Текст книги "Роб Рой"

Глава IX

 
Вор крадется назад! Поближе стану.
Здесь, возле дома, не посмеет он
Меня обидеть, – а кричать не стоит,
Покуда он не покушался.
 

«Вдова»

– Неизвестный? – отозвался судья. – Надеюсь, не по делу, потому что я сейчас…

Но гость его перебил.

– Дело мое довольно беспокойное и щекотливое, – сказал мой старый знакомец Кэмбел, ибо это был он, тот самый шотландец, с которым я встретился в Норталлертоне, – и я прошу вашу честь немедленно и внимательно его разобрать. Полагаю, мистер Моррис, – добавил он, остановив на моем обвинителе необычайно твердый, почти свирепый взгляд, – полагаю, вы превосходно знаете, кто я такой; вы, полагаю, не забыли, что произошло при нашей последней встрече на дороге?

Лицо у Морриса вытянулось, стало белым, как сало, зубы его стучали, весь его вид говорил о крайнем испуге.

– Бросьте праздновать труса, любезный, – сказал Кэмбел, – не щелкайте вы зубами, точно кастаньетами! Для вас, я думаю, не составит большого труда сказать господину судье, что вы встречались со мною раньше и знаете меня за человека состоятельного и почтенного. Вы отлично знаете, что вам предстоит прожить некоторое время по соседству со мной, и там у меня будет возможность и желание оказать вам ту же услугу.

– Сэр… сэр… я считаю вас почтенным человеком и, как вы говорите, состоятельным… Да, мистер Инглвуд, – добавил он кашлянув, – я в самом деле так думаю об этом джентльмене.

– А мне какое дело до этого джентльмена? – раздраженно ответил судья. – Один приводит за собой другого, точно рифмы в «Доме, который построил Джек», а мне не дают ни отдохнуть, ни с друзьями побеседовать.

– Скоро мы вам дадим отдохнуть и побеседовать, сэр, – сказал Кэмбел. – Я пришел избавить вас от одного хлопотного дела, а не утруждать вас новым.

– Вот как! В таком случае вы здесь желанный гость, каким не часто бывает шотландец в Англии. Но не будем мешкать! Послушаем, что вы можете нам сообщить.

– Надеюсь, этот джентльмен, – продолжал шотландец, – говорил вам, что ехал в компании с человеком по имени Кэмбел, когда имел несчастье потерять свой чемодан?

– Он ни разу не упомянул в своих показаниях этого имени, – сказал судья.

– Ага! Понимаю, понимаю, – подхватил Кэмбел. – Мистер Моррис по своей деликатности остерегся втягивать чужестранца в судебный процесс на английской земле; но я отбросил всякую осторожность, когда узнал, что мое свидетельство необходимо, чтобы оправдать тут одного честного джентльмена, Фрэнсиса Осбалдистона, на которого пало ложное подозрение. А потому, – добавил он строго, остановив на Моррисе тот же твердый взгляд, – не будете ли вы любезны подтвердить судье Инглвуду, что мы действительно в нашем путешествии проехали вместе несколько миль по собственной вашей настойчивой просьбе, которую вы повторяли снова и снова в тот вечер, когда мы стояли в Норталлертоне, и что я вашу просьбу сперва отклонил, но позже, когда я вас нагнал на дороге близ Клоберри Аллерз, я сдался на ваши уговоры и, отказавшись от намерения продолжать путь на Ротбери, согласился, на свое несчастье, поехать с вами дальше, куда вам было нужно.

– Как ни печально, это правда, – отозвался Моррис, не поднимая головы, которую держал склоненной в знак покорного подтверждения всех фактов, подсказываемых ему Кэмбелом в этом длинном наводящем вопросе.

– Полагаю, вы можете также клятвенно подтвердить перед его милостью, что я наилучший свидетель по вашему делу, так как неотступно держался рядом с вами или близко от вас во время всего происшествия.

– Наилучший свидетель, несомненно, – сказал Моррис с глубоким и тяжелым вздохом.

– Если так, почему же, черт возьми, вы ему не помогли? – спросил судья. – Ведь разбойников, по словам мистера Морриса, было только двое. Вас было, значит, двое против двоих, и оба вы крепкие молодцы.

– Сэр, позвольте мне заметить вашей милости, – сказал Кэмбел, – что я всю свою жизнь отличался тихим, миролюбивым нравом, никогда не вмешивался в ссоры и драки. Вот мистер Моррис, который, как я догадываюсь, состоит или состоял в армии его величества, мог бы с полным для себя удовольствием оказать сопротивление грабителям, тем более что ехал он, как я опять-таки догадываюсь, с крупными деньгами; а я – мне нечего было особенно защищать, и как человек мирных занятий я не хотел подвергаться риску в этом деле.

Я поглядел на Кэмбела. Думается, никогда не доводилось мне видеть такого, как у него, разительного несоответствия между словами и выражением лица, когда, с твердой, дерзкой суровостью в резких чертах, он заговорил о своем миролюбии. Легкая ироническая улыбка играла в углах его рта, помимо воли выражая как будто тайное презрение к человеку мирного нрава, за какого он счел уместным себя выдавать, и улыбка эта наводила на странную мысль, что он был причастен к ограблению Морриса отнюдь не как пострадавший вместе с ним попутчик и даже не как зритель.

Может быть, то же подозрение мелькнуло и у судьи, потому что у него вырвалось восклицание:

– Ну и ну! Странная, однако, история!

Шотландец, видно, разгадал его мысли – он скинул маску лицемерного простодушия, под которой таилось нечто подозрительное, и заговорил более откровенным и непринужденным тоном:

– Сказать по правде, я принадлежу к тем благоразумным людям, которые не прочь и подраться, если есть за что; когда же на нас напали эти мерзавцы, драться мне было не из-за чего. Но чтоб ваша милость удостоверилась, что я человек доброго имени и нрава, я попрошу вас взглянуть на это свидетельство.

Мистер Инглвуд взял у него из рук бумагу и прочитал вполголоса:

– «Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего, Роберт Кэмбел из… (из какого-то места, которого мне не выговорить, – вставил судья), человек хорошего происхождения и мирного поведения, отправляется в Англию по личным делам…» – и так далее, и так далее. «Дано сие за нашей собственноручной подписью в нашем замке Инвер… Инвера… papa… Аргайл».

– На всякий случай я счел нужным получить это свидетельство достойного вельможи (здесь он поднял руку, словно прикладывая ее к полям шляпы) – Мак-Каллумора.

– Мак-Каллум… кого, сэр? – переспросил судья.

– У того, кого южане зовут герцогом Аргайлом.

– Я очень хорошо знаю, что герцог Аргайл знатный и доблестный дворянин и горячо любит свою родину. Я был в числе тех, кто держал его сторону в тысяча семьсот четырнадцатом году,[41]41
  Анахронизм или просто описка: Джон Аргайл (один из членов шотландского феодального рода Кэмбелов) занял пост главнокомандующего шотландской армии в 1712, а не в 1714 году. Ошибка тем явственней, что действие настоящего романа развивается в 1714–1715 годах (Прим. автора.)


[Закрыть] когда он выбил из седла герцога Марлборо и занял пост главнокомандующего. Побольше бы таких, как он, среди нашей знати! В те дни он был честным тори, другом и соратником Ормонда. А к нынешнему правительству он пошел на службу, как и я, ради мира и спокойствия в своей стране; ибо я не допускаю мысли, что великим человеком руководила, как утверждают иные горячие головы, боязнь лишиться своих земель и полка. Его свидетельства, как вы это называете, мистер Кэмбел, вполне для меня достаточно. Что же вы можете сказать по поводу ограбления мистера Морриса?

– С вашего разрешения, сэр, скажу кратко, что мистер Моррис с тем же основанием мог бы обвинить еще не родившегося на свет младенца или даже меня самого, как обвинил он этого молодого джентльмена, мистера Осбалдистона. Я свидетельствую, что разбойник, которого он принял за него, был не только меньше его ростом и толще его, но в чертах лица, ибо я успел разглядеть его лицо, когда у него съехала маска… словом, он не имел ничего общего с мистером Осбалдистоном. И я полагаю, – добавил он с непринужденным, но строгим видом, повернувшись к мистеру Моррису, – джентльмен согласится, что я лучше его мог разглядеть участников происшествия, так как из нас двоих я, думается мне, сохранил больше хладнокровия.

– Согласен, сэр, вполне с вами согласен, – сказал Моррис, подавшись назад, в то время как Кэмбел, как бы в подтверждение своих слов, стал надвигаться на него вместе со стулом. – И я готов, сэр, – добавил он, обращаясь к мистеру Инглвуду, – взять назад свои показания касательно мистера Осбалдистона. Я прошу вас, разрешите ему, сэр, отправиться по его делам, а мне – по моим. У вашей милости есть, верно, дело к мистеру Кэмбелу, а я тороплюсь.

– Значит, направим ваше заявление куда следует, – сказал судья и швырнул бумагу в огонь. – Вы свободны, мистер Осбалдистон. И вы, мистер Моррис, надеюсь, вполне довольны?

– Еще бы! – сказал Кэмбел, не сводя глаз с Морриса, который уныло улыбался судье. – Доволен, как жаба под бороной. Но не бойтесь ничего, мистер Моррис, мы с вами выйдем вместе. Я хочу проводить вас до большой дороги, чтобы с вами не стряслось беды. (Надеюсь, вы верите, что я вам это говорю как честный человек?) А там мы с вами расстанемся, и если мы не встретимся добрыми друзьями в Шотландии, это будет не по вашей вине.

Медленно озираясь исполненным ужаса взглядом, как осужденный на казнь преступник, когда ему сообщают, что его ждет повозка, Моррис стал подниматься. Но, встав, все-таки, видно, поддался сомнению.

– Говорят тебе, голубчик, не бойся, – повторил Кэмбел. – Я сдержу слово. Эх, овечья душа! Будто не знаешь: надо слушаться доброго совета, иначе мы никогда не нападем на след твоего чемодана. Лошади наши готовы. Попрощайся с судьей, любезный, покажи свое южное воспитание.

Ободряемый таким образом, Моррис откланялся и вышел в сопровождении мистера Кэмбела. Но он еще не оставил дом, как им, по-видимому, овладели новые сомнения и страхи, ибо я слышал, как Кэмбел повторял в прихожей свои уверения и увещания: «Клянусь спасением моей души, ты можешь быть спокоен, как на огороде у своего папаши. Тьфу! У этого детины с черной бородой сердце точно у куропатки! Идем, парень! Ну, собрались с духом и пошли!»

Голоса замерли на лестнице, и вскоре стук копыт возвестил нам, что Моррис с шотландцем оставили резиденцию судьи.

Радость мистера Инглвуда по поводу благополучного окончания дела, сулившего блюстителю законов некоторые хлопоты, омрачалась мыслью о том, как посмотрит на такое разрешение вопроса его секретарь, когда вернется.

– Насядет на меня теперь Джобсон из-за этих окаянных бумаг! Мне, пожалуй, не следовало их уничтожать. А, к черту! Уплатим ему «судебные издержки», и он угомонится. А теперь, мисс Ди Вернон, всех я освободил, а вас не отпущу: сейчас мы подпишем приказ и сдадим вас на этот вечер под стражу матушке Блейкс, моей старой ключнице, и мы пошлем за моей соседкой Масгрейв, и за мисс Докинс, и за вашими двоюродными братьями, и позовем старого Кобза, скрипача; а мы с Фрэнком Осбалдистоном разопьем бутылочку и через полчаса составим вам приличную компанию.

– Искренне вас благодарим, – возразила мисс Вернон, – но мы, к сожалению, должны спешить назад, в Осбалдистон-холл, где никто не знает, что с нами сталось. Надо успокоить дядю относительно Фрэнка, о котором он тревожится не меньше, чем если бы дело шло о любом из его сыновей.

– Охотно верю, – сказал судья. – Когда его старшего сына Арчи постиг дурной конец в злополучном деле сэра Джона Фенвика, старый Гилдебранд выкликал его, бывало, по имени наравне с остальными шестью, а потом жаловался, что вечно забывает, которого из его сыновей повесили. Так что, правда, раз уж вам нужно ехать – спешите домой и успокойте его отеческую тревогу. Но слушай, мой Дикий Вереск, – сказал он тоном благодушного предостережения и за руку притянул мисс Вернон к себе поближе, – в другой раз предоставь закону идти своим путем и не суй свой изящный пальчик в его старое, прокисшее тесто, в которое накрошена всякая тарабарщина, французская и латинская. И пускай уж, Ди, моя красавица, пускай молодцы показывают друг другу дорогу в болотах, а то еще ты сама собьешься с пути, провожая их, мой прелестный Блуждающий Огонек.

Сделав это предостережение, он пожелал мисс Вернон всего хорошего и столь же любезно распростился со мною:

– Ты, мне кажется, хороший юноша, мистер Фрэнк. Я помню также твоего отца – мы с ним были школьные товарищи. Слушай, дружок, не рыскай ты поздно ночью и не болтай со случайным проезжим на королевской дороге. Помни, друг мой: не каждый верноподданный короля обязан понимать дурачества, и преступление – плохой предмет для шутки. А тут еще бедная Ди Вернон! Она, можно сказать, брошена одна среди мирского простора – скачи, лети куда хочешь, куда влечет тебя безрассудная воля. Ты не обидишь Ди, или, честное слово, для такого случая я тряхну стариной и сам выйду драться с тобою, хотя, признаюсь, нелегко мне будет раскачаться. Ну, отправляйтесь с Богом, а я закурю трубку и предамся размышлениям. Вспомним, как в песне поется:

 
Индийский лист за миг истлеет;
Так сила в мышцах ослабеет,
Так молодость сгорит дотла.
И ляжет старость, как зола.
Куря табак, об этом помышляй!
 

Обрадованный проблеском чувства и разума у судьи, казалось, обленившегося и привыкшего потакать всем своим слабостям, я обещал не забывать его предостережения и дружески распрощался с честным блюстителем закона и его гостеприимным домом.

В приемной для нас была приготовлена еда, но мы только слегка перекусили; а во дворе нам вышел навстречу тот самый слуга сэра Гилдебранда, который раньше принял у нас лошадей; его, как сообщил он мисс Вернон, прислал мистер Рэшли, наказав подождать нас и проводить до дому. Мы ехали некоторое время молча. Сказать по правде, я был так ошеломлен событиями этого дня, что не решался первый прервать молчание. Наконец мисс Вернон заговорила, как будто высказывая вслух свои мысли:

– Да, Рэшли может внушать страх, удивление – что угодно, только не любовь. Он делает что пожелает и превращает всех в своих марионеток. Есть у него актеры, готовые исполнить любую роль, какую он для них придумает, есть изобретательность и присутствие духа, благодаря которым он находит выход в самых трудных положениях.

– Значит, вы думаете, – сказал я, отвечая скорее на ее мысль, чем на высказанные слова, – что мистер Кэмбел, явившийся так удивительно кстати и унесший моего обвинителя, как сокол куропатку, был агентом мистера Рэшли Осбалдистона?

– Так я предполагаю, – ответила Диана. – Мало того – я сильно подозреваю, что едва ли ваш сокол прилетел бы вовремя, если бы я не встретила случайно Рэшли в прихожей судьи.

– В таком случае я обязан благодарностью главным образом вам, моя прелестная покровительница?

– Да, пожалуй, – был ответ Дианы. – И прошу вас, считайте, что вы уже принесли мне свою благодарность и я ее приняла с благосклонной улыбкой, потому что не люблю выслушивать всерьез докучные слова и, чего доброго, отвечу зевком, а не пристойными случаю любезностями. Словом, мистер Фрэнк, я захотела вам помочь, и, к счастью, это оказалось в моих силах; и со своей стороны я прошу вас об одной только милости – больше об этом не вспоминать. Но кто ж это едет нам навстречу?

 
Летит, румянцем огненным горя,
В коня кровавые вонзая шпоры!
 

Неужели сам усерднейший служитель закона? Не кто иной, как мистер Джозеф Джобсон?

Так и оказалось: навстречу нам скакал в отчаянной спешке и, как тотчас выяснилось, в крайне дурном расположении духа мистер Джозеф Джобсон. Он подлетел к нам и осадил коня, когда мы уже хотели с легким поклоном проскакать мимо.

– Так, сэр, мисс Вернон… Гм! Гм! Вижу, вижу, – поручительство принято в мое отсутствие. Понимаю. Но я хотел бы знать, кто составил бумагу, только и всего. Если его милость намерен часто прибегать к такой форме судопроизводства, советую ему подыскать другого секретаря, потому что я, разумеется, подам в отставку.

– Но разве нет другого выхода, мистер Джобсон? – сказала Диана. – Судья мог бы предложить своему теперешнему секретарю не отлучаться ни на час. Кстати, мистер Джобсон, как вы нашли фермера Рутледжа? Надеюсь, он был в силах подписаться, приложить печать и передать вам завещание из рук в руки?

Этот вопрос, казалось, еще больше разжег бешенство законника. Он глядел на мисс Вернон с таким возмущением, с такой злобой, что я чуть не поддался искушению ударом хлыста выбить его из седла, и только мысль о его ничтожестве удержала меня.

– Фермер Рутледж, сударыня? – отозвался служитель закона, как только негодование позволило ему издать членораздельные звуки. – Фермер Рутледж находится в столь же добром здравии, как и вы. Его болезнь, сударыня, – обман, сплошной обман и подвох; и если вы не знали этого раньше, так знайте теперь.

– Вот тебе и на! – отозвалась мисс Вернон с видом крайнего и простодушного изумления. – Нет, вы шутите, мистер Джобсон!

– Отнюдь не шучу, сударыня, – возразил разгневанный писец, – мало того: доложу вам, что этот жалкий старый дуралей обозвал меня кляузником – кляузником, сударыня! – и сказал, что я пришел вынюхивать работу, сударыня, когда я имею не больше оснований выслушивать о себе такие вещи, сударыня, чем всякий другой джентльмен моей профессии, особенно ежели вспомнить, что я секретарь мирового суда и утвержден в этой должности согласно Trigesimo Septimo Henrici Octavi, а также Primo Gulielmi[42]42
  Тридцать седьмому параграфу статутов Генриха VIII и первому – Вильгельма (лат.).


[Закрыть] – по первой статье статутов короля Вильгельма, сударыня, вечной памяти короля Вильгельма, бессмертного нашего избавителя от папистов и лженаследников, от деревянных башмаков и грелок, мисс Вернон.

– Да, скучная штука – деревянные башмаки, а грелка еще того скучнее, – ответила девушка, которой явно доставляло удовольствие распалять его ярость. – Приятно, что вы сейчас, по-видимому, не нуждаетесь в грелке, мистер Джобсон. Боюсь, дедушка Рутледж в своей неучтивости не ограничился руганью. Вы уверены, что он вас не побил?

– Побил, сударыня? Никто, – вскричал он запальчиво, – никто на свете меня не побьет, смею вас уверить, сударыня!

– Бьют, сэр, по заслугам, – сказал я, – ваша манера разговаривать с молодою леди так непристойна, что, если вы не измените тона, я не поленюсь собственноручно вас проучить!

– Проучить, сэр?.. И кого – меня, сэр? Вы знаете, кому вы это говорите, сэр?

– Да, сэр, – ответил я. – По вашим словам, вы секретарь здешнего мирового суда, а по разъяснению дедушки Рутледжа – кляузник. Ни то, ни другое не дает вам права дерзить молодой и знатной леди.

Мисс Вернон, положив руку мне на плечо, воскликнула:

– Оставьте, мистер Осбалдистон, я не допущу избиения мистера Джобсона. Я не настолько к нему благосклонна, чтоб разрешать вам коснуться его особы хотя бы кончиком хлыста: он на это ведь жил бы по крайней мере три месяца. К тому же вы и так достаточно задели его самолюбие – вы его назвали дерзким.

– Я не придаю значения его словам, мисс, – сказал секретарь, немного присмирев. – К тому же, «дерзкий» такое слово, за которое едва ли можно привлечь к ответу. Но «кляузник» – это злейшая клевета, и старик Рутледж поплатится за нее, как и все те, кто злорадно ее повторяет, нарушая тем самым общественное спокойствие, а лично меня лишая доброго имени.

– Не тревожьтесь, мистер Джобсон, – сказала мисс Вернон, – вы же знаете: где нет улик, там, как признает ваш собственный закон, сам король бессилен. Что же касается вашего доброго имени – право, я от всей души желаю вам счастья его утратить и жалею того бедняка, которому оно достанется в добычу.

– Превосходно, сударыня… пожелаю вам доброго вечера, сударыня, больше мне вам нечего сказать – разве только, что есть законы против папистов и что было бы хорошо для Англии, если б они строже соблюдались. Есть третье и четвертое постановление Эдуарда Шестого о католических антифонах, требниках, псалтырях, обрядных книгах, молитвенниках, о житиях, облатках для причастия и о лицах, имеющих в своем владении всяческие там дароносицы, мисс Вернон; и есть приказ о приведении папистов к присяге; и есть закон, осуждающий на каторгу непокорных католиков, – статут первый его величества ныне царствующего короля – да! – и о наказуемости слушания мессы: смотри статут двадцать третий королевы Елизаветы и том третий законов Иакова Первого, глава двадцать пятая. И многие поместья подлежат внесению в особые списки, многие купчие и завещания подлежат пересмотру, и по многим делам надлежит взыскивать удвоенный сбор согласно актам, предусматривающим…

– … смотри новое издание свода законов, тщательно пересмотренное и проредактированное Джозефом Джобсоном, джентльменом, секретарем мирового суда, – сказала мисс Вернон.

– А кроме того и прежде всего, – продолжал Джобсон, – скажу вам в предуведомление: вы, Диана Вернон, девица, не будучи femme couverte,[43]43
  Буквально: женщиной, состоящей под покровительством, то есть под опекой мужа или отца (франц.).


[Закрыть] но будучи зато осужденной католичкой, отказывающейся от присяги, обязаны отправиться в свое жилище, притом наикратчайшей дорогой, дабы не пало на вас обвинение в государственной измене; и вы должны для переправы через воду добросовестно искать общественных паромов и не задерживаться там более, как на время одного отлива и прилива; а если в том месте вы не найдете парома, то вы должны ежедневно входить в воду по колена, пытаясь перейти вброд.

– Это, как я понимаю, нечто вроде епитимьи, налагаемой на меня протестантами за мои католические заблуждения? – рассмеялась мисс Вернон. – Хорошо. Благодарю вас за справку, мистер Джобсон. Помчусь домой как можно быстрее и впредь постараюсь быть хорошей домоправительницей. Доброй ночи, дорогой мой мистер Джобсон, светлое зерцало канцелярской учтивости!

– Доброй ночи, сударыня. Помните: с законом не шутят.

И мы разъехались в разные стороны.

– Поскакал строить дальше свои козни, – сказала мисс Вернон, оглядываясь на него. – Как это грустно, что родовитые люди, люди с положением и состоянием, должны терпеть чиновничью наглость какого-то презренного проныры – и только потому, что они верят, так, как верил весь крещеный мир сто с небольшим лет тому назад, ибо, во всяком случае, нельзя не признать за нашей католической верой преимущества древности.

– У меня было сильное искушение проломить негодяю череп, – ответил я.

– Вы поступили бы как опрометчивый юнец, – сказала мисс Вернон. – И все же, будь моя собственная рука хоть на унцию потяжелее, я, конечно, дала б ему почувствовать ее вес! Не подумайте, что я жалуюсь, но есть три вещи, за которые меня бы следовало пожалеть, если б кто-нибудь счел меня достойной сострадания.

– Какие же это три вещи, мисс Вернон, разрешите спросить?

– А вы обещаете отнестись ко мне с искренним сочувствием, если я скажу?

– Конечно. Неужели вы сомневаетесь? – ответил я и подъехал к ней ближе, произнося эти слова тоном глубокого участия, которого и не пытался скрыть.

– Ну хорошо, соблазнительно, когда тебя жалеют! Так вот мои три беды: во-первых, я девушка, а не юноша, и меня заперли бы в сумасшедший дом, вздумай я совершить хоть половину того, что хочу; а между тем, если б я пользовалась вашим счастливым преимуществом делать все, что вам угодно, мир сходил бы с ума, подражая мне и восторгаясь мною.

– В этом я не могу вам посочувствовать, – отвечал я, – это несчастье настолько общее, что его разделяет с вами половина рода человеческого, другая ж половина…

– … пользуется настолько лучшим положением, что ревниво оберегает свои прерогативы, – перебила меня мисс Вернон. – Я забыла, что вы заинтересованная сторона. Нет, – добавила она, видя, что я собираюсь возразить, – ваша мягкая улыбка предназначена быть предисловием к очень изящному комплименту относительно особых преимуществ, коими наслаждаются друзья и родственники Ди Вернон благодаря тому, что она принадлежит от рождения к их илотам. Не тратьте даром слов, мой добрый друг. Посмотрим, не удастся ли нам прийти к соглашению по второму пункту моего иска к судьбе, как выразился бы наш любезный крючкотвор. Я исповедую старую веру, принадлежу к гонимой секте и не только не пользуюсь уважением за свою набожность, как всякая добропорядочная девушка, но мой добрый друг судья Инглвуд может посадить меня в исправительный дом только за то, что я не отступилась от веры моих предков; посадить и сказать, как сказал старый Пемброк уилтонской аббатисе,[44]44
  Уилтонский женский монастырь после его роспуска был пожалован графу Пемброку самовластным распоряжением Генриха VIII или его сына Эдуарда VI. Когда взошла на престол Мария Католичка, граф нашел нужным снова предоставить монастырь аббатисе и ее прелестным затворницам, что он и сделал с усердными изъявлениями своего раскаяния, униженно преклоняя колена перед весталками, приглашая их вернуться в монастырь и пользоваться землями, с которых он их согнал. Когда же на престол вступила Елизавета, граф опять «приспособился», принял снова протестантскую веру и во второй раз выгнал монахинь из их обители. Упреки аббатисы, напомнившей графу его покаянные речи, вызвали у него лишь тот ответ, который приведен в тексте: «Ступай и пряди пряжу, старая ведьма, пряди пряжу». (Прим. автора.)


[Закрыть] когда захватил ее монастырь и земли: «Ступай и пряди пряжу, старая ведьма, пряди пряжу».

– Это зло можно излечить, – сказал я убежденно. – Обратитесь к кому-либо из наших ученых богословов или спросите ваш собственный светлый разум, мисс Вернон, и я уверен, особенности, отличающие нашу религию от той, в которой воспитаны вы…

– Ни слова! – сказала Диана и приложила палец к губам. – Ни слова больше! Изменить вере моих славных предков? Это для меня то же, что для мужчины изменить своему знамени во время битвы, когда оно дрогнуло под натиском врага, и перейти малодушным наймитом на сторону победившего противника.

– Я уважаю ваше мужество, мисс Вернон, а неприятности, которым оно вас подвергает, – о них я могу сказать лишь одно: раны, которые мы сами себе наносим по велению совести, заключают в себе целительный бальзам.

– Да, и все же они горят и причиняют боль. Но я вижу, то, что мне придется мять коноплю или прясть из льна чудесную суровую нитку, так же мало трогает ваше черствое сердце, как то, что я осуждена носить прическу и чепец вместо касторовой шляпы с кокардой. Я лучше воздержусь от напрасного труда называть вам третью причину моих страданий.

– Нет, моя дорогая мисс Вернон, не лишайте меня вашего доверия, и я обещаю тройное сочувствие, какого заслуживают ваши необычайные несчастья, отдать вам сполна по поводу третьего, если вы мне поручитесь, что вы не разделяете его со всеми женщинами или со всеми католиками в Англии, которые, с благословения Божьего, все еще представляют собой более многочисленную секту, чем желали бы мы, протестанты, в нашей преданности церкви и короне.

– Третье мое несчастье, – сказала Диана совсем другим и таким серьезным тоном, какого я еще не слышал от нее, – поистине заслуживает сострадания. Я принадлежу, как вы можете легко заметить, к прямым, непосредственным натурам – простая, бесхитростная девушка, которой хотелось бы действовать открыто и честно перед всем миром; а судьба меня затянула в такие запутанные сети, козни, интриги, что едва смею вымолвить слово из боязни тяжелых последствий – не для себя, для других.

– Это в самом деле несчастье, мисс Вернон, и я вам искренне сочувствую, хотя едва ли мог бы предположить что-либо подобное.

– О, мистер Осбалдистон, если бы вы знали… если бы кто-нибудь знал… как трудно мне бывает иногда скрывать боль сердца под маской спокойствия, вы бы меня и вправду пожалели! Мне, может быть, даже и этого не следовало говорить вам о своем положении, но вы умный и проницательный юноша. Очень скоро вы стали бы задавать мне сотни вопросов о происшествиях этого дня – о том, какую роль сыграл Рэшли в избавлении вас от этой маленькой неприятности, об очень многом, что не могло не привлечь вашего внимания, – а я не могла бы отвечать вам необходимой ложью и хитростями. Я лгала бы неуклюже и лишилась бы вашего доброго мнения, если сейчас я хоть немного пользуюсь им. Так уж лучше сразу сказать: не задавайте мне никаких вопросов, я не властна отвечать на них.

Мисс Вернон проговорила эти слова таким прочувствованным тоном, какой не мог не произвести на меня впечатления. Я уверил ее, что ей нечего опасаться с моей стороны ни назойливых выспрашиваний, ни ложного толкования, когда она отклонит те вопросы, которые могут сами по себе казаться вполне разумными или по меньшей мере естественными. Я слишком обязан ей, сказал я, за помощь в моем деле и не стану злоупотреблять возможностью вмешиваться в ее дела – возможностью, которую мне доставила ее доброта; но я надеюсь, и я настаиваю: если когда-нибудь ей понадобятся мои услуги, пусть она без стеснения и колебания потребует их от меня.

– Благодарю, благодарю, – отвечала она. – В вашем голосе звучит не пустая любезность – так говорит человек, который знает, что он берет на себя обязательство. Если… – это невозможно, но все же, – если представится случай, я вам напомню ваше обещание, и уверяю вас, я не рассержусь, когда увижу, что вы его забыли: с меня довольно, что сейчас вы искренни в ваших намерениях. Многое может изменить их, прежде чем я призову вас (если вообще когда-нибудь придет такой час!) помочь Диане Вернон, как если бы вы были Диане братом.

– Если бы я был Диане братом, – сказал я, – это не увеличило б мою готовность прийти вам на помощь. А теперь я все-таки должен спросить, по своей ли воле Рэшли оказал мне сегодня содействие?

– Только не у меня. Вы можете спросить у него самого и будьте уверены, он скорее скажет «да», чем допустит, чтобы доброе деяние гуляло по свету, как несогласованное прилагательное в плохо построенном предложении, – он всегда предпочтет пристегнуть к нему существительным свое собственное имя.

– И я не должен спрашивать, не сам ли мистер Кэмбел помог мистеру Моррису освободиться от чемодана? И письмо, полученное нашим любезным юристом, – не было ли оно подослано нарочно с целью удалить его со сцены, чтоб он не помешал моему благополучному избавлению? Не должен спрашивать…

– Вы не должны спрашивать меня ни о чем, – сказала мисс Вернон, – а потому излишне продолжать ваш перечень. И придется вам думать обо мне не хуже, чем если б я ответила на все эти вопросы и на двадцать других так же бойко, как мог бы ответить Рэшли. И заметьте себе: каждый раз, как я дотронусь вот так до своего подбородка, это послужит вам знаком, что я не могу говорить о предмете, привлекшем ваше внимание. Я должна установить условные сигналы для сношений с вами, потому что вы будете моим поверенным и советчиком, но только при этом вы не должны ничего знать о моих делах.

– Что может быть логичней! – рассмеялся я. – Мудрость моих советов – уж поверьте! – сравнима будет только с полнотой вашего доверия.

В таких разговорах мы подъехали, довольные друг другом, к Осбалдистон-холлу, где вечернее пиршество хозяев было уже в разгаре.

– Принесите обед мне и мистеру Осбалдистону в библиотеку, – сказала мисс Вернон слуге. – Я должна сжалиться над вами, – добавила она, обратившись ко мне, – и позаботиться, чтоб вы не умерли с голоду в этом дворце обжорства, хотя мне, пожалуй, и не следовало бы открывать вам свое прибежище. Библиотека – моя берлога, единственный уголок в замке, где я могу укрыться от племени орангутангов, от моих двоюродных братьев. Они не осмеливаются туда заглядывать, я думаю, из страха, что старые фолианты упадут с полки и проломят им череп: иного действия на их головы книги оказать не могут. Итак, идите за мной.

Я последовал за нею по прихожей и гостиной, по сводчатому коридору и витой лестнице, пока наконец мы не добрались до комнаты, куда она распорядилась подать нам обед.