотить покойников в черных пластиковых пакетах в горячих печах.

В кабинет директора кладбища Александра Черноусова без стука вошел пожилой мужчина.

– Ты меня не помнишь? – угрюмо спросил он, даже не поздоровавшись.

Оглядевшись, он прошелся по кабинету, рассматривая его, и уселся перед Черноусовым.

– Вы кто? По к-к-какому вопросу? Если п-п-по поводу похорон, т-т-то вам… – спросил тот, заикаясь.

– Умойся, я Колчак, – представился незнакомец. – Помнишь меня?

И тут Черноусов вспомнил ту ночь, когда два года назад или более того ему привезли труп Прохора Громова. Ему стало страшно. Лоб враз покрылся холодным потом. Руки предательски задрожали. К горлу подступил противный комок, аж челюсть свело.

– Что там у тебя за кент с красной рожей кочегаром пашет? – спросил однофамилец белого адмирала Колчака.

На белого адмирала, расстрелянного большевиками в Иркутске в далекие годы Гражданской войны, непонятной и бесчеловечной, посетитель походил мало.

– Кто такой? – переспросил он.

– Ламакин. Недавно устроился. С-с-с-старательный. Никаких замечаний.

– Харя мне его знакомая. Откуда он?

– Точно не п-п-помню. Из охранников он. В ЧОПе каком-то работал. Можно в отделе кадров узнать.

– Фамилия его как? Погоняло есть?

– Ламакин. А зовут его все вроде как Палычем.

– Палыч, значит, его погремуха. Это хорошо. Ты мне про него все узнай в кадрах ваших. Завтра заскочу, Александр Федорович, – прочитал он на визитке, которую взял со стола и положил себе в карман. – Про Громова кто-нибудь че спрашивал?

– Н-н-никто.

– Ты мне театр драмы имени комедии тут не устраивай.

– Н-н-ну, это, поначалу приходили из п-п-полиции. Спрашивали.

– А ты?

– Могила. В смысле, в м-м-могиле он.

– А старший Громов где?

– Т-т-там же, где и младший. На в-в-втором этаже, как говорится. Я их в одно место ут-т-трамбовал. З-з-земля как пух. Могила ихняя в самом начале. П-п-п-первый квартал.

– Оп-па. Не слабо. Сынок и папашка, значит, в одной могилке кемарят вечным сном. Хе-хе. Если кому вякнешь, что меня видел, к ним ляжешь. На третий этаж. Или сожгут тебя в крематории без очереди копытами вперед. Живым, – совсем не смешно ухмыльнулся старый вор, направляясь к двери. – Да ты не кипишуй, приятель. Живи пока. А ты, мне капнули, не хило зашкерился.

– Чего?

– Должность у тебя, доложили мне, хлебная. Делиться надо. Господь так велел.

– Не п-п-понял?

– Все ты понял. Завтра лавэ мне притаранишь. Для начала сто кусков. Помнишь, я тебе давал, когда Громова привез? Их и вернешь, а то я пустой сейчас.

И противно засмеялся. С этими словами Колчак вышел из кабинета.

– Чтоб вы все провалились к ебаной матери, – зло проговорил про себя Черноусов. – Господи, как все хорошо начиналось.

Естественно, что внутри себя говорил Черноусов нормально, как все люди, не заикаясь.

Сейчас у него было такое же мерзкое чувство, которое он испытал много лет назад, когда, будучи салагой, служил начинающим матросом на гвардейском эсминце «Веский». В тот вечер эскадра Тихоокеанского флота, совершавшая боевой кругосветный поход, недалеко от экватора в Индийском океане в сотне кабельтовых от острова Цейлон попала в жуткий шторм с тропической грозой. Тогда ему показалось, что весь мир перевернулся с ног на голову. Ему было безумно страшно, как не было страшно никогда в жизни: среди грома с длинными кривыми молниями через все небо и проваливающихся словно в преисподнюю черных волн вдруг почудилось, что еще немного, что еще совсем чуть-чуть и… вот-вот и все кончится… Душа у него тогда ушла не только в пятки, а опустилась на самое глубокое дно самой глубокой морской впадины.

А потом его мотало и рвало, как и всех остальных матросов-первогодков, облепивших, словно мухи – говно, оба борта гвардейского миноносца.

А сейчас он видел в окно, как Колчак, выйдя из здания крематория, направился к могиле Громовых. Вор долго стоял около нее. Потом ушел, точнее, незаметно исчез, словно провалился сквозь землю.

– Тьфу, что я говорю, – промямлил Черноусов, словно очнувшись, – в какую землю?

И в сотый раз пожалел, что бросил пить. Нельзя сказать, что все это время он не думал о Громове. Поначалу он ему даже снился. Но потом постепенно работа затмила все его мысли и дела.

Они с Громовым никогда не были друзьями, так, близкими знакомыми, коллегами и собутыльниками. Для Громова Черноусов являлся нужным человеком в нужном месте. А Громов для Черноусова был большим начальником, за спиной которого можно было всегда укрыться.

Сколько он тогда бабла получил от Колчака за то, чтоб спрятать навеки труп Громова, Черноусов не помнил. Не до того было.

Как мухи…

И тут в кабинет вошел один из менеджеров.

– Александр Федорович, полиция приехала, – сказал он, встав в дверях.

– За к-к-каким? – оглянулся директор, испугавшись.

– А я знаю?

– Меня т-т-требуют?

– Да.

Он еще не мог прийти в себя после прихода Колчака, будто обделался легким испугом.

– Что за день-то сегодня такой, а?

Менеджер пожал плечами.

– На все воля божья.

– Капитан Кайгородов. Следственный отдел городского УВД, – показал полицейский раскрытое удостоверение.

Он стоял у полицейской «лады-приоры». В голубоватой машине с синими полосами по бортам и красно-синими мигалками на крыше сидел сержант и курил, с кем-то разговаривая по телефону. Судя по тому, как он улыбался, было ясно, что базарил он с барышней.

– Ч-ч-чем могу? Что-т-т-то с-с-случилось? – забыв от страха поздороваться, спросил директор.

– Ничего не случилось. Просто покажите свое хозяйство. Типа экскурсии. Ознакомиться хочу.

– Да, к-к-конечно, пожалуйста, пожалуйста. С чего начнем?

– Вам видней.

Они прошли по аллее, засаженной пока еще небольшими голыми деревьями, и остановились у первых могил.

– Это квартал номер один, – начал рассказывать Черноусов. – Захоронения начались два года назад. Вот здесь…

– Это чья могила? – перебив его, спросил следователь.

Могила, у которой он остановился, имела непрезентабельный вид. За ней, видимо, некому было ухаживать, поскольку из помятого бугорка заснеженной земли торчал только обнаженный крест с металлической табличкой и болтался выцветший венок с облезлыми скукожившимися пластмассовыми листьями.

– Громова, почетного гражданина нашего города. Т-т-только за могилой, видно, присматривать нек-к-кому. Прикажу завтра, чтоб об-б-б-благородили могилку, а то неудобно как-то, не по-христиански, – ответил Александр Черноусов. – Что мы, не люди что ли? Из директорского фонда п-п-памятник сделаем. Из гранитной к-к-крошки.

– Посторонние бывают на кладбище?

– Ну… – растерялся от такого вопроса директор кладбища. – К-к-как сказать.

– Бомжи? Асоциальные элементы? Просто подозрительные люди? Может, ночуют здесь?

– Наверное, бывают. Ворота не закроешь. Но у нас п-п-п-порядок. Охрана у нас четко бдит. А народу м-м-много ходит, особенно по выходным. П-п-правда, зима сейчас. На всю область раб-б-ботаем. А крематорий вообще не гаснет. В две смены.

– В две смены, говорите?

– В две. А иногда и в т-т-три.

– Я не понимаю, люди-то у нас как мухи, что ли? Выздоравливают, – попытался пошутить полицейский. Хотя шутка вышла какой-то очень плоской и неуместной.

– Ну, н-н-не знаю… Мое дело хоронить.

– Если что заметите подозрительное, звоните.

Они обошли все кладбище, заглянули в мастерские и гараж. Затем прошли в крематорий. Прошлись по его гулким этажам и мрачным прощальным залам.

– Пройдемте к вам. И личные дела всех служащих приготовьте, пожалуйста, – указал следователь. – Да, и трудовые книжки тоже.

– Обязательно. Только у нас рабочий день закончился. П-п-половина седьмого уже.

– Я подожду.

Был уже глубокий вечер. В кабинете Кайгородов был один, сидел за столом с яркой настольной лампой. Перебирал личные дела работников муниципального унитарного учреждения «Береговойблагоустройство».

Из всех его работников старшего следователя городского УВД капитана Кайгородова заинтересовал только один служащий. Он вглядывался в лицо гражданина Ламакина на казенной фотографии личного дела и сравнивал его с тем лицом, какое было запечатлено в личном деле подсудимого, полученного из областного судейского архива. Одно и то же лицо. Ломакин – Ламакин. Так кто из них кто? Время его практически не изменило: тот же острый колючий взгляд застывших глаз, смотрящих непонятно куда. Только полысел он со временем и лицо немного округлилось. Но было какое-то пустое и невзрачное, будто что-то он недоговаривал внутри себя.

– Та-ак, и что у нас в трудовой?

Он отложил в сторону личное дело и начал листать многостраничную трудовую книжку. – Та-ак, выдана… Служба в войсковой части номер…Дембель… Караульный постовой военизированной охраны, город Демидов, управление, так… Обувная фабрика «Модена»… Так, понятно. Перевод. Макаронная фабрика, город Береговой… Тоже все ясно. Так, что тут еще? – он пролистал несколько страниц. – Последнее место работы – частный предприниматель И. В. Дементьев. Свидетельство о регистрации… Подпись Дементьева, печать. Должность – начальник охраны. А где запись о комбинате? Ничего не понимаю.

Кайгородов задумался на несколько минут, что-то пытаясь сообразить. Заглянул в личное дело, потом в трудовую книжку. Потом опять – в личное дело, потом опять – в трудовую…

– Ничего не понимаю, – снова проговорил следак, – что за чушь? Дементьев, Дементьев… Причем тут Дементьев? Дементьевым тоже надо заняться. Тоже он какой-то мутный. Что-то их связывает? Что? Знал бы прикуп, жил бы в Сочи.

Он взял в руки личное дело Черноусова.

– Учеба в профессионально-техническом училище. Это нам не надо. Служба в ВМФ, войсковая часть… – начал он читать. – Далее… Так, тут тоже ничего интересного нет. А, вот…Начальник отдела эксплуатации городского управления жилищно-коммунального хозяйства администрации города Демидов. Дальше. Директор Товарищества собственников жилья… Адрес… Демидов, улица… Оп-па. Председатель ТСЖ Громов, квартира номер такой-то. Печать, подпись. Громов, Громов…

А вечером Черноусов, проводив полицейского, пошел в церковь, что совсем недавно открылась при кладбище, и усердно помолился.

– Молитва – это самая большая сила на земле, которая меняет жизнь человека, – говорил на вечерней службе молоденький батюшка. – Разговаривайте вслух с ангелом вашим, с Божьей матерью, с Отцом небесным. Говорите о наболевшем, когда совсем тоска. И вам станет легче! Не важно, отчего ты умрешь, а важно то, для чего ты родился.

Священник был облачен в золотую рясу. Он не был ни бородат, ни длинноволос. И сам походил на ангела. А Черноусов смиренно внимал его словам. Понятным, простым и доступным.

В церкви на службе он был первый раз в жизни, не считая скучных и малопонятных отпеваний нескольких его родственников, дальних и близких. Но вот так, чтобы стоять перед алтарем, слышать трубы ангелов, быть один на один с невидимым вроде бы богом, но которого чувствуешь в своей душе, словно тот стоит рядом. Такого с ним еще не было.

Потом он попросил одного из дежурных работников кладбища отвезти его домой. У дома он зашел в магазин и купил две бутылки водки и пива.

Утром он опохмелился теплым «Жигулевским» самарского разлива, простоявшим всю ночь на кухонном столе. Выйдя из подъезда, он пошел не в сторону остановки, где безлошадных работников кладбища забирал ведомственный автобус, а по центральной улице Берегового в сторону городского управления полиции.

– Я вас слушаю. Вы что-то мне хотите сообщить важное? – спросил Черноусова следователь Борис Кайгородов.

– Да.

Гротескный реализм

– К тебе можно?

Начальник городской пресс-службы Арсений Белов заглянул в кабинет главы городской администрации.

– Что у тебя? – спросил мэр.

– Поговорить хотел.

– Валяй, – махнул рукой Уфимцев, приглашая войти.

– Спасибо.

– Чай могу предложить без отрыва от производства в духе генеральной линии партии. Хочешь?

– Буду, – кивнул Белый.

– Анна Яковлевна, два чая, – сказал Уфимцев в селектор, – и пирожные дементьевские.

– Хорошо, Сергей Сергеич, – хрипло послышалось в ответ.

– Слушай, а как бабы своими руками с длинными ногтями жопу вытирают в туалете? Расцарапают же всю красоту? – вдруг спросил писатель.

– Че это с тобой? Ты за этим ко мне шел? – посмотрев на писателя, как на идиота, вопросом на вопрос ответил мэр.

– Просто в голову что-то взбрело. Люблю жизнь наблюдать. Я же писатель. Инженер человеческих душ. Исследователь тончайших душевных нюансов. Конструктор любовных треугольников. Король человеческой драмы и глашатай нечеловеческой трагедии. Шучу.

– Так и вытирают, как по клавишам на компьютере брякают своими длинными ногтями. У меня встречный вопрос: почему все унитазы белые или светлых тонов? – добавил новых ярких красок в беседу градоначальник. – Ответь, глашатай нечеловеческих трагедий, если ты такой умный.

Он рассматривал какие-то документы. Тут вошла секретарша, которая работала еще при Афанасьеве, с подносом в руках, на котором стояли два стакана чая в подстаканниках из кольчугинского мельхиора, стеклянная сахарница с щипчиками и хрустальная ваза с пироженками. И поставила перед мужиками.

– Что-нибудь еще? – спросила.

– Спасибо, – ответил за мэра Арсений.

Она улыбнулась, как может улыбаться только взрослая женщина. И тихо ушла.

– Спасибо, Анна Яковлевна, – проговорил ей вслед Сергей.

– И почему? – спросил Арсений, сделав глоток.

– Наверное, потому что человечество испокон веку всегда хотело обосрать все чистое и светлое. Это тебе на заметку.

– Я запомню. Вчера сижу, работаю над очередным своим бессмертным произведением, терзаюсь в вечных поисках необыкновенного словесного пассажа, яркой лирической метафоры и умопомрачительной философской гиперболы для характеристики любимых своих героев, верных друзей моих. Короче, смотрю на кошку. И тут мне в голову взбрел очередной гениальный вопрос. Меня аж ахеджакнуло. Тигры у нас ведь из семейства кошачьих?

– Ну и что?

– А где у него уши?

– У кого?

– У тигра.

– В смысле? – чуть не поперхнулся Уфимцев чаем. – У какого тигра?

– У обычного, у Шерхана, к примеру. Сейчас же год тигра начался. Вот я и подумал. Тут у меня сердце-то и закипело.

– На голове, наверное. Где ж еще? Не на пятках же и не под хвостом. Он же не кузнечик.

– Вот у кошки есть уши, – все не унимался писатель. – А где у тигра или льва, я не знаю. Про пасть с зубами знаю. Про оскал тигриный, про львиный зев тоже слышал. А где уши у тигра, представить не могу. Он же гладкошерстный, средней пушистости. Значит, уши должны торчать.

– Ты не переработал сегодня? Может, замахнул с килограмм уже для вдохновения?

– Я серьезно.

– И я серьезно.

– Так что, Серега, все не так просто, как нам хочется. Но и не так сложно, как нам кажется, – заулыбался Арсений. – Настроение тебе поднял, и читателям тоже, а то ты какой-то смурной сегодня.

– Ладно. С чем пришел?

– Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало.

– Или говори серьезно, или вали. Мне некогда: унитазы и прочую сантехнику в детский дом «Солнышко» доставить надо и передать в качестве шефской помощи от лица администрации.

– Ты слушай ухом, а не брюхом.

– Слушаю. Только давай ближе к делу, – опять недовольно поморщился мэр.

– Я все про Громова думаю.

– И что придумал?

– Не верю я, что он куда-то исчез.

– Я тоже не верю. А факты?

– Вчера встретился со следаком знакомым. Он говорит, что они снова занялись его исчезновением. И судьей твоей.

Зазвонил городской телефон. Мэр встал и, слегка хромая, подошел к столу. После того покушения, когда была убита судья Неустроева, а он был ранен, Уфимцев стал хромать – пулей была перебита берцовая кость, которая нормально так и не срослась…

Он не любил вспоминать тот день…

– Вот книгу хочу написать, основанную на реальных событиях. Я же как-никак детективный писатель, – сказал Арсений, когда мэр, с кем-то наговорившись по телефону, сел напротив него и взял в руки недопитый стакан с чаем.

– Сейчас все писатели. Дай только волю.

– Попрошу без ерничества.

– Хочешь у меня интервью взять? Или благословение получить? – спросил мэр Уфимцев.

– Нет. Точнее, не сейчас. Меня вопрос один беспокоит. Из всей этой истории я вот что думаю: почему тебя хотели убить? За что? И, самое главное, кто?

– Не знаю. Сам не могу понять. А ты как сюжеты придумываешь?

– Придумывают мужики, что жене наврать, когда сходили налево тряхнуть штанами. А у меня – правда. Хочу что-то новое создать. Но пока не знаю – что. И не знаю – как. Мне надоели однообразные сюжеты, одинаковые схемы, в которых присутствуют продажные менты и бесчеловечные прокуроры, купленные судьи и безразличные нотариусы, бездушные главы районов и ленивые депутаты. Да и читателям это все надоело. Мне не нужна безысходность. Мне не нужны африканские страсти. Мне нужны нормальные человеческие люди. Мне нужен какой-то необычный сюжетный ход, но я пока не могу его найти. Короче, хочу сломать все устаревшие каноны, разбить привычные стереотипы и схемы. Этот жанр должен быть другим. Впуская в текст чувства, за счет которых читатели воспринимают окружающую реальность, я творю объем и пространство. Жизнь – вот мой главный герой! – пафосно завершил свою речь писатель. – А свой жанр я так и определяю: это не социалистический реализм, не социальный детектив, а гротескный реализм.

– Давай, дерзай. Что я могу еще сказать? Молодец!

– Понимаешь, Серега, искусство – это такая вещь, в которой все разбираются. Как, впрочем, и в политике, и в футболе. Но литература – это не кино и не театр. Это особое искусство. Надо писать так, чтобы ее невозможно было перевести на другой язык. Скажем, на язык кино. Потому, что кино – это совсем другое искусство. А литература – это искусство играть словами, как живопись – искусство играть красками, музыка – нотами. А кино – искусство не словесное, а изобразительное. Движущееся. Ведь никто же не экранизирует симфонию номер пять Бетховена, второй концерт Рахманинова или подсолнухи Ван Гога. А ведь там столько страстей человеческих!

– Здорово! Завтра перед депутатами выступишь. У них как раз зимние каникулы кончились. Пусть закон примут о новой литературе, – улыбнулся мэр.

– Я тебе серьезно, а ты…

– Орден очередной хочешь заработать? – подколол его Уфимцев.

– Хочу. Вон у Афанасьева их сколько!

– Он их на войне заслужил. Где убивают, между прочим, – сказал на это мэр.

– Героями становятся не только на войне. В мирное время тоже убивают. У нас, например, в Береговом.

– Да, это точно. Все спросить тебя хотел…

– Ну?

– Ты почему в своих книгах материшься?

– Как – почему? Все очень просто. Стараюсь, волнуюсь, ошибаюсь, начинаю нервничать, ну и материться, само собой. Писатель – он еще и специалист по устному народному творчеству. Матюков-то всего три-четыре слова, а сколько из них вариаций! Просто, Серега, я стараюсь писать так, как говорят люди в их повседневной обычной жизни. Поэтому мои герои просты и поняты.

Тут он на секунду задумался и сказал:

– Хотя на свете существует только одна книга – Евангелие. Все остальные, в том числе и мои, лишь пересказывают ее другими словами.

– Ладно, иди. Мне еще в детдом ехать. Как, кстати, Белов-младший? Балакает?

– Нормалек, уже «папа» говорит.