Текст книги "Бриллианты из Якутии"

Булочки с начинкой

Снежинки, подхваченные воздушными потоками, кружились как белые платья из лёгкого шифона у юных принцесс на балу. Ярко-жёлтая листва клёнов ещё не облетела, и снег небрежно облеплял огромные резные листья, трепетавшие от неожиданного соприкосновения с зимой.

«Какой прекрасный день!» – думала Нина Петровна, прогуливаясь по тропинке Филёвского парка. Эта «неожиданная» мысль каждый день приходила ей в голову от всяких мелочей окружающего мира: от ослепительного луча солнца, пронзившего насквозь тяжёлые тучи третий день идущего дождя, от красавцев чёрных кучевых облаков, заволакивающих голубое небо накануне грозы, от само́й грозы, неистово трепавшей кроны деревьев за окном, и ей было удивительно, что кто-то проклинает погоду то за жару, то за холод.

– Ты неисправима! – говорила её дочь, насмешливо и скептически выслушивая восторги матери.

Снежинки, задержавшись на стволах и листьях деревьев и кустарников парка, белым узором украшали ещё не ушедшую календарную осень, но те из них, что касались тропинок и асфальтированных дорожек, уже растаяли, и мокрые пути сверкали лужами и отражали лес.

Вдалеке навстречу Нине Петровне брели две женщины. Их неспешный ход и тихий разговор прояснился при приближении. Сильно беременные, почти на сносях, как показалось Нине Петровне, они напоминали две красивые и вкусные булочки с начинкой. Одна, как мудро решила Нина Петровна, ожидала девочку. Её широкий живот обнимал фигуру под мягким блестящим джорданом, из которого так удачно изготовили полупальто с весёлым розово-голубым рисунком. Лицо ярко обсыпали веснушки. Известно, что девчонки немножко красоты отбирают у матери. Вторая, со смотрящим вперёд острым животом, явно ожидала мальчишку. «Вот вам и пожалуйста! У одной начинка Крем де Маль, а у другой – Крем де Дев! – мечтательно подумала Нина Петровна, вспоминая, как готовила булочки с кремом с каким-то французским названием типа «де Паризьен». Надо же, какие мысли витают в голове, пока прогуливаешься в парке!» – Нина Петровна миновала двух Булочек с начинкой и плавно перетекла на соседнюю тропу.

По щиколотку утопая в мокрых опавших листьях, дорожку пересёк высокий худой юноша со снежинками в волосах. С криком «Наконец-то я вас нашёл, булочки вы мои с начинкой! – он бросился к беременным женщинам. – Пошли в другую сторону! Мы вас обыскались! Там Стас в кафешке чай с шарлоткой взял!»

Нина Петровна рассмеялась от души. Какое-то странное ликование наполнило её сердце. Хотелось бежать, скакать, петь и смеяться, как в детстве. А что случилось? – Ничего! Всего и дел-то, что её чувства, мысли и фантазии оказались созвучны этому долговязому будущему папаше. Почему так хорошо на душе? Наверное, потому что, когда ты слышишь, видишь и чувствуешь, что ты не одинок в своих мечтах и порывах, то как будто окрыляются твои тело и душа!

Подружки

Как говорится, у одних людей к старости характер улучшается: мягчает, юморится, искрится, а у других ухудшается: сварливеет, занудствует, не довольствуется всем и вся.

Уже почти пятьдесят лет дружила Лидия Петровна Крутицкая и Марина Ильинична Осипенко. За долгие годы всякое бывало, но почему-то их, таких разных, тянуло друг к другу.

Одна дама сказала:

– Дружить надо по месту жительства!

Марина Ильинична долго в ночи вспоминала эти слова и даже всплакнула от тоски и боли по этой несчастной даме. Хотя Лидочка и Маринка проживали в разных частях огромного города, их связь волшебным образом не прерывалась.

* * *

– Лида, ты чего не хочешь назвать свою девичью фамилию? – приставала техник Оля за новогодним столом в авиационном институте. – Все назвали, а ты упираешься!

– Вот тебя не спросила! Не хочу и всё!

– Самая грустная фамилия Сериперидрищенко! – сказал инженер Саша. – А остальные фамилии приличные по сравнению с этой, и нечего их скрывать!

Девичью фамилию Лидочки Маринка узнала случайно, когда познакомились семьями и крепко задружились. Выдал тайну своей жены муж Вася.

– Я её сразу полюбил! – говорил он, весело глядя на застольную компанию и улыбаясь во весь рот и румяные щёки. – Согласился взять в жёны и исправить Косолапову на приличную фамилию «Крутицкая!» Ты должна мне сказать «спасибо»! – обратился он к жене. – А то бы до сих пор Косолаповой ходила…

Дальше пошла семейная перепалка со смехом и шуточками.

* * *

После окончания института они обе попали по распределению в авиационный исследовательский институт и сразу подружились. Ели в прямом смысле слова из одной тарелки, так как столовая находилась в другом корпусе огромного комплекса НИИ, и каждый носил с собой обед в баночках. Спустя несколько лет производственная деятельность их разошлась, перенеслась в разные НИИ, и дамы занялись разными направлениями исследований, а дружба осталась, как семьями, так и с многочисленными подругами.

С течением времени, как в кино, так и в жизни один персонаж всё воспринимал в жёлтеньком или розоватеньком свете, хотя аналитический ум обличал и правильно воспринимал всё происходящее; а другой – интеллектуальный индивид склонялся к мироощущению – всё плохо, в этой стране… у нас всегда ж…па и тому подобное.

– Что бы я ни рассказывала, а Баба Яга всегда «против»! – смеялась Марина Ильинична, глядя на свою подругу.

– Ну почему! – тут же возражала Лидия Петровна и пускалась в пространное объяснение своего возражения, подкрепляя собственную позицию банальностями бытия.

Однажды подруги прогуливались по прелестному парку Зарядье в ожидании начала концерта Дениса Мацуева, билеты на который приобрели ещё месяц назад. Чудесный зимний день не трещал сильным морозцем, а слегка подмораживал кружащиеся снежинки, напоминающие вологодские кружева.

– Какая красота! – восклицала Марина Ильинична.

– Да уж! – проговорила иронично Лидия Петровна. – Хохлы-то совсем распоясались, как пишут в вашей прессе и твердят в зомбоящике, который только ты и смотришь. Нормальные люди не смотрят телевизор!

– И не говори! – иронично ей в унисон продолжила Марина Ильинична. – Я – патриот своей Родины! Но вдруг таких, как я, с фамилией, начинающейся на «о» и заканчивающейся на «о» – Осипэнко, – она произнесла свою фамилию с украинским акцентом, так как и её мама, и бабушка были украинками, – будут арестовывать и – в каталажку! – она рассмеялась и посмотрела на подругу.

– Возможно и такое! – продолжила Лидия Петровна. – Не переживай, я хоть и противник этой СВО и не патриот, но за тебя петицию напишу в органы и честно обрисую картину твоего холодильника, где в виде магнитика висит сам Путин!

– Спасибо за поддержку! – залилась смехом Марина Ильинична. – Не забудь написать, что на даче у меня на холодильнике ещё один Путин прилеплен. Итого ДВА.

– Ну ты даёшь! Что же ты своего любимого Путина везде приклеиваешь?

– У меня ещё и Пушкин висит с Натальей Николаевной, и Гоголь, и преподобный Серафим Саровский, и Гагарин…

– Ну, хватит, хватит перечислять…

– Я вспомнила – Путиных у меня три висят. Не забудь указать в петиции. Один в пилотке, второй – на фоне красного знамени «Крым принял!», и третий – с грустными глазами под бременем власти, просто в костюме.

– Чокнутая ты, Маринка! Пошли, а то Мацуева прозеваем!

Разок фортиссимо

– Боже, как быстро течёт время! – Елизавета Павловна громко и скорбно вздохнула и пустилась рассуждать на эту тему. В свои шестьдесят пять она часто месила тесто из мыслей и воспоминаний, связанных с прошедшей молодостью, зрелостью, ослабевающим здоровьем, тоской и безысходностью настоящего. Мне приходилось её утешать известными банальностями типа: время не остановишь, что было – не вернёшь, реку не повернуть вспять и так далее.

Эта женщина была моей соседкой с четырнадцатого этажа и, в отличие от остальных жителей нашего дома и вообще – современного мира, не зависала в смартфоне, айфоне и прочей технике, хотя пользование ею Елизавете Павловне было не чуждо. Соседка знала почти всё о персонажах нашего и всех соседних домов, ходила на различные курсы по программе Московское Долголетие, посещала театры, выставки, кинотеатры, в общем, вела активную пенсионерскую жизнь.

– Роман Петрович вчера один гулял без Джека. Померла псина. Сколько ей было? Уже лет десять… Ведь мы в этом доме лет тридцать живём, всех выучили наизусть.

– Да, печально! Один остался! А я так и не выучила всех, – призналась я застенчиво.

– Странная Вы, Татьяна Изольдовна, невнимательная, видимо. А Петрович, конечно, один остался, жену схоронил летом, всего четыре месяца прошло, а псина на той неделе загнулась. Ничего, его племяшка в нашем доме на четырнадцатом этаже в однушке живет. Будет навещать…

Но Елизавета Павловна оказалась неправа. Роман Петрович через неделю умер от инфаркта и в его однокомнатную квартиру спустя полгода заселился сухощавый дед с высокомерным видом, длинными седыми лохмами, рассыпанными по плечам, колючими маленькими глазками, небритыми щеками, тонкими плотно сжатыми губами, неприветливый и недружелюбный.

Елизавета Павловна изнывала от неизвестности. Все вопросы, волновавшие её, этим господином были проигнорированы. Походы за солью и постным маслом заканчивались отказом. И вдобавок ко всему его никто не навещал: ни дети, ни друзья, а так как их квартиры соседствовали, Елизавета Павловна часто слышала из-за стены звуки музыки. Из ниоткуда просочилась информация, что дед пел в Большом Театре. Елизавета Петровна решила, что в солисты не выбился, раз живёт в таких условиях, стало быть – пел в хоре. Не было и дня, чтобы она не сообщала мне какие-нибудь новости об этом жильце. Однажды я не выдержала и как бы невзначай бросила:

– Уж не влюбились ли вы в него?!

Соседка замолчала, покраснела и ушла. Тут я растерялась и позвонила ей с извинениями о собственной бестактности. Через день всё вернулось на круги своя. Мне снова пришлось слушать обрывки информации о новом соседе. Выяснилось, что зовут его Станиславом Георгиевичем, что он в самом деле был солистом, но не Большого Театра, а Оренбургского государственного областного театра музыкальной комедии, что переехал в Москву по семейным обстоятельствам. Соль и перец он уже одалживал Елизавете Павловне, и некоторые невнятные мычания произносил, связанные с погодой.

Вдруг она перестала мне о нём говорить. Несколько дней прошли в тишине и покое, пока я не увидела странное лицо соседки, и не спровоцировала её своими расспросами.

– Как там Георгиевич поживает? – я спросила, как бы нечаянно, и заметила её метания души. Видно было, что страшно хочется рассказать и распирает как после горохового супа, но, видимо, ещё не совсем готово варево. Несколько междометий, невнятных гласных звуков выплеснулись в страстный шёпот:

– Он пригласил меня в гости в воскресенье! – её глаза сверкали и искрились, они похожи были на новогодние шары 1954 года выпуска. Помолодевшая Елизавета Павловна излучала энергию солнечного света, прорвавшуюся в тёмную комнату из-за занавески. Как пылинка в солнечном луче, она парила в воздухе, не приземляясь.

– А что так нескоро? Ещё целая неделя впереди. Мы с тобой, не забыла, идём на концерт нашего любимого мужского хора во вторник.

– Нет, не забыла! Не знаю, почему надо неделю готовиться? Может, какие дела? Может, хочет праздничный стол накрыть? – она пожала плечами, смущённо улыбнулась и суетливой походкой пошла домой.

* * *

Какое счастье, что иногда выпадает чудесный день, и ты ощущаешь своё тело не как руины павшей крепости, а как просто тело: мышцы, руки, ноги, светлая голова, лёгкая походка, пышные остатки волос, гибкая шея и неиссякаемый, но уже тоненький поток энергии, что несёт всё это к твоей цели! Надо обязательно помнить, что поток энергии тонок и исчерпаем. Навязчивые и, конечно, бессмысленные воспоминания о лёгкости и грациозности движений тела в давно испарившейся молодости я гоню от себя, чтобы зря не расстраиваться. Всё-таки я старше Елизаветы Павловны на пять лет, а в наши годы каждый миг идёт за три, увы.

Сегодня мы посещаем концерт хора, который слушаем уже лет двадцать. Смысла нет прислушиваться к внутреннему голосу, который шепчет: а вдруг всё будет не так, как ожидаешь, хорошие певцы ушли из хора, в прошлом году его покинул мой самый любимый баритон, но сегодня будет звучать совсем нетипичная для них программа, поэтому посмотрим! С этими мыслями, откопав бархатное платье, оживив поблекшие краски лица и придав всему облику небывалую красоту, при этом не забыв надеть туфли на высоких каблуках, мы с Елизаветой Павловной, чиркая каблуками по мостовой, добрались до Площади Революции и вышли на Никольскую улицу. Если кто забыл, спешу напомнить, что это колыбель науки, где был основан первый в России университет.

Неприятный мелкий моросящий дождик норовил увлажнить лицо и было невозможно от него скрыться. Расстояние от метро до концертного зала меньше километра, и, несмотря на дождинки, мы, не торопясь, брели, наслаждаясь вечерней Москвой. Наслаждение не состоялось. Как только мы сделали несколько шагов, справа грянула оглушительная музыка. Усилители закачались от децибел, а вместе с ними и мы. Рэп речитативом хлынул в неразборчивом суфле от лица двух солистов, дергающих гитарные струны как переполненные ненависти, уставшие слесаря отдирают прикрученный в прошлом тысячелетии полотенцесушитель. Мы прибавили шагу, чтобы миновать весь этот ужас. Не тут-то было! Через пятьдесят метров всё повторилось, только певицей на этот раз была визгливая девица, одетая как чучело на шести сотках в Подмосковье, жующая микрофон яростно и агрессивно. Мы добавили скорости. Шум не давал насладиться красотой фонарей, архитектурой старого города. Ещё, ещё чуть-чуть дальше от фортиссимо – и наступит чу́дная городская тишина, но через сто метров ревел очередной рэп с неразборчивыми кашеподобными словами, а певец злобно кричал: «Fire!!! Fire!!!», захлёбываясь следующими английскими словами, перемешанными с русскими.

Нам стало страшно, мы почти бежали, понимая, что ещё рано идти на Пушечную в концертный зал. Стремительный бег двух немолодых дам, спасающихся от воя и шума, резко сократил расстояние до концертного зала, и мы свернули на Кузнецкий мост в надежде найти уютное местечко для прогулки. Но не судьба была нам в этот день насладиться вечерней прогулкой: у выставочного зала голосила очередная группа певцов, и содрогались в конвульсиях усилители.

– Какой ужас! – воскликнула Елизавета Павловна, – мы так давно не были в центре, и здесь уже нет прекрасного вечернего города, а какой-то ад на земле!

Дождик усилился. Мы побежали вниз по Кузнецкому мосту, мимо бывшего Всесоюзного дома моделей и, удалившись от грома последних исполнителей в конце моста, почти у ЦУМа услышали странный голос. То ли низкий женский, то ли высокий мужской, который старательно выводил «Гори, гори, моя звезда…», аккомпанемент был тоже под усилитель, но не такой могучий, как пройденные.

Мы остановились и робко заглянули за угол дома. В моросящей дымке усиливающегося дождя увидели Станислава Георгиевича, нашего соседа, у ног его гнездился музыкальный аккомпаниатор. Солист старательно выводил странным голосом, одиноким и дребезжащим:

– …Ты у меня-а-а-а-а, одна заветная-а-а-а-а, другой не бу-у-у-у-удет никогда-а-а-а-а…

Он опирался на палку, с которой ходил в магазин за хлебом и молоком, его влажные седые волосы сосульками лежали на плечах, небритые щёки были мокры, и казалось, что он весь в слезах. Распахнутая коробка у ног с мелочью сиротливо прислонилась к клюке, и мы застыли на месте и медленно дали задний ход. Молча дошли до концертного зала, не в силах переварить увиденное и услышанное. Я искоса поглядела на Елизавету Павловну. Её каменное лицо ничего не выражало. Перед моими глазами стояло вдохновенное мокрое небритое лицо соседа. Его раскрытый тонкогубый рот искажали тоскливые чувства романса 160-летней давности, как будто планету Нептун только что открыл Иоганн Галле. Я увидела непризнанный талант, самоутверждающийся в центре Москвы.

* * *

Первые аккорды начала концерта повергли меня в ужас. Вырвавшиеся из усилителя звуки искусственного аккомпанирования оглушили меня, и я приуныла.

– Я, наверное, ухожу, – сказала я, понимая, что если весь концерт чудесных мужских голосов будет под эту какофонию, я этого не выдержу. Видимо, такой день сегодня. Подготовленная к истеричному состоянию на центральных улицах города, я не была готова к продолжению фортиссимо. Раньше, даже ещё в прошлом году, хор всегда пел под фортепиано или а-капелла.

– Я тоже, – прошептала расстроенная Елизавета Павловна.

Мне казалось, что она вытирает слёзы. Но мы рано запаниковали: вышла наша любимая концертмейстер, и полилась божественная музыка, и зазвучало мужское многоголосие хора. Руководитель наводнил коллектив новыми талантами. От души отлегло. Есть ещё любовь к музыке, есть великолепные голоса, есть талант и призвание!

– Я, наверное, не пойду к нему в гости, – прошептала Елизавета Павловна, – расхотелось!

– А мне стало его жаль. Может быть, он деньги на шампанское зарабатывает?

– Не смешно, – Елизавета Павловна грустно вздохнула, – может быть, надо было положить в коробочку рублей двести?

– Нужно было тысячу положить, чтоб уже наверняка и на шампанское, и на фрукты!!! – мы рассмеялись и, переполненные итальянской классикой, отправились домой.

Спустя полгода Станислав Георгиевич пил у меня на кухне чай и уговаривал меня спасти его от преследований Елизаветы Павловны.

– Она мне ночью звонит в дверь! Вы представляете? А если я не открываю, то звонит по телефону!!! Приходится открывать! А что делать? Разок согласишься – и ты в капкане! Сам виноват!!!

– Стало быть, РАЗОК уже в прошлом? – спросила я иронично.

– Да уж больше чем РАЗОК было. Я включаю музыку очень-очень фортиссимо, чтобы не слышать, а она всё равно стучит в дверь! Страстная дама, Вам доложу… и добрая очень…

Сидоров-старший

«Меньше знаешь – крепче спишь» – теперь я однозначно согласна с этой народной мудростью. Угораздило же меня эволюционировать от корректора до редактора и в итоге превратиться в литературного критика, набитого цитатами и прочими извращениями литературной словесности! Вот и сейчас стою на балконе, вдыхаю аромат ранней весны, а в голову лезет Лермонтов:

 
И жизнь, как посмотришь
С холодным вниманьем вокруг, –
Такая пустая и глупая шутка…
 

А всё почему? – потому что по аллее ползёт сосед в сопровождении сына, в прошлом какой-то бо-о-о-ольшой начальник какого-то важного Главка, а вот все радости жизни кончились, и наступила старость, всё-таки девяносто два годика – это, да-а-а! Цитаты тут как тут, не покидают мой воспалённый мозг: «Мой отец Сидоров-старший драл меня, Сидорова-младшего, как сидорову козу. И ничего – человеком стал!» – знаменитейшая в своё время фраза великого Аркадия Райкина. Вопрос: а почему она мне пришла на ум? Ответ: потому что фамилия соседа-отца и, Господи прости, сына его – Сидоров, и они идут рядышком, один поддерживает другого, и оба – Сидоровы! Хотя цитата наша, конечно, не подходит к этой интеллигентной семье.

Наш дом, выстроенный в советское время где-то в 1982 году, заселяли начальниками и их семьями. Мой дедушка, профессор медицины, получил здесь жильё, а теперь эту милую сердцу квартиру занимаю я, редактор литературной газеты и по совместительству литературный критик. Иногда я думаю о том, что мне гораздо ближе не истолковывать и оценивать современные произведения, новые явления в художественной литературе, а ведать литературой, то есть изучать её историю и приближаться к теории литературоведения. Надо же, куда меня понесло, а на работу-то пора! Хоть и отработаны за годы жизни все движения каждого рабочего утра, но никогда не знаешь: сего́дня с восходом солнышка приспичит кошке навалять во всём доме, она у нас старенькая и любименькая, или в какое другое время! Сейчас как раз то самое утро, когда, невзирая на любовь к животине и сочувствие к её старости, выговаривая нецензурные слова исключительно про себя, а не вслух, я бегаю по коридору, отмывая пометки старенького животного. Стирая пот со лба, выглядываю в общий коридор, в который выходят три квартиры и, не обнаружив там ни души, вешаю пакет с использованным древесным наполнителем, вытряхнутым из кошачьего лотка, с добавками, собранными по всей квартире, на руль сынишкина велосипеда. Раньше тут обреталось два велосипеда, а сейчас остался один. Смею заметить, что сыну моему двадцать шесть лет, и он ещё дрыхнет, так как работает удалённо.

Пока утренний душ восстанавливал мой сердечный ритм, а чашечка кофе гармонизировала нервную систему, на ум пришла ещё одна поговорка: «Носится, словно угорелая кошка!» – а всё почему? Потому что сын с взлохмаченной головой выскочил из своей комнаты и хмуро сказал, что ему срочно нужно ни свет ни заря по делам в Свиблово, и тут же, не евши и не пивши, убежал.

Добролюбов как-то поделился с общественностью, – возможно, с коллегами, – своими мыслями о том, что иногда художник (имеется в виду широкий аспект этого слова) сам ещё не понял сути того, что он изображает, а критик уж тут как тут. И он точно притянет за уши такие глубины творчества, что вам и не снилось, и присобачит ещё общественно-политический букет воздействия на произведение! Всё, мне давно пора на работу!

Выбегаю из квартиры, запираю дверь, застёгиваю на ходу куртку и… не обнаруживаю кошачьего мешка на ручке велосипеда. Пребываю в недоумении ровно две секунды до дверей лифта, и материнская радость разливается в моей душе. Не прошло и двадцати шести лет, как мой сынок вырос! Вот уже без всяких подсказок выбрасывает мусор в мусоропровод! Моя теория мужских поступков весьма примитивна, но всегда срабатывала. Её смысл заключался в том, что мужское население планеты делится на два класса.

Первый класс – это те мужчины, которые (имейте в виду, что исключения всегда составляют десять процентов) почти всегда делают то, о чём их не просят. Например, приносят после работы из магазина хлеб, пять кило картофеля, фрукты, рис и так далее, а вы пришли с работы на полчаса раньше и всё это уже купили; или: вы получили премию и купили велосипед. Приходите домой, а муж тоже получил премию, и тоже купил велосипед, который и стоит уже в прихожей.

Второй класс – это те, которые в точности и педантично исполняют всё, что поручено. Если, например, была просьба купить лук, а он в магазине гнилой, то будьте уверены – вся гниль в количестве ровно одного кэгэ, как и заказывали, будет в вашем доме. Но иногда! Так приятно, что ты не просила сына выбрасывать мусор, а он увидел и осуществил эту нежную заботу о мамочке и пустяшную работу для кошечки, которую, кстати, обожал.

День пролетел, как муха из столовой – в форточку. Усталая и почему-то злая непонятно на кого, я возвращаюсь домой. Вообще-то понятно, на кого. Главный редактор подкинул работку прямо без пяти минут семь. Сейчас 21.00, а я только иду. Не иду, а тащусь. Весну уже не вдыхаю, а мечтаю только об одном положении тела – лежачем.

В прихожей на руле велосипеда я увидела утренний пакет с кошачьим, мягко выражаясь, навозом… И потеряла дар речи. Мой ступор длился. Я автоматически пыталась отпереть замок двери, кося глазом на болтающийся благоухающий мешок, со звоном уронила ключи, и тут открылась соседская дверь, и вышел Сидоров Пётр Петрович. Худощавый, элегантный, глуховатый, всегда приветливый и с соседями, и с уборщицей в своей квартире, которую ему нанимали дети, и с сыном, и с невесткой, проживающими этажом выше.

– Простите! – произнёс он полууверенно-полурастерянно, – мой сын приносит мне лекарства и продукты и, чтобы меня не беспокоить, вешает пакеты на руль вашего велосипеда.

Я поперхнулась. Всё стало на свои места!

– Сегодня утром я не сразу понял, что это – не моё! – и он плотно закрыл дверь.

«Какие высокие отношения!» – мысленно процитировала я восклицание из фильма «Покровские ворота». До мусоропровода всего четыре шага. Кошкины художества обрели наконец своё место, а я, давясь смехом, почувствовала прилив сил. Куда подевалась усталость и раздражение?! Я представила Петра Петровича, исследующего содержимое пакета в поисках продуктов, и недоумённый вопросительный взгляд от запаха, если не сказать, вони использованного древесного наполнителя. Покатываясь со смеху, решила сегодня не ужинать. Тем более что уже пора спать!!!