Текст книги "Предупреждение взрыва"

Пытаясь выстраивать каждый учебный год как своего рода музыкальное произведение, в качестве основной темы для завершающего года мы выбрали роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Почему-то именно в нем чудесным образом сошлось для русского читательского сознания все: и связь с мировой культурой, и гоголевская линия русской прозы, и милый сердцу вульгарный демонизм. Этот роман действительно читают, его не надо навязывать, и в то же время его обманчивая «попсовость» открывает такие горизонты, о которых и не подозревает массовый читатель.

Соответственно были выстроены маршруты путешествий. Мы побывали в Иерусалиме и Кейсарии, Вифлееме и Назарете. Послесловием должна была стать поездка в Москву. Мы прекрасно понимаем, что всякий нормальный учитель после такого вступления немедленно закроет пособие, в сердцах пожелав нам дальнейших путешествий. Мы бы попросили все-таки не торопиться и попытаться понять нас правильно: дело не в том, куда и на чьи средства мы путешествуем. В данном случае путешествие – достаточно мощный инструмент «остранения» (термин В. Шкловского), который мог быть при иных обстоятельствах (а в обычной школе обстоятельства всегда иные) любым другим. Например, чтение страниц булгаковского романа в необычной, возможно, слегка театрализованной обстановке вполне может выполнить те же функции. Тот же эффект достигается при введении в учебный процесс игровых элементов. В идеале изучение произведения должно идти в ключе, родственном самому произведению. «Мастер и Маргарита» подталкивает нас к тому, чтобы организовать его изучение как своего рода мистерию, священнодействие. У нас была возможность в звездной ночной пустыне говорить о Канте и читать отрывки из Евангелия на берегу Галилейского озера и в Гефсиманском саду. Это, конечно, роскошь; но выключение из обычного, школьно-учебного времени-пространства – необходимость.

Ключевым звеном стало написание эссе, скромно заявленного как философское. Кроме романа Булгакова источниками должны были стать Ветхий и Новый Завет и философские работы В. Соловьева, Бердяева, С. Булгакова, Розанова, Флоренского, Флоровского, Шестова, Франка и других русских мыслителей (должна была быть прочитана одна работа или как минимум фрагменты из нее).

Мы полагаем, что именно в эссе можно отточить и продемонстрировать главные для образованного человека навыки, то есть способ обучения и его результат сводятся в единый фокус. Чтобы написать эссе, надо уметь анализировать и обобщать, думать и формулировать.

В помощь одиннадцатиклассникам учителя школы и сами анализировали, обобщали, думали и сформулировали девять тем с «приличными», как говорили в XIX веке, эпиграфами, выбранными из «Мастера и Маргариты» или Нового Завета:

1. О природе человека. «Злых людей нет на свете…»

2. О шутовстве. «Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах…». «Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил…»

3. О творчестве. «Рукописи не горят».

4. О свободе воли и предопределении. «Кирпич ни с того ни с сего… никому и никогда на голову не свалится». «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего…»

5. О сильных и слабых. «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас».

6. Об ответственности за свои поступки. «Пилат… взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего…»

7. О любви. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение».

8. О трусости и предательстве. «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков».

9. Об учительствовании и ученичестве. «Иисус увидел человека, сидящего у сбора пошлин, по имени Матфея, и говорит ему: следуй за Мною. И он встал и последовал за Ним». «Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего…». «Паси агнцев моих…»

Результатом стал сборник эссе. Одни были сработаны на вполне школьном уровне, по принципу «мне задали – я сделал». В других авторы честно силились пробить над собой потолок инфантилизма, поверхностности, косности языка, боязни собственных мысли и чувства. И – пробивали. Но третьи – и их не так уж мало – стали настоящими шедеврами, откровениями вовсе не местного масштаба.

Разумеется, от учительского замысла до ученического воплощения был большой путь, и большой не только потому, что многокилометровый. Ребят надо было подготовить к эссе, пройдя за полгода все этапы «мастерской». И система занятий по роману, не считая отсылок к нему на рядовых уроках литературы, должна была состоять из следующих событий:

1. Семинар «Образы Иуды» (по одному из Евангелий, рассказу Л. Андреева «Иуда Искариот» и роману М. Булгакова), проведенный накануне поездки в Израиль.

2. Лекция «Стиль и язык романа М. Булгакова».

3. Беседа о кантовском доказательстве бытия Бога (по книге А. Гулыги «Кант»).

4. Лекция «Тема любви в романе М. Булгакова».

5. Групповое занятие «Текст как мир и мир как текст».

6. Групповое занятие «Жанр романа М. Булгакова».

(Последние пять занятий планировалось провести в Израиле, что и было осуществлено).

7. Поездка в Москву «по булгаковским местам».

(Надо отметить, что этот пункт был перемещен и превратился в добровольное послесловие к проекту).

8. Написание философского эссе о романе «Мастер и Маргарита» на одну из предложенных девяти тем с обязательным использованием Евангелий и как минимум одного философского источника.

9. Публичный экзамен, предполагающий защиту взглядов, высказанных в эссе, и критическую оценку эссе товарищей по классу.

Если примерять к этому плану событий терминологию мастерской, то период «до путешествия» – это предварительная конструкция, в которую входило самостоятельное чтение романа, как бы разрозненные разговоры о художественных интерпретациях евангельских образов (в лирике Андрея Белого, поэмах Блока и Маяковского, в опере Уэббера и т. д.). Впервые прямые отсылки к Булгакову возникли на семинаре по рассказу Л. Андреева. Все это вместе с предыдущим культурным опытом работало на становление поля культурных ориентаций у каждого участника проекта. Параллельно возникало и коллективное поле – продукт социализации. Столкновение различных, зачастую спорных и даже кощунственных интерпретаций евангельских образов обеспечивало непрерывный процесс конструкции / деконструкции. Моменты столкновения конструирующих и деконструирующих факторов становились индукторами, побуждали к инсайтам. Афиширование пока было возможно только в устной форме. С этим багажом мы подошли к путешествию.

В период «во время путешествия» процесс изучения романа интенсифицировался. Занятия проходили практически ежедневно, были многочасовыми. В приложении эти занятия описаны достаточно подробно. Кроме интенсивности и ситуации «остранения» они отличались еще постоянными требованиями рефлексии, активным побуждением к инсайтам. Однако основная работа рефлексии выпала на период «после путешествия». Одиннадцатиклассники стремительно дочитывали дополнительную философскую литературу, писали эссе и готовились к публичному экзамену. Публичный экзамен состоял из 1) знакомства с работами друг друга (афиширование); 2) написания отзыва (по сути – еще одно эссе, только импровизационное) на одно из понравившихся эссе (рефлексия на рефлексию); 3) группового обсуждения всего проекта (социализация + рефлексия на рефлексию на рефлексию). Московское путешествие с подробной экскурсией по булгаковским местам, тем более что оно было не обязательным, а добровольным, в этой системе играло уже роль последействия и дополнительной конструкции.

Когда весь цикл оказался пройден, стала ясна ценность и пути, и полученного материала, прежде всего письменных и устных высказываний учеников, среди которых были и эссе.

Можно ли было получить столь же ценный материал без всего этого сложного процесса? Учитывая потенциал класса, можно сказать, что 3 или 4 работы из 18, возможно, были бы не хуже, чем получилось. Работы слабые (5 из 18) могли бы не состояться вообще. Не были бы созданы поля культурных ориентаций; рефлексия в большинстве случаев, как и последействие, была бы нулевой. Инсайты, насчитывающиеся в результате десятками, свелись бы к двум-трем частным удачам.

Поэтому мы повторяем: мы не верим в замечательные результаты, достигнутые на простых путях. Сложность порождается сложностью; так часто хвалимая простота гениальности – фикция. Очевидное и общеизвестное – всегда ложь. И сложнее всего достигать изящества простоты.

Семинар «Два Иуды» (по рассказу Л. Андреева «Иуда Искариот» и роману М. Булгакова)

Вопросы и задания к семинару:

1. Сравните портретные и личностные характеристики Иуд.

2. Сравните сюжетную роль Иуд.

3. Почему Андреев делает главным героем Иуду, а Булгаков – Пилата?

4. Сравните мотивы предательства.

5. Что такое предательство для Андреева и для Булгакова?

6. Какова роль образа Иуды в мировой культуре?

Поскольку роман Булгакова стал центральным произведением года, то по возможности мы пытались соотнести с ним другие программные вещи, что не составило большого труда: отсылки к евангельским сюжетам в ХХ веке, как, впрочем, и в веках предыдущих, весьма часты. Достаточно назвать «На дне» Горького, лирику А. Белого и С. Есенина, поэмы А. Блока «Двенадцать» и В. Маяковского «Облако в штанах». Входит в этот список и один из лучших рассказов Л. Андреева.

Семинар был проведен до поездки в Израиль. Вопросы и задания были сообщены заранее, так что предусматривалась некоторая подготовка. Первые пять вопросов касаются только двух текстов; последний предусматривает знание как минимум одного из четырех канонических евангелий (рекомендовано было Евангелие от Матфея – не без учета булгаковского образа Левия Матвея). Приветствовались, разумеется, и упоминания других произведений.

Семинар проходил по очень простой схеме. Участники сели вокруг стола и последовательно отвечали на поставленные вопросы. При оценке учитывался коэффициент участия, активность была ограничена только временем (2 академических часа). На равных правах с учениками участвовали два учителя. Круговая беседа получилась весьма плодотворной, но, к сожалению, ее содержание не было немедленно зафиксировано (идея книги о проекте тогда еще не созрела), и только отголоски этого разговора слышатся в ученических эссе, поэтому приходится ограничиться перечнем обсужденных вопросов и предельно кратким педагогическим комментарием.

Сама идея сравнения двух Иуд лежит на поверхности и многажды использовалась. Вопросы и задания также не блещут оригинальностью, и любой учитель может предложить свои варианты. Дело в положении этого семинара среди других учебных действий, то есть в композиции проекта и всего учебного года. Он лежит на пересечении двух линий, одной из которых является данный проект (который и сам в целом строится на логике интеграции), а другой – форма семинара. Семинары по вопросам истории, обществоведения, естествознания (чаще всего – в совокупности) проводятся в Школе им. Горчакова систематически. Так, незадолго до нашего состоялся семинар по вопросам SETI (контакта с инопланетными цивилизациями). Общим между ними стал их мировоззренческий характер. Это является следствием глубокой убежденности педагогического коллектива школы в том, что образование есть не изучение отдельных предметов, а процесс целостного познания мира.

Предлагаемый материал можно использовать на вводном занятии, которое удобно провести преимущественно в лекционной форме, перебиваемой работой с текстом и фронтальной беседой. Занятие должно стать установочным, поэтому разговор может несколько выходить за рамки заявленной темы, но учителю нужно удержаться в пределах первой главы, давая не готовую концепцию романа (это уничтожило бы всякий смысл его изучения), а метод его освоения. Поскольку мы настаиваем, что наиболее корректным методом изучения любого текста является его анализ, то будем использовать такой жанр, как аналитический комментарий.

Оставляя пока за рамками внимания эпиграф к роману, и именно потому, что это эпиграф к роману, а не к первой главе, приступаем к первому абзацу. Первый абзац (или строфа, если мы имеем дело с поэтическим произведением), как правило, содержит стилистический ключ ко всему произведению. На уроках по «Евгению Онегину», «Обломову», «Преступлению и наказанию», «Войне и миру» мы пользовались таким подходом, и ребятам он уже не в новинку. На что надо обратить внимание у Булгакова? Прежде всего – на подчеркнутую карикатурность изобразительной манеры. Два торопливых портрета Берлиоза и Бездомного – явные шаржи как сами по себе, так и в соотношении друг с другом. Маленький, аккуратный (костюм, «приличная» шляпа, хорошо выбритое лицо), лысый и упитанный Берлиоз сочетается с, видимо, рослым (во всяком случае, плечистым), небрежно одетым (заломленная на затылок кепка, ковбойка, жеваные брюки, тапочки), вихрастым Иваном примерно так, как сочетаются Пат и Паташон или белый и рыжий клоуны, тем более что Бездомный действительно рыжеват. Такое начало может свидетельствовать, например, о том, что Булгаков выбирает сатирическую, резкую манеру письма, чуть ли не фельетонную (на фельетонность стиля Булгакова обратил внимание и Андрей Кураев, который, будучи православным священником, к роману относится неприязненно), знакомую читателю по «Роковым яйцам», «Собачьему сердцу» и другим произведениям двадцатых годов. Но если мы прочли уже весь роман, то знаем, что ершалаимские главы и страницы, связанные с мастером, написаны совсем в другом ключе. Вопрос: «Почему писатель прибег к такой стилистической разноголосице?» – остается с нами до конца изучения романа, так как делать выводы после первого абзаца еще рановато.

Однако первый абзац не исчерпан. Обратим внимание на следующие детали: на Патриарших «небывало жаркий закат», очки на Берлиозе – «сверхъестественных размеров». Чуть ниже мы сталкиваемся с «первой» и «второй» странностью (отсутствие людей и испуг Берлиоза). Читателю все время сообщается об исключительности, небывалости, сверхъестественности происходящих событий. Булгаков не огорошивает нас мгновенным появлением дьявола, но подготавливает его появление исподволь. Сначала нечто необычное существует на уровне эпитетов (в первом абзаце), затем появляются мотивы пустоты и, так сказать, колюще-режущих предметов, сопутствующие в романе Воланду (пустая аллея, тупая игла в сердце Берлиоза). Тут мы несколько забегаем вперед, но это необходимо, так как сильно облегчит анализ сцен, где появляется Маргарита. Затем напуганный неизвестно чем Берлиоз мысленно упоминает черта, после чего немедленно появляется пока еще «прозрачный» Коровьев. Придется редактору еще «воскликнуть» слово «черт» и развить перед Бездомным свою атеистическую теорию, прежде чем Воланд и Коровьев материализуются.

Прием, употребленный Булгаковым, можно сравнить с тем, на котором построен рассказ Тургенева «Бежин луг», где нечистая сила также проявляет себя постепенно, вплоть до никак не объясненной гибели одного из героев. Если ребята этот рассказ когда-то читали, вспомнить его будет не лишним, прежде всего для того, чтобы понять степень сознательности использования приема. Дьявол у Булгакова – не только внешняя сила, но и эманация внутренней жизни некоторых персонажей.

Вернемся теперь ко второму абзацу, где писатель знакомит нас с именами своих героев. Разумеется, нельзя объяснять каждое имя аллегорически, это не всегда уместно даже в классицистских пьесах (истолкуйте, скажем, почему няню Митрофана в «Недоросле» зовут Еремеевной). Но с точки зрения стилистики и поэтики любая деталь может оказаться важной. Литературоведы уже обращали внимание на нарочитую «музыкальность» не только некоторых фамилий в романе, но и всего романа, сопоставляя его с «Фаустом» не Гете, а Гуно. Считается даже, что голос и грим Шаляпина, исполнявшего партию Мефистофеля, воссозданы в портрете Воланда. Другое дело, что, останавливаясь на фамилии Берлиоза, надо объяснять и фамилию Стравинского, кстати, весьма демонической личности, и Римского. Заодно было бы неплохо, говоря языком булгаковских персонажей, «разъяснить» и другие ряды (Бездомный и Босой, тот же Римский и Бенгальский и т. д.). Можно предложить ученикам понаблюдать за логикой имен; наверняка здесь их ждут любопытные наблюдения, а если они повторят что-то уже объясненное, то это не страшно: любое собственное открытие в тексте важнее десяти сообщенных. Впрочем, трудно ждать от современных подростков больших познаний в таких областях, как классическая музыка или традиция псевдонимов, так что в любом случае в связи с Бездомным надо напомнить и об уже пройденном Горьком, и о прочно и навсегда забытом Бедном, и об Артеме Веселом, фатально не попадающем в школьные программы, и о Безыменском, и так далее. Было бы неплохо, если бы на этом фоне они вспомнили промелькнувших в перечне пляшущих писателей Сладкого и Богохульского, но странноватый Иоганн из Кронштадта требует, несомненно, учительского комментария (аллюзия на Иоанна Кронштадтского очевидна, но зачем она понадобилась Булгакову – бог весть).

Мы опять забежали вперед, и опять это оказывается необходимым. Мир смешных имен – мир фельетона, но фельетон жив однозначным намеком, а уже одно то, что фамилии персонажей выстраиваются в ряды, причем один персонаж может быть задействован в разных рядах, говорит о принципиальном отсутствии однозначности.

Дойдя до лекции эрудированного Берлиоза, можно прервать собственную, нечувствительно отойти от темы урока и предложить ребятам сравнить утверждение Михаила Александровича с фрагментами текста из Иосифа Флавия и Тацита. В «Иудейских древностях» Иосифа Флавия (Книга 18, глава 3) есть следующий текст: «Около этого времени жил Иисус, человек мудрый, если Его вообще можно назвать человеком. Он совершил изумительные деяния и стал наставником тех людей, которые охотно воспринимали истину. Он привлек к себе многих иудеев и эллинов. То был Христос. По настоянию наших влиятельных лиц Пилат приговорил Его к кресту. Но те, кто раньше любили Его, не прекращали этого и теперь. На третий день Он вновь явился им живой, как возвестили о Нем и о многих других Его чудесах боговдохновенные пророки. Поныне еще существуют так называемые христиане, именующие себя таким образом по Его имени». Надо признать, что Берлиоз имел право сомневаться в подлинности этого отрывка, прежде всего потому, что стороннее отношение Иосифа к христианам, чувствующееся в последней фразе, плохо сочетается с решительным утверждением, что Иисус был мессией (Христом), и очевидным пиететом по отношению к Иисусу. С другой стороны, трудно представить христианина, подделывающего текст Флавия и вставляющего такую характеристику Христа («если Его вообще можно назвать человеком»). Если сравнить это место с текстом, приведенным в качестве цитаты из «Иудейских древностей» у Агапия («Всемирная история», Х век), то многое становится ясным: «В это время был мудрый человек, которого звали Иисус. Весь его образ жизни был безупречным, и он был известен своей добродетелью, и многие люди среди евреев и других народов стали его учениками. Пилат осудил его на распятие и смерть. Но те, кто стали его учениками, не отказались от его учения. Они рассказывали, что он им явился через три дня после распятия и что он был тогда живым; таким образом, он был, может быть, мессия, о чудесных деяниях которого возвестили пророки». Это, конечно, гораздо более вероятный вариант Флавиева текста. Спорить можно лишь о том, насколько он принимал божественность Иисуса, но сомневаться в подлинности упоминания о нем нет оснований. Кстати, как убедительно пишет в книге «Сын человеческий» о. Александр Мень, теории о несуществовании Иисуса-человека давно сданы в архив как антинаучные. Сомневаться в его историчности можно не больше, чем в историчности Сократа или Будды. Еще меньше сомнений в реальности событий первой трети первого века нашей эры оставляет глава 4 книги 15 «Анналов» Корнелия Тацита, где сказано следующее: «И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев». Если еще можно представить простодушного монаха-переписчика, придающего фразе сомневающегося в божественном происхождении Иисуса Иосифа Флавия более приемлемый для своего христианского сердца характер, то представить себе христианина, выводящего в Средние века кощунственные строки о «зловредном суеверии» (для чего – не для того ли, чтобы убедить средневекового же читателя в том, что Иисус существовал?), решительно невозможно. Думается, наученные анализировать текст дети достаточно быстро сделают соответствующие выводы, особенно если им только что показали дубликат найденной несколько лет назад плиты с надписью «Понтий Пилат», выставленный у руин дворца в Кейсарии, где была резиденция римского прокуратора. Воланд, конечно, ничего им не рассказывал, но анализ документальных свидетельств показывает, что Берлиоз ошибался.

Кстати, мы подошли к появлению Воланда. Начиная со слов «в аллее показался первый человек», Булгаков пять раз называет его человеком, и всякий раз речь идет о восприятии Воланда другими людьми. Когда же он дает свой, авторский портрет Воланда, писатель либо говорит о нем «описываемый», «он», «брюнет», «иностранец», либо вообще опускает существительные.

Здесь имеет смысл дать задание проанализировать портрет Воланда в сравнении, например, с портретом Мефистофеля в романе В. Брюсова «Огненный ангел». Оба писателя достаточно демонстративно обращаются, изображая дьявола, к литературной традиции. Оба отмечают своеобразную неуловимость, изменчивость облика сатаны. Сравнение поможет, с одной стороны, выявить индивидуальные черты стиля Булгакова, с другой – поставить его в литературный ряд (например, Данте – Гете – Гоголь – Достоевский – Брюсов – Майринк; впрочем, это так, к слову).

Для справки – выдержка из романа Брюсова (можно подобрать и другие): «Спутник его (Фауста. – В. П.) был одет в монашеское платье; он был высок и худ, но все существо его каждый миг меняло свой внешний вид, так же как его лицо – свое выражение. Сначала мне представилось, что монах, идя ко мне, едва сдерживает смех, готовясь к какой-то остроумной шутке; через миг я был уверен, что у него какие-то злобные намерения против меня, так что я внутренне уже приготовился к обороне; но когда он подошел совсем близко, я увидал на его лице лишь почтительную улыбку».

Попытки Берлиоза и Бездомного определить национальность Воланда тоже заслуживают внимания. В знаменитой новелле Э. По «Убийство на улице Морг» свидетели преступления не могут понять, на каком языке говорит обезьяна, хотя не сомневаются, что язык этот – человеческий. Огюст Дюпен, отец всех одиноких романтических сыщиков, строит на этом одну из своих остроумнейших догадок. Акцент Воланда, то общеиностранный, то пропадающий, а также и его одежда говорят только о том, что он европеец (соблазнительно привлечь известное выражение «Дьявол – обезьяна Бога», но, пожалуй, это будет натяжкой). Сам Воланд с трудом приписывает себя к определенной стране и языку («Пожалуй, немец», – говорит он литераторам несколько позже). Можно сделать вывод, что образ Воланда – плоть от плоти европейской культурной традиции. Если же говорить о его изменчивом языке, то необходимо указать на несколько очевидно разнящихся стилевых потоков. С москвичами Воланд всегда говорит иронически, примерно тем же языком – со свитой. И эта ироническая интонация очень похожа на стилистику самого Булгакова в московских главах. Несколько раз Воланд позволяет себе выбиться из этой стилистики и говорить серьезно. Это происходит тогда, когда он говорит для себя (например, в Варьете) или с Маргаритой. Эта интонация тоже имеет соответствие с авторской (некоторые страницы, посвященные мастеру и Маргарите). Но наиболее полное и очевидное совпадение – рассказ Воланда на Патриарших, дословно совпадающий с романом мастера, который в очень сильной степени соотносится со своим творцом. Собственно, можно сказать, что Воланд становится стилистическим посредником между автором и мастером, так же как он явится затем посредником между двумя историческими эпохами и так далее (см. занятие «Текст как мир и мир как текст»).

Мы снова несколько выбились из колеи и забегаем вперед, но теперь это происходит потому, что важнейшие вещи о стиле и языке Булгакова на материале первой главы уже сказаны и мы стучимся и заглядываем в другие главы. Но мы вернемся еще и к первой главе – тогда, когда затеем разговор о Канте. Впрочем, к стилю это уже не имеет никакого отношения.