Текст книги "Человек над ситуацией"

Итак, феноменология реакции на смысловую неопределенность (и, не исключено, абсурдность) складывающихся ситуаций составляет специальный предмет настоящего исследования[47]47
  В данном разделе использованы материалы защищенной под нашим руководством кандидатской диссертации Н. В. Зоткина (Зоткин, 2000).


[Закрыть].

Теоретическая гипотеза исследования заключалась в том, что индивиды исходят из интуитивной концепции безусловной осмысленности ситуации действия («все осмысленно»), сопротивляясь фактам, ставящим этот взгляд под сомнение. Иначе говоря, независимо от того, насколько ситуация может быть фактически осмыслена, индивиды защищают подобное убеждение.

Эмпирические референты. Операционализация понятия «безусловной осмысленности действия» предусматривала вовлечение испытуемых в деятельность, цель которой им была заранее неизвестна. O наличии безусловной осмысленности ситуации действия судили по готовности испытуемого выдвигать и проверять гипотезы о возможных общих основаниях действий, в которые его вовлекает экспериментатор. Различая возможность или невозможность фактического осмысления ситуации, мы говорим о наличии или отсутствии единого основания (целевого, логического), позволяющего согласовывать действия участников ситуации. В противоположность идее «все осмысленно», ситуация конструируется как потенциально абсурдная.

Эмпирические гипотезы исследования:

1. Восприятие ситуации как осмысленной (даже если она фактически лишена смысла или абсурдна) является необходимым условием участия в ней субъекта.

2. Наряду с априорными смыслами ситуации действования могут быть выделены апостериорные смыслы, определяемые постфактум (при завершении действования).

3. В ситуациях смысловой неопределенности и абсурда выделяются три формы обращения к смыслу: поиск существующего смысла, конструирование смысла, отказ от установления смысла.

Введенные различения предварили создание специальных экспериментальных процедур и позволили интерпретировать результаты исследования феноменологии смыслообразования.

Для выявления особенностей осмысления деятельности с непредрешенным исходом, автором, совместно с Н. В. Зоткиным, была разработана экспериментальная ситуация, позволившая исследовать процессы смыслополагания в ситуации неопределенности. Это была неизвестная испытуемым игра «Задай вопрос», в которой испытуемому в индивидуальной беседе предлагалось задавать любые вопросы экспериментатору. От обычной игры экспериментальная ситуация отличалась тем, что не требовалось отгадывать или прогнозировать возможные ответы экспериментатора.

Основная «интрига» заключалась в том, что экспериментатор совершенно игнорировал содержание вопросов испытуемого, давая ответы «да» и «нет» по заранее составленной схеме (она была построена на основе метода случайных чисел). Последовательность ответов «да» и «нет» была одинакова для всех испытуемых и включала равное количество «да» и «нет». Поскольку содержание ответов не зависело от вопросов испытуемого, могла возникать ситуация абсурдной противоречивости в ответах. Пример (ответы экспериментатора выделены курсивом):

«Вы хотели бы защищать диссертацию?»

«Нет».

«Сейчас вы будете защищать диссертацию?»

«Да».

«Потому, что это нужно кому-то?»

«Нет».

«Ну, а вам нужна эта диссертация?»

«Нет».

«Разве ее нужно защищать, если она никому не нужна?»

«Да», и т. д., и т. п.

По ходу экспериментальной беседы испытуемым задавался вопрос на рефлексию: «Зачем вы спрашиваете об этом?», и по окончании они писали рефлексивный отчет, отвечая на вопрос: «Как вы думаете, зачем я вас просил об этом?».

В эксперименте участвовали 54 человека – студенты психологического факультета Самарского госуниверситета в возрасте от 17 до 22 лет. Анализ результатов эксперимента позволил выделить ряд феноменов, выражающих существо стратегий.

Презумпция существования смысла. Испытуемые исходили из представления о том, что ситуация заведомо осмысленна и отвечает целям и интересам экспериментатора или испытуемого. Они придавали смысл тому, что, по сути, смысла не имело, а именно: ситуации, совместному действию, «логике» ответов. Даже тогда, когда испытуемые «тестировали» экспериментатора на предмет искренности его ответов (что было всего один раз из всего множества испытаний), существование скрытого, потаенного смысла ситуации не подвергалось никакому сомнению; комментарий испытуемого: «Немного сбивали с толку некоторые противоречия в ответах. Возможно, это противоречие было во мне». Презумпция существования смысла являлась источником последующего смыслового освоения ситуации.

В процессуальном плане выделяются способы смыслополагания – определенные стратегии и тактики испытуемых. С феноменом «презумпции существования смысла» связаны следующие стратегии.

1. У испытуемого в ходе беседы возникает подозрение, что экспериментатор не искренен, способен на игру с ним, и он делает попытки вскрыть смысловую игру экспериментатора. При противоречиях в ответах он задает вопросы на истинность высказываний. Данная стратегия проявилась только у одного испытуемого (ниже приведен фрагмент диалога):

«Ответы, которые вы давали, они искренни?»

«Нет».

«Вам помогает психология в жизни?»

«Нет».

«Это правда?»

«Нет».

«Вы даете ответы наобум?»

«Да».

«Это нужно для эксперимента?»

«Нет».

«Это правда?»

«Да».

«Этот эксперимент принесет пользу?»

«Да».

«Это правда?»

«Нет».

Реакции испытуемого:

Испытуемый обнаружил способ тестирования экспериментатора на искренность – это многократное задавание одного и того же вопроса. Еще одна испытуемая сделала предположение об «игре» экспериментатора в самоотчете: «Наверное, Вам нравится “прикалываться” над студентами». Остальные 52 испытуемых не сомневались в истинности и смысловой содержательности экспериментальной процедуры.

2. Испытуемые пытаются разобраться в смыслах экспериментатора, его смысловой системе, смысловом содержании эксперимента (как вариант: в целях эксперимента) и возможных последствиях проводимой беседы. 25 % испытуемых (13 человек) задавали ряд вопросов о целях, смысле и последствиях эксперимента. Трое испытуемых – полностью посвятили этому почти все свои вопросы, пытаясь разобраться в смысловом содержании эксперимента («Я хотел бы узнать про эксперимент, про его структуру, про его задачи, про его смысл»).

3. Избегают смыслополагания. Экспериментатор воспринимается как субъект смыслополагания и испытуемый не ищет скрытую логику поведения экспериментатора, не пытается выяснить смысл ситуации. Типичное объяснение при первом задавании вопроса на рефлексию «Зачем вы спрашиваете об этом?» – «Потому, что вы попросили». Второй по частоте встречаемости ответ – «мне интересно» – говорил о мотивах испытуемого. В некоторых случаях испытуемые сознательно придерживались этой стратегии («Я делаю то, что вы просите, что вам нужно, и, так как я вам доверяю, я могу не стараться искать цели и причины, задаваться вопросом «зачем?» и ставить себе целью подняться над ситуацией, обнаружить ее»).

4. Многие испытуемые продемонстрировали феномен «телеологического замыкания» – убежденности в том, что все происходящее имеет смысл. Хотя ситуация и производимые в ней действия были противоречивы и порой абсурдны, испытуемые интерпретировали происходящее как осмысленное («Но должна быть какая-то скрытая цель, которая и является главной и верной»). Испытуемые при этом могли быть уверены, что «знает» кто-то другой: «У вас есть какая-то цель, какая-то внутренняя, но я ее не знаю». Выяснить (конкретизировать для себя) этот смысл пытались многие испытуемые.

Данный феномен наиболее ярко проявился в стратегии «заданное смыслообнаружение». При написании отчета по следам испытания все участники эксперимента (за исключением одного, отказавшегося отвечать: «Не знаю, не могу ответить»), смогли высказать ряд предположений о смысле эксперимента, как если бы он был заложен экспериментатором. По их мнению, эксперимент выявлял:

• умение общаться (общительность, коммуникативные способности, специфику одностороннего общения, изучение ролевых позиций, общение с самим собой, построение образа человека при знакомстве);

• умение мыслить (строить логические ряды, осуществлять саморефлексию, проверять свободный поток мыслей);

• узнать, (а) что волнует, беспокоит, тревожит; проблемные зоны; (б) что интересует (круг интересов, целей, надежд, стремлений, желаний; личностную направленность);

• личностные качества; самооценка;

• особенности поведения или динамику хода мыслей в неопределенной, новой, нестандартной ситуации;

• тревожность, стрессоустойчивость, адаптацию;

• характер и содержание вопросов. 5. Испытуемые в ряде случаев отказываются от разрешения противоречий. Создается впечатление, что испытуемые утрачивают интерес к теме, предчувствуя необходимость умственных усилий и не желая их прилагать.

Игнорирование противоречий проявилось в следующих тактиках.

A. Обход противоречий. Испытуемые считали, что если нет противоречия, то и нет необходимости его решать. (Эксп.: «Почему мы пытаемся избежать противоречия, с которым мы сталкиваемся?» – Исп-я: «Потому, чтобы лишний раз не ставить себя в конфликтную ситуацию. Чтобы опять не ставить себя перед выбором, нужно обойти противоречие».)

Б. Отказ от разрешения противоречия и поиска его смысла. («Ну, ладно», после чего следует переход к другой теме.)

B. Фиксация наличия противоречия, без попыток дальнейшего его разрешения. Обычно сопровождалось также отказом, то есть переходом на другую тему. («Странно»; «Это противоречие? – Да. – Ладно»;

«Вам нравится работать в университете? – Нет. – То есть Вы не получаете никакого удовольствия? – Нет. – Тогда для чего?!») Г. К отдельной тактике можно отнести «маргинальные» вопросы, нечто среднее между тестированием экспериментатора и отказом в поисках смысла. Задавались вопросы, на которые невозможно ответить, но без осмысления причин того, почему ответы даются («Я буду жив через пять лет?»). Тот же испытуемый объясняет: «Мне интересно, что вы ответите на такие вопросы, ответ на которые вы в принципе знать не можете».

6. Попытки разрешить противоречия. Испытуемые в этом случае пытаются разрешить противоречия путем поиска удовлетворительного объяснения. Иногда это объяснение имеет совершенно иллюзорный характер. Две тактики были характерны для этого феномена.

А. Поиск объяснений, снимающих противоречие.

(а) Достаточно такому объяснению совпасть с ответом «да», чтобы испытуемый считал противоречие разрешенным. Фрагмент беседы, иллюстрирующий отказ и поиск объяснений:

«У вас есть дети?»

«Да».

«Мальчик?»

«Нет».

«Девочка?»

«Нет».

«И тот, и другой?»

«Нет».

«А кто?! (смех) …У вас дома есть животное?»

«Да».

«Собака?»

«Нет».

«Кошка?»

«Нет».

«Попугай?»

«Да».

«Ммм…» (кивок, внешнее выражение удовлетворенности).

(б) Испытуемый выстраивает удовлетворяющее его, логически верное объяснение противоречивости в ответах. (Пример: «Вам понравился наш выпускной? – Нет. – Нет?! А вы говорили, что «да». Вы, что, обманывали тогда? [не дожидаясь ответа] – Вы не хотели нас обидеть!»). Представляется, что в данном случае испытуемые используют тот прием мышления, который Н. Е. Веракса называет «действием диалектического опосредования» (Веракса, 2008). Данная стратегия является наиболее типичной и чаще всего встречается в экспериментальных беседах. При «удачном» завершении, она подкрепляет уверенность испытуемых в смысловой содержательности (истинности) происходящего.

Б. Отсрочка: откладывание вопросов, выясняющих противоречие, на «потом», на фоне веры в то, что разрешение противоречия существует. Испытуемый как бы отпускает вопрос, поясняя, что «может быть, какой-то другой вопрос придет в голову, который явно выяснит это противоречие».

Как видим, каждый из эмпирически выделенных способов осмысления ситуации, содержащей в себе абсурд (телеологическое замыкание, игнорирование противоречий или попытки разрешить их) во всем многообразии своих форм, реализуют общую тенденцию: добиться полноты осмысления ситуации, реализуют модель «преисполненности смыслом». Другое имя этой модели выражает пристрастную позицию автора, в связи с выделением и критикой «постулата сообразности». Эта модель была названа выше «смысловым солипсизмом»: «существовать» значит «иметь смысл».

Во что верит мысль? Итак, мы можем теперь вернуться к вопросу «во что верит мысль?». Наш ответ: когда речь идет об интерпретации человеческого поведения, и в частности, детерминант коммуникативных актов, мысль верит во все сущее как осмысленное. Это, по сути, детское убеждение приобретает мощное родительское подкрепление, опираясь на веру в то, что мы, непременно, должны искать, и уж точно найдем смысл, коли станем искать. Но на этом пути нас нередко подстерегает разочарование. Или, скажем точнее, тяжелое пробуждение от иллюзий. Впрочем, – исключение для тех, кто разделяет заповедь горьковского Луки (мы помним ее со школьной скамьи): «…Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» (П.-Ж. Беранже). Таковы неизбежные следствия смыслового солипсизма, издержки нашей наивной уверенности в том, что мысль, в поисках смысловых оснований всего сущего, во всех случаях не совершает ошибки…

Однако в мире смысловой автономии подобное разочарование невозможно. В мире смысловой автономии все идеи являются экзистенциально состоятельными. Познавая мир (гипотетические ноумены), человек пересматривает исходные смыслы своего миропонимания, направлявшие его познание. «Руководствуясь своими ценностными предпочтениями <смыслами. – В.П.>, человек “выходит за свои пределы, становится отличным от себя прошлого” и при этом ему открываются новые, “иные, чем ранее ценности”» (Знаков, 2008, с. 36).

Таков мир, в котором мышление человека доподлинно не совершает ошибок, что подтверждает правоту и надежность тезиса, названного нами ранее «постулатом Брушлинского».

В этом смысловом мире мысль верит в себя и только в себя. Она придает ценность любому исходу опыта, будь то подтверждение («верификация») или опровержение («фальсификация») ее посылок на старте – исходных ноуменов и смыслов, пробуждающих работу мысли. Она верит в себя – свое могущество, свою способность не только осмысливать, подтверждая однажды найденные и открывая для себя новые смыслы, она верит также в свою способность не принимать на веру мысль, что «все осмысленно»:

 
Природа – сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
 

Ф. Тютчев

Глава 11. Быть «свободной причиной»

Одним из стереотипов, носителем которых мы невольно становимся, является повсеместное отождествление гуманистической психологии с телеологической точкой зрения, согласно которой «все осмыслено». Действительно, гуманистическая психология, в лице В. Франкла, настаивает: смысл не конструируется, – смысл всегда уже есть, его только должно найти. Вместе с тем гуманистическая психология, побуждающая искать и находить смыслы, неизбежно сталкивает нас с вопросом: кто ищет смыслы? Иначе говоря, – с вопросом о Я, которое предсуществует смыслу в живом действе его нахождения.

Реальность Я как свободной инстанции человеческого существа превращает, как это часто бывает, постулат изначальности смысла – в проблему: верно ли, что «смысл всегда есть» и что его только «нужно найти»? Или, быть может, разумнее было бы полагать, что в значительном числе случаев смысл есть вторичное построение нашего сознания (ибо так уж сознание устроено – оно подвержено соблазну осмысливать происходящее); и что таким образом смысл в качестве универсальной основы наших поступков и чувствований («вот ради чего я действую», «вот зачем это необходимо мне») – не более чем иллюзия. И речь здесь идет, подчеркиваю, не столько о каком-либо исключении из правил, сколько о правиле, имеющем исключения. Поэтому на вопрос «зачем?», чаще всего должно ответить:

«За-не-зачем, а потому что не-иначе-как!»

Действительно, может ли быть схвачен какой-то один смысл, объясняющий, почему (а точнее – зачем, ради чего) человек поступает – так, думает – так, или чувствует – так? Я думаю, нет… Лишь синтез того, что может быть названо «смыслами», диктует вектор активности. А является ли композиция смыслов сама, в свою очередь, всегда осмысленной?

Возможны два ответа на этот вопрос.

Первый ответ – «да», если мы верим, что «предустановленная гармония», провозглашенная некогда Лейбницем, существует.

Второй ответ – «нет», если принять, что «предустановленная гармония» вообще и гармония смыслов, в частности, – не более чем прекрасная сказка. И в этом случае приходится признать, что истоки человеческой активности иррациональны (не рационализируемы).

Тогда возникает проблема: если не «смысл» (не долг, не голос совести, не указание свыше), а что-то иное образует основу активности, то, спрашивается, что же именно?

Общий ответ, который может быть дан: таким источником является наше Я, но Я определенным образом понятое. А именно: как модус, средоточие жизни особой идеи: «Я есть причина себя» (идеи свободной причинности).

Идея «свободной причинности» (то есть возможности самопроизвольно начинать причинно-следственный ряд) по своему историческому возрасту – ровесница самой философии, в которой она с такой настойчивостью и страстностью отстаивала себя. Независимо от того, склонялись ли философы к признанию свободы или объявляли ее иллюзией, постулировали ли ее существование или выводили, «ощущали» ли ее как данность или видели в ней идеал, – будет справедливым сказать, что идея «свободной причинности» неизменно самоосуществляется в философии; присутствие этой идеи в пространстве и времени философской культуры давно уже приобрело, – и здесь мы воспользуемся термином Хайдеггера, – необходимый характер.

Соответствует ли философской идее «свободной причинности» нечто реальное в психологии? Оправдан ли пессимизм И. Канта, считавшего возможность свободной причинности недоказуемой (однако, принимавшего эту возможность как необходимое условие разрешения противоречий чистого разума)? Верно ли, что природа «свободной причинности» психологически непознаваема? Словом, оправдано ли привнесение этой идеи из философии в психологию и в чем смысл подобного действия (причем не только для психологии, но и для философии)?

Согласно Аристотелю, «причиной называется [1] то содержимое вещи, из чего она возникает; например, медь – причина изваяния и серебро – причина чаши, а также их роды суть причины; [2] форма или первообраз, а это есть определение сути бытия вещи, а также роды формы или первообраза (например, для октавы – отношение двух к одному и число вообще) и составные части определения; [3] то, откуда берет первое свое начало изменение или переход в состояние покоя; например, советчик есть причина и отец – причина ребенка, и вообще производящее есть причина производимого, и изменяющее – причина изменяющегося; [4] цель, то есть то, ради чего, например, цель гулянья – здоровье» (Аристотель, 1975, с. 330). Причина [1] есть «материальная причина»; [2] – «формальная причина»; [3] – «действующая причина», [4] – «целевая причина». Важное для нас замечание Аристотеля состоит в том, что «есть причины по отношению друг к другу (так, занятие трудом – причина хорошего самочувствия, а оно – причина занятия трудом, но не в одном и том же смысле, а одно – как цель, другое – как начало движения)».

Таким образом, уже здесь мы встречаем предпосылки идеи «возвращения причины к самой себе», – ключевой для развиваемой нами трактовки «свободной причинности». Связь между причиной и действием в своей истине, отмечал Гегель в «Науке логики», предполагает возвращение причины к себе (через то, что выступает как ее действие и благодаря чему в изначальность полагается действие; при этом изначальность снимается; действие причины становится реакцией. – Гегель, 1972). Итак, причина как бы возвращается к себе, выявляет свою зависимость от себя самой, – в конечном счете, определяет себя сама. Но ведь это и есть проявление того, что наша интуиция именует «свободой»! Рождающуюся таким образом причину, свободную в том отношении, что она сама определяет себя через свое возвращающееся к ней самой действие, будем в дальнейшем так и называть – causa sui («причина себя»), используя этот термин именно в указанном смысле.

Категория «свободной причинности» (в форме causa sui) до сих пор не была в должной мере осмыслена психологически. Между тем, есть, по крайней мере, одна область психологических разработок, само существование которой, на мой взгляд, определяется мерой освоения, или точнее, «высваивания» (термин М. Хайдеггера), идеи свободной причинности. Речь идет о психологии Я.

Я как причина. «Я» – это индивид, отражающийся в себе самом как субъект. «Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы», – иронизировал В. Набоков. Вполне возможно, что предложенная здесь дефиниция слишком затейлива. Но она схватывает по-настоящему важные характеристики Я (без чего наше дальнейшее исследование Я как «свободной причинности» было бы лишено смысла). Так, согласно традиционному пониманию, Я неотделимо от телесности индивида («Душе грешно без тела, как телу без сорочки…»; «Дано мне тело – что мне делать с ним, таким единым и таким моим?.. Я и садовник, я же и цветок…»). Подчеркивая, что Я индивида – это «он сам» в своей отраженности, мы таким образом обозначаем (или, если относиться к этому как аргументу в полемике, «предъявляем») телесную образующую Я вполне осязаемо. Наше Я рассматривается обычно как субъективная образующая физической и психической жизни. Не редуцируя Я лишь к субъективному, мы отмечаем их нераздельность, ибо субъектность индивида выступает здесь в своей отраженности (формы такой отраженности мы рассмотрим чуть позже). Принято считать Я «активным». Но и этот момент предусмотрен дефиницией Я: Я индивида рассматривается как субъектная форма тождества отражаемого и отраженного. Тем самым подчеркивается самопричинность индивида в Я (ведь отраженность должна заключать в себе то, что существенно в отражаемом, а это в данном случае способность быть «причиной себя»).

Итак, если Я есть форма существования субъектности индивида, то каковы ее основные «образующие» и что могло бы придать ей характер causa sui?