Текст книги "Крематорий имени Жанны д’Арк, или Что-нибудь да будет"

Приветизация

Они выпили и снова перешли к прежней теме.

– Ладно, потом посмотрим твои веселые картинки для онанистов. Кстати, ты знаешь, как китайского Дон-Жуана зовут?

– Как? – не понял директор.

– Бляо-дун. Так что ты говорил про рынок? – весело спросил Колесов.

– Воровать надо поодиночке, а не шалманом. Чем длиннее цепочка, тем больше шансов, что она быстро порвется, то есть заложит кто-то или проговорится. Смотри сам. Чтобы сшить рубаху или штаны, по сути, ни хрена не надо. Ткань и пуговицы. И швейная машинка. И все. А шузы наши? Подошва, стелька, союзка, шнурки, блочка, супинаторы, молния, велькро, – начал он перечислять, загибая пальцы, – хром для верха, кожподклад, нубук, шевро, клей, краска…Пары, полупарки, колодки… Ой, мама ро́дная! Воровать замучишься. И чтобы один башмак сделать, надо несколько станков использовать. И это все разные люди будут делать. И платить им всем надо. Прикидываешь?

– Ну. Прикидываю. А причем тут ботинки? Совсем не обязательно. Можно красивое белье женское шить, а не рейтузы с резинками, какие сейчас бабы носят. А можно, кстати, шлепать купальники цвета «пожар в джунглях» или розовой зебры, как в «Плейбое». Видел? Отбоя от баб не будет.

– Не пойдет. Кто-то обязательно настучит. Всех цеховиков когда-нибудь все равно посадят. Это дело времени. Поэтому забудь про эти швейно-башмачные дела.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего особенного. Я тут подумал. Поговорил с кем надо. Хер к носу прикинул.

– И?

– Пекарню открыть хочу. Девки спорили в пекарне, у кого она шикарней.

– Какую пекарню? – не понял заместитель Колесов.

– Не обычную, где только хлеб пекут буханками, а такую, где еще и пироги делают, плюшки, шаньги, пироженки, кренделя. Может, когда-нибудь и до тортов дело дойдет. Для тела и души ешьте наши беляши! Еще кофе и чай продавать, как в парижских кафе. То есть полный цикл. Чтобы клиент зашел в магазин и весь его скупил. Не воровать надо, Митяй, а дело делать. Свое дело!

Он яростно сжал кулак и продолжил:

– Чтоб дым из жопы! Я парень деревенский, меня оглоблей не перешибешь. Своего добьюсь. В жизни есть много, что я себе не могу позволить. Но нет ничего, что мне могли бы запретить. А под лежачий камень мы всегда успеем. Эта старая крыса думает, что дурака во мне нашла, что осчастливила меня, что она меня всегда подставлять будет. Хуй ей!

Он выразительно согнул в локте руку:

– Во!

– Ну да. Говоришь ты так, будто потомственный купец.

– Между прочим, мой дед в деревне мельницу держал, большевиков поддерживал. А те его за это, суки вонючие, раскулачили и расстреляли. Ну да ладно. А там, глядишь, Колесо, и ресторан откроем. Люблю я рестораны. Там себя человеком чувствуешь. В захолустном рестора-не, где с пятеркой на «ура!», громыхают стопаря-ми, кто не выпили с утра-а-а…

– А дальше?

– А дальше яйца мешают.

– Остроумно. Очень.

– А дальше, Митька, весь мир в кармане, – размечтался о кренделях небесных и о кренделях хлебных молодой потомок деревенских кулаков, бесследно сгинувших в бездонной утробе ГУЛАГа, как и тысячи им подобных, на ком земля русская держалась. – Это будет первым шагом в светлое будущее.

– Интересно. Беда, коль пироги начнет испечь сапожник, а сапоги тачать пирожник. Будто про тебя Пушкин писал.

– Компаньоном стать моим не хочешь? Доходы – поровну, по-братски, то есть. Мне семьдесят процентов, тебе – тридцатник.

Этим самым Дементьев дал понять, что в бизнесе каждый сам за себя. Здесь нет друзей. Есть конкуренты и есть компаньоны, да и те ненадолго, потому как ненадежные все. Предают те, кому больше всех доверяешь.

А с друзьями можно только пить водку, бегать по бабам, поздравлять друг друга с Новым годом, дружить семьями и играть в шахматы на бульваре по выходным.

– По-братски, говоришь? Или поровну? – ухмыльнулся этой наглости Колесов.

– А как ты хотел? Это бизнес. Вложиться надо будет немного. У тебя бабки есть?

– Подумать требуется. А у тебя?

– Дом в деревне продам. Отец умер. Мать к себе заберу. Ладно, хватит про серьезное. Главное, не спиться с пути. Наливай, мыслитель. Что мне сне-е-ег, что мне зно-о-ой, когда я на рабо-оте день-деньско-о-ой, – пропел он, взяв из коробки очередную конфетку. – И вот еще что. Весь Демидов бандиты поделили. Ловить тут нечего. И до фабрики нашей тоже скоро доберутся. Про Ибрагима с Гансом слышал? Передел собственности называется это. Приватизация. Точнее, приветизация. Привет от Чубайса. И Гайдара. Хошь прикол?

– Давай.

– Позавчера у бабки какой-то пирожки покупаю на остановке, жрать захотел – сил не было. Спрашиваю, так, ради прикола: мясо раньше мяукало или гавкало? Знаешь, что она мне ответила?

Тут директор зашелся громким смехом, даже чуть не подавился.

– Щас, обожди.

– Ну? – нетерпеливо и заинтересованно спросил Колесов, – чего кота за хвост тянешь? Так, гавкало или мяукало?

– Много пиздело.

И оба друга снова рассмеялись, звонко и от души.

– А ты знаешь, Ванька, весь этот окружающий нас пиздец однажды назовут «старыми добрыми временами». Все-е-е-е, что в жизни радует нас! Все-е-е-е, что так приятно для глаз. Все-е-е-е, что приво-дим де-тям мы в при-мер, сдела-но, сдела-но в эс-эс-эс-эр!

Дементьев включил трехпрограммник. Передавали очередные новости про охватившую всю страну перестройку. Скукота, да и только. Блевать тянет, как обожравшегося молоком ленивого сибирского кота, кастрированного на первом году жизни.

– А ты, кстати, кого больше любишь – Сталина или Брежнева? – спросил вдруг директор.

– По хрену. Лишь бы войны не было. А чего это тебя угораздило спросить?

– Ты не прав. Сейчас война идет. Самая настоящая. За выживание. Со своим же народом. Как в тридцать седьмом. Мне отец рассказывал.

Понеслась «Звезда»

Первая бутылка подходила к концу. А у мужиков, как говорится, ни в одном глазу.

– Может, кофе хочешь? У меня хорошее, бразильское. Знакомая достала.

– Иван, виски и кофе – это «он», – назидательно ответил на это Колесов. – А «оно» – это говно и Министерство образования. Понял?

– Понял, не дурак. Дурак бы не понял. В общем, в Береговом я склад один заприметил, с мельницей. Прикидываешь? Хлебокомбинат распродает. Задешево. То, что нам надо, короче. Там и замутим. Если хочешь, завтра сгоняем, сам на все это дело посмотришь, – вернулся директор к прерванной теме. – Там у меня все схвачено. Город маленькой, все друг друга знают.

– Поехали, – согласно кивнул головой Колесов. – Ну, где твои телки-то?

– Сейчас позвоню.

– Журнал дай, я еще, пока ты звонишь, посмотрю.

– Держи, проказник, – ехидно ухмыльнулся директор, протягивая ему «Плейбой». – Смотри, руку только не смозоль. Ты какой рукой дрочишь?

– Дур-рак ты, Ованес.

– Нас не заманишь девственной плевой. Устал правой, работай левой. Сделал сам, помоги товарищу. Ха-ха-ха! Ты, кстати, какой сексуальной ориентации придерживаешься?

– А ты?

– Левша.

И заржал, а заместитель снова углубился в увлекательное мужское чтиво шаловливого содержания. Дементьев, все еще дергаясь от смеха, стал же усиленно накручивать диск на польском телефонном аппарате «Братек», лучшем бытовом телефоне того времени, каковые имелись в Советском Союзе.

– Але, Индира, это я. Ага, привет.

И заулыбался, как тот самый обожравшийся кот. Даже замурлыкал в мечтах о сексе с загадочной дагестанкой, отвернувшись от Дмитрия.

А тот отложил в сторону американское издание на русском языке.

– Н-да. Умеют делать империалисты проклятые. Куда пойдем?

– В «Уральскую звезду». Понеслась звезда по кочкам! Собирайся. Ааааа-а! В Африке горы вот такой вышины-ы-ы-ы-ы! Ааааа-а! Обезьяны-кашалоты! Ааааа-а! И зеле-е-е-е-е-еный пап-ппугай! – подражая Красной Шапочке из детского фильма, картаво пропел директор в ожидании веселого вечера в окружении прекрасных дам. – Сбацаем там польку-бабочку! Оп-па!

– Ра-достным ша-гом с песней весе-е-елой мы выступа-ем за комсомо-о-о-лом! – начал, было, зам, поддерживая шефа.

– Не, не так. Уи ол лив ин зе йел-лоу сабмари-и-и-ин, йел-лоу сабмари-и-и-ин! – запел директор известную битловскую песню, ужасно коверкая слова. А о его произношении мы вообще молчим. И даже попытался промаршировать по ковровой дорожке своего кабинета, как бравые матросы с желтой подводной лодки.

Дементьев очень любил петь, как всякий деревенский мужик. Когда-то он служил в ракетных войсках стратегического назначения в поселке Звездный, что в Пермской области. И, сидя под землей в бункере за смертоносным пультом с самой главной кнопкой, напевал про себя песню «Гуд бай, Америка».

– Хорошая песня. В тему. Со смыслом. Гармонии только нет, хоть тресни, – сказал он однажды дежурному по командному пункту.

– Гармонию мы им обеспечим, – согласился офицер. – В самый раз будет.

«Уральская звезда» был единственным в Демидове рестораном высшей категории, где бухих посетителей ублажали балерины из варьете. Это помимо эстрадных лабухов из вокально-инструментального ансамбля типа «Веселых ребят» или «Грустных девчат», одетых в одинаковые цветастые пиджаки и рубахи с отложными воротниками. Все плясуньи числились артистками кордебалета из балетной труппы академического оперного театра имени великого композитора и подрабатывали вечерами в кабаке, дрыгая ногами в штопаных колготках.

Но в «Звезду» наши друзья не пошли.

– А что мы там делать-то будем? – спросил вдруг Колесов.

– Есть, пить, танцевать, – ответил Дементьев. – Че еще там делают?

– Встанем вкруг, девки поставят в центр свои сумочки и пошли плясать: тапа-ли-ный пух, жа-а-а-ара, июнь…

– Пошли к тебе, – предложил директор, – дешевле будет. Ефро-синья, Ефро-синья, жо-па толста, морда синя!

И затарившись необходимыми дефицитными продуктами в гастрономе «Центральный», чья директриса была хорошей деловой знакомой Дмитрия, направились прямиком в его холостяцкую квартиру, где весело провели время чуть не до самого утра: сначала за общим трапезным столом, потом разбрелись парами. Колесов на правах хозяина расположился с судейской барышней в комнате на широком диване, а Ивану с комсомолкой досталась раскладушка со скрипучими пружинами на кухне.

Никакую польку-бабочку они не танцевали, а тискались под начавший набирать обороты советский рок. Именно тогда о себе во весь рост заявили «Машина времени» и «Океан Эльзы», «Аквариум» и «Кино», «Телевизор» и «АукционЪ», «Урфин Джюс» и «Наутилус Помпилиус». Они были на радость меломанам записаны на более-менее сносно звучащих пластинках фирмы «Мелодия».

А утром, даже толком не успев продрать красные от бурно проведенной бессонной ночи блудливые «шары», Иван неожиданно вспомнил, что за ним к половине восьмого к его общаге прибудет, как и положено директору по штатному расписанию, персональный «Москвич-412» производства ижевского моторного завода, противно голубого, как яйца дрозда, цвета. С личным водителем татарской национальности, у которого был длинный, как у худой бабы, язык.

У невыспавшегося Ивана был такой вид, будто вот-вот наступит комендантский час, а у него кончились командировочные на обратный проезд. Поэтому, попрощавшись впопыхах с дамами, директор, как был в югославском костюме, немецких туфлях и при галстуке, оголтело, во весь опор, устроил себе небольшой кросс из центра на рабочую окраину: такси в то советское время было заказать так же сложно, как, скажем, засунуть в карман солнечный зайчик.

Успел, слава богу: недаром же он вернулся из армии со значком «Воин-спортсмен» первого класса. Водила ничего не заметил. Правда, когда Ваня вечером с повинной головой вернулся домой, жена, даже не спросив его, где он, «сволочь бесстыжая, ребенка бы постеснялся», шлялся всю ночь, огрела его по морде мокрой тряпкой, которой в ту минуту мыла пол в общем коридоре на восьмом этаже заводского малосемейного общежития.

У заместителя директора Колесова в распоряжении был почти такой же, но только поношенный грузопассажирский «Москвич», двухместный, с закрытым кузовом. Такие пикапы в Демидове называли «сапогом», на остальной территории страны он почему-то значился как «каблук». «Сапог» был хоть и неказистым на вид, но вполне надежным и удобным транспортным средством, как и сами сапоги, выпускаемые нашей фабрикой, выполнял мелкие перевозки, в частности, обслуживал фабричную столовую. Ну и Колесова возил по должностной нужде.

То, что мы вам только что рассказали, – обычные серые будни, характерные для всяких молодых людей, у которых, как говорят в шустром на язык русском народе, еще дети в яйцах пищат. Иными словами, банально легкомысленный адюльтер.

Вредные и противные бабы

Примерно в таких планах, мечтах и делах прошел еще год. Потом еще немного. Затем еще чуть-чуть. Перестройка в СССР набирала обороты. Некогда самая богатая и достаточно счастливая страна все больше и больше разваливалась и катилась куда-то в преисподнюю к чертям собачьим. А с ней и недавно приватизированная трудовым коллективом фабрика «Модена». Каждый работник, от директора до сборщика верха обуви, от главного инженера до последнего грузчика, стал ее хозяином. Можно сказать даже, если не олигархом, то капиталистом – точно. В зависимости, конечно, от количества приобретенных им акций.

Но, несмотря на это, почти все производственные связи, соединяющие «Модену» с другими предприятиями страны, поставщиками и потребителями, оборвались хоть и предсказуемо, но как-то очень неожиданно. И ее продукция стала никому не нужна: весь обувной рынок заполнили дешевый импорт, привезенный челноками из Турции и Польши, и полуремесленная продукция кооперативов. То есть все, как и предсказывал умный и проницательный Дементьев.

Но пока «Модену» еще не признали банкротом, Дементьев и Колесов, надо отдать им должное, не делали вид, что пытаются вытащить ее из финансового болота, тягучего и бездонного, мутного и грязного, в которое его затолкала страна и ее не очень дальновидные правители со своей дебильной плановой экономикой. Ведь мир состоит не только из электронов, протонов и нейтронов, но еще и из гондонов.

Поэтому честно, добросовестно и упорно, именно – упорно, пытались вырвать ее оттуда всеми своими юношескими силами. Но, к сожалению, силы оказались не равны. Они четко знали, что есть три места, где не отвечают за свои поступки. Это детсад, дурдом и правительство. Но, между тем, правительство они не критиковали, так как это была уже политика. А они тогда о ней не думали. Им хотелось всего и сразу. Как в Древнем Риме – хлеба и зрелищ!

Левые деньги молодые люди ковали, отпуская налево дефицитное сырье пронырливым кооператорам, выбивая в министерстве дополнительные фонды. Вроде как излишки. Причем, все это было в рамках закона. Они как бы выполняли программу партии по развитию кооперативного движения, положив начало капитализации всей промышленности. Отпускали предприимчивым обувщикам сырье по государственным расценкам через бухгалтерию, как и положено, но зато хорошо наживались на откате. Если по-русски, то это выглядело примерно так. Один кооператив платил директору или его заму денежное вознаграждение в размере десяти процентов от суммы отпущенного товара. Другой кооператор предлагал месячный оклад в размере, скажем, тысячи рублей. Тогда в обиход вошло слово «штука». Это было достаточно много, так как оклад директора «Модены» составлял двести пятьдесят целковых, плюс уральские в размере пятнадцати процентов и премии, если они, конечно, были. У зама оклад составлял чуть меньше. Третий кооперативщик уговаривал наших друзей на процент от продажи обуви, выпускаемой его малым предприятием. И так далее. У директора Ивана Дементьева были свои дойные кооператоры, у зама Дмитрия Колесова – свои. И всем хватало. И все были довольны, включая покупателей. Любой большой бизнес начинается с маленького обмана. Это закон. Во всяком случае, другого пока никто не придумал. Как и то, что путь длиною в тыщу и более верст начинается с первого шага.

Через несколько месяцев такой плодотворной работы мечтательный директор Дементьев справил себе нулевую «девятку» вишневого цвета, как в известной песне. Он переплатил сверху всего лишь пару «штук» директору магазина «Автомобили», что на улице Островского.

Его заместитель был скромнее в желаньях: он спроворил себе японистый телевизор «Сони» с видеоприставкой, а также вертушку и магнитофон другой всемирно известной фирмы – «Акай»: качественную музыку шибко любил, был помешан на итальянской опере, зарубежном и советском роке. Когда-то он сильно увлекался джазом, но после того, как русский рок вышел из подполья, забыл о нем навсегда.

Он в детско-отроческие годы по ультимативному настоянию родительницы окончил музыкальную школу по классу баяна. Но считал, что на баяне играют только пьяные гармонисты на деревенских свадьбах в отсталых колхозах. Мама, конечно, хотела, чтобы единственный ее сынуля выучился на пианино, но оно очень дорого стоило: не по карману матери-одиночке. Поэтому он сам позднее освоился довольно сносно бацать на фортепиано. Купил даже ради этого синтезатор-самоиграйку еще одной японской фирмы – «Роланд». Иногда в минуты горестных раздумий он фортепьянствовал, наигрывая для себя в тишине «К Элизе» Людвига ван Бетховена, «Лет ит би» Пола Маккартни и бесконечно любимую им, как говорится, песню всех времен и народов, «Имеджин» Джона Леннона. Это были единственные фортепьянные мелодии, которые он выучил довольно сносно, беря уроки у пожилой концертмейстерши на пенсии, соседки по лестничной площадке. К баяну же он больше так и не притронулся.

А машина у него уже была: ее подарил первый тесть. Это была бежевая «пятерка», неплохой автомобиль, правда, не без недостатков, присущих всему советскому автопрому.

Он часто нарушал правила, это получалось как-то само собой. К примеру, даже в свою первую же поездку на первом же перекрестке его полностью обезналичил наглый и жадный гаишник.

– Денег на вас не напасешься, – тихо выругался Колесов тогда, втихаря засовывая последний стольник в загребущую лапу постового.

«Пятерку» потом у него угнали. Через месяц нашли, но восстановлению она уже не подлежала. Злоумышленников поймали и позднее посадили, те поначалу выплачивали понемногу, но перестроечная инфляция бессовестно сожрала все деньги.

Небольшое отступление

Когда он заходил в рюмочную с ласковым названием «Ветерок», местные алкаши, все, как один, замолкали, испуганно уставившись на него.

Завсегдатаи окрестили эту забегаловку «тюрягой», так как расположена она была на той же улице, что и СИЗО номер один. Кстати, улица носила очень любопытное название – Свободы. Тюрьма не входила в число достопримечательностей Демидова: обычное серое здание с маленькими, глубокими окнами и высоким забором, которое все порядочные граждане обходили стороной.

Он молча выпивал свою норму водки и также молча, ни на кого не глядя, уходил. Затем продавщица этого питейного заведения выбрасывала на помойку посуду, из которой тот пил, и тщательно вымывала стол и стул, на котором тот сидел.

Из завсегдатаев никто не знал, как его звали на самом деле, паспорт его, естественно, никто не видел. Его, кстати, у него тогда и не было.

А как они узнали, что он – мрачный представитель самой «человеколюбивой» профессии? Никому это не ведомо. Сказал, наверное, кто-то из тех вертухаев и цириков, кто служил в этом демидовском застенке.

Когда-то он ждал в одиночке около года смертного приговора за двойное убийство с изнасилованием, совершенным с особой жестокостью и в извращенной форме. Тогда неожиданно в тюрьме умер штатный мастер заплечных дел, сотрудник соответствующего учреждения, и некому стало приводить приговоры в исполнение. С ним очень серьезно поговорили очень серьезные люди из того самого очень серьезного учреждения, о котором лучше не знать. И он был единственный, кто согласился.

И заменили ему приговор на службу палачом. С него сняли обвинение, слегка изменили имя и фамилию: был Леонтий, стал Леонидом. Был Ломакин, стал Ламакин. А вот отчество менять не стали, оно у него было соответствующее, в самую тему – Палыч. Присвоили палачу Палычу звание прапорщика и выделили ведомственную однушку на пятом этаже двухподъездной «хрущобы» на улице Свободы. В самом ее конце, что у оврага, недалеко от старого кладбища.

Он и жил там один. Жены и детей у него не было, но к нему приходила иногда одна женщина. Очевидно, за тем, чтобы приготовить пожрать-попить, ну и, наверное, оказать, женские услуги: мужик он был молодой и делал с ней все, что хотел. Эта подстилка состояла на службе в местном управлении того же самого серьезного учреждения в качестве добровольного агента и была к нему приставлена за тем, чтобы приглядывать за его поведением. Чтобы этот мерзкий душегуб не ударился в бега, например, не грохнул кого-то, не изнасиловал. Короче, чтоб не взялся на радостях за старое.

Однажды он спросил ее:

– А как ты стала проституткой?

Ответ удивил даже его.

– Повезло, – ответила стукачка.

Хотя, если кому и повезло, то только ему.

С ним не здоровались и плевали ему вслед. Он и раньше-то был нелюдим, замкнут, избегал любого общества. А после сидения в одиночке так вообще чуть не подвинулся умом, стал еще более злым и замкнутым. Сначала он поседел. А потом и вообще стал лысым, как колено: из всех волос на его голове самыми длинными были брови.

Родственников у него тоже не было. Он вырос в детдоме «Солнышко» имени Надежды Крупской, что в Береговом. А что такое советский детский дом, чему там учат и как воспитывают, надеемся, говорить излишне.

Ходил он всегда в черных очках, как гестаповец из советских фильмов про войну, даже в темное время, будто боялся смотреть на тот мир, красивый и счастливый, который вновь стал его окружать.

У него в следственном изоляторе был свой кабинет, в котором стоял только пустой письменный стол, рваный диван из кожзаменителя и серый сейф, где хранился пистолет и патроны к нему. И еще водка. Из оружия он предпочитал «ТТ» времен Великой Отечественной войны. Как-то очень быстро к нему приноровился. У двери висел зеленый армейский мундир. Ходил он обычно в штатском, затем перед работой переодевался в военное и напяливал фартук, чтобы не забрызгаться кровью. Фартук был обычный, из коричневой клеенки, как у санитарок в любой больнице или у патологоанатомов в холодном морге. А не в каких улыбающиеся продавихи торгуют на солнечной улице сладким мороженым «крем-брюле»…

Перед расстрелом он выпивал стакан и столько же – после. И его родинка на шее из коричневой становилась красной. Потом, после работы, уходил в город, переодевшись обратно в гражданское, и пил дальше. И при этом практически не пьянел, а становился еще угрюмее. С тюремным персоналом он тоже не общался. За руку из вертухаев с ним никто не здоровался. На двери его кабинета висел почтовый ящик, куда вестовой опускал документы: время совершения казни и данные о несчастном: фамилия, имя-отчество, когда родился, семейное положение, наличие детей, статья, за что… Это было единственное средство общения с ним. Зарплату, и очень неплохую, получал на сберкнижку. Числился он… А кем он числился, он и сам не знал. Да это ему было без надобности. Хотя в штатном расписании он был обозначен как старший инструктор по оперативной работе с контингентом. Туманно и малопонятно.