Текст книги "Комедианты"

Глава 21

Всеобщая нервозность бросалась в глаза. Несмотря на то, что каждый присутствующий старался вести себя как обычно, множество мелочей выдавало напряжение, которое господствовало в кабинете. Кто-то слишком старательно пытался спокойно курить, и это придавало ему свойственный плохому актеру чрезмерно театральный вид. Кто-то усиленно улыбался и неестественно глупо шутил. Кто-то терзал под столом руками платок, уподобляясь героине Акутагавы Рюноскэ. Нервозность обстановки усугублялась еще и тем, что человек, занимающий кресло председателя, опаздывал, чего раньше никогда не случалось. Опаздывал также и главный докладчик со своей ассистенткой, и это тоже не сулило ничего хорошего.

Наконец, у входа остановился хорошо известный всем собравшимся автомобиль, откуда вышли: высокая властная женщина лет сорока пяти, не растерявшая, надо сказать, былую привлекательность, и Карл Дюльсендорф. Ассистентки при нем не было. Они стремительным шагом проследовали в кабинет, где все остальные уже были на своих местах.

– Здравствуйте, – женщина взяла слово, – я созвала вас на внеочередное собрание по очень веской причине, а именно: эксперимент вышел из-под контроля. Конечно, в любой другой ситуации мы бы сначала выслушали докладчика, потом бы все высказались согласно протоколу, потом… – она так же стремительно, как ворвалась в кабинет, закурила сигарету. – Но сегодня нам рассусоливать некогда, поэтому перейдем сразу к делу. Всех присутствующих я попрошу говорить по возможности коротко и только в случае, если вам будет что сказать. Начнем.

– Если быть кратким, дело обстоит так, – слово перешло к Цветикову. – Он увидел нас во сне. Искаженно, в причудливой форме, но он дважды вступал с нами в контакт, и это еще не самое страшное. Абсолютно доказано, что ему оказывается серьезная помощь и поддержка с другой стороны, последствия чего на сегодняшний момент непредсказуемы.

– Дюльсендорф? – обратилась к Карлу женщина.

– Согласен, он получает о нас достаточно полную информацию. Также согласен с тем, что у него есть могущественные покровители с другой стороны, природа которых, как и их цели, нам неизвестны. С чем я никогда не соглашусь, так это с тем, что эксперимент вышел из-под контроля. Это невозможно в принципе, так как мы никогда, я повторяю, никогда не контролировали эксперимент. Мы могли только следовать его воле, расчищать ему путь, а он нам за это, в свою очередь, подкидывал некоторые, я бы сказал, бесценные подарки.

– Как вы считаете, мы можем повлиять на ход эксперимента? – спросил мужчина лет шестидесяти с семитским лицом.

– В каких-нибудь незначительных, непринципиальных вопросах, возможно. В случае, когда что-то является необходимым эксперименту, я бы никому не посоветовал вставать у него на пути.

– Не слишком ли вы мистифицируете эксперимент?

– Не забывайте, что это именно эксперимент создал и собрал нас вместе. Фактически мы вторичны по отношению к нему.

– Вы говорите о нем как о некоем всесильном марсианине, влиятельном демоне или божестве. Не слишком ли вы отдаляетесь от науки?

– Мне нет никакого дела до вашей науки. Я занимаюсь экспериментом дольше, чем кто-либо из вас, а все эти ваши утверждения есть ни что иное, как совершенно лишняя в подобной ситуации демагогия.

– Нам сейчас не до рассуждений, есть ли жизнь на Марсе. Если вам есть что сказать, говорите, а если нет, не отнимайте, пожалуйста, время.

– Я предлагаю нанести превентивный удар.

– Вы что скажете, Дюльсендорф? – спросила женщина.

– Милая Моргана и уважаемые члены совета. Господин Зильденштейн изволит предлагать очевидную чушь. Любое силовое воздействие на эксперимент чревато самыми непредсказуемыми и нежелательными последствиями. Скажу лишь одно: противодействие будет на порядок сильнее воздействия.

– Вы новый язычник, Дюльсендорф, – язвительно заметила скучающая до этого бесцветная тетка.

– Язычники были не так уж неправы.

– У нас не так много времени, чтобы… Какие будут предложения? – прервала их Моргана.

Ответа не последовало.

– В таком случае единственным прозвучавшим предложением было нанести превентивный удар, – подытожила она.

– Вы забыли о моем предложении, Моргана, – запротестовал Дюльсендорф.

– Вы забыли его сформулировать.

– Я предлагаю оставить все как есть.

– Вы уже имели неприятности с Каменевым благодаря подобной политике.

– Да, но никто не знает, какими были бы последствия, поступи я по-другому.

– Хватит! – Моргана стукнула рукой по столу. – Мы наносим удар.

– Это смертный приговор.

– Это только ваше мнение, Дюльсендорф. Не вы управляете советом. Все. Все свободны.

– Идиоты! Напыщенные идиоты! – кричал Дюльсендорф, мечась по вагону и собирая вещи в большую дорожную сумку. – Это же надо быть такими дураками! Они не поняли! Они ничего не поняли! История их ничему не научила! Никто из них так до сих пор ничего не понял! Почему я не ответил господину Каменеву? Посмотрел бы я на них на моем месте! Да кто они такие! Ну, ничего, пусть! Пусть порезвятся, пусть поиграют в экспериментаторов, пусть! Тоже мне венцы природы и образ создателя. Ничего, я посмотрю, что он с вами сделает, а он сделает, можете быть уверены! Эксперимент не шутит! Это вам не…! Ничего, давайте, наносите свой превентивный удар! Ничего! Я еще посмотрю, что от вас останется, я еще посмотрю!..

Глава 22

– Наконец, слава богу, а то я уже собирался дверь выламывать. Сорок минут звоню, – Дима облегченно вздохнул, – можно войти?

– Заходи, конечно.

– Ты не с бабой?

– Да нет, один. Сплю я. Целыми сутками сплю. Смотрю странные сны. Например, о том, как менты улетели на юг. Как птицы.

– Да хотя бы. С тобой все нормально?

– Не знаю. Вряд ли. Иногда мне кажется, что я схожу с ума, и если бы не эксперимент…

– А что эксперимент? – насторожился Дима.

– Не знаю я, что эксперимент. Если все правда, то ни о каком сумасшествии и речи быть не может. В этом случае мы имеем планомерное воздействие на человека. А если это все результат моих галлюцинаций?

– Ты не учитываешь, что галлюцинации вполне могут быть результатом воздействия на твою психику. Может, им достаточно того, что ты это видел, а на самом деле никто никого не убивал.

– Не верится мне в строго наведенные галлюцинации.

– А ты и не верь. Им нужен был кошмар, они его создали, а сюжет уже не имеет значения.

– Слишком как-то по-голливудски.

– Тогда не знаю.

– И я не знаю. Чай будешь?

– Я вообще-то тебя хотел на улицу вытащить.

– В парк?

– Можно и в парк, но мне сначала в аптеку надо.

– Чего так?

– Подруга за постинором отправила.

Вот уже несколько недель Дима жил с какой-то девчушкой.

– Эта дрянь, видишь ли, не захотела и сказала, что у нее месячные, – рассказывал Дима, – ну, я и кончил сегодня туда. А у нее, оказывается, опасный день. Ну не дура? Дура! Дура и сука! Теперь вместо того, чтобы спокойно лежать рядом с ней в кроватке, я вынужден, как дурак лететь в аптеку. И это еще может не помочь. Тогда придется аборт делать. Одни расходы.

– Теперь можно и в парк, – сказал Дима, кладя в карман таблетки, – нет, но какая сука! Надо же было додуматься… ты бы видел ее рожу сегодня, когда я ей туда нагадил. «Ты, кричит, чего делаешь?!» «Кончаю». «Туда!» «А куда?» «Идиот! Я же забеременею! Слазь нахер и дуй в аптеку за постинором!» «У тебя же месячные только прошли». «Какие, нахрен, месячные!». «Ты же сама говорила…» «Я просто трахаться не хотела. Слезай давай!» Я начал слазить, и меня как назло судорога хватила. Всю ногу. Я ору, матерюсь, а она ржет. Убил бы суку… А пойдем ко мне, предложил вдруг Дима. Скажем ей: пошла, залетная! Посидим, выпьем, покурим.

– Только без разборок.

– Какие еще разборки?

– Ну, там, взаимные убийства и выяснения отношений. С меня своих убийств хватает.

– Все будет в абажуре.

– Тогда пойдем.

На лестничной клетке воняло прогорклым маслом и давно уже потерявшей свежесть рыбой. Соседи Димы готовили еду. Интересно, как они это могут есть? И ведь богатые, черт возьми, люди. Могли бы… Запахи вызывали чувство глубокого отвращения, но возвращаться в квартиру мне почему-то не хотелось. Сначала неизвестно откуда взявшаяся тревога, заставившая меня искать убежище в вонючем подъезде, а теперь… Я был словно заперт между этажами в невидимой клетке, из которой не было выхода ни вверх, ни вниз. О том, чтобы вернуться к Диме, не могло быть и речи. Невидимый непреодолимый барьер зорко нес свою службу. Загадочный, надо сказать, барьер. Ни страха, ни боли, ни тревоги. Паралич воли. Я бы так назвал это состояние, когда просто не можешь сделать ни шага в заданном направлении. Я стоял, прислонившись к стене, дышал вонью и ничего не мог с собой поделать.

Включился лифт, и одновременно во мне включилось питание. Теперь я был словно хищник, готовящийся к прыжку. Послышался топот ног – снизу, одновременно с поднимающимся лифтом, бежали вверх люди. Тяжелые, массивные люди.

«Беги!» – вспыхнуло у меня в мозгу, и я, стараясь не шуметь, поднялся на площадку выше.

Из открывшегося лифта выбежали люди в масках и с автоматами в руках. Сомнений не было, это за мной. Беги! Но куда? Внизу меня наверняка ждали. Не прибегать же к услугам мусоропровода. Оставалось только подниматься вверх, до самой крыши, а потом… Всегда боялся высоты, и на тебе… О том, чтобы попасть к ним в руки живым, не могло быть и речи. Плохо, если чердак окажется закрытым. Но нет, пожалуй, мне сегодня везет.

Приятный свежий воздух! Я сделал несколько глубоких вдохов. Перед смертью не надышишься, – вспомнил я дурацкую в своей правоте присказку. Перед смертью… Теперь надо собрать всю волю в кулак, как следует разбежаться и представить себя птицей. Умирать было до отвращения страшно, но еще страшнее было попадать к ним в руки. Мои ноги подгибались, а руки тряслись. Послышались шаги. Дальше медлить было нельзя. Закрыв глаза, я начал разбег.

– Сюда! – Кто-то схватил меня за руку.

Глава 23

«Пиво было теплым, выдохшимся и слегка отдавало мылом. Эх, в другом бы месте, в другое время и при других обстоятельствах… Но только не сейчас. Сейчас надо молча глотать это жуткое пойло, следя за тем, чтобы лицо выражало усталость и тупое уныние. И никаких резких движений. Абсолютное слияние с ландшафтом, черт бы его побрал. Я сделал большой глоток. Возможно, на какое-то мгновение я потерял над собой контроль, потому что парень, сидящий рядом со мной за стойкой, как-то уж очень внимательно на меня посмотрел. Скорее всего, уловил что-то на уровне инстинктов. Это не страшно. К тому времени, как хоть что-то сможет достичь его полуразложившегося сознания, меня здесь уже не будет. Уже скоро. Еще пара минут, и откроется следующий карман, следующий квант безопасности.

Кто не играл в детстве в прятки? Для меня эта игра с самого начала стала философией жизни. Я не был ни сильным, ни смелым, ни быстрым, что в наших местах было подобно смерти, если ты не имел особого дара или таланта, способного сохранить тебе жизнь. Моим талантом было умение прятаться. Я не сидел целыми днями дома и не убегал от местных жлобов и хулиганов, наоборот, я всегда старался быть в гуще событий, находясь при этом в зоне безопасности.

Зоны безопасности. Они как мыльные пузыри: появляются, искрятся своими непроницаемыми для ищущего боками и исчезают, оставляя после себя мокрый след непонимания. Люди сталкиваются с ними буквально каждый день в своей повседневной жизни. Кто хоть раз не переворачивал вверх дном весь дом, чтобы найти какую-нибудь безделицу, которая, в конце концов, обнаруживалась чуть ли не на самом видном месте? И такие зоны есть всегда. Более того, между ними существуют мосты. На самом деле, они не исчезают, а перетекают с места на место. Зона рождается, растет, созревает, после чего перетекает в новое место, запуская туда щупальце-коридор. Можно всю жизнь прожить внутри такой зоны, и никто даже не вспомнит о тебе.

Игру в прятки вытеснило ужасное в своем идиотизме увлечение. Мы ходили играть с поездами. Дело было недалеко от железнодорожного моста через реку. Поезда там всегда замедляли ход. Мы поджидали поезд, чтобы, выбрав момент, прошмыгнуть между колесами на другую сторону рельсов. А чуть позже, когда эта забава нам надоела, мы прыгали с поездов в реку, что было значительно опасней, так как надо было рассчитать свой прыжок так, чтобы не столкнуться с одной из бесчисленных металлических опор моста. Увлечение, которое могло стоить жизни.

Тогда-то я и понял, что наша жизнь – это бесконечная вереница поездов, с которых рано или поздно приходится прыгать. Стоит ошибиться хоть на мгновение, и жизнь размажет тебя по одной из бесчисленных опор. Те же, кто так и не удосужился это понять, становились размазанными по железнодорожному полотну кусками мяса, а потом, когда наши забавы стали менее безопасными, натыкались на ножи и пули или навсегда исчезали за колючей проволокой, следуя по бесчисленным исправительным заведениям.

Не высовывайся! Будь внешне таким, как все! Старайся полностью слиться с ландшафтом! Этот закон я узнал слишком поздно. Я очутился в экспериментальном классе особой школы с практически свободным режимом. Можно было даже прогуливать занятия. Осознав ошибку, я сосредоточил все свои силы на том, чтобы полностью овладеть искусством «невидимости», как я окрестил этот принцип. Я старался быть невидимым всегда и везде, даже ночью во сне я не забывал об этом. Результат превзошел все мои ожидания. Буквально через год меня перестали замечать. Либо обо мне вообще ничего не говорили, либо меня воспринимали как нечто само собой разумеющееся, на что не стоит обращать внимания. А через три года я научился даже уклоняться от обязательной терапии. Нас сгоняли в большой актовый зал и заставляли смотреть специальные фильмы: яркое мерцание и совершенно неразборчивое бормотание. После таких сеансов мы буквально корчились от головной боли.

Не знаю, в кого нас хотели превратить, и никогда уже не узнаю. Нашей группе не повезло. Что-то в эксперименте пошло не так и его решили прикрыть, ликвидировав весь ненужный материал. Одним из пунктов ликвидации были мы: тридцать ничего не понимающих подростков. Мне тогда только исполнилось семнадцать.

Нас направили якобы на прививку… Двадцать пять человек так и не вышли из медпункта. Кроме меня избежать прививки смогли еще четверо, но их очень быстро нашли. Последнего из них пристрелили в школьном дворе при попытке оказать сопротивление. Нас обвинили в убийстве одноклассников, меня объявили в розыск. Любому узнавшему меня, надлежало немедленно связаться со службой безопасности.

Более трех месяцев я прятался в школе, постоянно кочуя по местам безопасности. Один раз даже ночевал под машиной моих преследователей. Я кружил по школе, ничем не выдавая своего присутствия, часто блуждая среди людей, – они все равно не могли бы обратить на меня внимания. Однажды, правда, меня узнали. Но это были люди, поставившие на меня деньги (в школе принимались ставки, когда меня возьмут), и, следовательно, они не имели права влиять на результат пари. Я поставил на то, что выйду сухим из воды. К тому времени, как они опомнились, меня уже и след простыл…

Пора.

– Простите, где тут у вас туалет? – спросил я бармена.

– Там. – Он махнул рукой.

– Возьмите. – Я протянул ему деньги.

Он начал нехотя копаться в кассе в поисках сдачи.

– Оставьте себе.

– Спасибо, если не шутишь.

Я быстро вошел в туалет, закрыл за собой дверь. Окно. У меня было время, чтобы убрать особо острые осколки стекла. Пора. Я выпрыгнул на улицу и медленно пошел в неизвестность, ведомый исключительно капризами зоны безопасности. Заворачивая за угол, я оглянулся. Возле бара, визжа тормозами, останавливались патрульные машины».

В ресторане было безлюдно. Почти. Обычно публика начинала собираться на пару часов позже, и если бы не один влиятельный посетитель, который, кстати, никогда не платил за обеды (на этом настоял хозяин заведения), в зале не было бы никого. Ресторан и не открывался бы в этот час, но посетитель всегда обедал за одним и тем же столом в одно и то же время, и это спасало хозяина заведения от ряда неприятностей. Конечно, посетитель не был филантропом, взявшим заведение под свою защиту. Скорее всего, ему вообще не было никакого дела ни до хозяина, ни до ресторана вообще, и взорви кто-нибудь ресторан, максимум, что он бы почувствовал, это небольшую досаду: нужно искать новое заведение, а он не любил отвлекаться на подобную ерунду. Он и не отвлекался, но стоило ему появиться, как вмиг исчезли все желающие предоставить «крышу», а редкие инспекторы, как бы извиняясь, находили самые незначительные нарушения, без чего, увы, ни одна проверка не может обойтись.

Посетитель приходил всегда один, в одно и то же время, садился за один и тот же столик. Всегда спокойный, приветливый, корректный. Ни охраны, ни сопровождения. Он заходил, садился за свой столик, и буквально в следующее мгновение появлялись еда и музыка. Меню он не читал, полагаясь на вкус официантов, а музыка… Сначала это были кассеты, предпочтительно со струнными квартетами, позже в зале появился живой квартет, играющий исключительно для исключительного посетителя.

На этот раз он пришел не один. С ним был молодой человек с необычайно волевым лицом, которое, казалось, светилось силой.

– Мне то же самое, – сказал гость подошедшему официанту.

– И что вы собираетесь предпринять, господин…? – начал разговор посетитель, когда они вновь были одни.

– Каменев, зовите меня просто Каменев, – назвался гость.

– Хорошо, Каменев, я повторю свой вопрос.

– Не стоит. Я его прекрасно помню.

– Так что же? Убьете? Сдадите в руки правосудия? Будете пытать?

– У вас слишком хорошо развито чутье, чтобы появиться там, где действительно опасно. К тому же отсутствие охраны – это не более чем видимость, и не успею я захотеть что-либо с вами сделать, как меня тут же продырявит какой-нибудь снайпер. Так что ни о какой личной расправе… пока что… не может быть и речи, – он сделал ударение на словах «пока что», явно демонстрируя, что в любой иной момент личная защищенность собеседника не является преградой для…

– Неужели вы надеетесь на правосудие?

– Не стоит меня оскорблять, Владимир Викторович.

– Это было бы слишком опасно. Я об оскорблении… Правосудие – это чисто теоретический вариант альтернативы.

– Хорошо, что вы это понимаете.

– Да, но я хочу понять кое-что другое, а именно для чего вы так настойчиво добивались встречи со мной?

– Всему свое время. К тому же жалко лишать себя удовольствия… – он показал на еду.

– Хорошо. Отложим это на послеобеденный сон. Тогда вот такой вопрос, из чистого любопытства: почему вас так оскорбила сама мысль о правосудии?

– Правосудие – это такая огромная туша… Как слон, возможно, даже больше. И этот слон сдох, и сдох достаточно давно, чтобы хорошенько так завонять, не к столу будет сказано. Теперь он свербит, а я, как человек с хорошим обонянием. Думаю, вы меня поняли.

– И отчего же он, по-вашему, почил в бозе?

– Его отравили гуманисты.

– Весьма интересно.

– Правосудие было таковым, когда оно руководствовалось принципом: око за око, зуб за зуб. Гуманисты, объявив, что правосудие не должно быть орудием мести, превратили его в фарс.

– Вы, как я понял, за правосудие как орудие мести?

– Правосудие и есть орудие возмездия. Изначально это было орудием слабого против сильного, так как сильный и сам мог за себя постоять.

– Да, но судьи и сами чаще всего служат сильным.

– Уже нет. Когда-то давно действительно суд был в руках сильнейшего, но потом, когда силу сменили хитрость, коварство, обман и лицемерие, именуемые властью, правосудие стало служить власти.

– Другими словами, ваш слон захромал на обе ноги. Гуманисты же попросту его пристрелили, как загнанную лошадь.

– О нет! Даже в таком состоянии слон был еще очень опасен. К тому же болезнь сделала его более раздражительным.

– Вы сами произнесли ключевое слово. Опасен! Вы никогда не думали, что правосудие очень часто бывает опасней преступления. Вспомните хотя бы суды инквизиции или большевистские процессы над врагами народа. Да и сейчас человек, наделенный властью, может сделать с ближним практически что угодно, и правосудие в этом играет далеко не второстепенную роль. Приговаривая злодея к изоляции, а не к возмездию, гуманисты тем самым защищают себя от рук правосудия, которые (руки) вблизи выглядят далеко не так приглядно, как издали. Возьмем хотя бы нас с вами. Что вы успели там натворить? Ерунду? Однако правосудие передает вас в мои руки для участия в общественно полезном государственном деле. Вы преступник, а я закон, правосудие.

– Я не говорю, что я не виновен. К тому же око за око в моем случае было бы намного более гуманным и справедливым наказанием, чем…

– Наказанием? Но ведь вас никто не наказывал. Вас, как заблудшую овечку чуть ли не с любовью передали мне на воспитание, и я всеми силами пытался сделать из вас настоящего человека, патриота и полноценного члена общества, вы же сбежали от нас самым неблагодарным образом.

– Вы называете убийство воспитанием?

– Убийство? О чем вы говорите? Авария на производстве, несчастный случай, результат стихии.

– Только не надо списывать на стихию…

– А я и не списываю. Это на самом деле стихия. Только стихия новая, ранее неизвестная и совсем еще неизученная. Когда впервые столкнулись с радиацией, тоже дров наломали. Так что вам надлежало бы стать героем, отдать жизнь ради будущих поколений, а вы в бега. Опять преступник вы.

– Если бы все было так, вы бы не заметали так тщательно следы.

– А в этом и есть парадокс правосудия: больше всего боится тот, кто ничего не сделал.

– Потому что это давно уже не правосудие, а всего лишь его тень, призрак, бездыханная нематериальная субстанция, способная напугать разве что ни в чем не повинного обывателя да поехавшую на мистической ерунде домохозяйку. Такие люди как вы, а в последнее время и я давно уже перестали бояться приведений и темноты под кроватью.

– А вот тут вы зря… Рычаги правосудия находятся в руках таких же людей, как и мы с вами. Людей, наделенных властью и возможностью ее применить. А это обычные люди со своими достоинствами и недостатками, плюс несовершенство системы, плюс личные неприятности, плюс безнаказанность… Он же может напакостить до того, как поймет, с кем имеет дело. К тому же что является мерилом правосудия? Это только у Фемиды в руках аптекарские весы, на практике все отмеряется на глаз, и искупают вину зачастую далеко не те, кто действительно виноват, а те, кому это уготовано богом. Вина есть явление общественное, и любой из нас может быть призван для ее искупления. В этом и состоит смысл христианского распятия. Они распяли Иисуса – человека, который должен был искупить вину, вмененную людям богом.

Фактически сами преступники наказали невиновного за собственную вину. Да и были ли виновны они? Не по вердикту господа, а вообще, на деле? На самом деле, так называемыми гуманистами руководит не любовь к ближнему, а страх повторить опыт Христа или пойти на крест за преступления другого. Общество зачастую страшится правосудия сильнее, чем преступника, отсюда все эти запреты и ограничения. И опасается, надо сказать, оно не напрасно. Слишком уж велик соблазн у исполнителя закона подкинуть наркотики либо оружие или применить допрос с пристрастием, после которого кто угодно признается в чем угодно. Так уж устроен человек. Общество защищается от правосудия, для этого оно сознательно идет на то, чтобы сделать это правосудие менее действенным и эффективным.

– В результате чего правосудие становится бессильным по отношению к таким, как вы.

– Укорачивая руки правосудию, люди делают его бессильным в первую очередь по отношению к преступнику. Я имею в виду большого, настоящего преступника. И свое бессилие правосудию приходится вымещать на тех самых обывателях и домохозяйках, которых оно призвано защищать. Честь мундира требует дел.

– Честь мундира. Она, как жертвенный алтарь, требующий все новой крови. И не важно, виновен человек в действительности или нет. Важно, кого правосудие признает таковым.

– Пора переходить к делу, – Владимир Викторович посмотрел на часы. – У меня лимит времени. И так, что у нас получается: казнить вы меня не намерены, а правосудие для меня недостаточно жестоко. Вы в нравственном тупике, господин Каменев. Не находите?

– Отнюдь нет. У меня было достаточно времени, чтобы решить, что с вами делать.

– Так не томите. Если честно, я даже рад нашей встрече. У меня словно камень с груди свалился. Ожидание имеет свойство тяготить.

– Поэтому я приговариваю вас к ожиданию. Вас и вашу семью. Сезон охоты открыт, и рано или поздно я за вами приду, и тогда никакая интуиция вам не поможет. Я начинаю охоту через пятнадцать минут после того, как вы покинете ресторан. Я приду за вами тогда, когда вы меньше всего будете этого хотеть, тогда я вас убью. Или не убью. Я приговариваю вас к страху.

Произнеся это, он поднялся и вышел из ресторана.

«Этот разговор произошел уже значительно позже, после моего возвращения в родные места. Тогда же, вырвавшись из лап экспериментаторов, я решил свалить на Север, в Сибирь, за полярный круг, или в самое сердце тайги, туда, где, по моему мнению, можно было бы укрыться от эксперимента. Автостоп, открытые товарные вагоны, долгие переходы пешком, постоянные недоедание и недосыпание, не говоря уже об отсутствии элементарной гигиены… Таковы были прелести моего турпохода.

Я опасался появляться открыто в населенных местах, мало ли что могло быть на свете. Обычно я ждал где-нибудь в укромном уголке на краю селения, пока зона безопасности не позволяла мне совершать короткие вылазки в полузаброшенные огороды. На дома мне везло меньше.

Однажды, заблудившись окончательно в лесу, я вышел на одиноко стоящую бревенчатую избу, от которой так и веяло жизнью. По всем признакам она была пустой, но не заброшенной. Хозяева, скорее всего, были где-то недалеко, так что надо было спешить. Временами мне кажется, что к тому времени я уже научился немного воздействовать на зоны безопасности, слишком уж они для меня гладко ложились. Внутри было тепло и уютно. В настоящей русской печке горел огонь. На столе стояли молоко, хлеб, сало. В духовке грелся котелок с борщом. Как в старых добрых сказках. На меня вдруг накатили детские воспоминания, и мне с большим трудом удалось взять себя в руки. Расслабляться было нельзя. С минуты на минуту должны были вернуться хозяева.

Я заканчивал трапезу, когда в дом вошел здоровенный мужик с шикарной седой бородой. Настоящий лесовик. Пока он раздевался в сенях, я успел убрать следы своего пребывания и юркнул в зону безопасности. Как я и думал, он даже не заметил, что в доме побывал гость. Раздевшись, он сел за стол, достал из буфета бутылку с какой-то аппетитно пахнущей настойкой, выпил, крякнул от удовольствия, после чего принялся есть…

Очнулся я связанным на полу. Напротив меня сидел хозяин с ружьем в руках.

– А теперь говори, только не вздумай врать. Пусть я не Станиславский, но моим «не верю» будет залп из ружья, – приказал он.

Он не шутил, и усомнись он тогда хоть в одном моем слове, мне бы пришел конец. К тому же он мог видеть, несмотря на зоны безопасности, а, значит, я был у него как на ладони с самого начала.

– Если я расскажу вам правду, вы не поверите, – пролепетал я.

– А ты рассказывай так, чтобы я поверил.

И я рассказал ему все, с самого начала. Я рассказал ему о детстве, о своих проделках, о том, за что меня взяли и поместили в эту проклятую спецшколу, про эксперимент, про зоны безопасности, про свой побег и скитания. Я говорил, а он слушал и кивал головой, словно добрый дедушка Фрейд.

– Стало быть, это ты, – сказал он после моего рассказа. – Что ж, будем знакомы. Зови меня Федором.

– Алексей.

– Значит, Алешка, – он перерезал веревку. – Долго же ты шел. У меня и времени-то почти не осталось, чтобы научить тебя танцу по-настоящему…

– Вы будете со мной вальсировать? – спросил я, понимая, что убивать меня он уже точно не будет.

Это было похоже на бросок хищника. Одно мгновение, и ствол ружья направлен мне в голову, и из него рвется на волю смертоносный заряд. Моя голова каким-то чудом откинулась в сторону, и пуля только оцарапала мне лицо.

– Вот это, Алешка, и есть танец. Совместное движение с противником. Точное, быстрое, эффективное. Отклонись ты на мгновение раньше, и я бы успел отреагировать, запоздай, и пуля прошла бы сквозь твою голову. Ты танцуешь от природы. Правда, танцор из тебя хреновый, иначе пуля не повредила бы тебе лицо, да и в спецшколу ты бы не попал никогда. Ну да что было, то было.

– Но… – я боялся и хотел спросить.

– Почему я буду тебя учить?

Я согласно кивнул.

– Такие искусства, как танец, не должны исчезать из мира, а тебя прислала сама судьба. Нам суждено было встретиться. Более того, вся твоя предыдущая жизнь была не более чем подготовкой к нашей встрече.

– Хотите сказать, что я рожден для того, чтобы научиться у вас танцевать?

– Я не знаю твоего предназначения. Этого не знает никто. Танец же будет тебе служить на том пути, что уготовила тебе жизнь.

Так я остался жить у Федора.

Был он по-настоящему диким. Жил практически всю жизнь в лесу. В люди выбирался разве что за патронами, солью, крупой, спичками и керосином. Электричества у него не было. Выберется, закупится на весь год и обратно в лес. Как он только не потерял способность говорить! Еще меня поражала его эрудиция. Когда он успевал, только он был в курсе практически всего, что творилось в мире.

Целыми днями мы охотились, работали в огороде, ходили в лес по грибы и ягоды. Славные настойки делал Федор из тех ягод. Вечерами мы выходили на улицу слушать лес. И лес оживал, открывал перед нами душу. Каждая травинка шептала нам свою тайну, и от этого многоголосья сердце разбухало, как вата в воде, и превращалось в цветок.

Тогда только мы начинали танец. Сначала медленно, потом быстрей и быстрей. Со временем мы начинали двигаться, как великие мастера в кино, только у нас не было спецэффектов и отрепетированных движений. Мы превращались в тандем, становились единым существом, единым движением, осуществляемым по незыблемым законам боя, ибо это был настоящий смертельный бой с настоящим смертоносным оружием в руках. Мы могли танцевать часами, и если все проходило правильно, мы только становились сильней, впитывая в себя энергию окружающего бытия. В случае ошибки кого-то из нас ждала неминуемая смерть. Таковы были правила танца.

Прошло несколько лет. Я прижился, успокоился, почувствовал себя намного увереннее. За это время я научился танцевать достаточно сносно. Конечно, мастером танца я не стал, но любому непосвященному мог дать сто очков форы.