Текст книги "Непридуманные истории из жизни Страны Советов"

Рассказ второй. Орден Красного Знамени нашел своего героя

«Орден Боевого Красного Знамени я получил под Сталинградом. В то время наш медсанбат переместили из Подмосковья к берегам великой русской реки Волги, – начал свой рассказ Аркадий Львович, во время дружеской беседы за круглым столом в Городском доме санитарного просвещения. – В этот период войны начались тяжелейшие бои под Сталинградом. В наш медсанбат и днем, и ночью поступали раненые. Мы с Пахомом работали, не покладая рук, круглые сутки по отработанной схеме. Наш «спасательный бронепоезд» в виде санитарной повозки находился в постоянной боевой готовности. Когда у Пахома было хорошее настроение, он заводил одну и ту же песню «Наш бронепоезд стоит на запасном пути…». Ситуация на сталинградском направлении достигла критической точки, немцы прорвались к Волге, и мы с Пахомом, как челноки, курсировали от медсанбата к полевому госпиталю, который располагался в подвале огромного старинного замка, верхняя часть здания была разрушена до основания, а в глубине, в подвале размещались раненые. Работа в госпитале кипела постоянно, особенно тяжело приходилось хирургам, которые круглосуточно оказывали помощь тяжелораненым. Да, время было нелегкое».

Он прервал повествование, о чем-то своем задумался, а потом вдруг неожиданно спросил у меня:

«Шеф, мне очень важно знать Ваше мнение, как Вы считаете, я как мужчина что-нибудь из себя представляю или нет?

– Знаете, Аркадий Львович, заданный Вами вопрос не входит в мою компетенцию. Ведь я сам мужчина и оценивать Вашу внешность не берусь, так как не имею права на это. Моя генетическая программа настроена на оценку только женской красоты, а красоту мужскую оценивать по-настоящему присуще только женскому роду. Это – аксиома, которая не нуждается в доказательствах.

Однако мои рассуждения на эту тему не произвели на нашего героя никакого впечатления. Он запустил руку в карман и бережно достал из обложки партийного билета потертую временем фотокарточку.

– Вот, взгляните на эту фотографию, и Вы сразу поймете, какой я был красивый и поэтому имел серьезный успех у молодых девушек, а еще взгляните на этот орден, – и он ткнул пальцем в свою грудь, где красовался отсвечивающий матовым блеском орден Боевого Красного Знамени.

– Вы потом поймете, почему я Вам показал фотографию своей молодости и этот орден. Он мне очень дорог, я его получил под Сталинградом.

И он продолжил рассказ.

«Мы с Пахомом, четко соблюдая наши договоренности, зная от разведчиков ситуацию, ночью отвозили на нашей повозке раненых, а днем пережидали участившиеся бомбежки в подземном госпитале. Однажды, в этом подвале, где лежали раненые, я увидел очень красивую девушку с изумительной фигурой. Ее высокая грудь, тонкая талия и русая коса до пояса будоражили мне кровь и не давали покоя. Найдя благовидный предлог, я познакомился с ней и нашел в ее особе полное взаимопонимание и взаиморасположение, которое скоро переросло в любовь. К моей радости Тамара (так звали мою девушку) оказалась из нашего медсанбата, но я ее раньше не видел, так как в связи с нехваткой персонала ее временно перевели работать в подземный госпиталь. Мы начали с ней встречаться, выкраивая любую свободную минуту для свидания.

Но однажды разразился жуткий скандал. Надо мной снова нависла смертельная опасность, как в ту ночь, когда я по своей глупости отправился добровольно в разведку, которая едва не стоила мне жизни. Днем мы обычно встречались в минуты затишья, это приходилось на одно и то же время, так как немцы всегда соблюдали обеденный перерыв. Мы встретились с Тамарой у ставшей для нас любимой скамеечки. Прижавшись к ней потеснее и испытывая блаженство от встречи с ней, я протянул девушке букетик полевых цветов, сорванных мной на краю образовавшейся от бомб воронки. Увидев цветы, Тамара расцвела в улыбке. На ее пухлых щечках образовались мои любимые ямочки. Разглядывая ее и улыбаясь от переполнявшей мою душу радости, я вдруг услышал грубый с кавказским акцентом голос. Передо мной словно из-под земли появился наш грозный командир санитарного батальона подполковник Пруидзе. Его гортанный голос прозвучал над моей головой: «Что Вы себе позволяете, товарищ старший лейтенант? Любви захотелось? А в штрафной батальон за нарушение воинского устава Вам не хочется? По Вам давно уже плачет штрафной батальон. Я приказываю, Рябов, немедленного на переправу, шагом марш. Я тебе покажу любовь…». И тут он перешел на ненормативную лексику. Я вскочил со скамейки, как ужаленный, вытянулся перед командиром по стойке «смирно».

– Вольно, свободен, марш на переправу бегом!

Я схватил со скамейки лежащую на ней санитарную сумку и бросился бегом на переправу. А в голове билась мысль: «Вот и снова нашел на свою голову погибель». Из тех, кого направляли на переправу, мало кто оставался в живых. Этот приказ означал верную смерть, в лучшем случае – ранение. По этому приказу я должен был в течение шести часов находиться на переправе через Волгу, под рев штурмующих переправу вражеских самолетов оказывая медицинскую помощь раненым. В голове билась мысль: «Вот и конец всей моей жизни». Я прибыл на переправу как раз во время начавшейся бомбежки. Увидев глубокую воронку, образовавшуюся от ранее сброшенной с немецкого самолета бомбы, я нырнул в нее, как в омут, накрыл голову санитарной сумкой, моля Бога только об одном, чтобы он спас мне жизнь, и я надеялся на солдатскую мудрость, гласившую, что бомба в одно и то же место два раза подряд не падает. Немецкие самолеты через каждые пятнадцать минут утюжили переправу бомбами. От непрерывных взрывов я оглох, взрывной волной меня наполовину засыпало землей. Поэтому об оказании помощи раненым речь не шла вообще, помощь надо было оказывать мне, так как я превратился в живой труп, а вокруг меня бушевал ад, состоящий из земли, перемешанной с человеческой кровью и мясом. Сколько я пролежал в этой воронке, я не знаю, так как часы мои остановились, но по появившимся звездам на небе я понял, что обозначенное мне по приказу время нахождения на переправе истекло, и я могу возвращаться к себе в медсанбат. Я был жив, и это было самое главное. Полуоглохший, грязный, я выполз из своего укрытия и медленно побрел на ватных ногах в расположение нашего медико-санитарного батальона. Первый, кого я встретил, был командир. Подойдя к нему поближе, я дрожащим от только что пережитой смертельной опасности голосом отрапортовал: «Товарищ подполковник, старший лейтенант Рябов с переправы прибыл». Внимательно осмотрев меня со всех сторон, командир, видимо, остался доволен моим видом, он улыбнулся мне в свои щетинистые черные усики и насмешливо спросил:

– Будешь еще Тамарку трогать?

– Никак нет, товарищ подполковник, – ответил я.

– Ну, хорошо, – милостиво кивнул он мне, – ступай и приводи себя в порядок.

– Слушаюсь, товарищ подполковник, – произнес я уже более твердым голосом.

Отойдя от командира на несколько метров, я увидел Тамару, которая пришла меня встречать. Она стояла, как статуя, бледная, а увидев меня живым, заплакала и бросилась, рыдая мне навстречу. Я не знаю, откуда у меня взялись силы, но я бросился бежать от нее в противоположную сторону. Я так быстро в своей жизни до этого момента никогда не бегал. Я бежал от своей смерти, бежал с такой скоростью, на которую раньше никогда не был способен, и только перепрыгнув противотанковый ров, я услышал раскатистый гортанный смех моего командира. Он стоял на пригорке и хохотал надо мной, хохотал до слез. Я понял, что победил смерть и что больше мне ничего не угрожает, а через две недели я получил орден Боевого Красного Знамени. В приказе, подписанном товарищем Сталиным, говорилось: «Наградить старшего лейтенанта медицинской службы А.Л. Рябова орденом Красного Знамени за исключительное мужество и героизм, проявленные в боях под Сталинградом». Подполковник Пруидзе, вручая мне награду, сказал, улыбаясь: «Я Вас поздравляю, боевой орден нашел своего героя, – и добавил, – я Вами, старший лейтенант, доволен. Вы мне – Тамару, а я Вам – орден. И то, и другое имеет одинаковую ценность, значит мы с Вами в полном расчете».

И так день за днем, рассказ за рассказом, знакомил меня Аркадий Львович с некоторыми подробностями его жизни. Но это все касалось его прошлого. Мне захотелось у него выяснить, о чем он думает сейчас, а главное, к чему стремится сегодня, и я как-то при первом удобном случае за рюмкой задал ему свой коварный вопрос:

– Аркадий Львович, Вы все время в своих воспоминаниях живете прошлым, ведь война давно окончилась, а сейчас уже мирное время, что Вас волнует, тревожит? Как Вы смотрите на нашу настоящую жизнь?

Аркадий Львович снисходительно посмотрел на меня:

– Знаете, шеф, в нашей мирной жизни нет ничего нового под этим солнцем. Земля как вертелась, так и вертится. Вокруг обычная житейская суета. Я от нее никогда не отклоняюсь. Я ее не избегаю, а наоборот, стараюсь в нее окунуться и живу в ней сегодня полнокровной жизнью. У меня есть одно постоянное желание – наслаждаться этой жизнью и взять от нее все, что можно. В этом и состоит смысл моей жизни.

– Аркадий Львович, а из чего состоит это «все, что можно»?

Выпив очередную рюмку, он посмотрел на меня, как мудрый учитель на ученика-недотепу.

– Странно, шеф, что Вы мне задаете такой вопрос. Мое жизненное кредо всем понятно. Я не хочу болезни, мечтаю дожить здоровым до могилы и никому не быть в тягость, любить женщин до последнего вздоха. Иметь постоянный достаток и ни от кого не зависеть. Это в моем понятии и есть смысл жизни. Я выжил на войне за счет своего разума, а все остальные блага мне дала коммунистическая партия, которая по достоинству оценила мой разум, достоинства и заслуги. Я за советскую власть убью любого, кто на нее замахнется.

Да, чего еще от этого человека можно было ожидать, смысл его жизни так же примитивен, как и его поступки. Ведь он совершил предательство – променял прекрасную женщину на орден и благосклонность командира.

Рассказ третий. Анонимка

Мой рабочий день начинался с повседневных будней. Первым в мой кабинет важно входил Аркадий Львович Рябов. Он шел величественно. Не на правах «близкого друга», как он любил в компаниях иногда подчеркивать свою близость к шефу, а как секретарь партийной организации. Коммунистическая партия и ступенька, занимаемая в партийной иерархии, была выше любой должности. А он проводил линию коммунистической партии как секретарь партийного бюро нашей организации. В той прошлой советской жизни партийный функционер имел большое влияние на работе и огромный вес в обществе, во всяком случае судьба многих членов нашего коллектива зависела от партийного босса местного значения. Он это хорошо понимал, поэтому его появление и безупречный вид свидетельствовали о важности той миссии, которую ему поручила и доверила вышестоящая партийная организация. Он всегда носил с собой газету «Правда», которая открывалась передовицей, определяющей, в его понимании, все его действия на каждый рабочий день в нашем учреждении. Свой приход ко мне он начинал со слов: «Мы живем в коммунистическом обществе, которое требует от нас напряжения всех сил и способностей. Каждый член нашего общества должен гордиться оказанным ему доверием и трудиться на благо общества, не жалея ни сил, ни собственного здоровья. В этом заключается счастливая жизнь наших граждан, за которую боролись наши отцы и деды, в том числе и я», – Аркадий Львович, произнося эти слова, скромно отводил глаза в сторону, подчеркивая свое непосредственное участие в строительстве коммунизма. Он был по утрам трезв, всегда тщательно выбрит. Я воспринимал его каждодневные политинформации как трезвое вранье, в котором ни одному его слову верить было нельзя, потому что его правда жизни о себе начиналась обычно после выпитой третьей рюмки. За год совместной работы я изучил его партийные проповеди наизусть. И терпеливо ждал окончательных выводов, почерпнутых им из сегодняшней газеты «Правда». Он внимательно смотрел на подчеркнутые красным карандашом строчки передовицы, что-то отмечая в них. Затем, оторвавшись от газеты, сказал: «Каждый советский человек должен помнить, что он живет в созданном непосильным трудом обществе, которое носит название развитого коммунизма. Лучше нашего общества ничего на свете нет, и мы поэтому никому не разрешим что-то в нашем обществе менять. Нашему поступательному движению к коммунизму мешают вражеские отщепенцы и моральные уроды советского общества, такие как Солженицын, Растрапович, Войнович и ярый антисоветчик Высоцкий. Все они являются нашими врагами, которые продались американскому империализму и мешают нам строить коммунистическое общество».

Не выдержав, я прервал его монолог словами:

– Аркадий Львович, если у нас такое хорошее общество, и мы все в нем построили правильно, то почему в наших магазинах ничего невозможно купить. Вместо мяса пустые полки. Моя жена вчера после работы простояла в очереди несколько часов, так ничего и не купив.

– Валерий Иванович, у Вас что, других забот нет, как только посылать жену в магазины? Да я Вам завтра забью Ваш холодильник всеми дефицитами, и никуда Вашей жене ходить не придется. А если в нашей стране и возникли временные трудности, все равно помните, что наши идеи самые передовые в мире. И на какое-то время животноводство отстало от нашего поступательного движения вперед, но я Вас уверяю со всей партийной ответственностью, что эти временные трудности с обеспечением продуктами питания скоро будут преодолены.

Я вновь прервал его монолог следующими словами:

– Давайте перейдем к сегодняшнему событию, которое надо немедленно обсудить.

Я остановил его неспроста – его болтовня мешала сосредоточиться над трудным вопросом, который свалился на нашу организацию, как тунгусский метеорит, – за много лет существования городской санэпидстанции впервые была выделена горисполкомом двухкомнатная квартира. Это было далеко не рядовое событие. Оно касалось, прежде всего, благополучия наших сотрудников и решение его могло повлиять на моральный климат в нашем коллективе, и малейшая несправедливость, допущенная при распределении этой квартиры, могла обрушить то хрупкое равновесие, которое сложилось в наших отношениях. Вот что меня волновало в данный момент. В этой связи его монолог был неуместен. Мне надо было получить мнение партийной организации, профсоюзного комитета и народного контроля, для того, чтобы справедливо разрешить свалившуюся на голову эту проблему с двухкомнатной квартирой. Поэтому я попросил пригласить ко мне в кабинет председателя профсоюзного комитета А.П. Гапоновича и председателя народного контроля С.Т. Катерногу. Объяснив каждому из приглашенных важность возникшего вопроса, я попросил определить всем вместе достойного кандидата на получение выделенной нам квартиры, а до нашего решения ни с кем не обсуждать эту проблему. Итак, на повестке партийного бюро нашей организации появился один единственный животрепещущий вопрос: кому из наших сотрудников достанется квартира. Как обычно, по всем существующим в СССР правилам, первое слово по затронутому вопросу принадлежало секретарю партийной организации. Роль коммунистической партии в нашей стране не оспаривалась никем. Каждый советский гражданин знал, ему постоянно вбивали в голову, что коммунистическая партия является бессменным нашим рулевым, который ведет народ от победы к победе. Открыв наше заседание, Аркадий Львович в своем выступлении еще раз подчеркнул значение партии в жизни советского человека и закончил его словами о том, что в своей деятельности наша коммунистическая партия опирается на трудящихся, и в обсуждаемом вопросе мы не имеем никакого морального права промахнуться и отдать выделенную нам квартиру не тому, кому следует. Затем слово взял председатель профсоюзного комитета, который напомнил всем слова Ленина о том, что профсоюзы являются приводным ремнем нашей партии, обратив внимание присутствующих на существующий список очередности получения жилья, составленный и утвержденный по всем правилам с выяснением и обследованием условий проживания каждого сотрудника, подавшего заявление в профсоюзный комитет на улучшение своих жилищных условий. К утвержденному списку прилагались служебные характеристики, определяющие вклад в общее дело каждого сотрудника, нуждающегося в дополнительной жилой площади. Всего в зачитанном им списке значилось 18 фамилий. Я мысленно прикинул, что если за эти прошедшие 25 лет нашей организации выделили первую квартиру, то к следующему 25-летию никто из числящихся в этом списке не доживет. Не знаю, о чем думали члены партийного бюро, но после оглашения фамилий, числящихся в списке, в моем кабинете повисла напряженная тишина. Все ждали, что же скажет председатель народного контроля. Поняв, что очередь дошла до него, он торжественно встал, вышел из-за стола и сказал:

– Товарищи, я как председатель народного контроля должен следить за порядком, чтобы не только соблюдалась очередность, но и главное, чтобы утвержденный нами кандидат соответствовал моральному облику советского человека. В этой связи предлагаю рассмотреть из этого большого списка две первые фамилии. Под номером один значится Нина Марковна Жукова, врач с большим стажем и большой семьей. Под номером два числится наш секретарь партийной организации товарищ Рябов Аркадий Львович. Я как бывший офицер советской армии считаю кандидатуру фронтовика Аркадия Львовича, которому партия доверила нашу партийную организацию, более подходящей на получение этой квартиры, чем кандидатура Нины Марковны Жуковой, я считаю, что Жукову надо вообще вычеркнуть из списков нуждающихся в получении жилой площади, так как она во время Великой Отечественной войны находилась в фашистской оккупации, что не дает ей права претендовать на выделенную квартиру.

Неожиданно разгорелась дискуссия по оценке достоинств и недостатков выдвинутых кандидатов на получение квартиры. Аркадий Львович Рябов снова взял слово, заявив, что он отказывается участвовать в дискуссии, так как речь идет о личном его интересе, а что касается его больших заслуг перед партией и в целом перед страной, то они изложены в его личном деле. О них знают все в коллективе, о чем свидетельствуют боевые награды, которыми отмечен его безупречный жизненный путь. Высказав все, что он о себе думает, он с гордо поднятой головой покинул наше совещание. После его ухода мы остались втроем, и решать вопрос стало проще, так как простое голосование определяло конечный результат этого вопроса, который свелся к анализу существующей обстановки. Взвесив все за и против и оценив реальную ситуацию и двадцатипятилетний безупречный стаж Нины Марковны Жуковой в нашем учреждении, ее всеми признанный авторитет и профессионализм, о чем свидетельствовал полученный ею документ ударника коммунистического труда как лучшей по профессии, с учетом сложного семейного положения и невыносимо тяжелых жилищных условий: муж-инвалид, тяжело больная дочь, престарелые родители – все вместе с ней ютились в маленькой 12-метровой комнате. А семья секретаря партийной организации Аркадия Львовича Рябова, которая состояла из четырех человек, проживала в небольшой двухкомнатной квартире. В нашей организации он работал всего десять лет. Конечно, условия проживания Н.М. Жуковой были не сравнимы с квартирными условиями нашего парторга, и я, не колеблясь ни на секунду, поддержал председателя комитета нашего профкома. После голосования я предложил на предстоящей планерке объявить, что согласно утвержденному профкомом списку Нине Марковне Жуковой выделена современная двухкомнатная квартира, и в торжественной обстановке в присутствии всего коллектива вручить ей ордер на эту квартиру. На этом наше совещание окончилось, но открылись новые удивительные обстоятельства, которые взбудоражили и потрясли до основания весь наш коллектив. На следующий день в адрес председателя народного контроля поступила анонимка, в которой утверждалось, что Жукова Нина Марковна во время Великой Отечественной войны, находясь в фашистской оккупации в городе Минске, сожительствовала с немецким офицером, и в память о тех, кто пал под Сталинградом, коллектив нашей организации никогда не смирится с тем, что она получит эту квартиру, и будет бить во все колокола, так как Нина Марковна Жукова не имеет права на это. Злополучная анонимка была послана в обком партии и в наш местный народный контроль. После получения анонимки ко мне прибежал запыхавшийся наш председатель народного контроля товарищ Катернога, с побагровевшим от азарта лицом, возбужденный, он протянул мне анонимку со словами: «Видите, я был прав. Она, когда мы проливали свою кровь на фронте, гуляла с немцами, а Вы этой подлой твари выделили квартиру». И он стал меня обвинять в недопонимании мной партийной линии по существующему вопросу.

– Спиридон Тимофеевич, – обратился я к нему, – умерьте свой пыл, и не Вам решать, в чем я разбираюсь, а в чем нет. Анонимка – это еще не доказательство. Вы ни в коем случае не додумайтесь непроверенные факты, изложенные в анонимке, обнародовать в коллективе. Успокойтесь, приходите ко мне через час и мы примем правильное решение, как в этом случае поступать.

Возмущенный до глубины души моим ответом Спиридон Тимофеевич был далеко не тем человеком, кто умел и хотел ждать. Он тут же собрал коллектив и провел свою пресс-конференцию, обнародовав содержание анонимного послания. Я в этот момент принимал посетителей как депутат городского совета и поэтому, услышав душераздирающие крики, вынужден был прервать прием, и бросился в комнату, откуда раздавался шум. Открыв двери, я увидел толпу сотрудников и Нину Марковну Жукову, которая мертвой хваткой вцепилась в лицо Спиридона Тимофеевича, который от боли истошно кричал, пытаясь оторвать руки Нины Марковны от своего окровавленного лица. Мне с большим трудом удалось это сделать, и я увел бьющуюся в истерике женщину в свой кабинет. Напоив ее водой и валерианой, я выслушал взволнованный рассказ этой уже немолодой женщины. Суть этого рассказа заключалась в том, что перед началом войны шестнадцатилетняя девушка полюбила своего одноклассника Ильина, который, как и она, как и многие другие в Беларуси, попали в немецкую оккупацию, ведь город Минск был захвачен врагом на шестой день войны, а в 1944 году, после освобождения Минска, Ильин уходил вместе с немцами. Обезумевшая от горя девушка прибежала на вокзал попрощаться с любимым, и кто-то из немецких фотокорреспондентов сделал снимок белорусской девушки в момент прощания ее с Ильиным. В немецкой газете появилась фотография с надписью: «Ничего фрау, мы еще вернемся». Бежало время, складываясь в годы, и Нина Жукова стала студенткой Минского медицинского института, а вскоре в адрес дирекции института пришла анонимка с ее фотографией, вырезанной из немецкой газеты. Советское НКВД открыло дело против девушки, обвиняя ее в сотрудничестве с фашистами. Такие обвинения, как правило, заканчивались длительными лагерными сроками, но везение оказалось на стороне Нины Марковны. Следователь НКВД, который вел дело Нины Марковны Жуковой, влюбился в обвиняемую, понимая, что девушка по своей душевной простоте и неосведомленности явилась на вокзал попрощаться с любимым, не преследуя никакой иной цели, и попала в объектив фашистского фотокорреспондента. За этот свой необдуманный душевный порыв она дорого заплатила, попав в руки чекистов, пройдя пытки, побои и издевательства. Она познала всю правду советской жизни, советской свободы и советской действительности. Чекисты, издеваясь над ней, понимали, что она советской власти не причинила никакого вреда. Вся ее беда заключалась в том, что она полюбила того, кого не следовало. И за что же они ей мстили? А получается за то, что в 1941 не смогли ее защитить, за то, что она по их вине осталась на оккупированной фашистами территории, что это не она, а они, со своим любимым и вечно для них живым Сталиным проспали нападение Гитлера и позволили захватить ее родной город Минск. Ее никогда бы не простили, если бы их сотрудник не влюбился в нее и вопреки воле чекистского начальства, несмотря ни на что, женился на ней. За этот тяжелый по советским меркам проступок он был исключен из рядов коммунистической партии и изгнан на веки вечные из когорты советских чекистов как предатель, нарушивший основы профессиональной дисциплины и этики. Не выдержав незаслуженных обвинений и позора от своих товарищей, он решил застрелиться из своего именного оружия, подаренного ему еще в самом начале войны наркомом НКВД БССР Л.Ф. Цанавой. Вечером, придя в общежитие мединститута, Нина Марковна Жукова обнаружила на полу своей комнаты истекающего кровью своего друга, который был без сознания, и оставленную им прощальную записку на имя начальника НКВД. Она вызвала скорую помощь, и его спасли. В течение двух месяцев ухаживала она за раненым мужем, на всю жизнь оставшимся глубоким инвалидом. Несмотря ни на что, Нина Марковна не оставила своего друга в беде, взвалив на свои женские плечи все выпавшие на их долю житейские заботы. Она с отличием окончила мединститут и постоянно с достоинством несла свой тяжелый жизненный крест, ухаживая за любимым человеком, который в трудную для нее минуту отдал ей, загнанной советской действительностью, свою душу и сердце. В течение 25 лет она работала в санэпидстанции, занималась застройкой и планировкой родного города Минска, проживая в ветхом, стоящем на курьих ножках домишке в двенадцатиметровой однокомнатной квартире со всей своей большой и сложной семьей. Она посвятила всю свою жизнь близким людям, обслуживая своих больных родных, она стала для своей семьи единственной кормилицей. Услышав ее выстраданный жизнью рассказ, я представил себе, как эта хрупкая, уже немолодая женщина рубит дрова, чтобы протопить печку, кормит из ложечки парализованного и навечно прикованного к кровати мужа, помогает и лечит своих стариков-родителей и вносит при этом в строящийся заново прекрасный город Минск свои смелые решения, связанные с планировкой и застройкой города. И она при всем при этом не имеет права на свое маленькое счастье, на собственную квартиру, которая хоть немножко могла бы облегчить жизнь ее близких. С этими мыслями я направился в областной комитет партии, куда был приглашен к первому лицу в связи с поступившей в партийные органы анонимкой, написанной неизвестным «доброжелателем» от имени и по поручению павших под Сталинградом бойцов и офицеров доблестной Советской армии. Первый принял меня сурово, не поздоровавшись и не предложив мне сесть, он гневно нахмурил свои лохматые, рано поседевшие брови и начал свою речь со слов обвинения в мой адрес:

– У Вас нет политического чутья. Как Вы смели? Вы, советский руководитель, которому наша партия доверила большой коллектив, отдать свой голос врагу.

Из его первых слов я сразу понял, что он хорошо проинформирован, владеет фактами и знает все подробности случившегося. В его словах кипела ненависть, он клеил на меня политические ярлыки, обвиняя в пособничестве врагам нашего советского общества. Так что я, незаметно для себя, превратился в обвиняемого. Его желчные слова призывали меня к конкретным действиям. Я, по его мнению, как молодой коммунист должен для себя сделать глубокий вывод в связи со случившимися событиями. Он даже договорился до того, что такие люди, как Нина Марковна Жукова, не имеют права работать в советской стране. А если гуманная советская власть ей такую возможность предоставила, то она лично не имеет права от советской власти ни на какие преференции. И в заключение он добавил, что пусть, мол, живет и радуется, что осталась жива и не сгнила в Гулаге, и всю свою жизнь благодарит за это советскую власть. Я попытался ему объяснить, что она не враг советской власти и ничего плохого не сделала, что она лучшая по профессии в нашем коллективе, что любви не прикажешь, что ей было перед началом войны всего лишь шестнадцать лет. Но он меня грубо прервал. Набычившись и налившись кровью, брызгая слюной, он не на шутку разошелся. Прямо передо мной его алкогольный синюшный нос разбухал глубокими синими прожилками, из его глаз в мою сторону сыпались искры, а голос как будто превратился в раскаленный металл. Он визжал, брызгая слюною прямо мне в лицо: «Говоришь, ей было всего лишь шестнадцать лет? А ты забыл Олега Кошевого, который в этом возрасте создал подпольную молодежную организацию и погиб. А Зоя Космодемьянская, которую фашисты в этом же возрасте пытали и расстреляли?» И закончил он свою пламенную речь пионером Павликом Морозовым.

– Ребенок не побоялся открыть глаза советской власти на противоправные действия родных и близких. Для него советская власть была дороже своих родителей и родственников. За что и был ими зверски убит. А ты, – он перешел в своем экстазе возмущения на «ты», – ты что же, пытаешься защищать шлюх? Видите ли, она хорошо работает. А ты не понимаешь, что у нее, у этой сучки, другого выхода не остается. Она должна хорошо работать, вымаливая у советской власти пощаду, и благодарить ее, нашу народную власть, что ей разрешили работать, а не рубить лес на Колыме.

В заключение своей пламенной речи он вынес вердикт:

– Квартиру этой Жуковой как врагу советского народа не давать. А у нас с Вами разговор еще не окончен, он у нас будет впереди.

С тем я и покинул кабинет партийного вождя областного масштаба.

Придя на работу, я внимательно прочитал еще раз анонимку, вникая в смысл каждого написанного в ней слова. И чем больше я погружался в ее текст, тем явственнее перед моими глазами возникал такой знакомый мне образ Аркадия Львовича Рябова, моего коллеги. Стиль написанного текста мне был очень знаком, так же как и бьющие в самое сердце слова о защитниках Сталинграда, к которым он всегда себя причислял, важно кивая на свою грудь, в которую навечно был вмонтирован орден Боевого Красного Знамени, который после его откровений о себе потерял для меня всякую значимость. Я был убежден в том, что анонимка написана им лично – это ему, стоящему в списке на получение квартиры под номером два надо было любым способом устранить соперницу, что он и сделал. Ну что же, он своего добился, квартиру он получит. Лично для меня его действия и намерения стали вполне понятны. Жаль только, что павшие под Сталинградом бойцы, заплатившие своими жизнями за свободу и независимость нашей Родины, не сумели вовремя разгадать эту ползучую тварь, которая до сих пор от имени их, мертвых, пользуется почетом и уважением в стране победившего социализма под чутким руководством коммунистической партии. Я нисколько не сомневаюсь, что зло будет наказано, и что кара Всевышнего рано или поздно настигнет нашего «героя». Сорняки же, выросшие на советской, насквозь фальшивой идеологии, развенчанные после падения советской власти, стали сегодня достоянием гласности. Вспоминая много лет спустя хамское поведение партийного чиновника областного масштаба, я думаю о том, что мог бы ему с сегодняшних позиций напомнить о несостоятельности его насквозь пропитанных ложью идеологических примеров в лице пионера Павлика Морозова, которые он мне с такой убежденностью приводил в качестве непогрешимых образцов. Пионер Павлик Морозов предал своих родных и близких, и на этом примере откровенного стукачества и человеческой подлости воспитывалась советская молодежь. А чего стоит «героический поступок» Зои Космодемьянской, о котором мы теперь знаем правду. В сорокаградусный мороз девушка поджигала деревенские избы мирных советских людей, чтобы возбудить в них чувство ненависти к фашистам и тем самым активизировать народную войну с врагом. Сами же жители деревни поймали советскую мстительницу и передали ее в руки немцев. Я уж не говорю о порожденных той гнилой идеологией более могущественных идолах, которым мое поколение должно было поклоняться.