Текст книги "Человек над ситуацией"
Автор книги: Вадим Петровский
Жанр: Социальная психология, Книги по психологии
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)
Начнем с вопроса, который, согласимся, напрашивается: а разве отраженность как момент существования субъекта в самосознании не есть то же самое, что Я сам? Или тот же вопрос, но сформулированный иначе: поскольку отраженность есть инобытие чего-либо в чем-либо, то что прибавляет частичка «ино-», когда мы говорим об инобытии субъекта в сфере Я сам? Разве, например, Я как субъект самосознания (а мы сейчас рассматриваем этот сложный случай, абстрагируясь от других форм субъектности) не является в то же время и своим объектом, который, таким образом, именно бытийствует, а не «инобытийствует» во мне?
…Написав эти строки, автор вдруг живо представил себе возможную реакцию Иоганна Готлиба Фихте, если бы в данный момент он услышал этот вопрос. В «Ясном, как солнце, сообщении, широкой публике о сущности новейшей философии» Фихте, в воображаемом диалоге с упорствующим в своих сомнениях Читателем, которого философ пытается «принудить к пониманию», со всей определенностью высказывает следующее:
«Автор. А теперь мысли, “я”. Ты можешь, без сомнения, и здесь осознать в себе мыслящего и мыслимое. Распадается ли и здесь для тебя <как в случае с восприятием внешнего предмета. – В.П.> мыслящее и мыслимое, должны ли оба также и здесь быть чем-то не тождественным?
Читатель. Нет; именно, поскольку я мыслю себя самого, я есмь мыслящий, ибо в противном случае я бы не мыслил, и в то же время и мыслимое, ибо в противном случае я бы не мыслил себя, а какой-нибудь предмет вроде книги».
В диалоге с обещанной ясностью выступает цен тральный тезис философии Фихте: тождество сознающего и сознаваемого Я. И в этой связи, не абсурден ли – в свете учения Фихте – вопрос об инобытии субъекта самосознания в сфере самосознания (в сфере Я сам)? – Нет, опасения по этому поводу напрасны. Нет, если учесть, что сам Фихте различает всеобщее Я наукоучения, о котором шла речь в приведенном фрагменте, и особенное Я индивидуума, подчиненное психо логическим закономерностям.
Наш тезис состоит в том, что субъект самосознания может и не выступить в своей отраженности, – обретая свое инобытие в сфере Я сам (сюда входит все то, что рефлективно я могу отнести к самому себе, пережить как «я», то есть содержание моего самосознания). Иначе говоря, предполагается, что субъект самосознания может вести как бы двойную жизнь: открытую для себя самого и, до поры до времени, – скрытую; последний производен от первого и действует как бы исподволь.
При исследовании этого явления был использован метод, разработанный мною и названный «методом негативации». Суть его в том, что субъект выполняет парадоксальную инструкцию: ему «просто» предлагают «не думать» (по аналогии с тем, как знаменитый Ходжа Насреддин предлагал своим недругам «не думать о желтой обезьяне»). Не разрешено думать о каких-то конкретных событиях или запрещено думать «вообще», регламентируются воспоминания пережитого или образы будущего, ощущения, возникающие «здесь и теперь», и желания человека, то, что находится «вне» субъекта или «в нем самом».
Если правомерно говорить о «юношеских мечтаниях» в науке, создание такого метода и его испытание относилось к числу моих наиболее ранних мечтаний. Мне повезло: я обсуждал перспективу создания и использования этого метода с П. Я. Гальпериным, Н. Н. Непомнящей, Ф. Д. Горбовым… К этому времени у меня имелись уже определенные результаты. Мне казалось, что метод негативации может быть использован как техника диагностики и коррекции. Многократное повторение процедуры позволяет выявить невротические фиксации личности: «о чем мы думаем, когда не думаем ни о чем»; исследуя время, необходимое испытуемому для того, чтобы осознать свою мысль, можно сделать заключение, казалось мне, о глубинных индивидуальных особенностях человека (например, о его тревожности или гипнабельности), а исследуя откликаемость на искусственно вводимые помехи – об избирательности не произвольного внимания. С другой стороны, на основе исследования негативации, могли быть предприняты формирующие эксперименты по преодолению невроза навязчивых состояний, развитию креативности (преодоление стереотипов), овладению вниманием (произвольная отстройка). Наконец, мне казалось, что метод негативации – один из ключей к изучению cogito. У в ы, эксперименты, заключающие в себе звено «интроспекции» (здесь она была налицо), по тому времени «лицензированию» не подлежали (если обратиться здесь к фразеологии нашего времени). Прошло 17 лет, и этой темой заинтересовалась моя будущая аспирантка Е. М. Черепанова (Петровский В. А., Черепанова, 1987). Мы продолжили эксперименты и получили факты, освещенные в совместных публикациях, и в частности, в статье «Индивидуальные особенности самоконтроля при организации внимания». Диссертация Е. М. Черепановой, однако, не была принята ни одним из ученых советов психо логических учреждений Москвы; позже защита состоялась, но защищалась уже совсем другая работа. (Аналогичные трудности, насколько мне известно, были и с диссертационной работой одной из моих первых испытуемых в экспериментах «негативация», психолога А.Ч., которая через несколько лет после наших экспериментов с нею предприняла глубокое исследование, решавшее, как нам кажется, противоположную за дачу: произвольного представливания значимых и незначимых людей, образ которых должен был быть актуализирован в памяти испытуемого. «…По-моему, это интроспекция, а ведь мы с тобой боролись с нею всегда», – сказал, в ходе обсуждения, один авторитетный ученый. «Боролись – и напоролись», – ответствовал другой. Тему чуть не закрыли, однако усилиями третьего ныне весьма известного автора, ее все-таки удалось отстоять…).
Приведем некоторые данные, полученные при использовании метода «негативации»:
1. Каждый испытуемый характеризуется индивидуально-своеобразным интервалом времени, в течение которого, как ему представляется, он «не думает» (интервал субъективного отсутствия мысли).
2. Экстравертированные испытуемые значительно дольше переживают «отсутствие» мысли, чем интравертированные; содержания их сознания в интервале субъективного отсутствия мысли также оказываются различными.
3. Между возникновением мысли и ее осознанием существует отчетливый интервал времени, в течение которого испытуемые не осознают присутствие мысли в своем сознании («я думал об этом, но заметил, что думаю, только потом» и т. п.). Существует индивидуальное своеобразие в том, как дол го испытуемые не фиксируют возникновения собственных мыслей.
4. Многие испытуемые не замечают парадоксальности ситуации, в которых они средствами мысли пытаются отвлечься от мысли (человек, например, говорит себе: «Я ни о чем не думаю, я ни о чем не думаю и т. п.» – ему не приходит в голову, что он думает, что ни о чем не думает; или например: «…Пел песенку, песенка закончилась, и тут появилась мысль об этом» и т. п.).
5. Удалось выявить индивидуально-своеобразные средства саморегуляции, посредством которых люди достигают со стояния субъективного отсутствия мысли (релаксация или, наоборот, напряжение, ритмические действия, проговаривание детских считалок, концентрация внимания на чем-то ином, осуществление ритуализированных действий).
6. Осознание собственных мыслей (cogito) как неустранимый спутник мышления появляется лишь в подростковом возрасте.
Итак, мысль о собственной мысли, и в частности, мысль о себе как мыслящем, не совпадает во времени с появлением самой этой первоначальной мысли. Перед нами, таким образом, три феномена:
1) появление мысли, несмотря на инструкцию «не думать»;
2) отсутствие мысли о появившейся мысли;
3) появление (отсроченное осознание) мысли о первоначально появившейся мысли, вопреки все тому же запрету. Почему же мысль появляется, появившись, не осознается, а потом все-таки становится фактом сознания?
Желание испытуемых выполнить инструкцию точно (то есть «ни о чем не думать») не может служить объяснением ни появления мысли (запрет есть запрет), ни игнорирования мысли (ведь потом эта мысль будет осознана), ни последующего осознания этой мысли (ведь в точности та же инструкция неукоснительно выполнялась, в то время как испытуемые все-таки думали, сами не замечая того, причем у некоторых испытуемых интервал субъективного отсутствия мысли занимает минуты (!)).
Объяснение первого феномена мы усматриваем в том, что картезианская формула «cogito ergo sum» («мыслю, следовательно, существую») поддается инверсии и не может не быть инвертирована, а именно: «существую, следовательно, мыслю» (заметим, что у самого Декарта «мысль» объединяет в себе также и чувства, и желания, и волевые импульсы…). Существование человека неотделимо от его мышления. Человек может ставить перед собой и решать вопрос «быть иль не быть», но он не может не думать – не волен решать, «мыслить ему или нет». Не случайно поэтому М. К. Мамардашвили подчеркивал праздность попыток усматривать в знаменитом картезианском изречении формулу «если …, то …». Второй феномен – еще одно свидетельство присутствия в сознании области «актуально сознаваемого» и «предсознательного». Присутствие неосознаваемой мысли при этом можно сравнить с замаскированными объектами в рисунках для детей, скрытой стороной объемного предмета, который мы видим всегда лишь частично (кто сказал, что наше сознание подобно плоскости и что в нем одни объекты не могут заслонять собой другие?), или, на конец, с голографическими объектами, каждая часть которых в свернутой форме содержит в себе все целое. Поэтому нет необходимости «локализовать» неосознанные мысли в «подвалы» сознания (или, как прежде говорили, мыслить их как «не осознаваемые функции ВНД» – будто бы все другие психические содержания имеют иное местожительство). Третий феномен представляет для нас наибольший интерес, так как имен но здесь становится видимым субъект самосознания, который до сих пор не обнаруживал себя явным образом. Но прежде, чем он с очевидностью выступил в сознании, он успел заявить о себе объективно: сделав необходимым акт сознания субъектом первоначальной мысли. Что же, как не отраженность субъекта, имевшего опыт самосознания, вырисовывается за этим фактом? Мы представляем ситуацию таким образом: до определенного возраста жизни личности (эмпирически мы фиксируем ступень подросткового возраста) индивид многократно осуществлял акты саморефлексии (акты cogito), действуя вполне сознательно. Схема «Я мыслю, что мыслю» закрепилась и превратилась в установку сознания, имеющую неосознанный характер. Однако в отличие от других установок, имеющих принципиально бессознательный характер, эта присутствует в предсознании. Специфика ее также в том, что, будучи рефлектирована, она сливается в переживании с самоощущением человека как субъекта актуального самосознания, – субъект признает себя в своем отражении. Восстанавливается единство самосознания.
Необходимо отметить, что до сих пор мы говорили о самом феномене отраженности, рассматривая его в экспериментальном плане, а также гипотетически. Мы обсудили реальные и предположительно имеющиеся формы отраженности личности как единомножия субъектов в таких сферах, как пространство витальности, социокультурное пространство, пространство сознания других людей и сфера «Я сам». И только теперь можно поставить вопрос о самом стремлении человека «быть отраженным», – иначе говоря, о мотивации воспроизводства своей субъектности в мире.
Глава 17. Мотивация воспроизводства себя как субъекта
Принцип осмысления происходящего, который я предлагаю испробовать при интерпретации стремления субъекта быть отраженным в таких сферах бытия человека, как его Жизнь (Витальность), Культура, Значимые другие, Я сам, – состоит в том, что его «отраженность» в этих мирах подкрепляется возможностью до стичь объединения между собой – как становящимся субъектом и собой – в своих отражениях.
Шаг за шагом рассмотрим сказанное. Стремление к тотальной отраженности субъекта есть то же самое, что и его потребность «существовать во всем» («существование» – заключает в себе, как мы помним, единство представленности в себе и представленности в другом). Но откуда, спрашивается, у субъекта эта страсть к своей тотальной продолженности и представленности? Я могу дать только один ответ: всепроникновение, существование во всем как цель его устремлений есть свойство самой его мысли, – переплавляющей в себе все и становящейся всем. Возьмем в качестве своего рода «тест-объекта» (или, скажем так, «формулы для медитации») фразу «то, о чем я мыслю сейчас». Вдумаемся, вчувствуемся в эти слова. И тогда мы заметим: что-то движется в поле нашего зрения, в нашем внутреннем созерцании. Что же там движется? А это – мысль о предмете. А это – сам предмет моей мысли. Они чередуются, забегают вперед друг другу, заслоняют собой друг друга. Убедитесь еще раз! Мысль о предмете – она только что была пе ред нами! Но вот – ее уже замещает предмет! И он, – вы заметили? – вновь обращается в мысль. Нескончаемые, пульсирующие взаимообращения мысли и мыслимого!
Итак, если человек мыслит что-либо в мире, то мысленно он погружает этот предмет в мир; если при этом он мыслит себя, то в мысли он, обретает в свою отраженность в мире, иногда говорят – «проникает собой мир». Поставим, однако, более сложный вопрос, касающийся именно субъектной отраженности человека в мире. Отражаться в мире в качестве субъекта означает для мысли об этом акте нечто большее, чем вторжение в мир только в мысли. Ибо отражаться вообще – это воспроизводиться в своих существенных определениях. А существенное определение субъекта есть его трансценденция, выход за границы предустановленного, – в частности, выход за границы мысли как таковой. Поэтому субъект здесь выходит в мир буквально: то есть – воплощаясь.
Существовать, однако, не есть лишь «отражаться». Существовать для субъекта – это единство: Субъект, каков он сам по себе, в своем становлении, и – Отраженный Субъект; существовать, следовательно, значит также и возвращаться к себе, объединяться с собою.
Рассмотрим эти взаимопереходы: «виртуальный субъект» (субъект в его становлении) – «отраженный субъект» – «возвращенный субъект» на материале анализа системы «индивид» – «другой индивид».
Порождая себя как субъект, индивид вместе с тем производит себя как личность. Поэтому первым определением личности и является самополагание как преодоление индивидом внутренних ограничений движения его деятельности. И следовательно, на ставший уже традиционным вопрос «с чего начинается личность?» – можно ответить: с преодоления, с вы хода за пределы приспособления, с надситуативной активности. Но таково лишь начальное, «стартовое» определение личности. Оно характеризует акт движения индивидуальной деятельности как бы изнутри: через соотнесение исходных и последующих определений данной деятельности. Пока здесь еще не выявлено, что могло бы означать это движение при взгляде на акт самополагания извне – с позиций других людей, «ближних» и «дальних». Между тем, понятие «самополагание» имплицитно содержит в себе также и этот момент: полагание того, что находится вне субъекта, принадлежит к категории «Не-Я». Так, самоопределяясь, устанавливая границы своего Я, своей индивидуальности, своего места в жизни, человек неотвратимым образом обусловливает изменение жизненных миров других людей. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества», – этот принцип человеческого существования в мире может быть осмыслен и так: «Обществу не дано освободить себя от того или иного индивида, живущего в обществе» – самоопределение одного человека прямо или косвенно порождает возможности самоопределения других людей. Но это значит, что индивид объективно производит и свое особое системное качество – «быть значимым другим для других людей», – производит свое «бытие-для-другого». Потребность и способность самополагания как производства себя для другого образует специфически личностный уровень проявления надситуативной активности индивида. Чем же объясняется его устремленность к этому?
В какие годы истории человечества появилась эта потребность «отражаться в другом», иметь в нем свою представленность и продолженность? Пока нет убедительного ответа на этот вопрос. Автор осмеливается предложить не более чем гипотезу, описывающую филогенез этой потребности, а именно, что она (потребность отражаться в другом человеке) существовала всегда; возраст ее – это возраст самого человечества, возраст человека как рода.
То, с чем познакомится читатель дальше, ни в коей мере не является обоснованием высказанной гипотезы, но служит лишь ее пояснением.
Человек, если иметь в виду даже самые ранние ступени его исторического развития, есть, говорят, «существо социальное». Социальность, будучи родовым признаком человека, трактуется обычно как зависимость человека от общества, как производность индивидуального бытия человека от бытия других людей. Но это, конечно, составляет лишь одну из характеристик человека как существа общественного. Действительной конституирующей чертой человеческого сообщества является полная и всесторонняя взаимозависимость между образующими ее индивидами, такого рода связь между ними, когда каждый одновременно и обусловлен в своем существовании и развитии сообществом окружающих его индивидов, и, вместе с тем сам обусловливает своими действиями существование и развитие других людей. Таким образом, общество в первом своем определении может и должно быть понято как совокупность таких индивидов, существование которых неотделимо от их взаимного «для-других-бытия», от актов «производства человека человеком».
И тогда, наряду с образом человека как субъекта присвоения опыта других людей, вырисовывается и другой возможный образ человека, выявляющий его подлинное своеобразие и глубокое отличие от всех других живущих на Земле существ. Оно заключается в существовании процессов передачи опыта, внутри которых, по преимуществу, и функционируют процессы взаимного научения индивидов. Научение, сколь бы сложно оно ни было, не составляет отличительного признака человеческого индивида. Иное дело – способность обучать, то есть целенаправленно транслировать тот или иной опыт другим индивидам.
Но, заметим, трансляция родового опыта от поколения к поколению не составляет прерогативы человеческого сообщества. Так, если иметь в виду не столько путь биологического наследования (врожденные безусловно-рефлекторные реакции, программы инстинктивного поведения), сколько процессы передачи родового опыта в непосредственном взаимодействии между особями, то можно найти соответствующие примеры обучения у многих представителей животного мира. Яркое подтверждение тому – «игры животных». Нет необходимости специально подчеркивать тот факт, что в этих «играх» предметом трансляции ни в коей мере не является индивидуально-уникальный опыт особи, осуществляющей «обучение». Как будто бы исключение из этого правила наблюдается у антропоидов. Достаточно кому-то в стаде найти правильное решение какой-либо хитроумной проблемы, поставленной экспериментатором, как очень скоро то же решение дают и другие особи. Но здесь, конечно, никакого обучения нет. Налицо лишь факт подражания, которое в данном случае является научением без обучения.
Человек, и только человек, передачу благоприобретений собственного опыта превращает в акт действительного обучения. Не за этот ли счет сообщество антропоидов эволюционировало в направлении человеческого сообщества? Не в том ли состоит суть различия между биологической эволюцией и историческим развитием человека, что только люди готовы делиться друг с другом, передавать друг другу благоприобретения собственного опыта? И не в силу ли этого столь стремительно расширяется фонд коллективного, общего опыта социума, обеспечивающий ему господство над теми сообществами, где есть научение, но нет обучения как полагания своей представленности в другом человеке тем, что составляет опыт персональных открытий?[56]56
Конечно, сказанное имеет отношение и к традиционным обществам. Ведь автор не утверждает, что обучение на собственных случаях есть непрерывный процесс, совершающийся внутри и между поколениями. Но сложная культура традиционных обществ возникает не вдруг, а рождается в межиндивидуальных и межпоколенных контактах, где есть, нам думается, место первопроходцам, транслирующим свой опыт.
[Закрыть]
Если все это так, то сложившаяся у теоретиков практика – раскрывать «социальность» лишь в аспекте присвоения – должна быть переосмыслена. Социальность как специфически человеческое начало в человеке определяется не столько его способностью к научению (накапливанию человеческого опыта, который как бы оказывается потом у человека в рюкзаке за спиной), сколько его способностью творить и направленно транслировать новации собственного опыта другим индивидам. Социальность субъекта, таким образом, выносится вперед, оказывается на острие активного участия человека в жизни других людей.
Ту же мысль можно выразить и иначе. Согласно расхожей формуле: «Человек есть дитя прогресса»; но рано или поздно «дитя» вырастает, и плохо, если ему суждено остаться «вечным студентом». Сущность индивида как личности в том, чтобы производить новое и, творя, передавать созданное другим людям.
Исторически сложилось так, что творчество и «учительство», первоначально слитые, лишились этой непосредственной связи друг с другом. Но в личности порождение нового неотделимо от общения как условия передачи другому этого нового. Личность – это человек-творец и вместе с тем человек-учитель. Личностное, то есть «человеческое в человеке», определяется его способностью быть значимым другим для значимых других. Но это в свою очередь означает: передавать другим людям то, что ценно для них и к чему сам индивид причастен именно как субъект. Творчество (в широком смысле) выступает здесь как условие становления индивида как личности, полагания и идеального продолжения себя в других.
Но этим определяется и особая потребность человека: потребность быть личностью. Мы называем ее – «потребность персонализации» (Петровский А. В., Петровский В. А., 1982). Эта потребность может рассматриваться как базисная потребность человека, лежащая в основе таких явлений, как мотивация достижения, аффилиация, альтруизм, эмпатия и т. п. (Петровский А. В., 1984, с. 241–255).
«Мы осознаем всю ответственность предлагаемой постановки потребности индивида “быть личностью” рядом с узкоиндивидуальными (витальными) потребностями в качестве базальной (хотя и не единственной) мотивации человеческого поведения» (Петровский А. В., Петровский В. А., 1982, с. 47). Однако «…нет оснований упрекать нас в том, что многообразие мотивов выводится из одной потребности. Не следует забывать, что отношение между потребностью и мотивами не может быть понято как отношение между членами одного ряда. Это отношение между сущностью и явлением… Поэтому открывающаяся в поведении личности многоликая система мотивов богаче признаками, эластичнее, подвижнее, чем потребность в персонализации, составляющая ее сущность» (там же, с. 48).
Механизм формирования потребности персонализации в онтогенезе пока неизвестен. Может быть предложена лишь следующая гипотетическая схема объяснения генезиса этой потребности транслировать другим новации собственного опыта. К числу сложных врожденных реакций человека относится подражание – непроизвольная имитация действий другого индивидуума. Закрепление в человеческом сообществе реакции имитации может быть связано с необходимостью осуществлять ориентировку в поведении друг друга, выполнять то, что ныне называется актами «социальной перцепции». Известно, что перцептивные акты строятся на основе уподобительной активности; есть факты, подтверждающие гипотезу, выдвинутую нами совместно с М. В. Бороденко, что положение об уподобительности правомерно и по отношению к процессам межиндивидуального восприятия (Бороденко, 1989). Естественно предположить, что построение образа значимого другого человека выступает в качестве самоценной активности индивидуума, и, следовательно, что сама по себе адекватная подражательная реакция может осуществляться «бескорыстно», то есть не требовать для себя какого-либо дополнительного «подкрепления». Данное предположение, как нам представляется, согласуется с воззрениями Б. Ф. Поршнева, который считал подражательную реакцию врожденной.
Далее, можно утверждать, что если первые проявления неординарного (то есть заключающего в себе те или иные новые в глазах окружающих людей моменты) поведения могут производиться вне всякой связи с другим человеком, безотносительно к другому, то на основе подражательных реакций этого другого они превращаются в предмет направленной трансляции. Действительно, проследим, что происходит после того, как другой человек повторил действия первого. Если такой акт воспроизводства осуществляется в условиях контакта с первым (а подражание предполагает ситуацию контакта), то первый индивидуум, в силу действия того же механизма подражания, повторяет действия второго, а значит, выполняет свои же собственные действия, только «отраженные» в поведении другого. Человек образом превращается в имитатора самого себя. Он подражает своим подражателям, реализуя то, что может быть названо «кольцом самоподражания (самоимитации)». В силу самоценности реакции самоподражания замыкается особый инструментальный рефлекс, превращающий конструирование и трансляцию нового из непроизвольных и случайных моментов жизнедеятельности индивида в предмет направленного действования. Творчество и общение выступает теперь в качестве взаимообусловленных ориентации субъекта, приобретающих силу стремления.
Проследим, что происходит во взаимодействии ребенка и взрослого на ранних стадиях онтогенеза. Речь должна идти именно о взаимодействии, а не только об ответных действиях ребенка. Пользуясь преимуществами взрослого, попробуем заметить, как мы сами реагируем на первую детскую улыбку, первые «жесты», первые слова ребенка. В недавних исследованиях было показано, что ребенок, улыбаясь, как бы «рассчитывает» на ответную улыбку, а если этого не происходит, переживает фрустрацию (Баженова, 1980). Как поступает взрослый, видя, как ему улыбается ребенок? Попробуем представить, что же здесь происходит. Может ли взрослый «устоять» и не ответить улыбкой? Видя улыбку взрослого в ответ, ребенок улыбается вновь и т. д. Кольцо самоподражания замыкается. Улыбка ребенка, таким образом, «социальна» не только в том отношении, что она представляет собой непроизвольное подражательное действие, но и в том, что ребенок направленно использует ее в качестве способа получения ответной улыбки (повторяемой в новой улыбке). Она имеет для него инструментальный характер побуждения взрослых к общению. Ребенок теперь улыбается непосредственно данному взрослому, его улыбка приобретает адрес.
Нам представляется важным отметить, что вообще многие первоначально импульсивные акты ребенка пролонгируются взрослыми. Еще одним примером может служить хватательное движение руки ребенка, не достигающее цели. Рука взрослого преодолевает необходимую дистанцию до предмета (фрагмент продолженности) и сжимает предмет (фрагмент воспроизводства) и только после этого желанная вещь оказывается в руке у ребенка. Ход освоения предметного действия ребенка разделяется, таким образом, на ряд этапов: собственное движение (выступающее как инициативное, «подхватываемое» затем взрослыми), продолжение и частичное воспроизведение его взрослыми, подражание взрослому, оказывающееся по существу опосредствованным «самоподражанием». Та же закономерность проявляется в области становления развернутых речевых высказываний: ребенок произносит слово, взрослый повторяет его и достраивает до фразы, на основе чего у ребенка постепенно складывается в ответ на вновь произнесенное им «пусковое» слово необходимость продуцировать тот или иной ситуативноадекватный вариант предложения.
Подобная разделенность активности между ребенком и взрослым в ходе обучения отмечалась еще Л. Н. Толстым. В психологии идея разделения функции между ребенком и взрослым и постепенного «вращивания» первоначально разделенной функции в психику ребенка впервые была четко сформулирована Л. С. Выготским. Современную реализацию этой идеи мы встречаем в целом ряде глубоких и оригинальных исследований (В. В. Давыдов, И. А. Зимняя, В. В. Рубцов, В. П. Панюшкин и др.). Подчеркнем, что если речь идет именно о начальных стихийных формах научения ребенка, а не о его целенаправленном обучении, то начало этого пути интериоризации составляет активность самого ребенка, которая частично продолжается, частично воспроизводится взрослым и в этом воспроизведенном виде возвращается; и ребенок, в свою очередь, повторяет действие вслед за взрослым, привнося что-то свое; взрослый подхватывает и т. д. Лишь со временем целостная взаимная активность выступает как функция одного индивида – ребенка (Петровский, Полевая, 2001; см. также Петровский, 1996 в).
В проведенном под нашим руководством исследовании С. В. Максимовой (см. Максимова, 2006) показано, что познавательная актив ность детей при выполнении ими заданий, допускающих как «творческий», так и «нетворческий» уровни выполнения, существенно выше при использовании взрослыми таких приемов, как «эхо-реакция» (повторение слов ребенка), чем в случае обычных для воспитателей: оценок, советов, наставлений и т. п. (Р<0,025).
Порождение себя как субъекта в этой цепочке выступает как самоценная активность индивида. Действуя, он получает возможность как бы увидеть себя в зеркале воспроизводящей активности другого. Ответное подражание последнему осуществляется непосредственно, – ведь это, по существу, подражание самому себе, своему собственному действию, отраженному в другом человеке. В этом-то и заключается механизм под крепления мотивационной поддержки субъект-порождающих актов. Они возвращаются к себе, и само возвращение – в актах подражания другому – выступает как своего рода вознаграждение за выход в область неизведанного и непредрешенного.
Существенно, что правило взаимоследования распространяется, по-видимому, лишь на такие действия, которые представляют собой отклонения от стандарта, превосходят норму и т. п. В проведенных нами совместно с А. Д. Грибановой исследованиях волевого поведения детей замечено, что ребенок уклоняется от имитации действий взрослого, когда тот демонстрирует ему образцы волевого поведения, требуемого ситуацией (в экспериментах по известной схеме насыщения). Эти результаты аналогичны фактам из работ Е. В. Субботского (Субботский, 2007), который предлагал взрослым на виду у детей осуществлять акты просоциального поведения: дети игнорировали их в качестве образцов. В случае же неординарных (выходящих за границы требуемого) проявлений активности других людей такое по ведение «подхватывается», что мы наблюдали в специальных исследованиях, посвященных этому вопросу, совместно с А. Н. Скрягой (Петровский В. А., Скряга, 1983). Один испытуемый на глазах у другого по просьбе экспериментатора выполнял «немотивированно» рискованные действия, что в последующих сериях вело к пробуждению склонности к риску у тех, кто ранее был свидетелем этого. Заразительны, таким образом, примеры не любого, а именно надситуативного поведения.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.