Текст книги "Предупреждение взрыва"

Одним из самых странных эпизодов израильского путешествия стал ночной разговор о Канте в пустыне у костра. Имя Канта мелькает в первой главе романа, и больше Булгаков к нему не возвращается. Но нам показалось важным, во-первых, развернуть этот эпизод с целью завязать беседу мировоззренческого характера, а во-вторых, он позволил вновь интегрировать литературу, философию и историю религии.

Для этой цели был выбран отрывок из книги А. Гулыги «Кант», в котором речь идет как раз об отношении немецкого философа к различным способам доказательства бытия Бога. Отрывок был роздан кураторам групп для предварительной беседы с одиннадцатиклассниками. В ночной же пустыне философствовали по следам этих бесед уже только дети.

Приведем это отрывок параллельно с некоторыми комментариями, которые можно использовать в предварительной беседе с ребятами.

«На открытый спор с Кантом мог отважиться только Гегель, посвятивший значительную часть своего лекционного курса “Доказательства бытия Бога” ремонту тех разрушений в лютеранской теологии, которые учинил там кантовский критический разум. Кант вынес на суд разума все известные доказательства бытия бога и показал, что в их основе лежат логические ошибки».

О Гегеле ребята уже имели некоторое представление не только из уроков по обществоведению. Изучая в 10-м классе «Войну и мир», мы говорили о сформулированных Гегелем законах диалектики в связи с творческим методом Толстого, названным Чернышевским «диалектикой души». Противопоставляли мы и толстовскую теорию непрерывности истории идее революционного перехода от количественного накопления к качественному скачку. Для начала необходимо напомнить это, и тогда мы получим своего рода платформу для дальнейшего интеллектуального путешествия.

«Мы помним, что первую литературную известность Канту принес трактат “Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога”. Молодой философ полагал, что таковым служит ход рассуждений, опирающийся на так называемое онтологическое доказательство. Суть последнего состоит в следующем: о Боге мы думаем как о самом совершенном существе; если это существо не обладает признаком бытия, оно недостаточно совершенно, и мы впадаем в противоречие. Теперь Кант лишь посмеивается над подобными рассуждениями. Богословам он говорит: вы впали в противоречие уже тогда, когда ввели понятие существования в понятие вещи, которую вы собрались мыслить как возможную. В действительном предмете содержится не больше признаков, чем в возможном. Сто действительных талеров не больше ни на йоту, чем сто возможных. Разница только в том, что первые лежат у меня в кармане. Понятие не есть бытие».

Начнем комментарий с термина «онтологическое». Имеет смысл не просто сказать, что онтология – наука о бытии, или существовании. Стоит, привлекая лингвистику и популярную среди подростков литературу, напомнить, что в одном из переводов «Властелина колец» могучие древние существа, напоминающие деревья, названы онтами (обратим внимание, что используется любой повод опереться на знакомые школьникам пласты культуры). Теперь обратимся к «первому» доказательству. Оно держится на формальной логике, разработанной еще Аристотелем. Простейший силлогизм выглядит так: а = в, в = с, если это так, то а = с. Мы знаем, что Бог совершенен. Совершенное не может не обладать всеми лучшими признаками в предельной полноте. Один из таких признаков – бытие. Отсюда следует, что Бог существует. Зрелый Кант оценивает подобные рассуждения как софизм (вспоминаем о софистах) и легко опровергает ложное рассуждение богословов, путающих понятие и бытие.

«Подобного рода ошибку Кант находит и в другом доказательстве – космологическом. Существование мира требует допущения причины мира, каковой является Бог. По Канту, такое допущение сделать можно, только нельзя настаивать на том, что эта мысль соответствует реальному положению вещей. Ибо понятие еще не есть бытие».

Незадолго до израильского путешествия в школе состоялся семинар по проблемам поисков внеземного разума, поэтому кое-какая литература (И. С. Шкловский, С. Лем, Ю. Н. Ефремов, Л. М. Гиндилис), затрагивающая в том числе и вопросы сотворения мира, ребятам была известна. Так как Канту эта литература известна быть не могла, наши одиннадцатиклассники находились в выигрышном по сравнению с ним положении. Впрочем, разматываемая учеными история Вселенной, доходящая до большого взрыва и предшествующей ему точки сингулярности, оставляет нас перед той же неизвестностью. Кто действовал тогда, когда законы физики молчали? Что было до времени? Здесь есть простор для вполне серьезных размышлений.

«Наконец, в третьем – физико-теологическом – доказательстве бытия Бога речь идет о всеобщей целесообразности, которую мы обнаруживаем в природе. Не говорит ли она о мудрости творца? Возможно, отвечает Кант, только Бог в этом случае выступает в роли не создателя мира, а лишь его зодчего, обрабатывающего готовый материал. Но главное в другом: здесь повторена предшествующая ошибка – произвольная мысль о причинной зависимости наделена реальностью».

Этот пассаж почти уже не требует комментария. Впрочем, можно познакомить ребят с точкой зрения Тейяра де Шардена, видящего логику во все возрастающей роли сознания в жизни вплоть до создания ноосферы (речь идет о современном состоянии сознания).

«Таким образом, резюмирует Кант, в основе физико-теологического доказательства лежит космологическое, а в основе космологического – онтологическое, и так как других, кроме этих трех, нет, то онтологическое доказательство есть единственно возможное. Профессор Кант повторил вывод, сделанный в магистерские годы? Увы, с существенной оговоркой: “Если только вообще возможно доказательство положения, столь превосходящего всякое эмпирическое применение рассудка”».

Человечество и сейчас не может эмпирически подтвердить или опровергнуть бытие божие. Данная постановка вопроса ненавязчиво подводит к главной кантовской мысли, ожидающей нас через страницу. Допустимо ли, с точки зрения морали, использовать скромные возможности рассудка для интеллектуальных спекуляций с целью выяснения столь важной истины? Не содержит ли порока сама идея доказательства божьего бытия в пределах только разума? Кстати, в романе Булгакова все подобные попытки приводят либо к вере, либо к безумию, так как явно превосходят возможности разума. То же утверждает и вроде бы спорящий с Кантом Гегель.

«Гегеля не смутили ни ирония, ни логика Канта. В доказательствах бытия Бога, уверял он, нет никаких ошибок, если пользоваться диалектической логикой. Кант (его к этому времени давно уже не было в живых) мог бы возразить: диалектика – логика видимости. “Я утверждаю, – настаивал он, – что все попытки чисто спекулятивного применения разума в теологии совершенно бесплодны и по своему внутреннему характеру никчемны, а принципы его применения к природе вовсе не ведут ни к какой теологии; следовательно, если не положить в основу моральные законы или не руководствоваться ими, то вообще не может быть никакой рациональной теологии”».

Как мы видим, Гегель пытается спасти Бога для разума, играя диалектикой, которая все-таки (Кант, как мы знаем, так не думал) имеет отношение не только к субъективной, но и к объективной реальности. Кант же как бы выводит Бога из пространства разума, чтобы ничто ему не мешало думать. Для мысли Бог ему не нужен. Проследим далее за рассуждениями А. Гулыги.

«Обратите внимание: Кант ниспроверг Господа Бога в сфере природы и логики, но оставил все же за ним нечто вроде суверенного домена – мораль. Ему не нужен Бог, чтобы объяснять явления природы, но когда речь заходит о поведении человека, то тут не то чтобы “без Бога ни до порога”, но все же идея высшего существа может быть весьма и весьма полезной.

Именно это и вызвало злорадные насмешки Гейне».

Если некоторые из ребят (ни в коем случае не надо требовать стопроцентного понимания) вполне могут уследить за поворотами мысли, то надеяться на то, что они знают, кто такой Генрих Гейне, нельзя. Поэтому здесь требуется комментарий педагога. От себя могу добавить, что за плечами наших школьников мастерская по поэзии Козьмы Пруткова, на которой дети знакомились в числе прочих с некоторыми текстами Гейне и с прутковскими пародиями на него (можно сказать, что авторы Пруткова пародируют не только русских подражателей Гейне, но и самого немецкого поэта). За год, разумеется, они всё забыли, но напомнить всегда можно, было бы что напоминать. Далее следует обширная цитата из Гейне:

«Вы думаете, все кончено, можно расходиться по домам? Ни в коем случае! Будет представлена еще одна пьеса. За трагедией следует фарс. До сих пор Иммануил Кант изображал неумолимого философа, он штурмовал небо, он перебил весь гарнизон, сам верховный владыка небес, не будучи доказан, плавает в своей крови; нет больше ни всеобъемлющего милосердия, ни отеческой любви, ни потустороннего воздаяния за посюстороннюю воздержанность, бессмертие души лежит при последнем издыхании – тут стоны, тут хрип, – и старый Лампе в качестве удрученного свидетеля стоит рядом, с зонтиком под мышкой, и пот от ужаса, и слезы льются по его лицу. Тогда разжалобился Иммануил Кант и показывает, что он не только великий философ, но и добрый человек; и он задумывается и полудобродушно, полуиронически говорит: “Старому Лампе нужен Бог, иначе бедный человек не будет счастлив – а человек должен быть счастлив на земле, так говорит практический разум, – мне-то что, ну пусть практический разум и даст поруку в бытии божьем”. Под влиянием этого довода Кант различает теоретический разум и разум практический, и посредством последнего, словно волшебной палочкой, он воскресил вновь труп деизма, убитого теоретическим разумом».

Образный ряд, выстраиваемый Гейне, дает повод вспомнить кое-что из поэмы Маяковского «Облако в штанах» («Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда до Аляски»), а более утонченной публике – аполлинеровское «небу перерезали горло» и бабелевские кровавые закаты из «Конармии». То, что сам немецкий поэт обращается скорее всего к шаловливой поэме Парни «Война богов» и это обостряет иронический тон, нас может и не интересовать. Далее, оставаясь в жанре вольного комментария, мы объясняем, что Лампе – слуга Канта, который у Гейне становится воплощением «маленького человека», простодушного обывателя. Надо объяснить, что такое деизм, и упомянуть о Вольтере, к относительно несложным взглядам которого («Если Бога нет, его следовало бы выдумать»), видимо, пытается подверстать Канта Гейне.

«Пассаж Гейне остроумен и более близок к оригиналу, чем обвинения Канта в мещанстве. Знать о Боге, по Канту, ничего нельзя, в него остается только верить. Но что такое вера? Один из последних разделов “Критики чистого разума” называется “О мнении, знании и вере”. Вера определена здесь как низшая ступень достоверности по сравнению со знанием (хотя она и выше простого мнения). Если истинность суждения обоснована только с субъективной стороны, а объективное ее обоснование недостаточно, то это вера. Знание представляет собой и субъективное, и объективное признание истинности суждения.

“Мне пришлось поднять знание, чтобы освободить место вере”, – дерзко заявил мыслитель в предисловии ко второму изданию “Критики чистого разума” – книги, предъявившей высокие требования к знанию… Кант устранил знание из областей, ему не принадлежащих, он высоко поднял его, посадил под арест, за решетку своей критики, и тем самым сохранил его в чистоте и силе».

Тут комментарий должен быть заменен несколько другим жанром. Надо дать ребятам проговорить, как они сами понимают субъективный характер веры, почему религиозное знание и личный мистический опыт Кант не считает ни знанием, ни опытом, почему очевидное для одного может быть несуществующим для другого. Высказывания на эту тему подготовят школьников к последующему разговору, помогут преобразовать свои ощущения в мысли, подведут к выработке интеллектуальной позиции в вопросах знания и веры. Далее можно продолжать чтение.

«Такова судьба знания. О вере, однако, сказано еще не все. По Канту, существует три вида веры. Прагматической он называет веру человека в свою правоту в том или ином единичном случае. Цена такой вере – один дукат. “Нередко человек высказывает свои положения с таким самоуверенным и непреклонным упорством, что кажется, будто у него нет никаких сомнений в истинности их. Но пари приводит его в замешательство. Иногда оказывается, что уверенности у него достаточно, чтобы оценить ее только в один дукат, но не в десять дукатов, так как рисковать одним дукатом он еще решается, но только при ставке в десять дукатов он видит то, что прежде не замечал, а именно, что он, вполне возможно, ошибается”».

Цитата из Канта хороша не только тем, что прозрачна, но и тем, что, с одной стороны, показывает настоящую цену претендующего на знание истины обывателя (хорошо бы здесь вспомнить чеховских героев или, например, булгаковского Берлиоза), а с другой – демонстрирует возможную многоуровневость уверенности. Уверенность в своей правоте тоже имеет разные степени и разную ценность в глазах человека. Для некоторых кантовский дукат может быть равен жизни.

«Веру в общие положения Кант называет доктринальной. Он готов держать пари на все свое имущество, что хотя бы на одной из видимых нами планет есть обитатели. Это пример доктринальной веры. Сюда же Кант относит и учение о бытии Бога. Доктринальная вера содержит в себе все же нечто нетвердое: нередко затруднения, встречающиеся при размышлениях, отдаляют нас от нее, хотя мы постоянно к ней возвращаемся».

Трудности комментирования данных положений очевидны (и не надо их скрывать). Кажется, что Кант непоследователен. Отводя Богу все меньшую роль, он делает учение о бытии Бога частным примером общей доктрины, ставит ее чуть повыше сто́ящей дукат самоуверенности бюргера и чуть пониже общечеловеческих представлений о нравственности (как мы увидим далее). Он уже вывел Бога из помещения, где властвует разум, и, казалось бы, развел их так, чтобы они не встречались. Но при этом разум у него вторгается в помещение, отведенное Богу, и теснит его и там, так как размышления все же способны если не уничтожить, то пошатнуть веру в Бога. Не это ли то «нескладное», что Воланд ставит Канту в вину? Впрочем, время для фантазий подобного рода еще не наступило.

«Совершенно иной характер носит моральная вера, где вопрос об истинности суждений даже и не встает. “Эту веру ничто не может поколебать, так как были бы ниспровергнуты сами мои нравственные принципы, от которых я не могу отказаться, не став в собственных глазах достойным презрения”. Верить в Бога здесь означает не размышлять о его бытии, а просто быть добрым».

Место Бога (наивысшее место) у Канта занимает несокрушимый нравственный закон. Тут уже и не требуется никаких доказательств, просто в белом плаще безукоризненности с кровавым от расправы над Богом подбоем, шаркающей философской походкой выходит беспокойный старик Иммануил на страницы булгаковского романа, чтобы позабавить одних читателей и побудить к мысли других.

После подобной беседы ребятам предстоит высказать собственные соображения и взгляды на вопросы как бытия Бога, так и доказательств этого бытия. Эти-то высказывания, увы, не сохраненные, и составили содержание ночного разговора в пустыне.

Одним из наиболее мощных событий в булгаковском проекте стало групповое занятие «Текст как мир и мир как текст». Для него не понадобилось никаких методических ухищрений, поскольку групповая работа в режиме мозгового штурма для ребят не новость, а семинар и лекции вполне подготовили их к многоуровневому освоению текста романа. Класс, состоящий из 18 человек, был поделен на 4 группы. К каждой группе присоединился педагог-куратор, призванный помочь в организации работы (совместная деятельность в данном случае больше была нужна педагогам, чем школьникам, вынесшим всю содержательную часть занятия на своих плечах). Каждая группа получила свою тему, объединение которых позволяло в минимальное время (час на обсуждение и час на ответы) рассмотреть роман М. Булгакова с разных точек зрения, фрагментарно проанализировать текст и выдвинуть общие концепции романа. Темы были следующие (в том порядке, в котором должны были следовать ответы):

1. Параллелизм персонажей и событий. История и современность в романе.

2. Роль Воланда в романе.

3. Время-пространство в романе.

4. Текст как мир и мир как текст.

Каждая группа выбрала свой режим работы. Кто-то целый час провел в общем обсуждении, кто-то, быстро распределив участки работы, предпочел думать в одиночку, кто-то разбился на пары. Видимо, возможность выбора наиболее удобной формы работы привела к комфортной ситуации для большинства и обеспечила в конечном итоге содержательность обсуждения, когда оно стало общим. Попробуем восстановить ход общего обсуждения, то есть второй час занятия.

Первая группа, разбившись на пары, начинает ответы с комментированного перечисления персонажей, которые действуют в романе в разные исторические эпохи и представляются по какому-то признаку похожими. Дима В. и Женя А. проводят следующие параллели: Афраний – Воланд (в качестве доказательства приводится фраза Воланда о его присутствии в Ершалаиме во время осуждения Иешуа); Пилат – сосед Маргариты (это соображение вызывает общий смех, хотя и подкрепляется тем, что оба в конце концов освобождены); Иуда – Латунский и Майгель (следует замечание, что тип Иуды в Москве рубежа 30-х годов оказался весьма востребованным); Левий Матвей – Иван Бездомный (по принципу ученичества, подразумевающему, что и учители тоже соотносятся друг с другом), а также Левий Матвей – Маргарита (последняя трактуется как ученица мастера, но еще задолго до занятия в кулуарах прозвучала мысль, что ее скорее можно назвать ученицей Воланда); Марк Крысобой – Азазелло (оба убийцы и имеют зверски уродливую внешность); Низа – Гелла и Наташа (по принципу служебной роли в темных делах); первосвященник – Берлиоз (комментариев не было, но именно последнее сопоставление представляется наименее очевидным и наиболее глубоким, так как именно эти персонажи утверждают официозную истину). Никакой обобщающей концепции группа пока не предлагает. Алексей Г. из четвертой группы добавляет, что могут быть сопоставлены Пилат и мастер, а также (скорее в качестве шутки) Маргарита и Банга, так как только они могут утешить соответственно мастера и Пилата.

Вадим М. и Антон Т. говорят о соответствиях между событиями в разных временных пластах романа. Отмечаются такие соответствия: убийство Иуды – убийство барона Майгеля (продолжена мысль предыдущей пары); гроза в Ершалаиме – гроза в Москве (ребята показывают, что уже готовы к разговору о Москве как Новом Иерусалиме и Третьем Риме – эти ассоциации в классе всплывают мгновенно); совпадение окончания романа Булгакова с окончанием романа мастера (в ответах последней группы эта параллель будет доведена до уровня концепции); умывание рук Пилатом – сожжение романа мастером (и тот, и другой устраняются от вмешательства в дела истории); допрос Иешуа Пилатом – беседа Ивана с мастером (совершенно неочевидное сопоставление), а также «лунные» мучения Пилата и Ивана свидетельствуют о внутреннем родстве и этих персонажей; суд над Иешуа – расправы Воланда в Москве. Эти ряды параллелей порождают мысль о том, что один и тот же герой может в разных ситуациях иметь в параллельном историческом мире разные соответствия, то есть ряды параллелей подвижны и не образуют устойчивых сочетаний.

Вторая группа, обсудив «разделение труда», почти сразу переходит к индивидуальной работе. Ребята садятся отдельно и думают над отдельными аспектами роли Воланда в романе. Приведем результаты этих размышлений.

Дима Н. отмечает бросающееся в глаза несоответствие между представлениями о Сатане и ролью Воланда. Воланд творит не зло, а справедливое возмездие и поэтому завоевывает читательские симпатии. Основная задача Воланда в романе – освобождение Пилата от проклятия. Все, что он предпринимает, ведет к этой цели. (Эта концепция не слишком убедительна, доказательства явно недостаточны, но делается попытка вывести образ Воланда за пределы сатирической фантастики, из-за которой, собственно, роман и обрел популярность, и соотнести его с образом Иешуа.)

Максим П. начинает с наблюдения над текстом начала XIX главы, трактуя слово «отрежут» («Пусть отрежут лгуну его гнусный язык») как «знак» присутствия Воланда (действительно, Воланду сопутствуют в романе некоторые мотивы, например пустоты и остроты – последний и чудится Максиму в данном слове). Затем он, опираясь на лекцию «Тема любви в романе», вступает в полемику с высказанной в ней концепцией дьявольского участия в первой встрече мастера и Маргариты. Произнося чрезвычайно запутанную фразу, в которой он пытается изложить свое понимание диалектики случайности и закономерности, Максим, видимо, неожиданно для себя приходит к следующему красивому выводу: творец любви мастера и Маргариты не Воланд, а сам Булгаков, Воланд же используется автором как средство и самостоятельной ценности в романе не имеет.

Алексей Н. говорит о свите Воланда. По его мнению, свита Воланда и создает его образ, лучше всего характеризует его. Сам Воланд действует в романе мало, свита выступает самостоятельно, сея страх и опустошение (еще раз отмечается, что пустота – признак дьявола).

Два последних ответа объективно работают на снижение образа Воланда. Совершенно иначе трактует его Варя Г. Начиная с разговора о неразделенности в нем добра и зла, она указывает на эпизод в Варьете, где вместо магии происходит разоблачение человеческих пороков. Люди не видят и не могут оценить то, что дает (?!) им Воланд, они закоснели в грехе и пороке. Способным измениться во всем романе оказывается только Бездомный, его болезнь – это, в сущности, излечение. Варя развивает мысль о том, что основная цель Воланда – разговор с Богом, а все акции его и его свиты – своего рода аргументы. На чашу весов вечного спора дьявола с Богом бросается чрезвычайно «весомое» доказательство – отягощенная грехами Москва.

Очень важная мысль была высказана Димой Р., который перевел уже потускневший от употребления эпиграф к роману (о зле и благе) в другой план. Воланд, будучи дьяволом, должен выполнять миссию разрушения, но в романе роль его совершенно иная: он на всех уровнях выступает связующим звеном. Он связывает реальный и потусторонний мир, историю и современность, мастера и Маргариту и так далее.

Как мы видим, группа не выдвинула единой концепции, предложив целый веер соображений, но соображений ценных, подготавливающих целостное восприятие романа.