Текст книги "Человек над ситуацией"

– Майа! Майа!

Что приблизительно означают эти слова, Даса наполовину знал, наполовину догадывался… Жизнь Дасы и жизнь всех людей – все было в глазах этого старого йога майей, было каким-то ребячеством, зрелищем, театром, игрой воображения, было пустотой в пестрой оболочке, мыльным пузырем, чем-то таким, над чем можно было даже восторженно смеяться и что можно одновременно презирать, но ни в коем случае нельзя принимать всерьез» (Гессе, 1991, с. 418).

Благодаря старику, Даса получает шанс вновь прожить свою жизнь, избежать старых ошибок, испытать счастье, любовь, отцовство, власть, измену, потерю любимого сына, страх, отчаяние, но он, в конечном счете, приходит к пониманию правоты своего наставника, думая о себе так: «Игрой он был и видимостью, обманом и сном, майей был он, прекрасный и страшный, восхитительный калейдоскоп жизни с ее жгучим блаженством и жгучей болью» (там же, с. 431).

Модель «ослепления смыслом». В этом мире возможно все, кроме веры в возможность осмыслить что-либо как действительно существующее в мире. Сомнению в осмысленности – да! Принятию истины – нет! Тот случай, когда говорят: «смотрит, но не видит», а если и видит, «не верит глазам своим». Своего рода непереносимость истины при встрече с нею лицом к лицу. В базовой формуле модели «ослепления смыслом», уместно использовать логический оператор «штрих Шеффера», X|Y, чему соответствует отрицание конъюнкции, ┐(X&Y), неверно, что X и Y, или дизъюнкция отрицаний, ┐X v ┐Y, неверно, что не X или не Y (см. табл. 10.7).

Таблица 10.7

По сути, это логика смыслоустройства мира невротического индивидуума. Бытует такая шутка: психотик считает, что дважды два – это пять, и на этом настаивает; невротик знает, что 2×2=4, и это его раздражает…

Идея существования качественно различных смысловых миров может получить развитие, как минимум, в двух-трех направлениях.

Первое. Вполне вероятное признание того факта, что мир человека в целом неоднороден с точки зрения логик своего смыслообустройства. В разных сферах бытия имеют место разные способы соотнесения смыслов и ноуменов. Можно предположить, например, что присутствие человека в мире так называемой «неживой природы», мире физических объектов без видимых признаков жизни и разума, для современного паранаучного, «но уж точно не языческого», обыденного сознания, гордо отделяющего себя от языческого, есть сфера реализации логики смысловой автономии (смыслы живут своей жизнью, ноумены своей, они сосуществуют, сочетаясь в любых вариантах), хотя, в науке, что может показаться парадоксом, этот взгляд не представляется уж столь бесспорным (см., например, поразительную по своей глубине и смелости книгу В. А. Лефевра «Космический субъект» (Лефевр, 1996)).

С другой стороны, мой внутренний мир, мир моей субъективности, будто послушен другой логике, философии, имя которой «смысловой солипсизм», или – «все преисполнено смыслом». Этот мир буквально пронизан смыслами, без смыслов немыслим, его ноуменальность всегда подразумевает осмысленность – реальную или потенциальную. Например, если в данный момент нечто, нежданно-негаданно, вдруг, не по графику, вне логики встреч, привычных визитов, незваным гостем, сюрпризом, является нам, то, уж точно со временем будет понято нами как добрый знак, как подарок, как приз, который заслужен, как радость или, напротив, как черная метка, неизбежное зло, наказание, возмездие или напоминание о том, что «судьбу не обманешь» и «от судьбы не уйдешь». И таким образом здесь все привходящее укореняется.

Или, положим, мир нашей деятельности, творчества. Мир, где, казалось бы, все доподлинно повинуется логике: что разумно (осмыслено), то и действительно, и столь же, что действительно, то и разумно. Как если бы это было суверенное и привилегированное поле действия философии смысловой сопричастности.

Или, например, игра как особая деятельность, где все может стать всем»; или детские сны, где желания исполняются («исполнение желаний», по Фрейду), или взрослые сны, где, как подметил еще Д. Н. Узнадзе (Узнадзе, 1966), стоит подумать о чем-то, как оно тут же появляется, вырастает перед тобой («материализация представлений»). Чем не господство философии смысловой экспансии, поддерживаемое психоанализом и будоражащее фантазию тех, кто верит, положим, в «вещие сны»?

Исходя из этой общей гипотезы «фрагментированности» мира на зоны, входящие в компетенцию разных философий смысла, мы приведем данные эмпирического исследования, посвященного действию одной из описанных выше моделей смыслопонимания в сфере общения между людьми.

Второе. По-видимому, не только мир человека неоднороден как поле проявления разных логик смыслоустройства, но и сам человек как мультисубъектное образование является носителем разных логик – даже тогда, когда он имеет дело с одним и тем же фрагментом действительности. В каждой из перечисленных сфер бытия человека могут заявить о себе субъекты всех перечисленных форм осмысления мира (назовем их на будущее «действующими лицами»). Вполне вероятно, нам станет известна со временем «излюбленная логика» внутреннего Ребенка, предпочитаемая логика внутреннего Взрослого, «единственно верная» логика внутреннего Родителя. Отмечу, что это особое эго-построение имеет вид двухступенчатой импликации (Петровский В. А., 2001а, б; Петровский В. А., Таран, 2002а):

Л = (В→Р)→Д

Здесь Л – символизирует личность, В – эго-состояние Взрослый, Р – эго-состояние Родитель, Д – эго-состояние Дитя; импликация «→» интерпретируется как отношение «реализации через», отношение «опоры».

Положим, теперь, что В живет в мире смысловой независимости, Р – смысловой экспансии, а Д – смысловой сопричастности. Положим, речь идет о судьбе. Примем, что для эго-состояния Взрослый вполне вероятно, что цепочки событий под именем «судьба», которые были бы независимы от собственных усилий человек, нет. Согласно логике смысловой независимости, Е(с)→((Е(н)→Е(с)), из принятого допущения вытекает уместность идеи «судьбы», как в том случае, когда имя «судьба» обладает смыслом для Взрослого эго, так и для того случая, когда это слово лишено какого-либо смысла в глазах Взрослого. В первом случае («смысл есть»), имеем: 1→(E(н)→1)=1→1=1 (идея уместна в мире значений). Во втором случае («смысла нет»), 0→(0→0)= 0→1=1 или 0→(1→0)=0→0 =1. Мы видим, что, как в первом, так и во втором случае, Е(н) может варьировать, принимая значение 0 и 1, но это никак не сказывается на результате двойной импликации: как в первом, так и во втором случае, идея «судьбы» вполне уместна в мире значений.

Рассматривая логику Родителя, живущего, согласно принятому здесь допущению, в мире смысловой экспансии, мы видим, что существуют случаи как уместности, так и неуместности идеи «судьбы» в мире значений: Е(с) ~ Е(н) принимает два значения: 1 – в случае, если они одновременно присутствуют или отсутствуют в мире смыслов и, соответственно, в мире ноуменов; 0 – в случае асимметрии единовременного присутствия или отсутствия идеи «судьбы» в обоих мирах. В первом случае, идея «судьбы» уместна, а во втором – она исключается из мира значений («утрачивает свое значение»).

Кратко рассмотрим логику обращения с идеей «судьбы» в контексте Дитя. Мы приняли выше, что это мир «смысловой экспансии»: Е(н)→Е(с). Здесь есть единственный случай, когда идея «судьбы» неуместна: Е(с)=0. Во всех остальных случаях идея судьбы, как можно легко убедиться, уместна.

Поставить теперь вопрос о том, насколько уместна идея «судьбы» в мире значений личности (Л). «Заместим» Л, В, Р, Д логиками построения их смысловых миров и проведем элементарные логические преобразования. Кроме того, упростим запись, опуская символ существования Е («есть», «existence») в буквосочетаниях Е(с) и Е(н), замещая их символами, соответственно, С и Н. Итак, имеем (некоторые промежуточные результаты вычислений здесь опущены):

((С→(Н→С))→(С~Н))→ (Н→С)=(1→(С~Н))→ (Н→С) = (С~Н)→(Н→С) =1

Иными словами, при данном соотношении «логик» Взрослого, Родителя и Дитя, и при данной их «композиции» в составе личности, идея «судьбы» уместна для личности в целом, независимо от того, осмыслена ли она и обладает ли ноуменом для каждого из действующих лиц.

Возможны, конечно, и другие соотношения логик, другие композиции «действующих лиц», в результате чего идея «судьбы» будет более уязвимой для личности в целом, подчиняясь прихоти сил, управляющих смыслами и ноуменами для каждого из субъектов, образующих личность.

Приведем один из примеров такой композиции:

Л = ((С→(Н→С))→(С→Н))→(Н→С) = Н→С

Здесь Взрослый, как и в первом примере, существует в мире смысловой автономии, С→(Н→С), Родитель – в мире «преисполненности смыслом», С→Н, а Дитя – в мире смысловой экспансии, Н→С. В результате чего личность, Л, может исключить из своего мира идею судьбы как несостоятельную, 1→0 = 0. Ведь в данном случае, мысль о том, что судьба «есть» не затрагивает как Взрослое, так и Детское эго-состояния, С=0. Личность остается вполне равнодушной к идее «судьбы» на уровне своих чувств и эмоций.

Отметим также, что рефлексия смысловых миров, предметов, в них представленных, ведет к переакцентировке смыслов: ведь только что образ, в смысловом плане «пустой», благодаря тому, что он образует элемент экзистенциально состоятельной идеи, приобретает смысл:

Медуза

 
Медуза скользкая мясиста,
она заметна без труда
вон там, где, цвета аметиста,
мерцает в глубине вода.
 
 
Почти не составляя груза
и омерзительна нежна,
ты, бесполезная медуза,
зачем на свете ты нужна?
 
 
Заполнив южные широты,
как стекловидное тряпье,
ты славишь замысел природы
и бескорыстие ее[43]43
  Стихи Евгения Винокурова.


[Закрыть].
 

Все, что было сказано нами о смысловых мирах, может быть операционализовано, что предполагает построение методик, фиксирующих неслучайность связи между «смыслами», «ноуменами» и оценкой состоятельности сочетаний между ними применительно к таким «предметам», как «судьба», «жизнь», «смерть», «любовь», «счастье» т. д. и т. п. (это слова, порождающие разброс в распределении меры присутствия своих предметов в субъективной и объективной сферах бытия будущих испытуемых). Отклонения от статистически случайного распределения сочетаний «смысл – ноумен – оценка» может служить индикатором и критерием дифференциации «смысловых миров».

Если верно, что истина «пристрастна» (Леонтьев А.Н., 1975), то пристрастны и мы, говоря о том, что мир, в котором живем, есть мир смысловой автономии. Я придерживаюсь того взгляда, что человек не только постигает некие «предсуществующие» смыслы, сообразующиеся с объектами-ноуменами. Он строит сам для себя смысловую перспективу будущих действий, понимая, что само существование таких объектов – под вопросом. Иначе говоря, исходный вопрос состоит не в том, что представляет собой искомое «x» (это может быть установлено позже), а в том, существует ли «x» в принципе (как ноумен). Ведь если поле будущих смыслов пусто, то косить – еще рано, жать – пока нечего; а семена, возможно, еще не посеяны. Более того – и такова суть нашего понимания – деятельность человека всегда заключает в себе момент незаданности существования решения, и, следовательно, риск нереализуемости своего исходного предмета во вне. Это мир, в котором нет места ни пессимизму, ни оптимизму, это мир «без кумиров» (будь то вещи, слова, позиции, или – «мои мысли», «мои чувства», «моя позиция»).

От общих соображений перейдем к некоторым примерам, скорее перечисляя их, чем раскрывая подробно.

Поток сознания. Чем глубже мы погружаемся в феноменологию сознания, представленную работами У. Джеймса, тем меньше у нас остается сомнений в том, что «цели» и «смыслы» (любой степени общности и при любом способе их понимания) не могут служить объяснением динамики мыслей и чувств, представлений и побуждений во внутреннем мире личности. Говоря о сознании, Джеймс подчеркивает: «В нем нет каких-то стыков и соединений: оно течет. “Река” или “поток” – вот те метафоры, которые описывают его наиболее естественным образом». Р. Фрейджер и Д. Фейдман предлагают убедиться в этом на собственном примере, приводя в качестве иллюстрации следующую запись мыслей, свободно протекающих в голове человека:

«Я сделаю это минутное упражнение: карандаш для записи мыслей, на письменном столе есть карандаши, счета на письменном столе. Я еще хочу купить весеннюю, обогащенную фтором воду. Йосемитская долина в прошлом году, по утрам озера замерзают по краям, той ночью “заело” “молнию” на моем спальном мешке, ледяной холод» (Фрейджер, Фейдман, 2007, с. 33).

Джеймс ставит логическое ударение на чувстве непрерывности и принадлежности сознания, способности человека делать выбор, или, в близких нам терминах, – «пристрастности»: «Без избирательного интереса, – пишет У. Джеймс, – опыт представляет собой полный хаос. Только интерес придает особое значение и расставляет акценты, создает свет и тень, задний и передний план – одним словом, разумную перспективу» (Джеймс, 1991, с. 402). Кроме того, Джеймс пишет: «Мозг на каждой стадии своей активности предлагает нам несколько возможностей. Работа сознания <не «поток», а «работа». – В.П.> заключается в том, чтобы сравнивать эти возможности друг с другом, отбирать некоторые из них, а другие игнорировать» (там же, с. 288). Мы, таким образом, переносим акцент, подчеркивая существование хаоса как источника, из которого вычерпываются возможности. О потоке можно спросить, «почему?» и «куда?» в нем движется то, что движется. Но совершенно бессмысленно спрашивать, «ради чего?» и «зачем?».

Вводим новое понятие – «псевдосемы». Но вначале напоминаем читателю о «семах». В лингвистике «семы» – это «конструктивный элемент значения языкового знака»[44]44
  В повествовании о «семах» в лингвистике, мы цитируем замечательную по своей ясности и вместе с тем плотности изложения статью о семах в Википедии: «Положение о том, что значение языкового знака представляет собой определенную структуру и принципиально членимо на более элементарные составные части, признается сегодня практически всеми лингвистами. Разложение значения на части – иначе называемое семантической декомпозицией – является, по сути, единственной возможностью его описания, поскольку любое толкование слова, фразеологизма, морфемы и пр. представляет собой не что иное, как более эксплицитное, то есть развернутое перефразирование заданного смысла. А для того, чтобы выразить некий заданный смысл более развернуто, необходимо сначала разделить его на части, с тем, чтобы потом сопоставить с каждой из них соответствующий элемент толкования… Начнем с классического примера, наиболее часто используемого в дискуссиях о плюсах и минусах семантической декомпозиции. Значение слова холостяк (точнее, его английского эквивалента bachelor) можно истолковать приблизительно так: «взрослый мужчина, никогда не бывший женатым». Тем самым мы разложили значение этого слова на следующие семы: «мужчина» (этот элемент значения в свою очередь раскладывается на «человек» и «мужской пол»), «взрослый» и «никогда не бывший женатым». Каждый из этих семантических компонентов, даже если он и может быть подвергнут дальнейшей декомпозиции, более элементарен, чем значение толкуемого слова. Этот метод, впервые предложенный в таком виде в работах американских ученых Дж. Дж. Катца и Дж. А. Фодора, часто называется в специальной литературе “компонентным”, или “семным анализом”». В других частях этого текста семы описываются также как «смыслы».


[Закрыть]. В более широком, не только лингвистическом, но и психологическом смысле, семы можно понимать как элементы смысла некоторого явления в коммуникации по поводу него с другими людьми или с самим собой, и отвечающие на вопрос: «Как я это понимаю?», «Зачем это?», «Ради чего?» и т. п. С этой точки зрения, псевдосемы – это гипотетические «смыслы», якобы присущие явлению, которое интерпретируется как знак, функционирующий в коммуникации. Примером может служить толкование конфигурации трещины на стене. Форма трещины, да и сама трещина, очевидно, не являются посланиями и, следовательно, лишены смысла сообщить что-то кому-то. Хотя в глазах специалиста трещина и ее конфигурация могут свидетельствовать о состоянии здания, но только в больном или детском сознании могла бы возникнуть мысль, будто стена «специально» сигнализирует о себе, показывая, что с ней происходит. В нашем примере, форма трещины, имея под собой причину, не имеет смыслового происхождения (не может быть представлена как сема). Но если кто-то пытается «вычитать» смысл, толкуя форму стены как знак, то с нашей стороны это должно быть оценено как присутствие в его сознании псевдосемы: «Вот что показывает мне стена». Кстати, по поводу стены, правда, гораздо более прочной. В одном из фантастических рассказов автор прочитал о «Великой китайской стене» как особом послании в космической коммуникации между иноземными цивилизациями и Землей – иллюстрация того, что назвали только что псевдосемой.

Вернемся к потоку сознания. Рассматривать любой из процессов, образующих поток, любое из содержаний, движущихся в этом потоке, как наделенные смыслом, это иногда значит вычитывать смыслы там, где их нет, подставляя на место «действующих причин» («почему?», «в каком направлении?») псевдосемы («зачем?», «ради чего?»).

Конфигурации чувственной ткани сознания. Переживания человека, в которые втеснены образы мира, избыточны по отношению к ним[45]45
  Позволим себе небольшое отступление об избыточности. Есть две традиции в ее интерпретации и оценке: одна – назовем ее бернштейновской – это избыточность как преодолеваемое состояние (выполнение движений подразумевает преодоление избыточных степеней свободы). Другая традиция – спенсеровская. Она восходит к теории игры, ее происхождения, в работах Спенсера, а те, в свою очередь, – к Шиллеру. «Теория игры, сформулированная Спенсером, который развивал мысль, брошенную Шиллером, усматривает источник игры в избытке сил: избыточные силы, неизрасходованные в жизни, в труде, находят себе выход в игре. Но наличие запаса неизрасходованных сил не может объяснить направление, в котором они расходуются, того, почему они выливаются в игру, а не в какую-нибудь другую деятельность» (Рубинштейн, 1946, с. 593). Цитируем Рубинштейна полностью не для того, чтобы присоединиться к его критике теории Спенсера, а для того, чтобы подчеркнуть подтверждение автором «Основ общей психологии» идеи избытка сил, и в частности того, то этот избыток может «выливаться в какую-то иную деятельность». В ряду Шиллер – Спенсер появляется еще одно имя – истинного теоретика, внесшего вклад в разработку идеи избыточности. Это – Б. Ф. Поршнев. Он объяснял появление новых форм поведения избытком сил, требующих своего выхода и воплощения. Понятие избыточности в наши дни находит отклик в работах авторов, осмысливающих феномен личности. В. П. Зинченко, работы которого пронизаны идеей избыточности, приводит слова Сальвадора Дали: «Личность – это избыток индивидуальности». Появляются определения личности как «из-бытия» и т. д. Идея избыточности переступает границы того, что А. Г. Асмоловым удачно обозначает как «персоногенез» (процесс и динамический результат становления личности индивида). Сошлюсь на идею того же автора, А. Г. Асмолова, который рассматривает задачи образовательной политики под углом зрения принятия избыточных целей (Асмолов, Нырова, 1994). Итак, вырисовывается логика историогенеза обсуждаемой идеи, включающая в себя имена классиков и современников, представителей разных эпох и культур.
  Идея избыточности как источника движения деятельности была высказана автором этих строк в работах, посвященных надситуативной активности (1975–1978 гг.). В материалах Парижского конгресса психологов (Петровский В. А., 1976б) была предложена трактовка активности как деятельности «над порогом ситуативной необходимости», побуждаемой возможностями, превышающими исходный уровень требований, предъявляемых к деятельности. Я писал о том, что помимо биологического влечения («хочу») и социального долженствования («должен»), есть еще и переживание «могу» как побудитель (а не только средство) активности.


[Закрыть].

Вернемся к конфигурации чувственной ткани как несмысловой структуре. Об образе, формирующемся у человека в процессе отражения действительности, известно, что он «обладает высокой избыточностью признаков» (В. П. Зинченко). Подчеркнем особо: не только образ избыточен по отношению к движениям, которые они регулируют, но и чувственная ткань образа (в терминах А. Н. Леонтьева) избыточна по отношению к образу, материалом которого она является. Иллюстрацией могут служить двойственные картинки: то мы видим перед собой старуху, то – молодую женщину и т. п. Конфигурации линий, – множество кривых на плоскости, – заключающих в себе возможность порождения двух осмысленных образов видимого объекта, сами по себе бессмысленны. Образы, порождаемые ими, переживаются как разные, отделенные друг от друга во времени, не сочетающиеся сущности. Люди, которые впервые видят двойственные картинки, пребывают в недоумении: «Как такое возможно?». Но что это, как не поиск смысла там, где осмысление невозможно? Псевдосемы конфигураций чувственной ткани сознания поддразнивают человека, приглашая постичь их «смысл».

Здесь есть отличие от одновременно данных сознанию «фигуры» и «фона». Те, хотя, как известно, и «переходят» друг в друга, но все же, в каждом из сочетаний переживаются как стороны друг друга, части единого целого. Другое дело – точки самого перехода. Речь тут идет о том, что происходит «тут», «здесь и теперь», и что остается совершенно неуловимым. Мы еще называем это «вот-сейчас-бытие».

Вот-сейчас-бытие. Точки превращения «фигура – фон» – лишь частный случай постоянно происходящего в нас рассечения и связывания переживаний прошлого и будущего в настоящем. В. П. Зинченко пишет о «собирании, стягивании трех цветов живого времени – прошлого, настоящего, будущего – в одновременность, в дление (А. Бергсон), в вечное настоящее… Согласно Мамардашвили, такие точки избыточны» (цитирую по статье В. П. Зинченко (Зинченко, 1997)).

Ранее мы отмечали: вот-сейчас-бытие – реальность, на которой буквально держится мир нашей субъективности, но которая никогда как таковая не дана нам в своей непосредственности. Она полнится импульсами, интуициями, помыслами и предчувствиями, но прежде чем проявиться, они должны будут как бы объясниться друг с другом в некой точке пространства и времени; а до этого акта всегда имплицитного синтеза нет ни импульсов, ни интуиций, ни помыслов, ни предчувствий (Петровский В. А., 1985 а, б или в).

Избыточность точек перехода между субъективными состояниями, образующими вот-сейчас-бытие, неотделима от изначальной неосмысленности непроявленных содержаний, предсуществующих в них. Еще раз обратимся к Мамардашвили: «Смыслы нам доступны и понятны, а сами эти точки недоступны и непонятны» (Мамардашвили, 1995, с. 33).

Переживание движения; «неудобство» новизны как опоры и цели. Любая изощренная попытка «схватить» движение в созерцании всегда остается в определенном смысле метафорой, сохраняя лишь иллюзию преодоления извечной дистанции между образом созерцания и неподвластным ему движением. «Бабочка света, красота ускользает… а в руках остается одно очертание бегства» (Хименес)[46]46
  Л. Н. Толстой сравнивал душу человеческую с огнем, который перебрасывается с одного предмета на другой. Если бы существовал «флогистон», то качество «субъектности» можно было бы представить в виде чего-то вещного и, следовательно, хорошо воспроизводимого в образе. Восточные концепции «метемпсихоза» по существу именно таковы. Но флогистона не существует, как не существует имматериальной души. В наших жарких сегодняшних спорах о «субъектности», не будем забывать, что она, так напоминающая живое пламя, подобно огню, невещественна и неостановима в полете; в образе воспроизводится приблизительно и условно (Петровский А. В., 1984).


[Закрыть]. Ахиллес, не способный догнать черепаху, – апория, парадокс, разрушаемый анализом. Но черепаха, пытающаяся угнаться за Ахиллесом, однако, неспособная сделать это, – реальность. Созерцание, подобно черепахе, не способно догнать Ахиллеса. Точно так же и лошадь не способна схватит морковку, маячащую перед ней. Движущаяся точка всегда хоть на миг впереди бегущей за ней точки внимания. Восприятие и представление движения лишь моделируют процесс, но никогда не сливаются с ним полностью, не покрывают его собой (эти рассуждения можно сопоставить с описанием «процесса» в работах Г. П. Щедровицкого – Щедровицкий, 1977).

Естественно считать, что образы, которые складываются в восприятии человека, а также образы представления, ориентируют нас в мире – либо в качестве инструментов нашего действия (являясь их средством), либо – заключая в себе предвосхищение будущего результата (являясь целью действия). Присмотримся теперь к тому, что мы называем «новым».

Новизна – объективно – соседствует с нами. Сказать «добрососедствует» я не спешу. Но она рядом с нами всегда. При этом часто мы не отдаем себе отчета в том, насколько хорошо это соседство. Воспринимаем ли мы новизну как таковую? Можем ли на нее опереться в нашем действии? Можем ли исходить из идеи «нового» как из цели, подобной другим целям? Нет.

То, что мы привычно называем «новым», так же, как и движение, подпадает под рубрику «невоспринимаемого». Для того чтобы воспринять (а значит опознать) «новое», необходимо обладать средствами его «усвоения себе», – средствами ассимиляции. Еще со времен мудрых греков известно, что только подобным познается подобное (Эмпидокл). Для того чтобы возник осмысленный, имеющий для нас то или иное значение образ чего-либо, необходимо иметь для этого некую опору – в виде модели, схемы, эталона, опосредствующего восприятие. Однако подлинно новое, играя в прятки с нами, прячется от водящего, а чуть только покажется ему, как тут же стремится добежать первым к условному месту, и догоняющий оказывается в проигрыше. А это значит, что не только образу нового не на что «опереться», чтобы выстроиться, но и субъекту не на что опереться, чтобы использовать новое.

Результат «без-опорной» активности, как правило, расходится с помыслами, а если и совпадает с ними, то лишь случайно. Поэтому новизна – не только непредсказуемый в своих проявлениях «инструмент» активности, но и ее непредсказуемый результат. Что, разумеется, часто оправдывает действия человека, избегающего шаблонных решений (сюрприз, однако, радует не всегда). Предположим теперь, что новизна составляет предмет интереса субъекта, внутреннюю цель его активности. В этом случае говорят о потребности в творчестве. Продвинемся от начала к итогам процесса. Итак, примем на минуту, что данная потребность удовлетворена, внутренняя цель достигнута, предвкушаемая новизна – «вот она вся» – перед нами. Тут-то мы и сталкиваемся с парадоксом, описанным нами ранее (Петровский В. А., 1992). Это – парадокс противостояния бытия и существования нового. «Существовать» значит иметь форму представленности в чем-то еще, быть отраженным, продолженным, выраженным (Гегель, Рубинштейн). Условие адекватной представленности непосредственно неприложимо к новизне. Осетрина, как известно, бывает только одной свежести – первой, а на вопрос, сколько яиц можно съесть натощак, существует единственный правильный ответ: «Только одно» (все остальные будут уже «не натощак»).

Феноменологически, переживание новизны интересно сопоставить с функционированием того, что называют ориентировочным рефлексом (знаменитым павловским рефлексом на новизну – «что такое?», или, к сегодняшнему дню, не менее знаменитой динамикой формирования «нервной модели стимула» в работах также нашего соотечественника Е. Н. Соколова). Создается впечатление, что ориентировочный рефлекс, который, по всем законам физиологии ВНД, должен «угасать» при многократном предъявлении одного и того же стимула, в случае воды и огня (рокот волн, расплывающаяся улыбка океана, вспышки в камине, колебание пламени костра) не исчезает, или, по крайней мере, сходит на нет существенно медленнее, чем обычно. И то, и другое в восприятии человека будто обновляется вечно… Конечно, на эмпирическом уровне сказанное нуждается в подтверждении (действительно ли «нервная модель стимула» формируется в случае воды и огня иначе, чем в других? – это требует проверки). Но своеобразие переживаний, возникающих при этом, на мой взгляд, несомненно; оно объясняет неискоренимую потребность людей подолгу смотреть на огонь, прислушиваться к шуму прибоя, неотрывно следить за накатами волн.

Когнитивный хаос. Наше обыденное сознание заключает в себе множество отрывочных неупорядоченных сведений и представлений, свободно сочетающихся и уживающихся друг с другом, как бы в насмешку над законом исключенного третьего. Российский исследователь, Е. Н. Улыбина, мне кажется, именно так осмысляет «обыденное сознание» (Улыбина, 2001). Я мог бы проиллюстрировать сказанное аналогией из другой области, не психологической, а, скорее, историкофилософской (с оттенком мифологичности), на тему «что мы знаем из жизни Диогена Лаэртского». Нет ничего удивительнее узоров несовместимости в изложении «исторических» событий, о которых читатель с изумлением узнает в книге. Но под одной обложкой обыденного сознания все истории о нем складываются в большую разноликую историю его жизни. Неважно, так это было или иначе, но формируется общее впечатление, что нечто подобное было… Обыденное сознание способно удовлетвориться и этим. Известный пример. У N украли шубу. Проходит время. Уже мало кто помнит, что было. То ли у него украли, то ли он сам украл; что-то такое было… Рамка категоризации обыденного сознания столь широка, что включает в себя все на свете, противоречия несущественны. «Поиски смысла» в попытках согласования – пример псевдосемиозиса, ложно-знакового построения.

«Неустойчивое состояние сознания». Этот термин автор заимствует у В. Д. Шадрикова, соглашаясь с ним в том, что такие состояния «являются условием творческого мышления. Очевидно, в этом и заключается их эволюционное предназначение» (Шадриков, 2007, с. 142). Автор фундаментального сочинения совершенно прав, говоря о том, что непроизвольное течение мысли, распространяющееся в любом направлении, объясняет гибкость мышления и многие другие достоинства, отбираемые эволюцией. Вопрос в том, что порождает их – ибо, как это очевидно, необходимо различать процессы порождения неустойчивых состояний и – закрепления их в фило– и онтогенезе индивидуальности. Ведь это, конечно, «очень по-человечески»: стремиться утилизировать все, что только может быть утилизировано в решении практических задач, а также – извлекать смысл буквально из всего, что мы испытываем и проживаем, когда сталкиваемся с задачами духовного порядка. Но все-таки, думается нам, это не означает, что неустойчивые состояния сознания с самого начала порождаются в соответствии с их возможным будущим утилитарным или духовным предназначением. Неустойчивость сознания, как нам кажется, – результат столкновения разнонаправленных тенденций, волей случая возникающих в жизнедеятельности человека и сосуществующих в его сознании. Их порождение, хотим сказать мы, неосмысленно изначально, и лишь постфактум может быть испытано «на смысл».

Просоночные состояния. Как минимум, дважды в течение полутора суток мы впадаем в безумие, являющееся разновидностью нормы. Это – «просонки». Поскольку нас интересует именно нормальная жизнь, подчеркиваю: так обстоит дело в норме; патологические состояния остаются вне нашего рассмотрения. «Я засыпаю» – это значит, что в наше сознание нежданно-негаданно вторгается новая тема; врывается, как если бы существовал некий параллельный мир, и тема эта, совершенно без спроса, проникла из параллельного мира в наш собственный.

Строго говоря, высказывание «Я засыпаю» логически противоречиво. Человек может «видеть» себя спящим или проснувшимся, но только спящим «не этим» сном и отрешившимся «не от этого» своего сновидения. «Я просыпаюсь» – и этого также человек не может о себе сказать. Но существует термин, уже получивший прописку в науке, обозначающий оба этих, трансцендентных для актуального самосознания, но фиксируемых задним числом, как бы со стороны, перехода – между состояниями сна и бодрствования (и обратно). Этот термин – просоночное состояние. Кратко – «просонки».

«Давно уже я привык укладываться рано. Иной раз, едва лишь гасла свеча, глаза мои закрывались так быстро, что я не успевал сказать себе: “Я засыпаю”. А через полчаса просыпался от мысли, что пора спать; мне казалось, что книга все еще у меня в руках и мне нужно положить ее и потушить свет; во сне я продолжал думать о прочитанном, но мои думы приобретали довольно странное направление; я воображал себя тем, о чем говорилось в книге, – церковью, квартетом, соперничеством Франциска I и Карла V. Это наваждение длилось несколько секунд после того, как я просыпался; оно не возмущало моего сознания – оно чешуей покрывало мне глаза и мешало им удостовериться, что свеча не горит. Затем оно становилось смутным, как воспоминание о прежней жизни после метемпсихоза; сюжет книги отделялся от меня, я волен был связать или не связать себя с ним…»

Смесь сна и бодрствования, волна, то вырывающаяся из-под покрова других, таких же волн, то вдруг уходящая в себя, прячущаяся. И это зыблющееся равновесие, взаимопроникновение сна и бодрствования – не является ли оно особой формой первозданного хаоса самосознания?

Иногда, впрочем, просоночные состояния заключают в себе момент устремленности, нацеленности в полярные «точки»: сна и бодрствования, но – лишь как результат столкновения противоборствующих сил, как исход некой «муки материи» сна (о «муке материи» первым заговорил Якоб Беме, сведя вместе мертвое и живое, полюса единой стихии сущего). Следующий фрагмент из Пруста – о том, как медлит сознание, восстанавливая свой собственный центр:

«…Проснувшись ночью, я не мог понять, где я, в первую секунду я даже не мог сообразить, кто я такой; меня не покидало лишь первобытно простое ощущение того, что я существую, – подобное ощущение может биться и в груди у животного; я был беднее пещерного человека; но тут, словно помощь свыше, ко мне приходило воспоминание – пока еще не о том месте, где я находился, но о местах, где я жил прежде или мог бы жить, – и вытаскивало меня из небытия, из которого я не мог бы выбраться своими силами; в один миг я пробегал века цивилизации, и смутное понятие о керосиновых лампах, о рубашках с отложным воротничком постепенно восстанавливало особенности моего “я”».

Приводя эти развернутые выдержки из Пруста (Пруст, 1992), я мог бы отметить, что наряду с разрозненностью элементов, присутствующих в просонках, должна быть отмечена также и тенденция интроспективного наблюдателя вносить порядок в летопись происходящего при засыпании и пробуждении. Иначе как, например, объяснить персонификацию воспоминания, которое, в нашем примере, «словно помощь свыше», содействовало пробуждению? Теперь остается только гадать, что представляет собой просоночное состояние «в себе», насколько хаотичны и непредсказуемы образующие его элементы, пока они еще не упорядочены ретроспекцией.

Как же фактически мы поступаем, когда ситуация ограничивает возможности рационально ее осмыслить? Ранее мы отмечали, что в разных фрагментах действительности люди могут использовать разные схемы построения своих смысловых миров. В эмпирическом плане мы рассмотрим сейчас «странности» в поведении людей, включенных в коммуникацию друг с другом.

«Ищите и обрящете?» Всевластный «постулат сообразности», выделенный и критически проанализированный нами ранее (Петровский В. А., 1975, 1992), подсказывает, каким мог бы быть один из вероятных ответов на вопрос о способах осмысления того, что, казалось бы, рациональному истолкованию не подлежит. В тех случаях, когда поведение, свое и чужое, не поддается непротиворечивому осмыслению, «смыслы» мы все-таки неудержимо привносим, не замечая, что таков плод нашего собственного изобретательства. Речь здесь идет не только о кажущемся рациональным поведении человека под влиянием скрытых аффектов или внушений со стороны других людей (в этих случаях смысл поведения есть, но искажен или замещен в сознании). Наш тезис состоит в том, что во всех случаях наблюдаемого неадаптивного поведения люди, как правило, субъективируют свои и чужие действия как имманентно осмысленные, то есть реализуют модель «смыслового солипсизма».