Текст книги "2062 Исторические пророчества о будущем России"

При обыкновенных условиях упадок в этом периоде бывает умеренным, но перед окончательной гибелью государства, как это было в Риме, он достиг

страшной напряженности, и его течение утратило свою обычную правильность.

Начало этого периода было совершенно правильно и своевременно, но упадок шел настолько усиленным темпом и отличался такой необыкновенной напряженностью, что достиг своего максимума на девять лет раньше срока, когда должен был кончиться период. Обычный ход государственной жизни нарушился, и упадок сменился несвоевременным подъемом, который продолжался тринадцать лет (со вступления на престол императора Веспасиана до смерти его сына императора Тита). Так как по закону равновесия несвоевременный подъем должен был возместиться таким же несвоевременным упадком, то он и последовал в следующее затем царствование Домициана, продолжавшееся восемнадцать лет и пришедшееся в новом полустолетии. Чтобы несвоевременный подъем сравнялся по числу лет с несвоевременным упадком, надо было бы от царствования Домициана отнять два с половиной года и прибавить к подъему. Сделать это мы имеем полное основание, так как начало царствования Домициана вполне носило черты подъема. Ему приписывают «некоторое округление границ и усовершенствование пограничных укреплений». Кн. Юлий Агриппа именно в это время расширил пределы римского владычества в Британии и задумывал уже овладеть островом Ирландией. Следовательно, с большой достоверностью мы можем принять, что несвоевременные подъем и упадок продолжались оба приблизительно по пятнадцать лет.

Упадок настоящего периода может по справедливости считаться образцом хорошего упадка по той напряженности, до которой дошли все пороки Рима.

Роскошь, мотовство и расточительность расцвели тогда пышным цветом. До бесконечной роскоши доходили, например, бессмысленные постройки императора Калигулы. Между прочим, он построил никому ненужный мост через залив длиною до пяти верст. По мосту была проведена шоссейная дорога, а по сторонам ее гостиницы и места для отдыха. Еще большая роскошь является в постройках Нерона, из которых самая замечательная его «Золотой дом». Он состоял из нескольких отдельных зданий, стоявших далеко друг от друга и соединенных колоннадами. На обширном пространстве были расположены луга, искусственные озера, виноградники, рощи с разными зверями и пр. Размеры главного здания были так велики, что внутри шли тройные перистили о тысяче колонн. Вестибюль был так высок, что в нем можно было поставить статую Нерона вышиною до ста футов. Стены некоторых комнат и синего дворца были выложены золотом, драгоценными камнями и даже жемчугом, а потолки блистали работами из слоновой кости. Картины и статуи для украшения были собраны со всей Греции. Архитекторы не останавливались ни перед какими расходами.

Но не одни только императоры роскошничали в своих постройках. Сенека порицает также роскошь частных лиц, которая сделалась обыкновенной даже для бань. «Во избежание прослыть бедняком, – говорит он, – никто не строит бани иначе как со стенами, выложенными александрийским и нумидийским мрамором с помостом, украшенным мозаичной живописью, с бассейнами, выложенными фассийским мрамором – явление, некогда редкое даже в храмах, – и с серебряными богатыми кранами. А в термах вольноотпущенников! Сколько тут статуй, сколько колонн, ничего не подпирающих, поставленных только для украшения, из одной лишь роскоши! Какие тут массы воды, с шумом текущей по ступеням!» По словам Плиния, изнеженные римские дамы имели даже бани, выложенные серебром.

То же самое и в одежде. Римские франты имели обыкновение обвешивать себя с ног до головы жемчугом и драгоценными камнями. У патрийцев было в моде носить при себе различные фигурки из янтаря, из которых некоторые стоили столько же, сколько живые люди. У Ювенала и в особенности у Петрония можно найти их яркое описание.

О роскоши пиров того времени свидетельствуете известный рассказ о Тримахионовом пире, принадлежащий перу Петрония. На пиру Тигеллина при Нероне устроен был огромный плот на озере, который во время пира двигался по озеру. Блюда на пиру были приготовлены из самых редких и дорогих лакомств, привезенных со всех концов государства. Позже, при императоре Вителлин, на каждый обед тратилось не менее двадцати тысяч рублей на наши деньги, а однажды приготовлено было одно блюдо, стоившее более пятидесяти тысяч рубелей.

О той же самой роскоши, а вместе с тем о лености изнеженности высших слоев римского общества свидетельствует страшное изобилие рабов в каждом тогдашнем римском состоятельном доме. Знатные городские дома были полны рабов, исполнявших различного рода обязанности, от самых низких до самых высоких. Многие из их занятий были совершенно бесполезны и придуманы только для парада. Раб-привратник заменял сторожевого пса. Далее шли сторожа в атриуме, придверники, рабы, поднимавшее перед гостями портьеры. Потом толпа слуг во внутренних покоях, прислужники в банях, в столовой, метрдотель и его многочисленные подручные и поставщики рабы, разрезавшие и обносившие кушанья, рабы, пробовавшие разные блюда, прежде оно подавалось господину, нарядные раздушенные юноши, сидевшие у ног господина или разливающие вино в чаши, рабыни певицы и танцовщицы, рабы, составлявшие свиту господина на улице, несшие факелы или мешки с золотом, которым патриции щедро оделяли толпу, и пр.

При таком изобилии прислуги господин мог ровно ничего не делать. Ручной труд пользовался величайшим презрением. Даже знаменитый философ Сенека быль о нем весьма не высокого мнения: «Изобретение ремесел, – говорил он, – принадлежит жалким и низким рабским душам. Душой человека руководит мудрость: она не приучает руки к труду, она не изготовляет утвари для повседневного обихода».

Огромная масса денег пожиралась также устройством различных увеселений. При Калигуле народные развлечения устраивались в таком размере, что еще не было видано до сих пор ничего подобного: нескончаемым рядом шли драмы, пантомимы, гладиаторские бои, битвы с хищными зверями, скачки на колесницах и пр. Все это делалось с неимоверным великолепием. Расточительность на игры не имела границ. Неудивительно, что менее чем в год был растрачен весь запас денег в казне, собранный Тиберием и простиравшийся до громадной суммы, более ста двадцати миллионов на наши деньги.

Всякого рода преступления, убийства и казни шли в этом периоде непрерывной чередой, все усиливаясь к его концу.

В 29 г. деспотизм Тиберия достиг полного развития. Каждое заседание сената кончалось смертными приговорами. Весь Рим трепетал, все сословия раболепно преклонялись перед всемогущим фаворитом императора Сеяном. Он составил заговор против императора, но был арестован и убит. Его тело было выброшено на лестницу тюрьмы и предано поруганию. В Риме несколько дней продолжалось буйство радости и мести. Народ преследовал приверженцев Сеяна, разграбил и сжег много домов. Два сына и дочь Сеяна были убиты, а жена лишила себя жизни. Доносчики и судьи не знали себе отдыха. Каждый, кто был близок к фавориту или получал от него милости, подвергался смерти. Темницы наполнились людьми всякого возраста. Через два года по смерти Сеяна (33 г.) все обвиненные в соучастии с ним были убиты за один раз и тела их выброшены на ступени темницы. В последние годы своей жизни Тиберий предавался необузданной свирепости, но в этом ему много помогали сенаторы и всадники, губившие друг друга. Большая часть погибших сами подготовили себе смерть интригами, которыми губили других.

Но все эти казни и свирепости были пустяками в сравнении с тем, что последовало во времена Калигулы.

За всякое возражение в сенате Калигула наказывал как за мятеж против императорской власти. Он возвел себя в сан Бога и заставил народ строить себе храмы и приносить жертвы.

Однажды, когда в цирке бросали на растерзание зверям преступников, их оказалось меньше, чем было нужно. Император велел схватить первых попавшихся людей из публики и бросить зверям.

В день своего рождения Калигула въехал в Рим и возобновил там свои свирепости. Действительные или мнимые заговоры служили ему предлогом для убийств. День и ночь работали орудия пытки перед глазами злодея, который наслаждался видом страданий и требовал только, чтобы мучимые мучились долго.

Когда казна была пуста, то, чтобы добыть денег, были возобновлены процессы об оскорблении величества, чтобы убивать и ссылать богатых людей и конфисковать их имущество. Процессы такого рода при Тиберии были невинны в сравнении с этими.

Тогдашние римские императоры вполне соответствовали тому народу, которым управляли. Они были плоть от плоти и кость от костей его.

«Наступили злосчастные дни, – пишут историки. – Добродетели, украшавшие древние времена, исчезли и на их место появились преступления, подобных которым никогда не видел свет и, наверно, не увидит. В Риме совершались все преступления, когда-либо занесенная в летописи человеческой злобы». Столица представляла собою арену ужасов, она обратилась в ад. Порок и злодеяния доходили до настоящего неистовства. Общественное здание подвергалось тлению и разлагалось на части. Испорченность нравов была всеобщая. Высшие классы обнаруживали повсюду исчезновение нравственного принципа, аристократия получила чисто демонический характер. Народ обратился в чернь и стал собранием настоящих атеистов. Законы утратили всякую цену. Истец должен был давать взятку, прежде чем затевать процесс.

Святые обряды религии нарушались. В Риме не было ничего священного, ничего безопасного от рук жадных хищников. Благородство происхождения и блеск богатства вели людей к верной гибели. Добродетель считалась преступлением, подвергавшим люлей опасности. Сила ума, заставляющая людей стремиться к занятию общественных должностей, и скромность, побуждавшая их отклонять от себя почести, составляли одинакового рода преступления. Единственным мерилом человеческих различий было богатство.

Преступления, о которых упоминается в истории, были вопервых убийства, «не сопровождавшиеся раскаянием», отравление, возведенное в систему, прелюбодеяние, доходившее до кровосмешения, и измена родителям, мужьям, женам и друзьям. Свободные люди изменяли своим покровителям, а тот, кто жил без врагов, умирал от измены друга.

Разврат и всякие бесчестные поступки все более входили в обычай и упадок нравов стал выказываться необузданно. Люди соверничали между собою в распутстве и опасно было в нем не участвовать. В 61 г., когда началась в Риме междоусобная война, Тацит пишет: «Ужасное и гнусное зрелище представлял собою Рим. В одних местах шла битва, убивали людей, в других люди нежились в банях, пировали; подле крови и груд тел были публичные женщины и люди, подобные им. Весь разврат роскошного спокойствия и все свирепости взятия города приступом совершались одновременно, так что казалось, будто одна часть города охвачена безумием ярости, а другая – безумием веселья».

В начале периода, по-видимому, предпочитали убивать людей ядом. Еще в конце предыдущего периода начало было положено отравлением Германика. Потом в 23 г. за ним последовал сын Тиверия, Друз, в 41 г. – Марк Юний Силан и император Клавдий, в 55 г. – Британик.

Были даже специалистки по приготовлению ядов, как знаменитая галльская отравительница, Локуста. Позже отравления сменяются открытыми убийствами. Убийцы уже не имели надобности прикрывать свое преступление. Таким образом были убиты четыре императора: Калигула, Гальба, Вителий и Домициан.

Само собою разумеется, что разврат сильно процветал в этом периоде, как и во всех упадках, но историки особенно сильно подчеркивают развращенность и бесстыдство женщин. По этому поводу следует воспользоваться случаем и отметить различие в вырождении мужского и женского пола, о котором не было ничего сказано во вступлении. Есть много данных исторических, этнографических и статистических, доказывающих, что вырождение женщин в одном и том же народе совершается не параллельно общее правило, что в вырождении женщина постоянно отстает от мужчины. Если мужчина вырождается в высший тип, т. е. поднимается, то женщина, отставая от него, становится во всех или во многих отношениях ниже мужчины. Ее отношение рождаемости к смертности становится ниже мужского, болезненность больше, средняя продолжительность жизни меньше, преступность мужчин, которых всегда родится больше, чем женщин. Если же мужчина вырождается в низший тип, т. е. падает, то тогда женщина также отстает от мужчины и потому становится во многих отношениях выше его. Она более живуча, чем мужчина, здоровье его, более способна к труду, менее преступна и т. д. Такое положение вещей влечет за собой численный перевес женщин над мужчинами. В историческом цикле первый случай имеет место в веках Золотом и Себебряном, а второй – в Медном и Железном.

Римская история является прекрасной иллюстрацией для этого правила. В Золотом и Серебряном веках настоящего цикла римляне – мужчины поднимались, женщины во всех отношениях им уступали, и вот мы видим постоянные жалобы истоков на распутство и бесстыдство римских женщин. О второй же половине цикла, о веках Медном и Железном, мы имеем прямо противоположный сведений. Так как вопрос этот весьма важен и интересен, то мы несколько отвлечемся в сторону и посмотрим, что вообще пишут римские историки о женщинах Золотого и Серебряного веков.

Образец распутности женщин в Золотом веке дает прежде всего семейство самого императора Октавиана Августа. Этот император был вообще несчастлив в семейной жизни. Со второй своей женой, Скрибонией, он развелся в тот самый день, когда она родила ему дочь Юлию. Юлия была женщина умная, но развратным поведением причиняла не мало горя своему отцу. Август смотрел сквозь пальцы на то, как его дочь нарушала правила приличия, являясь в публике «окруженной толпой знатных молодых людей». Если отец сердился на нее за слишком легкий костюм, Юлия приходила к нему в скромной одежде и развлекала отца шутками. Но, в конце концов, Август не вытерпел и внезапно отправил свою дочь в ссылку на маленький островок, причем объявил сенату, что Юлия до того забылась в своем бесстыдстве, что сделала форум и ораторскую трибуну местом своих ночных оргий. «Проступки Юлии против приличия, – пишет Вебер, были не ее личной виной, а следствием общей испорченности нравов, господствовавшего в Риме разврата».

Третью жену Августа, Ливию, называют «опытной в деле притворства». Ее обвиняют в отравлении двух сыновей Юлии, чтобы провести в императоры своего старшего сына Тиверия, рожденного от первого мужа и, следовательно, приходящегося пасынком Августу. О ней говорили, что она устроила ссылку третьему сыну Юлии, Постуму. Она же отравила Марцелла, первого мужа Юлии и, как говорят, даже самого Октавиана Августа.

В первой половине Серебряного века упадок римских женщин из высшего класса не прекратился, но стал еще сильнее. «Бесстыдные женщины помогали развитию пошлости, разврата Калигулы. Милония Цезония совершенно расстроила его здоровье любовным напитком, который она ему поднесла». Кроме того, история отмечает трех «развратных» сестер Калигулы: Друзиллу, Агрипину и Юлию Ливиллу. Мессалина, жена императора Клавдия, в разврате и бесстыдстве зашла так далеко, что ее имя сделалось нарицательным. С необузданным сладострастием она попирала ногами все приличия, безгранично предаваясь влечению своей чувственности. Переодетая она ходила ночью в публичные дома под именем Лициски и отдавалась каждому ее выбиравшему. Она добилась казни Аппия Силана за то, что он не хотел быть ее любовником. От живого мужа она совершила обряд бракосочетания с Силием с соблюдением всех юридических и религиозных формальностей. Агриппина, мать Нерона, была так же сладострастна, как и Мессалина. Она заботливее соблюдала внешние приличия, но ее коварство, властолюбие, алчность и отвага на всякие злодейства заставили римлян находить, что при Мессалине времена были менее ужасными. Из числа особенно развратных женщин называют также сладострастную Поппею, вторую жену Нерона, и знаменитую по безнравственности Плацину, жену Пизона, которая предала почтенного Германика и была обвинена во многих очевидных преступлениях».

Но что все эти женщины не составляли исключения из общего правила в первой половине Серебряного века, видно из их исторических свидетельств:

«Женщины высших классов были так безнравственны, так распущенны, что мужчин нельзя было заставить вступать с ними в брак и брак заменился конкубинатом; даже девушки позволяли себе самые страшные нескромности. Важнейшие сановники государства и придворные дамы купались вместе и показывались друг другу нагими. Безнравственность римских женщин заставляла их прибегать к таким возмутительным действиям, что их даже нельзя назвать в современной книге. Они считали годы не по консулам, а по числу своих любовников. Быть бездетною и, следовательно, освобожденною от семейных обязанностей считалось апогеем счастья. Плутарх говорит совершенно верно, что римляне женятся, чтобы сделаться наследниками, а не для того, чтобы иметь наследников. Считалось хорошим тоном предаваться самому противоестественному разврату. Юноши вступали в формальные супружества с мальчиками. Женщины знатнейшего происхождения поселялись в публичных домах.

Император Калигула устроил в своем дворце публичный дом, с которого получал доходы. А императрица Мессалина устроила во дворце притон разврата, куда собирались замужние женщины для свидания с любовниками. На пирушке, устроенной Нероном, самый знатный римлянки отдавались всем без различия, даже рабам и гладиаторам. «Все возрасты, полы и классы общества среди бела дня соперничают между собою в неистовстве животных наслаждений. Римский разврат остался памятен на веки. Римские пантомимы отличались грубым цинизмом. Во время празднеств в честь богини Флоры устраивались бега голых проституток. Множество патрицианок находили упоение в ремесле публичной женщины, так что в царствование Тиверия пришлось даже издать закон для обуздания их сладострастия».

Что и во второй половине Серебряного века нравственность римских женщин стояла очень низко, это можно видеть хотя бы из сатир Ювенала, жившего от 60 до 140 г. В своей «шестой сатире» поэт, отклоняя своего друга Постума от мысли о женитьбе, говорит ему, что женщины их времени «совершенно забыли нравственные правила. Жена сенатора, убежавшая с гладиатором, и Мессалина – вовсе не исключения, такие качества стали общими у женщин. Даже религиозные праздники служат у них предлогом для разврата. А если какая-нибудь женщина не развратница, то она мучит мужа гордостью, честолюбием, капризами, щегольством и расточительностью. Есть женщины, которым нравится заниматься мужскими гимнастическими упражнениями, даже участвовать в гладиаторских играх. Иные увлекаются иноземными суевериями, ходят к прорицателям, астрологам; есть добывающие от этих людей волшебные напитки, которыми освобождают себя от всех мешающих им, даже от детей и мужа».

О состоянии римских женщин во вторую половину того же цикла мы находим данные у Гелльвальда в его «Истории культуры».

«Не мешает помнить, – говорит автор, – что в эпоху Траяна (около вершины подъема) разврат женщин достиг поворотного пункта и что с этих пор встречаются многочисленные примеры благородных, просто одевавшихся и славившихся семейными добродетелями женщин». «В царствование императоров из рода Северов, при Гелиогабале и Александре Севере (в конце Медного и в начале Железного века) женщины правили империей почти двадцать лет. Сын Маммеи, полупомешанный Гелиогабал, не только назначил свою мать и бабку членами Тайного Совета, но хотел учредить Женский сенат. В Риме тогда были женщины-адвокаты и даже женщины-гладиаторы». (Гелльвальд, 285 и 401).

Возвращаясь к прерванному рассказу о пороках, процветавших в Риме в первой половине Серебряного века, необходимо остановиться на двух черточках, находящихся в связи с развратом и постоянно сопровождающих упадки, хотя не всегда попадающих на страницы истории. Сюда нужно отнести: 1) стремление вырождающегося человека освободиться от одежды; 2) кровосмешение, понимаемое вообще в смысле родственных браков.

Первая из этих черт у цивилизованных народов большей частью выражается в распространении между женщинами обычая носить костюмы, обнажавшие их тело. Но иногда, как в Европе в средние века, отрицание одежды становится догматом некоторых сектантов.

Что касается народов нецивилизованных, то у них упадок сопровождается обязательным уничтожением одежды. Надо думать, что желание прикрывать свое тело одеждой было свойственно только белому дилювиальному человеку, а потому, приближаясь при вырождении к питекантропу, современный человек лишается в числе прочих инстинктов и этого.

Что и у римлян в описываемый упадок женщины любили носить нескромные костюмы, обнажающее тело, видно из слов Сенеки, который пишет в похвалу своей матери: «Ты не носила таких платьев, которые скорее открывают тело, чем прикрывают его».

Что касается кровосмешения и вообще браков с родственниками, то в истории о них никогда не заходит речь во времена подъемов, но во время упадков на них жалуются очень часто. Как мы увидим позже, это явление в экономии природы имеет весьма важное значение.

Мы уже приводили выше слова Тацита о том, что в настоящем периоде разврат «доходил до кровосмешения». И вот история дает целый ряд аналогичных фактов. Еще в семействе Октавиана Августа произошло несколько родственных браков. Август женил своего племянника (сына сестры Октавии) на своей дочери Юлии. Дочь этой Юлии, Агриппина, была замужем за своим двоюродным братом, Германиком. Позже, когда начался упадок первой половины Серебряного века, начались браки и любовные связи и между более близкими родственниками. Так Калигула женился на своей родной сестре Друзилле и жил в любовной связи с двумя другими. Император Клавдии был женат на своей родной племяннице Агриппине. Так как в народе в то время появилось стремление к близким бракам, то сенат и народ просили Клавдия издать закон, разрешающий брак дядей с племянницами. Нерон женился на своей двоюродной сестре, Октавии. О самой матери Нерона Агриппине современники передают, что она, чтобы отвратить свое падение, пришла к разгоряченному вином сыну в сладострастном костюме, думая обольстить его. По словам Тацита, кровосмешению помешали только слова вошедшей в это время посторонней свидетельницы. Наконец в самоубийстве Секста Папиния обвиняли его мать, которая после долгих препятствии «принудила его ласками и подарками согласиться на то, чего он мог избегнуть только самой смертью».

Эпидемия самоубийства обязательно сопровождает каждый упадок, но она замечается современниками только тогда, когда достигает грандиозных размеров, как это было в Риме. «Кто, – говорит Дрейпер, – читая летописи времен императоров, – не удивится тому, как умирали в то время люди, встречая свою судьбу с тупым спокойствием, составляющим характерную черту зверей? Появляется центурион с приказом, жертва открывает вену и умирает в теплой ванне». «Во времена Тиверия самоубийство стало явлением самым обыкновенным, – говорят историки, – чуть не повседневным. Поразительные его картины так часты у Тацита, что не знаешь, на которой остановиться».

Историк передает нам о целом ряде самоубийств людей известных, имя которых попало в историю. Вот краткий их перечень:

В 20 г. лишил себя жизни Пизон, гордый патриций, губернатор Сирии, отравитель Германика, в 23 г. – Силий, в 26 г. уморил себя голодом республиканец Кремуций Корд, в 28 г. уморила себя голодом Агриппина, внучка Августа и жена Германика, в 33 г. уморил себя голодной смертью Кокцей Нерва, неразлучный товарищ Тиверия. Он покончил с собой, охваченный страхом и гневом, предвидя несчастия, грозящие Риму в ближайшем будущем. В том же году лишила себя жизни знаменитая Планцина, вдова Кнея Пизона, в 34 г. покончили самоубийством: Помпоний Лабео со своей женой Паксеей и Мамерек Скаур, потомок древних Эмилиев, с женой Секцией, в 37 г. – Арунций Луций, проконсул Испании, и Секст Папиний – из консульской фамилии, в 42 г. республиканец Цецина Пет с женой Аррией и некоторые другие из заговорщиков на жизнь Клавдия, заговор которых не удался, в 53 г. – Статиий Тавр, бывший проконсул Африки, и Силан, жених Октавии, вышедшей за Нерона, в 59 г. – Мнестер, отпущенник и любовник Агриппины, в 65 г. – Кай Пизон и знаменитый философ Сенека, в 66 г. – племянник Сенеки, поэт Лукан, в 67 г. – полководец Домиций Карбулон, в 68 г. – император Нерон, в 69 г. – император Оттон. В этом последнем году самоубийства приняли даже заразительный характер, так как многие из приверженцев императора Оттона, соревнуя ему, лишали себя жизни, а перед тем отравилась мать Вителия, чтобы не дожить до погибели сына.

Самоубийство было в то время такой обыкновенной вещью, что даже установился обычай казни посредством самоубийства. Таким образом Калигулой был казнен Макрон, Клавдием – сенатор Валерии Азиатик, Нероном – Сенека, Трозей и пр.

Имея в виду эту эпидемию самоубийств, современник Сенеки, греческий философ Эпиктет, живший в Риме, писал: «Люди! Ждите, пока Бог вас уволит от этой жизни, и тогда к нему возвращайтесь. А теперь сносите все с твердым разумом и живите на той земле, на которой Бог вас поместил».

Даже такое явление, как пожары, которые мы привыкли считать вещью самой обыкновенной и приписываем случайности, прекращаются в периоды подъема и усиливаются иногда до громадных размеров в периоды упадка. Происходить это, во-первых, от небрежности, непредусмотрительности и неосторожности людей, каковые пороки увеличиваются вместе с вырождением, во-вторых, от сильного развития между людьми вражды и мстительности, что заставляет их поджигать имущество своих ближних, и, в-третьих, от появления особого вида помешательства, называемого в науке «пироманией».

Вот почему наиболее знаменитые и грандиозные пожары случались всегда только во время упадка. В римской истории мы не находим никаких исторических свидетельств о пожарах во второй половине Золотого века, во времена Августа, но зато большое их изобилие было в первой половине Серебряного века. В 33 г. пожар уничтожил весь Авентин. В 64 г.

был знаменитый пожар при Нероне. Из четырнадцати частей города уцелело тогда только четыре. Три части совершенно сгорело, а в остальных семи осталось лишь несколько полуобгоревших домов. В 69 г. был сожжен Капитолий, а в 76 г. при императоре Тите сгорели: Капитолии, Пантеон, театр Помпея и Палатинская библиотека.

Из истории других народов мы знаем, что периоды упадка всегда сопровождаются повальными эпидемическими болезнями. В настоящем периоде они случились два раза: в 65 г. от заразительного морового поветрия в столице умерло тридцать тысяч человек, а в 79 г. сильное моровое поветрие охватило всю Италию, умирал один из десяти. Последняя эпидемия приходится на первый год позже конца периода (78 г.). Это запаздывание, несомненно, находится в связи с ненормальным вообще концом этого периода, о чем было говорено выше.

В области религии времена упадков характеризуются ослаблением старых религиозных верований, распаданием их на секты или согласия и появлением новых вероучений. В настоящем периоде мы находим два указания на такого рода факты. Во-первых, при императоре Клавдии существовали религиозные общества, которые стали опасны для нравственности и государства своими сладострастными или жестокими обрядами. Общества эти были уничтожены, и участники их подверглись изгнанию. Во-вторых – в этом же периоде впервые начало распространяться в Рим христианство. В самом деле начало этого периода 28 г. было еще при жизни Иисуса Христа, так что распространение христианства могло начаться никак не раньше 30 г. Но уже в 64 г., при Нероне, произошло первое гонение на христиан; их тогда обвиняли, между прочим, в пожаре Рима. Отсюда следует, что в 64 г. количество христиан в Риме было уже значительно и что они были хорошо известны римскому народу и правительству. Следовательно, первоначальное распространение в Риме христианской религии совершилось в тридцатичетырехлетний промежуток времени между 30 и 64 гг.

Так как во всякий период упадка народ понижается не только в нравственном отношении, но и в умственном, то это неизбежно должно было отозваться на состоянии римской литературы. И действительно, отзывы о литературе времен Калигулы, Клавдия и Нерона не оставляют ни малейшего сомнения, что она сделала шаг назад в сравнении с литературой Золотого века.

Римская литература быстро развивалась по направлению, данному ей Цицероном, но, достигнув высшей степени совершенства, не избежала опасности впасть из риторики в декламацию. Петроний и прочие сатирики не находят конца своей иронии, когда начинают смеяться над пустою декламациею своего времени. Они указывают, что молодые люди в школах красноречия вместо того, чтобы достойно приготовиться к жизни, делаются только неспособными к ней, ибо то, чему они учились в школах, ни мало не согласно с действительностью, так что, выступив на площади, они считали себя занесенными как будто совсем в другой мир. Петроний превосходно доказывает, что такие упражнения не споспешествовали, но вредили красноречию. Приучая играть пустым набором слов, они «отнимали у тела речи нерв его силы». Ретор Цесций вместо истинного красноречия первый принял надутый и высокопарный слог и ввел его во всеобщее употребление… Естественность повсюду уступила место искусственности, литература все больше и больше отдалялась от жизни и природы. Это отчуждение от истины и оригинальности всего заметнее в поэзии, утратившей всякую силу и свежесть. Риторическая напыщенность и утрировка заменяли в ней недостаток поэтического творчества и фантазии, а искусственный пафос прикрывал прозаичность содержания и тривиальность мыслей. Самый поразительный образец этого безвкусия представляют напыщенные драмы, приписываемые Аннею Сенеке. Эпические поэмы Лукана, Силия Италика, Валери Фланка и Стация – почти сплошь сухие подражания Виргилию, и, хотя в них менее напыщенности, чем в драмах Сенеки, но они ни мало не завлекательны. Ни темы, заимствованные из римской истории или греческой мифологии, ни риторическая отделка формы, ни прикрасы описаний не придают им интереса. Лукан взял эпическую форму лишь как способ изложения своих политических взглядов. У других поэтов подражание Овидию под влиянием декламаций школ риторики превращается в напыщенность, совершенно неестественную. Истинная поэзия, исчезнув из жизни, исчезла и из литературы. Имя поэта было почти забыто, говорит Гиббон. Имя ораторов дерзко присвоили себе софисты. Туча критиков, компиляторов и комментаторов затмевала науку, и за упадком гениальности скоро последовала испорченность вкуса. Во всем явились признаки литературной дряхлости. Лексикон обогатился новыми словами и выражениями, но слог утратил стройность, какую имеют периоды прозаиков Золотого века. Новые выражения часто были делом аффектации или умственной лени.