Текст книги "Человек над ситуацией"

Очевидно, для того, чтобы влечение к риску, обусловленное действием механизма самоподражания, утвердилось и выступило как подлинное желание рисковать, мало просто уверенности в том, что можно позволить себе рискнуть. Необходимо почувствовать, что ты сам – источник своей способности к риску, и тогда риск для тебя – это способ разведки своих возможностей.

– Разведка боем?

– Да. Более того. Само первичное влечение к риску есть результат такой же разведки: запрещено? – А что будет, если?.. Опасно? – А насколько опасно? Продвигаясь к опасному краю – пусть мысленно – человек испытывает свою способность быть, длить свое бытие, – перед лицом возможной угрозы. Человек здесь субъект самого себя – автор себя и властелин над собою.

Свободно и ответственно выбирая непредсказуемое, непредрешенное – человек предрешает свое бытие как субъекта. Не эта ли наша способность предрешать непредрешенное есть самое человечное в человеке?

– Но возможен ведь и другой путь развития личности. Скажем, заимствованное у имеющихся, бытующих в культуре целей.

– Если я беру готовую цель напрокат, то при этом создаю лишь условие, лишь предпосылку развития. Это усложнение, обогащение, «обеспечение» моей личности – называйте, как хотите, – только не развитие в собственном и точном смысле этого слова. Развитие – это самодвижение, когда источник, двигатель находится внутри.

– Итак, надситуативная активность помогает нам быть людьми, личностями. Вы хотите сказать, что надситуативность это и есть, собственно, личностное в человеке?

– Это лишь одна «образующая» личности – выход человека за пределы самого себя. Первоначально мне казалось, что и определение личности можно построить, опираясь, в основном, на представление об этом «выходе»… И все-таки личность человека – это нечто большее.

– Об одних людях мы говорим «личность», а о других…

– Вот именно! Увы, не о всяком человеке, положа руку на сердце, мы говорим как о «личности». Надситуативность – необходимое, но еще не достаточное условие того, чтобы человек состоялся как личность. Выскажу эту же мысль по-другому: если надситуативная активность – это выход человека в другие миры, то что же это за миры, в которые человек входит? Я думаю, если бы, действуя, даже столь дерзко (творя, рискуя, испытывая себя), человек не отражался ни в ком из других людей, то и существование его как личности было бы под вопросом. «Личностность» (слово это мы встречаем у Ф. М. Достоевского) определяется значимостью его для других людей, и в частности, продолженностью его «Я» в других. Без жизни в других нет личности.

Местожительство

– Так вы утверждаете, что личность, или, как вы предпочитаете говорить, «личностность», человека, может существовать вне его плоти и крови, вне его тела, где-то совершенно отдельно, помимо? И сама по себе? Да еще живет своей жизнью и действует самостоятельно, не спросив разрешения хозяина?

– Человек ответственен за то, как он живет в других людях. Но в таких литературных фантастических приемах, когда тень или, скажем, нос бросают героя и начинают жить отдельно, есть большая доля правды.

Для наглядности расскажу о двух исследованиях.

Экспериментатор в классе произносит отдельные слова, а семиклассники должны для каждого слова быстро записать слово-ассоциацию. Учитель никакого участия в эксперименте не принимает, сидит себе тихо или прохаживается между рядами. Ученикам заранее дают понять, что листочки с ассоциациями попадут сразу к психологу и учитель их даже не увидит. Опыт повторяется несколько раз, меняются только педагоги. Причем одни учителя, по нашим заранее проведенным психологическим обследованиям, люди творческие, а другие не очень-то. Затем по специальному частотному словарю мы выявили уровень оригинальности ассоциаций. Знаете, что получилось? В присутствии творческого учителя оригинальность ассоциаций резко возрастает.

И второй эксперимент. Школьники должны решить задачу – не списывая друг у друга, не отступая от определенных правил. Хотя сразу понятно, что, отступая от этих правил, решить задачу легче… Все взрослые выходят. Только одна деталь – в классе как бы случайно оставляют фотопортрет учителя. Опыты повторяются, меняются лишь лица на фото. Так вот, одни портреты никак не влияли на честность учеников. Кто всегда списывает – тот и сейчас списал, кто привык решать сам, да чтоб потруднее было, – решил сам и по правилам. Другие портреты вызывали просто массовое «падение нравов» – даже самые справедливые изменяли себе! Но была и третья группа портретов. При взгляде на них все словно забывали напрочь, что можно сдуть, и честно пыхтели над трудной задачей.

Эти эксперименты, как и многие другие, основаны на методе, который я предложил в связи с разработкой представлений о личности как субъекте «идеальной представленности» в других людях – отраженной субъектности.

Итак, я утверждаю: «географически ваша личность может быть расположена вне вас, за пределами вашего физического бытия». Где именно? Есть люди, для которых мы значимы. Мы в них производим большие перестройки. Наш образ в их сознании – не просто старая фотография, которая пылится в задних отсеках памяти. Наш образ там действует! Советует, спорит, кого-то защищает, мешает совершить какой-то поступок или, наоборот, на что-то толкает… Вот тут и есть главное в нашей трактовке личности: если активно живущие в других людях образы сложить, если сложить все вклады, значимые изменения, которые мы совершили в других, – сумма и будет являться нашей личностью. Если же человек ни в ком не персонализируется, ни в ком его образ не живет, – этот человек, говорим мы, – безличен.

Существенное в личности, таким образом, выносится на острие активности человека, за скобки его внутреннего мира. Только прочерчивая некоторую траекторию в другом, чело век и проявляется впервые как личность и становится впервые личностью. Вот мы говорим о человеке: душевный. Но попробуем отыскать его душевность внутри самого человека. Не найдем! Да и сам человек о себе никогда бы не мог сказать: знаете, я – душевный… И дело тут не в скромности, а в том, что душевность есть переживаемое одним человеком бытие другого в нем.

Появляется возможность выявить меру личностности человека, силу его представленности в других.

Теперь, поднявшись на новую площадку психологического обзора, отыскав истинное, как мы считаем, местонахождение личностного в человеке, исследователь замечает существование особой потребности человека. Все люди, часто того не осознавая, стремятся обязательно присутствовать в других – хоть как-то, хоть в каких-нибудь уголках души. Эта потребность еще в ком-то жить – одна из ведущих, она скрытый источник множества наших поступков, стремлений, чувств.

Вы замечали, в ситуации, когда человек любит, он особенно остро ощущает себя личностью. Мое «Я» резко увеличивается, становится бесконечно большим, потому что оно поселяется в другом человеке. И там, в новом доме, затевает грандиозные перестановки. Оно творит другого человека, перестраивает. А этот другой поселяется во мне. Любовь – великое переселение. И влюбленные – всегда личности…

Любимый человек уходит… Бросил, значит, забыл; значит, я перестал жить в нем. Границы моего бытия резко сужаются, мое «Я» как будто вообще перестает существовать. И желание мстить, которое иногда возникает, – не что иное, как желание не дать забыть себя, не уменьшиться, сохраниться. Мы это стремление стараемся в себе подавить и лишь недоумеваем: откуда взялись эти «дурные» чувства, как могли возникнуть, ведь наша любовь еще не прошла? Гораздо легче пережить уход любимого человека, если мы знаем, уверены, что нас помнят.

Примерно то же мы испытываем, когда нам изменяют. Измена означает, что в другом человеке рядом со мной поселился еще кто-то, он вытесняет меня, я сам становлюсь меньше, перестаю существовать.

– Алиса в стране чудес то уменьшалась, выпив волшебные капли, то вдруг непомерно вырастала, съев волшебное пирожное. А мы в жизни прямо так, без всяких волшебных средств, – становимся лилипутами…

– Или великанами. Ревность же – это стремление вернуть себе исходную – на момент любви – величину.

– Получается, любовь – это стремление поселиться в ком-то. Но мне кажется, что все наоборот. Другой поселился во мне, я с ним все время мысленно разговариваю, советуюсь, потому и люблю. Разве не так?

– Замечена интересная закономерность. Как известно, обстоятельства, при которых супруги впервые познакомились, бывают разные. Объектом одного исследования стали пары «спасенный – спаситель» – в прямом смысле этих слов. До пустим, он ее защитил от бандитов или она его, тонущего, вытащила из моря… Оказалось, что процент подобных брачных союзов гораздо выше, чем в «нормальной» жизни. Но интереснее другое: кто – спасший или спасенный – обычно был инициатором брака?

– По идее, спасенный должен сильнее любить своего героя.

– А на самом деле предложение делали чаще всего именно герои, спасители. То есть не те, в ком поселился другой, а те, кто поселился в другом.

– Но разве тот, кто в любовной паре главенствует, вы ступает потом инициатором разрыва с тем же «успехом», что и «ведомый» партнер?

Однако понять, почему мы хотим воплотиться именно в этом человеке, а не в другом, невозможно, если не знать о механизме персонализации главного: почему мы вообще хотим быть продолженным в других? За этим стремлением, видимо, стоит наше древнее, изначальное стремление к бессмертию.

– Обрести чувство бессмертия, продолжая себя в других? Но мне трудно поверить в это! То есть умом я бы еще и могла принять это, но вот чувствами…

– Пожалуй, тут вы правы. Признать идею бессмертия как «бытия в другом» мы можем только рационально. Иногда, правда, в моменты рождения истины, во внутреннем диалоге с другими, нас озаряет, по меткому выражению известно го советского ученого Б. Г. Кузнецова, «ощущение бессмертия». Но я сейчас говорю не столько о мгновенном ощущении бессмертия – оно вспыхивает и гаснет, сколько о постоянном чувстве – предвосхищении: я буду жить после… Жить в другом – это, скорее, свидетельство мысли, а не заключение чувств. Для взрослого человека.

Но вот дети… Есть такие периоды в их жизни, когда они категорически отвергают мысли о собственной смерти, считают, что будут жить всегда. Именно в эту пору им можно и, быть может, должно прививать идею бессмертия в других. Это такой этап развития, когда не только рационально, но и эмоционально мы в состоянии обрести понимание бессмертия как бытия человека в человеке.

Что же касается потребности в бессмертии как продолженности, то она присутствует почти всегда и во всех нас. В идеале мы хотели бы существовать во многих и многих людях. Но наши возможности здесь ограничены. Поэтому для персонализации я выбираю человека, который представляет для меня всеобщее и, следовательно, как бы соотносит меня с целым миром. И объектом моей любви является такой человек, который воплощает в себе мой идеал как средоточие тех, в ком я мог бы обрести свою продолженность, свое бытие в других.

Вопрос в том, чем персонализироваться человеку. Известно, что в конкурентном мире у человека развиваются две потребности: одна из них – чтобы его любили, а другая – быть лучше всех. Они абсолютно несовместимы и, сталкиваясь в человеке, ведут к невротическим расстройствам (К. Хорни). Но у человека может быть и другая система жизненных ценностей. Например – истина, справедливость. Такой круг убеждений и интересов, когда собственное «Я» – не наивысшая ценность.

– Ну, а с любовью-то как?

– Не стоит вообще в анализе взаимоотношений с любимым человеком мучиться какими-то своими якобы эгоистическими мотивами или приписывать себе самопожертвование ради другого. Ну, как это бывает: «Мне кажется, я сделал это для нее, а на самом деле, если вдуматься, то для себя, и это нехорошо, стыдно, ужасно…» Если бы мы все делали исключительно «для нее» – разве это была бы любовь? Это была бы жертвенность – при чем тут любовь? В любви вообще не бывает «для нее» и «для себя». На досознательном, чувственном уровне граница между «мною» и «ею» стерта, любовь – это слияние. Полученное целое – это не «я» плюс «она», это нечто гораздо нас обоих превосходящее. Когда же мы пытаемся перевести любовь на язык логики, разделяем целое – а вер нее, просто рвем по-живому – на части, получаем якобы-эгоизм или якобы-жертвы. А это ложь, у любви своя логика, не признающая дихотомию «либо я, либо другой».

– У вас получается, что, если человек ни в чьей душе не поселился, он не личность. А как же люди одинокие, которые не смогли найти близкого человека?

– Я мог бы ответить на ваш вопрос по-разному. Вот один из ответов. Примете ли вы его или нет – это будет зависеть от того, смог ли я вас убедить в том, что жизнь человека в человеке – это действительно жизнь, а не отблеск жизни.

– Как будто бы да…

– Если человек действительно живет в другом человеке, то «быть личностью» – это значит быть обращенным также и к нему, живущему в тебе идеально, быть значимым для него. Этого человека нет рядом, или даже нет на свете, но он жив для меня, и я могу чувствовать себя живущим для него. Личность – бытие человека для человека, существующего физически – вне меня, или только идеально – во мне.

В нашем «Я» слито множество голосов. Иногда они распадаются на два или три, с которыми я мысленно советуюсь, спорю. Но чаще всего они смешаны, подобно тому, как в белом смешано множество цветов. Вот только нет такой призмы, которая могла бы полностью расщепить их, дать зазвучать каждому. Психологи, психотерапевты, гипнологи ищут такое средство. В частности, и метод отраженной субъектности может служить той же цели. Иногда удается пробудить не когда звучавшие голоса – те, что требовали от человека чего-то, наставляли его на путь праведный (впрочем, – и на неправедный тоже). Человек следует этим программам, искренне убежден в том, что это именно «он» – автор своих поступков. В действительности же, как свидетельствует опыт психотерапевтов, оказывается, что они некогда заданы ему кем-то. Во обще, когда человек говорит или думает: «Это я делаю для себя!» – ему всегда можно поставить вопрос: для кого – в себе – ты это делаешь? – для живущих в тебе отца, матери, возлюбленной?

Замечено: люди, оказавшиеся в одиночестве, начинают творить. Творчество наедине с собой – это, думается, попытка «растормошить невидимых собеседников», «услышать» их голоса, дать им разыграть пьесу, развитие которой непредсказуемо…

Проведем небольшой эксперимент. Вот «реквизит» опыта: образ небольшой упругой пружины, которую вам придется сжать. Я не оговорился: речь идет именно об образе пружины, а не о физической вещи. Теперь – сам опыт, который по требует минимального воображения. Вы должны мысленно взять эту пружину и представить, что вы сжимаете ее пальцами… А теперь, опять-таки мысленно, отпустите пружину. Разожмите пальцы. Видите, что произошло? – Она распрямилась. Сама. Без всякой вашей помощи.

Так и другие в нас: живут, действуют, согласно собственной, только значительно более сложной, логике самодвижения. Вспомните какой-нибудь из своих снов, в котором «герои» совершают непредсказуемые или независимые от нашей воли поступки…

– И все-таки вернемся к вопросу об одиночестве.

– Сколь бы «гостеприимной» для других людей ни была бы территория моего «Я», сколь бы непредсказуемы ни были их диалоги и действия, ограниченность человека рамками его собственного внутреннего мира – это его подлинная трагедия. Потому что неустранима потребность людей выходить за пределы себя, творить себя для другого, проникать в жизнь окружающих.

 
Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворение
Нас самих во всех других,
Как бы им в дарение.
 

Так писал Борис Леонидович Пастернак. Входя в жизненные миры других людей, человек дает выход своей активности – той самой всепроникающей «субстанции», которую мы узнаем с вами под разными именами: творчество, познание, риск, свобода, общение.

Заключение
Субъект в поисках предиката

В книге представлена авторская концепция личности, трансцендирующей границы ситуативной заданности – концепция «надситуативной активности». Исходная «точка» концепции – идея неадаптивности человеческой деятельности, повсеместное и неискоренимое противоречие между ее целями и результатами. С этих позиций автор очерчивает и подвергает критике господствующий в психологии «постулат сообразности» (телеологическая трактовка психических явлений и поведения).

«Постулат сообразности» как методологический принцип и «само собой разумеющаяся» объяснительная модель обнаруживает свою ограниченность в трактовке движения человеческой деятельности – ее становления, развития, видоизменения. Под натиском фактов, демонстрирующих неадаптивность человеческого поведения, идея субъектности человека как автора и «ответственного исполнителя» собственных замыслов превращается в мираж, что зачаровывает вначале и разочаровывает в конце пути. В силу ложности исходной апперцептивной схемы истинная субъектность личности остается нераспознанной.

В противовес «постулату сообразности», в книге формулируется принцип активной неадаптивности («надситуативной активности»), подразумевающий осознанную постановку индивидуумом целей с непредрешенным результатом достижения («быть субъектом» – это свободно и ответственно предрешать своими действиями непредрешенное). Развивая эту идею, автор исследует субъектность личности как «бытие на границе» (теоретико-экспериментальное исследование активности «поверх барьеров» – риск, познание, самосознание).

Критика постулата сообразности закономерно сталкивает исследователя с вопросом: «Все ли осмыслено?» (в иной формулировке – «Во что верит мысль?»). В книге предлагается модель типологии смысловых миров, «смысл» освоения которой – в становлении возможности быть субъектом, совершая осознанный выбор между мирами.

Насколько свободен субъект, совершающий выбор? Эта общая проблема исследуется автором в контексте идеи свободной причинности «Я»

(«Я» как causa sui). Исходя из идеи неповторимости (однократности) акта свободы («надситуативность» всегда «первой свежести»!), автор подчеркивает различие между «становлением» и «существованием» себя как субъекта.

«Существовать» – значит отражаться. Быть личностью значит обнаруживать себя в своих отражениях (приводятся экспериментальные факты, основанные на реализации авторского метода «отраженной субъектности», демонстрирующие эффекты отраженного бытия в других людях). Но есть и нечто «неотразимое» в индивидууме – его индивидуальность (рассматривается организация индивидуальности как единомножия субъектов и принципы построения саморегуляции в составе целого, в том числе – «транзактный контур саморегуляции»). Вводится важное новое понятие «состоятельность», описывающее уровень благополучия индивидуальности и предлагаются математические модели, характеризующие состоятельность. Рассматриваются процессы самополагания индивидуума (самоактуализация, самореализация, самопрезентация, самотрансляция и самотрансценденция) в интра-, интер– и метапространствах его бытия. Обсуждаются гипотетические модели «субъектных сборок», позволяющие человеку достичь оптимума своей состоятельности.

* * *

Оглядываясь на пройденный вместе с читателем путь, еще раз вернемся к главному сюжету книги. Это – идея субъекта, субъектности. Вклад в проблематизацию идеи существования индивидуального субъекта внесли М. Фуко, Ж. Делез, Ж. Деррида, Ж. Лакан, в нашей стране – Г. П. Щедровицкий, В. П. Зинченко, другие коллеги…

«Проблематизация» – это еще мягко сказано. Скорее уж – скандал! Кощунственное сомнение! Дротик в самое сердце идеи личности! Скепсис в вопросе как приговор самому вопрошающему: существует ли сомневающийся в себе субъект?

Конечно, прав В. П. Зинченко, говоря, что термин «субъект» метит функцию. Для В. П. Зинченко – это функция, описывающая гносеологическое отношение «субъект – объект». Если так, то, конечно, как говорил в таких случаях Г. П. Щедровицкий, и «нечего и огород городить», говоря о личности.

Но является ли эта функция единственной?

У каждого из тех, кто проблематизирует, – свои доводы. В книге я поделился своими (впервые сформулировал их в докладе «Деятельность исчезла?» на Всесоюзной конференции «Развитие эргономики в системе дизайна» – Петровский В. А., 1979).

Рассмотрим не только доводы, но и контраргументы к ним.

Обсуждение проблемы существования субъекта мы начали с оптимистической ноты: что́ есть индивидуальный субъект (если он е́сть) и далее – как возможен субъект? Формально, субъект есть такое сущее, которое, имея образ себя в среде, воспроизводит себя на основе этого образа. Предлагаю поясняющую метафору, следуя Осипу Мандельштаму: «Я и садовник, я же и цветок». Здесь, как видим, – иная функция субъекта: функция самопричинности, causa sui, воспроизводства себя, ращения себя, авторствования (и было бы, конечно, странно, да и за «субъекта» обидно, если бы эту, онтологическую, функцию мы перекрыли гносеологической функцией «субъект – объект»).

Отталкиваясь от этого понимания, можно вывести представление о субъекте как существе целеустремленном, свободном и развивающемся (Петровский В. А., 1996а).

Но тут есть два разных вопроса, порождающих сомнение, а именно: каковы представления о субъекте в культуре (каково значение этого термина), и – существует ли наяву нечто такое, что может быть названо субъектом? Аналогия напрашивается: «Последний единорог» из сказки для взрослых Питера Бигля, существует в пространстве сказки, однако, увы, мы не встретим его ни на воле, ни в зоопарке. Так может быть, и с «субъектом» та же история? (У Михаила Жванецкого, о министре мясомолочной промышленности – в советские годы – сказано: «Он, оказывается, у нас есть и хорошо выглядит…»)

Сомнение в существовании индивидуального субъекта уместно.

Как минимум, есть два основания сомневаться.

Первое. «Хотели как лучше, получилось как всегда». Наши глубинные цели и результаты их достижения расходятся. Есть болезнь, от которой умирают все. Это – жизнь; «жить – значит умирать». Любить – «значит привязывать и привязываться». Цель познания – «достижение ученого знания о собственном незнании» (Н. Кузанский). Во всех сущностных проявлениях человеческого бытия живем по Грибоедову: «Шел в комнату, попал в другую». Последствия человеческих поступков непредсказуемы и часто небезопасны. Человек трансцендирует свои границы, но говорить об этом с придыханием и пафосом, по-видимому, не всегда уместно (если цели и результаты активности расходятся, если поступки не совпадают с деяниями, если мысль изреченная есть ложь, и если, как ни желаем того, не можем гарантировать, предугадать, как слово наше отзовется, то что же тогда с субъектом? Субъектен ли индивидуум?).

Каковы возможные контраргументы? Я вижу ответ в том, чтобы возможный итог расхождения результата и цели сделать основанием для выбора этой цели, ставить перед собой цели с непредрешенным результатом их достижения, предрешать непредрешенное. Я исследовал активно-неадаптивное поведение людей: феномен «бескорыстного риска» (результаты представлены в книге). Некоторые люди, не рассчитывая на вознаграждение, намеренно вовлекают себя в ситуацию, в которой они могут как достичь, так и не достичь своей цели. Их побуждает сама возможность «оказаться на грани». Граница – между предсказуемым и непредсказуемым – притягивает. Собственное «Я» – всегда «первой свежести»; риск дает возможность убедиться: «я есть». Риск, творчество, познание в таких случаях приобретают смысл полигона испытания своей субъектности, первопричинности по отношению к выбору цели и готовности претерпеть последствия ее достижения, каковы бы они ни были… Непредрешенность как мотив активности! Притягивает то, чего нельзя гарантировать – выход за пределы себя, постоянная самотрансценденция; субъектность восстанавливается в правах (требуется, конечно, мультсубъектный анализ всей эго-структуры личности, чтобы сказать, что – перед нами: проявление детского негативного сценария – «не живи!» – или, наоборот, активно-неадаптивное стремление «испытать себя полноценно живущим», «поднимающимся над ситуацией»?). Известно, что человеку всегда хочется все, и еще чуть-чуть. И больше ему ничего не хочется.

Второе основание. Как быть с целостностью человека как личности? Человек – не одно «Я», а много «Я», не иерархия мотивов, а гетерархия мотивов (тут я с удовольствием процитирую В. П. Зинченко: «Психика – не административное учреждение», а, говоря о сознании, цитировал, вслед за ним, М. Пруста – «роистое “Я”»). Всегда ли «множество «Я» есть единомножие «Я»? Когда говорят, что в ситуации буриданова осла можно исходить из ценностей, что они якобы позволят нам подняться над мотивами, чтобы отдать предпочтение одному из мотивов и отодвинуть другой мотив, то это, на мой взгляд, – уловка. Возможны также и ценностные конфликты. Векторы устремлений влекут нас в разные стороны («Берегите птиц – источник вкусной и здоровой пищи!»; есть конфликты серьезнее: вера – неверие, любовь – долг и т. д.).

Напомним читателю: мы эмпирически сопоставляли (интеркорреляции) три субъектных позиции личности при ранжировании терминальных ценностей. У каждого из эго-состояний своя иерархия ценностей. Выясняется: самооценка у личности не одна-единственная, а их, как минимум, три: Детская, Родительская и Взрослая (они статистически независимы). Таким образом, когда говорят «я хочу», «я выбираю», «требую от себя этого», нужно переспросить: «Кто в тебе выбирает?», «Кто в тебе хочет этого?», «Кто требует?». Если есть какие-то сбои в саморегуляции см. интересные работы В. И. Моросановой, например, 1998) – то «кто во мне меня регулирует»? В этом суть сомнений в «верховной» субъектности, регулирующей личность в целом. Нет никакой «суперличности», отмечали мы, которая распоряжалась бы другими «субличностями».

В книге представлена математическая модель, описывающая разные формы взаимодействия между внутренними субъектами. При одном соотношении запросов и ресурсов, предоставляемых ситуацией, есть все для достижения оптимума его состоятельности. В этом случае личность можно представить в виде «моносубъекта», говоря при этом: «Вот устремления этой личности, вот ресурс, и устремления равны достижениям». Такое, как выясняется, возможно, когда запросы и ресурсы находятся в отношении «золотой пропорции» (соответственно, 0,62 и 0,38). Но если наличествует другое соотношение, например, запросы выше, а ресурсы ниже указанных, то должны появиться (или проявиться) «внутренние субъекты», взаимодействие между которыми обеспечивает оправданность и эффективность усилий. В некоторых случаях я нуждаюсь в простом «исполнителе» моих нужд; иногда нуждаюсь в партнере «на равных»; иногда – в советнике. И тогда я получаю возможность нащупать оптимум своей состоятельности (в книге предложено математическое, а далее, эмпирическое обоснование этого тезиса).

Допустим, однако, что человек живет в атмосфере «целевого хаоса». То есть существуют некоторые «заинтересованные подсистемы», каждая из которых преследует свои интересы. Каким же образом могут быть выстроены цепочки взаимодействий между этими внутренними субъектами, чтобы рождался оптимум состоятельности (экономия внешних ресурсов, максимум внутренних усилий и их оправданность достижениями). Рассматривалась гипотеза о том, что должна существовать такая особая подсистема, у которой нет ни одного собственного, «личного», интереса, а есть только интерес «общественный» – опосредствовать интересы других, смежных с ней подсистем – идея «медиаторного Я».

Перед нами «зеркало-сборщик» субъектов, живущих внутри личности. Но видимо ли, отражается ли в ком-нибудь само это «зеркало»? Нет! Наше «медиаторное Я» (у Ассаджиоли – Высшее «Я») – невидимо, лишено формы; «проживает» все формы «Я» и свободно от каждой. Мы ощущаем, что это «Я» – точка самости.

В книге мы обращались к Д. Хармсу (напомним его мысль: цифра «1» похожа на то, что обозначает, а цифра «2» и цифра «3» не похожи на число 2 и, соответственно, число 3; так и человек: не похож на то, что он есть).

В сущности, человек – невидимка.

Ведь не только мышление безо́бразно. Человек пытается создать образ себя. Он, по своему, компенсирует эту безо́бразность множеством образов, которые создает; рождается некое многообразие – мульти-«Я», совокупность «Я», «много-яйность» (В. С. Библер). Вопрос в том, является ли это множественное, «роистое Я», единомножием?

Здесь же и проблема конгруэнтности самовыражения. Человек – двусмысленное существо. Многосмысленное… В этом есть какой-то шанс состояться «по-человечески»… Ведь человек, в отличие от компьютера и животного, носитель множества образов себя, многообразия способов себя осмыслить. Он может позволить себе роскошь передавать их все разом.

Есть еще одно благо в этом приумножении (размножении) образов. Это полагание себя в другого. Продолжение себя в другом. Земное бессмертие или по крайней мере его подобие. Но… дело в том, что образы гаснут… Кроме того, вопрос в том, являются ли они образами «меня самого».

Мы живем в двух мирах. В себе и для себя бытие и – бытие в другом и для другого. И здесь есть несовпадение, вплоть до раскола. Волосы встали бы дыбом на голове у Чехова, если бы он увидел некоторые современные постановки «Вишневого сада» (не правда ли, замечательна уловка постмодернизма – растворить голос автора в нарративах?).

Два вывода из сказанного – подытоживаю. Существует ли индивидуальный субъект? Да, но лишь в той мере, в какой индивид пытается предрешить непредрешенное, ставя перед собой цели, изначально связанные с неопределенным исходом достижения; субъект существует, в той мере, в какой рефлектирует внутри себя многие «Я», живущие в нем, опосредствуя их взаимоотношения друг с другом; субъект существует в той мере, в какой ускользает в невидимость от тех, кто пытается его разглядеть.

Во всех случаях, он не сливается с ситуацией. Он поднимается над нею. Не довольствуясь одной ситуацией, он превращает ее в многие, – отражая под разными углами зрения, руководствуясь разными логиками осмысления. Он конструирует смыслы, хотя порой ему чудится, что он открывает их в ситуации. Он погружается в зазеркалье общения с другими людьми, уходя за пределы видимости наблюдателей.

А мы, исследователи, пытаемся его разглядеть. Пытаемся уловить его присутствие – понимая неадаптивность наших попыток. Исследовательская парадигма «человек и ситуация» (Росс, Нисбетт, 1999) трансформируется: теперь перед нами человек над ситуацией, человек, творящий свою ситуацию, человек, обгоняющий нас как исследователей, и сам не поспевающий за собой. Мы вторим ему и с самого начала нацеливаем себя на цели с непредрешенным результатом достижения…