Текст книги "Крематорий имени Жанны д’Арк, или Что-нибудь да будет"

Евангелие от Альпачино

Пьеса с безымянными героями, где действующие лица – они же и исполнители в эпоху развитой пандемии коронавируса

…………………………………….

……….……………………………

……………………………………

……………………………………

Здесь каждый может поставить имена героев и назвать актеров, их роли исполняющих.

И он станет почти что соавтором произведения.

А дальше все зависит от фантазии читателей и зрителей, если эта пьеса когда-нибудь и кем-нибудь поставлена будет.

Время действия – наши дни.

Сухая осень.

ДЕЙСТВИЕ 1

Картина 1

Двор, в центре которого стоит двухэтажный особняк, серый и скучный, с однообразными окнами. Кругом безмолвные люди, люди, люди, одинаково похожие друг на друга. Все как на картине Рене Магрита «Голконда». Все в медицинских масках. Тут же черный катафалк с серебряной надписью на борту «Ритуальные услуги». Общая атмосфера гнетущая, как это повсеместно бывает на похоронах. Но цветов мало, а венков вообще не видно.

К одинокой женщине средних лет, стоящей спиной к залу и лицом к особняку, медленно подходит такой же одинокий мужчина примерно того же возраста. Встает рядом. Какое-то время молча стоят, потом прохаживаются.

– Вы здесь в качестве кого?

– Мы когда-то были знакомы. А вы?

– Я когда-то работал под его началом. А если быть точнее, то тринадцать лет, один месяц и один день.

– И как?

– Что – как?

– Как работалось?

– Да как вам сказать…

– Да как есть, так и скажите. Или про покойника плохо не говорят?

Прохаживаются по двору.

– С переменным успехом. Я, пожалуй, единственный, с кем он мог находить общий язык. Сегодня здесь в основном собрались те, кого он в свое время выгнал с работы. Например, за воровство. За превышение должностных полномочий. За глупость и тупость. За несоответствие занимаемой должности. За предательство, как он его понимал. За пьянство. За просто так, потому что надоел. Вон они стоят (Указывает на толпу), даже денег на цветы пожалели. А остальные пахали на него (Пытается спеть) от зари до зари, от темна до темна. Как в фильме «Игрушка». С Пьером Ришаром. Вы смотрели?

– Да, человек он был очень своеобразный. С ним редко кто уживался.

– Как истинный ариец, он был беспощаден к врагам рейха. Я, наверное, исключение.

– Чтобы ладить с начальством, нужно держаться от него подальше.

– А вы здесь в качестве кого? Пришли попрощаться?

– Я? Я – его любовница. Бывшая, разумеется. Состояла с ним в отношениях, как и вы, тринадцать лет. Или около того. Но в последнее время мы находились, скажем так, в разводе. С того дня, как он увлекся восточной медициной. Очевидно, согласно тамошним законам, изменять женам запрещено. Впрочем, это только мои догадки. Так что у нас с вами есть что-то общее, я бы даже сказала – родное. (Улыбается)

– Удивительно. Никогда бы не подумал, глядя на вас.

– То есть?

– Мне казалось, что он всегда отдавал предпочтение женщинам в теле. Как это у Ньютона? Третий закон, кажется. Чем больше масса тела, тем сильнее сила притяжения. (Показывает руками, как это происходит)

– Значит, я тоже исключение. А, вы знаете, он никогда мне не рассказывал о своей работе. Я знала, что он руководит какой-то фирмой, что-то связанное с газетно-издательским бизнесом, кажется. Денег, наверное, много зарабатывал. Он мне так и говорил по секрету, что жить надо так, чтобы люди не знали, откуда у тебя деньги. Хотя как человек он был жадный. За все время нашего знакомства он мне цветка не подарил, я уж не говорю про кольцо или шубу. Правда, раз отправил в Турцию. За счет фирмы, чтоб путевка не пропала: у кого-то что-то там сорвалось, а я – девушка скромная. Ломаться не стала. Честно скажу, понравилось. Может, потому что первый раз за границей была. (Задумчиво улыбается)

– А вы знаете, про своих любовниц он мне тоже не докладывал. Мне всегда казалось, что он был одномандатником.

– Кем?

– Спал с одной женщиной.

– Фу, как грубо. (Смеется) Вы – опасный шутник.

– Так мне казалось. У нас были чисто деловые отношения, как у начальника с подчиненным, не более того, хотя иногда у него проскальзывали мелкобуржуазные замашки типа я – начальник, ты – дурак, или приказ фюрера – закон для Ганса. Но иногда со мной он был откровенен. И еще я знаю, что он очень любил жену и дочерей, у него их трое. Жену он называл «мое солнце», она его – «посланный богом».

– А вы откуда знаете?

– Он однажды купил очень дорогой телефон своей жене в подарок, но что-то с аппаратом было не так. Попросил, чтобы я напечатал про обманувшую его фирму гневную статью. Он показал мне телефон, включал разные функции. В том числе и эсэмэски. Я и прочитал случайно.

– Тем и нелепей эта смерть.

– Что вы имеете в виду?

– Не «что», а «кого». Жену. Мужчины, которые целуют своих жен перед тем, как выйти из дома на работу, живут дольше на пять лет, больше зарабатывают и реже попадают в ДТП. А здесь все наоборот. Хотя он мне не раз говорил, что долголетие и здоровый образ жизни – не совсем одно и то же. Можно прожить до ста лет дряхлым, ничего не соображающим стариком, которого за его неизлечимые болезни и маразм будут ненавидеть все родственники, а можно неожиданно умереть достаточно молодым и здоровым, которого всегда будут любить и помнить.

– Мне он говорил то же самое. Значит, вы журналист?

– Уже нет. Я писатель. Сочинитель, как говорили в старину.

– Первый раз вижу живого писателя. Даже как-то… (Оглядывает его с ног до головы)

– Ничего удивительного. Писатели – такие же люди. Так же едят и пьют, растят детей, тратят деньги. Смотрят телевизор, отдыхают в Турции. Покупают вещи и продукты. Влюбляются и женятся, расходятся и влюбляются вновь.

– Вы завидовали ему?

– Зависть – это добровольное признание себя говном. А свое имя я сделал благодаря ему. К тому же, зависть – это тоска по власти, а власть мне была не нужна.

Пауза.

– А вы знаете, мне кажется, что он отравился своей медициной, а не умер от обширного инфаркта после ковида. У него был инсульт леопарда, как говорят у них, а не инфаркт миокарда, как принято у нас.

– Не понял?

– Он не ел нормальную пищу, не пил, не курил. На здоровом образе жизни был помешан. Боготворил йогу. По утрам плавал в бассейне, бегал кроссы на набережной. В Гималаи ездил раз в полгода, чтобы к ихнему богу быть поближе.

– Мы с вами – люди, выжившие в девяностые годы, когда продавали всякую херню, а мы ее покупали, поэтому никаких вирусов можем не бояться.

– Так он, вроде, тоже из того же времени.

– Из того, да не из того.

– Однажды он пришел ко мне домой и дал нам с подругой – а у меня тогда случайно любимая подруга была в гостях – каких-то якобы очень полезных, как он сказал, травяных таблеток, типа лекарства от всего на свете. Заставил их выпить.

– Мне он тоже давал какие-то штуки.

– Так вот, на другое утро у меня было такое состояние, будто я неделю беспробудно пила самую дешевую водку без закуски и запивала ее советским портвейном за рубль с копейками. Какое-то необыкновенно тяжелое похмелье. «Отрава» от слова «трава» происходит? Вот мы с ней и траванулись. Знаете, мне даже показалось, что это был штамм подступающего вирусного идиотизма, который начинал всерьез угрожать мозгу. Как ковид в пандемию.

– Понимаю вас. (Согласно кивает) Честно скажу, что тоже ничего не понял. Понял только, что были они безумно дорогими. Чуть не всю зарплату на них угрохал. Траву он, наверное, сам собирал у подножия Эвереста, в скобках – Джомолунгмы.

– Не надо ерничать. Потом ко мне пришла та самая подруга, тоже никакая, и мы, две бабы, как забулдыжные мужики, с утра опохмелились коньяком. И только тогда мы сумели хоть как-то прийти в себя.

– Бывает.

– Мне кажется, что все эти гималайские таблетки не для русского человека. Русский человек – это щи, каша, квас. Ну и водка, само собой.

– Смерть не выбирает, кто за здоровый образ жизни, кто за что-то другое. Время пришло и ничего тут не поделаешь: все, парень, твое время истекло. Против природы не попрешь. И никакие травы и йога не помогут. Такова жизнь. И сколько тебе отмерено, никто не знает. И лучше не знать.

На сцене началось оживление. Катафалк подъехал к главным дверям офиса, раскрытым настежь, откуда еще выходили последние родственники и друзья покойного. Молодые люди в мрачной униформе похоронной фирмы вынесли из здания лакированный гроб, спустились с ним со сцены в зал, медленно обогнули его по проходу между зрительными рядами, обратно поднялись на сцену и запихали его в автомобиль. Звучит траурная музыка из динамиков, выставленных в окнах.

– Друзья, в пять часов будет обед. Приходите, пожалуйста. Кафе «Белая ворона», это где магазин «Речник», на втором этаже. Мы вас ждем, – заученно проговорил кто-то. Скорее всего, это был распорядитель похорон или кто-то из родственников.

– Вы пойдете?

– Зачем? Я никого не знаю.

– Я тоже. Кого – не знаю, кого – не хочу знать. Тогда, может, мы свой обед организуем?

– А разве мы не поедем на кладбище? Хочу бросить в его гималайскую могилу горсть русской земли.

– Его повезут в крематорий. А прах потом родственники развеют по ветру над Камвой, как принято у йогов. У йогов – над Гангом, у нас – над Камвой.

– Да, не йоги горшки обжигают. Ну, ведите уже меня куда-нибудь, таинственный незнакомец, вы же этот район знаете лучше меня, раз проработали здесь тринадцать лет, один месяц и один день. Я уже вижу запах вкуса. Выпьем как положено.

– А вы знаете, мы раньше иногда пили вон там. (Указывает на подворотню, расположенную в старом доме, что напротив) В редакции было нельзя, так мы умудрялись под забором. Брали бутылку водки, пили из горла́ и закусывали ее морковкой, представляете, или огурцом без соли. То есть водку запивали водой. Но это было редко. Да и то, когда одному из журналистов было с утра невмоготу, как вам с подругой в то злополучное утро.

– А вы злопамятный.

– У меня просто хорошая память, не жалуюсь. Ну, так что?

– Пойдемте, выпьем водки в старой подворотне, если вы того желаете. Сегодня все можно. И теперь всегда все будет можно.

– Идемте. Я еще и запасливый. Отправляясь в дальний тыл, взять бутылку не забыл. Идемте. Здесь рядом.

Он достал из кармана куртки чекушку водки и огурец. Они отошли в угол сцены и втихаря, но не прячась от посторонних глаз, выпили. А в это время катафалк выехал со двора, то есть со сцены, и скрылся за кулисами. Толпа во дворе беззвучно рассосалась, осталось лишь несколько человек, очевидно, самых близких родственников, застывших в такт медленной музыке. А музыка из динамиков стала звучать все громче и громче. И резко оборвалась на высокой ноте. И на сцене, и в зале стало темно и мертвенно тихо и пустынно, как после похорон.

Картина 2

Зал кафе средней руки. Все выполнено в стиле «а ля спорт»: вымпелы, плакаты, кубки, портреты, большие телевизоры, показывающие футбольные матчи. Звучит соответствующая музыка. Несколько посетителей за круглыми столами. Официанты – ленивые и молчаливые, как ходячие истуканы.

За одним из столов напротив друг друга сидят наши герои. Перед ними – графинчик с водкой, салаты, пельмени, кувшин и стаканы с запивоном. За окном виден башенный кран, застывший, словно одноногий журавль.

– А здесь мило. (Оглядывается по сторонам) Уютно. Как на стадионе, так и хочется крикнуть «Шайбу, шайбу!».

– В говно не ходим. (Грубо, но пафосно) Говна не держим. Говна не носим. И даже говно не пишем. Извините, это я так говорю.

– Говорите, как вам удобно. А что там строится? (Смотрит в окно) Вы, наверное, знаете, раз проработали здесь тринадцать лет, один месяц и один день.

– Торговый центр. Он строится ровно столько же, сколько я здесь прослужил. И будет сроиться еще столько же. Меня всегда волновал один вопрос: как машинисты башенных кранов ходят в туалет?

– И как же?

– И вот теперь я знаю ответ. Не будут же они спускаться с верхотуры вверх-вниз по малой нужде? Или, не дай бог, по большой, если вдруг приспичит? Поэтому фраза «Не стой под стрелой!» заиграла новыми красками. И необходимость ношения каски тоже приобрела совершенно иной смысл.

– Очень остроумно! (Смеется)

– Давайте еще раз помянем мужика. (Поднимает рюмку и встает) Лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, когда хочется умереть.

– Я до сих пор (Тоже встает) поверить не могу в то, что его больше нет… Ушла целая эпоха. Несмотря ни на что.

Выпивают. Садятся.

– Эпоха, не эпоха… Главное, что его нет. И никогда уже не будет. А все остальное… (Отчаянно машет рукой неизвестно куда) Не говори с тоской – их нет, но с благодарностью – были!

– А мы правильно сделали, что не пошли на поминки.

– Согласен. Заранее знаю, как все там будет выглядеть. Сначала напьются и будут петь песни застольные, потом танцевать танцы настольные… Потом пьяно рассказывать, какой он был хороший. А в курилке болтать о том, каким он был дерьмом. И ни одного откровенного слова, одна фальшь и сплетни. А когда расходиться начнут, то вообще – туши свет. Давай, братан, удачи тебе во всем. Пиши, звони, брат. (Яростно жестикулирует, словно передразнивает кого-то) Если что, я на связи, давай, дружище, я полетел, увидимся. Давай, брат, до скорого, бывай. И так далее.

– Очень похоже. (Улыбается)

– А моя работа научила меня не верить сплетням, слухам и прочим уродским фантазиям. А чего вы улыбаетесь?

– Улыбка – это не признак позитива, это признак умелого игнорирования окружающего дерьма.

– Вот как?! Кстати, а как вы познакомились с Альбертом?

– Представляете, тоже на похоронах.

– Вот как?

– Как все нормальные женщины, я когда-то была замужем. А муж был художником, пейзажи писал с натуры. Как в песне: «Жил-был художник один. Домик имел и холсты. Но он актрису любил, ту, что любила цветы».

– Вы актриса?

– Цветочный дизайнер. Глории выращивала. Это цветы такие. Очень красивые. Муж искал вдохновения в путешествиях и поездках. Особенно любил север нашего края: его суровую и дикую красоту. Уехал однажды в Архангельск – город доски, трески и тоски… Ну и утонул… Под лед провалился.

– Извините, я не знал.

– Альберт был на похоронах. (Молчит пару минут, поигрывая вилкой) Мой муж и Альпачино, я так его потом стала называть, были хорошими… не друзьями, нет, а знакомыми. Как выяснилось, рыбачили вместе, на охоту иногда ходили. Я слышала от мужа про Альпачино, но ни разу не видела. К нам он не приходил, семьями мы не дружили. (Снова молчит) На похоронах я увидела его в первый раз. Он мне запомнился. Хотя мне, сами понимаете, не до него было. Я любила своего мужа. А потом в память о муже я открыла художественный салон, чтоб продавать его картины. Потом стала продавать картины и других молодых художников, пыталась помочь им найти свое место в жизни, чтобы как-то их вывести в люди.

– Ну и как?

– Я не знаю, как продаются ваши книги и книги других писателей, но с картинами тяжело. Дело в том, что живопись покупают те, у кого все есть. (Грустно и равнодушно) А те, у кого все есть, ходят в другие салоны и антикварные магазины и покупают других художников. И однажды, примерно через год, в салон зашел Альпачино, что-то даже купил. Это был знак судьбы. Потом еще раз зашел, потом в третий, четвертый… И пошло-поехало. Ну я и влюбилась в него, как девчонка сопливая. Ведь действительно он был похож на Альпачино? Он в «Аромате женщины» играл и в «Крестном отце». Помните? Это мой любимый актер. Правда, сейчас он старый стал. Но тоже красивый.

Пауза.

– Пусть то, что было между нами, между нами и останется. Я благодарю бога за то, что он был в моей жизни. (Пьют водку и закусывают)

Музыка и герои на сцене замирают.

Затемнение.

Картина 3

Полумрачное помещение художественного салона. Слышно, как за окнами идет дождь. По стенам развешаны картины: пейзажи, натюрморты, портреты, городские виды. Кругом статуэтки. Картины написаны в разных стилях и направлениях: тут и импрессионизм, и реализм, и авангард. На каждой – ценник с фамилией автора. Посетителей нет. Луч прожектора бродит по стенам, выхватывая из темноты одну картину. Потом другую. Третью. Звучит тихая песня «Ах, вернисаж, ах, вернисаж, какой портрет, какой пейзаж».

На сцене также никого нет. И только за сценой, как в кино за кадром, слышны два голоса: незнакомый нам мужской и знакомый женский.

– А вот эту картину не ваш муж писал?

– Нет. Он был реалистом.

– А эту?

– И эту не он. Студент какой-то из академии.

– А это что за картина?

– А это – наш местный художник-примитивист. А картина называется «Бегство босоногой Марии Магдалины по камвинскому льду на празднике рэкетиров в год кабана».

– Вот как?

– Говорит, что Марию он с меня писал. Точнее, представлял меня, когда вырисовывал образ возлюбленной Иисуса Христа.

– А что? Похоже. В чем-то. Я, пожалуй, ее куплю.

– Хозяин – барин. Вам завернуть?

– Да. Ну это… как у вас называется… Заверните, в общем. Я потом ее заберу, если можно.

– Вы не спрашиваете сколько она стоит? Вам не интересно или все равно?

– Извините, совсем забыл. Засмотрелся.

– На картину?

– На вас. А вы сегодня что вечером делаете? Вопрос такой дурацкий.

– А…

– Может, в театр сходим? Как вы на это смотрите? Вам, наверное, скучно? Вы тут одна.

– Нет, знаете, среди картин мне не скучно. Я с ними разговариваю. А они разговаривают со мной. Это особый язык. Любите живопись, поэты! Лишь ей единственной дано любви изменчивой приметы переносить на полотно.

– Ну, так как насчет театра?

Пауза.

Шум дождя – в унисон звукам песни за сценой:

– И там промеж картинных рам пристала эта дура к нам!

– Пойдемте. Я согласна.

– Вы даже не спрашиваете на какой спектакль. Вам не интересно или все равно?

– Заслушалась.

– Кого? Как картины разговаривают?

– Вас.

– Я за вами заеду в половине седьмого.

– Я буду ждать. А что за спектакль?

– А, интересно стало? «Иисус Христос – суперзвезда». Но он не простой, а в стиле рэп. Говорят, очень любопытно.

– Вот как? Рэп? Наверное, действительно любопытно. Впрочем…

Музыка становится громче, а помещение – светлее, ярко освещая весь салон с одним пустым местом, на котором еще совсем недавно висел купленный примитивистский сюжет.

– На этой выставке картин мы клеить женщин не хотим. Я знаю классное место́, мы там накатим грамм по сто…

Общее затемнение.

Картина 4

Снова покинутое нами на какое-то время спортивное кафе, только с другого ракурса, как в кино. За столом – двое. За другими – застывшие манекены прочих посетителей. Опять бодрая музыка про «команду молодости нашей, без которой нам не жить».

– А вы знаете, я тогда действительно чем-то напоминала Магдалину. Я была с ним. В мыслях, конечно. (Оглядывается по сторонам) Здешняя атмосфера навевает на мысль, что лучшая вакцина от коронавируса – это спорт, социализм, советская власть и советская медицина.

– Вы так красиво говорите о прошлом.

– Прошлое – это не старье. Это зеркало, в котором каждый видит себя – что он сделал, что не сделал, что хотел сделать, что не успел. Поэтому прежде, чем посмотреть вперед, надо оглянуться назад. Смерть Альпачино и явилась этаким зеркалом, этакой машиной времени для меня. Она не была неожиданной.

– Как прикажете это понимать?

– Видите ли, человек, который постоянно разговаривает с богом, точнее, человек, в котором живет бог, прекрасно знает, сколько ему отмерено. Для него смерть – не смерть, это переход из одного физического состояния в другое. Поэтому он ее не боится. Смерть страшна только для живых: гробы, могилы, трупы, кровь, зареванные лица, мрак и неизвестность…

– То есть, вы ждали его смерти?

– Нет, конечно. И Альпачино ее не ждал. Он никогда не говорил о смерти. А она была рядом. Когда мы были на спектакле, то мне показалось, что Альпачино был похож на Христа, когда его распинали. Видишь, там на горе возвышается крест, под ним с десяток солдат, повиси-ка на нем… А когда надоест, возвращайся назад. А назад он так и не вернулся…

– А Христос потом воскрес.

– Но это в сказке. А мы живем в другой реальности. Смерть Альпачино дала мне пищу для размышлений. Тот спектакль был как покаяние. Как Евангелие от Альпачино. Это я сейчас поняла. А покаяние – это примирение с богом.

– Да. Молиться надо лучшей молитвой. И тогда это изменит жизнь к лучшему.

Картина 5

На сцене тем временем незаметно сменились декорации. Теперь это фрагмент из знаменитой рок-оперы про последние дни Христа. Сцена Голгофы. На авансцене – молодая пара, одетая по-рэперски: на пацане – джинсы на три размера больше с отвисающей чуть ли не до колен мотней, длинная толстовка с капюшоном, бейсболка козырьком назад, на даме – короткая юбчонка, колготки вишневого цвета, высокие башмаки на толстой подошве, волосы под стать колготкам. Смотрят на совершение казни.

Рядом – солдаты, жители Иерусалима, первосвященники, торговцы. Одеты по-современному. Все в медицинских масках. Они стоят не только на сцене, но и в зале, в проходах между рядами. Тянут руки ко Христу. Нестройно поют:

– Осанна! Осанна!

Сквозь пение слышно, как глухо палач забивает гвозди, будто вколачивает их в гроб. Затем, когда солдаты за веревки поднимают крест, раздается крик сына Божия, словно последний выдох:

– Отче, в руки твои я вверяю мой дух!

И врывается финальная партия оперы в исполнении невидимого хора:

– Джезус Крайст суперста! Джезус Крайст суперста!

Молодая пара танцует, задыхаясь: сквозь маски трудно дышать. Когда сцена полностью освещается, они снимают маски, и зрители узнают в двух этих рэперах наших героев.

Занавес.

Конец первого действия.

Продолжение следует

Причем, в самое ближайшее время.

А пока у зрителей и читателей есть минут пятнадцать-двадцать, чтобы переварить увиденное и услышанное. Чтобы сходить в туалет, чтобы ответить на телефонные звонки, чтобы перекурить, ну и, наконец, чтоб поделиться впечатлениями.

ДЕЙСТВИЕ 2

Картина 6

На сцене – знакомый нам зал спортивного кафе, но опять же с незнакомого нам ракурса. Те же пельмени, графин с водкой, кувшин с клюквенным морсом. За окнами темно. Звучат бодрые марши. Наши герои какое-то время молчат.

– Почему вы молчите?

– Женщины не молчат. Они просто не говорят вслух. (Вздыхает) Вспоминаю тот концерт. После его смерти моя жизнь стала плоской, как декорации в том спектакле. А вообще мы были как два разных характера одного человека. Мне так казалось. И я не знаю, как заканчивается любовь. Если любовь закончилась, то это была не любовь. А что между нами было? Левый роман? Многие жены думают, что мужья любят только их, а налево ходят так… от излишка свободного времени и переизбытка тестостерона. Многие любовницы уверены, что мужчины любят только их, а к женам приходят так… по месту прописки или к детям.

– А на самом деле?

– А на самом деле большинство мужиков любят себя и только себя. Ну, еще родителей. С женами они живут потому, что там тепло, уютно, и именно там находятся их чистые носки, трусы и рубашки. К любовницам они ходят потому, что там кайфово. А к мамам они ходят потому, что там вкусно, там всегда им рады, каким бы говном они ни были.

– Я об этом когда-нибудь напишу.

Пауза.

– В театре было очень много молодежи, похоже, им всем понравилось. И, знаете, мне показалось, что мы – последнее поколение, которое слушалось своих родителей, и первое поколение, которое слушается своих детей.

– Вы опять о прошлом. А думать надо о будущем. Во всяком случае, он нам так завещал.

– Кто – он? Как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия?

– Альпачино. Вы же так его называли.

– Ой, я уже пьяненькая стала. (Смеется) Домой пора. Поздно уже.

– Я вас провожу.

– Не портите о себе впечатление. Это будет очень банально. Сегодня такой день!

– Вы, кстати, кто по гороскопу?

– Рыбы. А вы?

– А я – рыбак. (Оба смеются) А, может, сходим на футбол, на одну восьмую полуфинала? Представляете, до начала матча осталось пять минут, а счет по-прежнему ноль-ноль. (Смотрит на часы)

– На футбол мы с ним не ходили, врать не буду. Спорт я тоже не люблю. Однажды я услышала по телеку, как комментатор сказал, что наш атлет вырвал очко у противника. Как представлю себе эту картину, так в ужас прихожу.

– Действительно, зачем на футбол ходить, когда его и так показывают. (Указывает на телевизоры)

– Я же говорю, что Альпачино был очень экономным.

– А все же? Что делали-то? (Пытается найти подходящие слова) Кроме… ну… это?.. Простите, ради бога.

– На машине его катались. На презентации какие-то ходили, на вернисажах бывали. В театре. А что это мы все о нем да о нем? Давайте уж о нас поговорим.

– Давайте. С чего начнем?

– Знаете, я не разделяла его гималайских увлечений, всяких там цигунов и шао-линей с фэнь-шуями. Мне милее русские городишки с деревянными домами с резными наличниками и цветущими палисадниками, где много утонувших в листве церквей и где чиновники мало воруют, где на улицах можно увидеть коров, а во дворах ходят куры. Как на картинах передвижников. Во всяком случае, я именно так хотела бы встретить свою старость. Наверное, это и есть рай.

– Рай у каждого свой. Я тоже был однажды в таком городе. Не помню, правда, как он назывался.

Затемнение.

Картина 6

Освещается сцена. Теперь это кабак времен то ли приближающейся пролетарской революции, то ли раннего НЭПа: самовары, граммофон, балалайки, вместо официантов – прилизанные половые. Среди посетителей – расчесанные на прямой пробор купцы, чопорные барышни с гордыми офицерами, размалеванные проститутки, комиссары в кожанках и скромные мещане. Кто громко хлещет водку, кто пьет чай из блюдца вприкуску с сахаром. Играют и поют цыгане. Солистка Аграфена Закамвенская проникновенно выводит длинные рулады и, трепетно изгибаясь, трясет юбками в такт мелодиям, дергая плечами и закатывая глаза к небесам.

– А здесь тоже мило, как в дореволюционном прошлом. Мне бабушка рассказывала. Она у меня из купеческой семьи.

– Контра, значит?

– А вы из большевиков? Из рабочих и крестьян?

– Я даже не знаю. (Смеется) Отец у меня в детдоме вырос, у мамы родители на войне погибли. Так что дедушек и бабушек у меня не было. А кто они были… А в советские времена Альпачино привлекли бы за антисоветские дела как врага народа. Или за шпионаж в пользу воинствующего народа Гималаев. Или за то, что травил честных граждан ядовитыми таблетками. Как бы сейчас сказали в наше ковидное время: продал мне Альпачино таблетку как вакцину, а народ наш, право слово, прививается хуево. Простите.

– Я ему так и говорила: зачем нужны Гималаи, разговаривать с богом можно здесь? Здесь он ближе и роднее. Бог один: что Христос, что Будда, что Магомед.

– А он начал вам мести пургу про какую-то карму или харизму. Так?

– Да, представьте. Мы даже чуть не разругались. (Тяжело вздыхает) Славно, что он умер здесь. Временные трудности закончились и начались трудные времена.

– Вы правы.

– Но я не разбираюсь в этом. А вы о чем вообще-то пишете?

– О том, как белый бил черного в ухо.

– Понятно, что ничего не понятно.

– А вообще писатель должен уметь делать все, иначе никто не будет верить его писанине, и тогда он – графоман.

– А уметь все – это дерево посадить, сына вырастить, дом построить?

– Нет, это было бы очень банально и просто. Как для женщины коня остановить или в горящую избу туда-сюда.

– А все же?

– Например, принять роды, петь в хоре вторым голосом, подковать лошадь, перевести старуху через перекресток, обезвредить преступника, переплыть зимой реку, вспомнить таблицу умножения, перевести на китайский язык «Слово о полку Игореве», покорить крутой Монблан, грамотно заполнить анкету о приеме на работу и не вынести при этом себе мозги.

– И вы все это можете?

– Все не все, но кое-что. Для того чтобы уметь и мочь это все, и существуют писатели.

– Вы – герой! Вы не хотите меня пригласить на танец? Я никогда не танцевала под цыган.

– Я тоже.

Выходят в центр кафе и неумело танцуют под романс. Аграфена поет:

– Грек из Одессы, еврей из Варшавы, юный корнет и седой генерал. Каждый искал в ней любви и забавы. И на груди у нее засыпал…

Другие посетители весело поддерживают их аплодисментами. Окончив танец, раскланиваются. Подходят к своему столику. Садятся. Выпивают водку, закусывают пельменями.

– Я бы выпила кофе.

– Половой! (Подзывает официанта, вальяжно щелкая пальцами, как купец второй гильдии в запое по случаю свадьбы единственного сына-наследника)

Затемнение.

Картина 7

Снова спортивное кафе, естественно, с незнакомого нам ракурса.

– Официант! (Наш герой в той же позе, что и в предыдущей картине, подзывает официанта) Два кофе. (Обращается к героине) Вам какое? Капучино, американо, по-турецки?

– В постель. Шучу. Самое вкусное.

– (Официанту) Ты понял, гарсон?

Официант, кивнув головой в знак согласия, уходит.

– Гарсон – это официант?

– Вроде, да. Только французский, а не гималайский. Гималайский бывает только медведь.

– И медицина еще. (Слегка заплетающимся языком) А половой – это кто? Акт?

– Тоже официант. Подавальщик. (Фальшиво поет) Половой, половой, провожал бы лучше девушек домой!

Чувствуется, что наши герои слегка захмелели. Официант приносит кофе.

– Спасибо. (Поет, провожая его взглядом) Так, гарсон номер два… на наших гробах цветы да трава… Так, гарсон номер два… Опять про гробы. Тьфу!

– Замечательно.

– Выпьем?

Разливают водку. Пьют. Не спеша закусывают.

– А вы почему-то домой не спешите. Вас никто не ждет, как и меня? Вы не женаты?

– Я… Как бы это сказать… Короче, я последнее время живу по мотивам сказки-быль: есть жена, а я бобыль. То есть, мы вместе уже пару лет не живем, а развестись еще не успели. Вот. Как-то так.

– А ваша жена кто?

– Врач. Гинеколог.

– Значит, где роди́лась, там и пригодилась. То есть она ваши книжки не читает?

– Нет, не читает. Да я ей и не предлагал.

– А я обязательно почитаю. Ой, что-то я еще больше захмелела. (Смеется) Болтаю лишнее.

– Да, вроде, нет.

– Что у пьяной женщины на уме, то у пьяного мужика в жизни не получится. А я тоже хочу книжку издать.

– Вы?

– А что? Рожей не вышла?

– Ну почему же. Просто я не об этом.

– А о чем?

– Это… (Подыскивает слова) Это …это не так просто, как кажется на первый взгляд. У вас книга написана?

– Еще нет. В черновом варианте есть наброски. (В зал, тихо) Я ее даже еще не начинала. Просто так говорю. (Нашему герою) Я давала их почитать знакомым, им понравилось. Тоже про любовь.

– К Альпачино?

– Ммм… (Игриво) Не только.

– Тогда о чем вы говорите?

– Так я ее закончу к тому времени.

– Книгу мало написать. Надо еще найти издательство, которому бы она понравилась. Но лучше не надо.

– Это почему же?

– Да потому, что ваша книга никогда не будет издана.

– Удивлена.

– По одной простоя причине – она никому не нужна. И прежде всего – вам. Была бы нужна – давно бы ее написали. Это как выставить в ваш салон картину, которой еще нет и в помине, на которую даже краски еще не купили в писчебумажном магазине.