Текст книги "Концепции современного естествознания"

В концепции «героического энтузиазма» смертный человек причастен бессмертию человечества, которое обретается через познание и передачу его результатов следующим поколениям: краткость жизни – лишь призыв к действию, «полному гордости и упоения». Попытки остановить прогресс науки – это «агония торжествующего зверя» (так называлась одна из книг Бруно). Когда инквизиция предложила великому гуманисту сохранить жизнь в обмен на отречение, он ответил: «Вы с большим ужасом произносите приговор, чем я его выслушиваю». (Заметим, что Галилей, которого все же вынудили к отречению от движения Земли, смог после этого, несмотря на преклонный возраст, написать главный свой труд, «Диалоги…», где, хотя и в иносказательной форме, убедительно доказывал вращение Земли. Именно в этом Галилей видел оправдание своего отречения. Бессмысленно судить, кто прав – Галилей или Бруно: история науки делается живыми людьми, каждый из которых поступает так, как ему более естественно.

Натурфилософия Бруно завершала и в известном смысле исчерпывала линию ренессансного пантеизма. Со вступлением в новое время идеи анимистической, одушевленной вселенной вытесняются механико-математической картиной мира. Переломной фигурой в этом сдвиге выступил Иоганн Кеплер (1571–1630). Кеплер продолжил общеметодологическую линию Коперника, где связаны две ведущие нормы описания и объяснения природы – простоты и необходимости. Вместе с тем он был убежден, что творец не мог быть ограничен в своем замысле какими угодно антропоморфными условиями. Прежде всего это касалось идущего еще из античности идеала круговых орбит, которые сохранились и у Коперника (и даже Галилея), чрезвычайно усложняя вычисления в гелиоцентрической системе (моряки даже продолжали плавать по старой испытанной системе, которая правильно описывала – в геоцентрических координатах – взаимные положения и движения звезд). Кеплер же исходил из того, что «замысел творца мог бы строже и изящней одновременно».

Когда изнурительные попытки изобразить движения планет посредством вписанных и описанных многоугольников (в «Космографической тайне») не дали результата, Кеплер обратился к возрождающей пифагореизм «Музыкальной гармонии», разлитой в мире и следующей от творца. Уверенность в такой гармонии, подкрепляемая открытиями в астрономии, математике бесконечно малых, стереометрии, оптике (включая находки живописцев в области перспективы) позволила немецкому ученому уже в XVII в. выдвинуть «эйнштейновский» идеал исследования природы – не просто описать, как устроен мир, но и обосновать, почему именно так. В значительной степени такая убежденность питалась протестантской религией, согласно которой изучение природы – это познание «храма Господня» и замысла его, открывающегося только упорному, благочестивому и бескорыстному исследователю.

На пути к «Harmonia Mundi», продлившемуся целых 28 лет, Кеплеру потребовалось создать 5 томов – «Новой астрономии» (1609 г.), «Диоптрики» (1611 г.) – фундаментального труда по геометрической оптике, «Новой стереометрии» (1615) – столь же фундаментальной работы по бесконечно малым, имеющей важное самостоятельное значительное, и, совместно с Тихо де Браге (1546–1601), «Рудольфовых таблиц». А. Эйнштейн писал: «Он жил в эпоху, когда не было еще уверенности в существовании некоторой общей закономерности для всех явлений природы. Какой глубокой была у него вера в такую закономерность, если, никем не поддерживаемый и непонятый, он на протяжении многих десятков лет черпал в ней силы для трудного и кропотливого исследования».

Исходя из гелиоцентрической системы, немецкий ученый обосновывает центральное положение Солнца как «великого ректора» (управителя) вселенной. Кеплера не могло остановить даже то, что орбиты планет оказались не кругами, а эллипсами, в одном из фокусов которых все же было Солнце – что лишний раз убеждало в совершенстве высшего промысла. Поиск соотношений периодов обращений планет, предпринятый рыцарем науки, направляло то замечательное обстоятельство, что тогда были известны (вместе с Землей и Солнцем) семь членов Солнечной системы. Отведя каждому из них по одной нотной линии, Кеплер приписывал им даже не один тон, а целую музыкальную фразу! В итоге выявилась устойчивая связь «высоты тона» (скорости) с расстоянием планет от Солнца. Так были сформулированы законы обращений планет. Можно лишь пытаться представить себе охватившее ученого «неистовство священного ужаса и восторга, будто он прикоснулся к деснице господней». Это было «звездным часом» (С. Цвейг) не только для Кеплера, но для человечества!

Законы Кеплера стали вехой, возвещавшей вступление науки в продолжавшуюся свыше двух веков эру механико-математического естествознания.

Глава 6. Формирование классического естествознания (XVII–XVIII вв.)

Развитие точных наук, начало экспериментального исследования природы. Г. Галилеи – первый классик классического естествознания. Методологический арсенал и возможности научного эксперимента. Расширение эмпирических и теоретических горизонтов науки.

Защита права на свободу научных исследований. Организаторская и научно-философская деятельность Ф. Бэкона. «Знание – сила». Изменение социального статуса науки. «Республика ученых».

Природа как «причина самой себя». Переход от телеологических (для чего?) к механистическим (каким образом?) объяснениям. Р. Декарт. Проблема субстанции и ее атрибутов. Корпускулярная и волновая концепции.

Поиск достоверных оснований и метода естественнонаучного познания. «Рассуждение о методе». Рационализм и эмпиризм. Проблема субъекта познания и его элиминации. Идеал абсолютной истины.

Первые академии. Институциализация «положительной» науки. Успехи естествознания конца XVII–XVIII вв. и переход к «математическим началам натуральной философии». Особенности и последствия «ньютоновского естествознания». Лапласов детерминизм. Вселенная как машина. Деизм.

Энциклопедизм и Просвещение. Выявление пределов механистического материализма. Формирование немеханистических естественных наук и эволюционных принципов.

Еще одной переломной фигурой на стыке различных эпох является современник И. Кеплера, Галилео Галилеи (1564–1642). Если, однако, Кеплер – еще детище предшествующей эпохи, то Галилей – один из пионеров классического естествознания, его первый классик. Немецкий историк науки Ф. Даннеман, замечая, что Г. Галилей, сын замечательного музыканта Виченцо Галилеи, родился в год смерти Микеланджело, усматривает в этом символ: в Новое время искусство уступает трон науке. Как Леонардо и Микеланджело остаются символами Возрождения, так Галилей, а затем Ньютон могут служить символами Нового времени. Другой историк науки, А. Койре, считая, что классическое естествознание стало возможным благодаря двум условиям – математизации физики и «разрушению космоса» (в античном смысле), выделяет опять-таки великого итальянца.

Сейчас, по прошествии веков, можно видеть, сколь отчетливо вклад Галилея в эволюцию научного мышления прослеживается в картине мира, нормах и принципах исследования, их философском обосновании. Именно с Галилея начинается эра строгой, аналитичной науки, где опора на математику возведена в ранг непреложной методологической нормы. Полет воображения и фантазии устремлялся теперь не на мучительное угадывание таинственных сил «одушевленной» природы, а на остроумные эксперименты и математические формулировки.

Наука Нового времени столь органично сочетала экспериментальное и математическое исследование природы, что, начиная с Галилея, анализ опытных данных представлял их как выражение математической логики устройства Вселенной. Ведущим методом становилось тогда дедуктивное выведение теоретических следствий, которые подлежали затем эмпирической проверке. Более того, все чаще даже принципиально новые наблюдательные данные служили скорее подтверждением уже выработанных идей, чем их источником («видеть все очами разума, а затем уже глазами во лбу», сказал бы Платон). Гипертрофированное выражение этого чрезвычайно плодотворного подхода мы увидим уже в XX в., когда А. Эддингтон скажет, что эксперимент играет роль той небрежной проверки, которой мы подвергаем геометрическую теорему, заведомо зная, что она в ней не нуждается, будучи порождением нашего разума. Как замечает Т. Кун, после Галилея некоторые количественные законы действительно «угадывались», выводились с помощью парадигмы задолго до создания приборов (например, телескопа), позволявших их обнаружить. Глубоко осознавая роль оснований науки, Галилей тонко усмотрел, например, что в переходе от астрономии Птолемея к гелиоцентрической происходила не просто трансформация космологических систем, но и изменение их логик (то же мы увидим при переходе от физики Ньютона к эйнштейновой – в XX в.)

У Галилея аргументация любых конкретных положений неотделима от постоянного методологического анализа. Благодаря этому в научный обиход входит построение особого, идеализированного мира для объяснения мира реального. Отказ от «видимости», «кажимости», начатый уже Коперником, приобрел столь конструктивную роль, что порой даже несоответствие экспериментальных результатов ожиданиям «здравого смысла» расценивалось как проявление более глубокой сущности явлений. Сам эксперимент стал научным именно в эпоху Галилея. Сознавая ограниченность возможностей «голого» опыта, великий ученый широко пользовался направленным экспериментом, мысленно реорганизуя реальную ситуацию и адаптируя к возможностям эксперимента. Столь же закономерно в арсенал науки входит мысленный эксперимент. Особенно ярко дух новой науки выразился в галилеевых исследованиях свободного падения тел. Поскольку время падения не было доступно точной фиксации.

Галилей, интуитивно исходя из единства различных механических движений, использовал в качестве экспериментального эквивалента спуск по наклонной плоскости. Наклоняя желоб последовательно до 90° и направляя по нему воду, он соотносил скорость падения с количеством вытекшей воды.

Руководствуясь философским принципом единства материального мира, великий астроном и физик выдвинул поразительную для того времени идею: найдя в исследованиях машин и механизмов общие законы механического движения, затем распространить их на небесные движения. С тем же успехом затем применялся и противоположный подход, позволявший на основе астрономических наблюдений не только исследовать небесные тела, но и глубже познать явления и свойства вполне земные, открыть новые химические элементы и т.д.

Резкое расширение теоретических горизонтов сопровождалось столь же небывалым расширением горизонтов наблюдательных. Сконструировав телескоп (на основе созданного в 1590 г. Захарием Янсеном микроскопа), Галилей увидел пятна на Солнце, горы и кратеры на Луне (что было лишним подтверждением единства неба и земли). Различение огромного количества звезд в туманности Андромеды подтверждало догадку Демокрита о звездном составе Млечного пути, а также Бруно – о бесчисленности звездных миров. Открытие спутников Юпитера и колец Сатурна, само по себе удивительное, стало дополнительным аргументом в пользу гелиоцентризма (т.к. наличие спутника только у Земли могло рассматриваться как доказательство ее особого положения).

Восхищенному взору и разуму Галилея предстала прекрасная, разнообразная, насыщенная движением Вселенная. Притягательность этой картины несравнимо перевешивала «дружеские предостережения» инквизиции, и уж совсем смехотворным выглядел отказ схоласта Кремонини взглянуть в телескоп на солнечные пятна. Уже после своего осуждения престарелый ученый писал: «Требовать, чтобы люди отказались от своих собственных аргументов и подчинялись суждениям других, и назначать лиц, невежественных в науке или искусстве, судьями над людьми учеными… это новшества, способные довести до гибели республику и разрушить государство» (Галилей Г. Избр. соч. в 2-х т. – М., 1964. Т. 1, с.556).

С решительной защитой права на свободу научных исследований выступили даже мыслители, не разделявшие научных идей Галилея, как, например, коммунист – утопист Томмазо Кампанелла (1568–1639). Сам находясь в заключении за свои политические убеждения, он осмелился на «Апологию Галилея». Допуская существование «двух истин», природы и Писания, Кампанелла в случае расхождения между ними призывал к перетолкованию последнего: «ни устами Моисея, ни устами Давида не объяснял Господь строение мира». Дело Бога – лишь общая закономерность, а всевышняя воля – совокупность возможностей, оставляющая место для отклонений и случайностей, не требующих непосредственного вмешательства «Бога – часовщика» (последняя идея станет ведущей для деистической науки последующих двух веков). Ведущую роль в своем «Городе Солнца» Кампанелла отводит ученым. Здесь мы видим выражение требований времени, доведенных до логического завершения уже в следующем веке Просвещением, где общественный прогресс прямо связывался с прогрессом науки.

Выдающаяся роль в числе предтеч Просвещения и одновременно идеологов и проводников новой науки принадлежит Френсису Бэкону (1561–1626). Девиз Ф. Бэкона «Знание – сила» был не просто лозунгом. Уверенный в существовании объективных законов природы и даже общества, лорд – канцлер короля Якоба I видел путь к будущему человечества в «разработке нравственных и психологических оснований науки как социально значимой деятельности». Сам выдвинув ряд значительных научных предположений, Фр. Бэкон подчеркивал, что ученый – не маг и факир, а «слушатель природы, ее интерпретатор – на основе метода, согласно с ее устройством». Важное значение при этом придавалось очищению разума от отягчающих его «идолов» – типичных заблуждений, вызываемых несовершенством обыденного мышления, искажающим влиянием эмоций, чрезмерной склонностью к обобщениям, толкованием природы из «аналогий человека».

Ф. Бэкон был убежден в возможности «канонов или таблиц открытия», безошибочно приводящих к новым истинам и в этом смысле уравнивающим возможности исследователей, «подобно циркулю и линейке». Особенно большие надежды он связывал с индуктивным методом. Сам он написал своеобразное руководство к научному исследованию, «Новый Органон» (помня об «Органоне» Аристотеля). Ф. Бэкон сумел даже предсказать проблемы и достижения экспериментального естествознания далекого будущего. Он же убедительно обосновывал необходимость и неизбежность сочетания «светоносного» и «плодоносного» знания.

Идея построения общества на основе «естественных» законов стала лейтмотивом общественной и научной мысли на целых два века. Сразу после смерти Бэкона она была подхвачена удивительным сообществом, сыгравшим ведущую роль в духовной жизни XVII века и вошедшим в историю под названиями «Невидимые колледжи» (Р. Бойль), или «Республика писем» (впервые у Пьера Бейля, 1684 г.), а позже – «Республика ученых». Эта нигде не учрежденная «республика» объединила под своими знаменами крупнейших мыслителей века, равно как организаторов науки и ее покровителей: Р. Бойля, П. Бейля, Г. Гоббса, Х. Гюйгенса, Б. Паскаля, Р. Декарта, Х. Мальбранша, Б. Спинозу, Дж. Локка, Г. Лейбница, М. Мерсенна, братьев Я. и И. Бернулли, Г. Лопиталя, П. Ферма, Г. Олденбурга, шведскую королеву Христину. В какой-то мере членами «Республики» были уже Г. Галилей и еще И. Ньютон. В форме переписки, наиболее подходящей для интеллектуального общения в Европе XVII в., проходило непринужденное обсуждение самых различных научных, методологических, общефилософских проблем, объединенных основной идеей – общественного прогресса и роли в нем образования и науки – как наиболее эффективных средств «морального, религиозного, политического обновления общества».

Лейтмотивом исследований Республики была установка во всем учиться у природы как «идеального государства», «наилучшего репрезентатора божественного замысла», «воспитателя воспитателей». Мир рассматривается как «кафедра, воздвигнутая творцом для обучения подлинному благочестию», а любые законы и явления природы – «не более чем эпициклы (астрономический термин – В.Т.) великой и универсальной системы плана Бога» (Р. Бойль). Возрождение образа «Книги природы» происходило уже «в лоне обновленной религии» и в условиях XVII в. сопровождалось весьма знаменательным переносом акцентов от «мистической» к «интеллектуальной» функции творца, который «не способен обманывать человека в наивысших проявлениях его познавательных способностей» (Р. Декарт).

Научное познание рассматривается теперь как прямое отражение мышления творца, благодаря чему даже «порядок наших идей повторяет установленные им порядок и связь вещей» (Б. Спиноза, затем Р. Декарт и И. Ньютон). Происходило своеобразное отождествление природы творящей и сотворенной, что позволило тому же Б. Спинозе (1632–1677) выдвинуть принцип: «природа – причина самой себя». Мировоззренческой и методологической нормой при таком подходе была уже не отсылка к необъяснимой воле творца, а требование любое природное явление объяснять природными же причинами. На этом пути происходил последовательный переход от телеологических («для чего?») объяснений к механистическим («каким образом?»).

Если философ Спиноза позволяет себе рассматривать Бога как олицетворение механической причинности, то Р. Декарту (1596–1650) как естествоиспытателю – математику не остается ничего другого, как «вычислять» ее законы. Космологическая концепция Декарта – по сути дела, первая попытка научного, на основе механики и математики, объяснения вселенского порядка. Рассматривая Вселенную в качестве сплошной однородной среды, наделенной непрерывным движением, французский физик, математик и философ объяснял происхождение небесных тел через вихреобразные движения мельчайших частиц. В фундаменте его теории находилась концепция субстанции (первоосновы) и ее атрибутов (неотъемлемых свойств). Понимая под материальной субстанцией вещество, Декарт наделял ее такими атрибутами, как протяженность, неделимость, непроницаемость. Эти представления продержались до начала XX века! Примерно в то же время началось противостояние корпускулярной и волновой концепций материи: находились одинаково убедительные основания рассматривать ее и как корпускулы (частицы), и как волны, и этот спор также получил разрешение только в XX веке признанием правомерности обоих подходов.

Одним из важнейших трудов Р. Декарта является «Рассуждение о методе». Подчеркнутое внимание «Республики ученых» к проблеме метода – прямое следствие растущих успехов естествознания. Как замечал Т. Гоббс (1588–1679), философ следующего за Ф. Бэконом поколения, знание само по себе еще не сила, а лишь «путь к силе», и принципиально важными становятся методы его приобретения и применения. Выдвигалась задача создания абсолютно надежного научного метода, универсальной математики и логики, которые, вместо длительных «пристрелок к истине» (Б. Паскаль), позволяли бы при правильном применении попадать «непосредственно в цель». Примерно в то же время появляются «Опыт о человеческом разуме» Дж. Локка (1632–1704), труды Г. Лейбница (1646–1716) и других мыслителей, посвященные проблеме метода или даже явившиеся, подобно «Этике» Б. Спинозы, примером реализации строго аналитического метода.

В качестве концепции, способной осуществить идеалы абсолютного метода и добываемой им абсолютной истины, последовательно и неуклонно утверждался механицизм. Столь же важное значение придается проблемам достоверных оснований науки. Именно на стыке проблем достоверного метода и достоверных оснований столкнулись концепции рационализма и эмпиризма, противостояние которых также затянулось до середины XX века. Одна группа исследователей, прежде всего философов (Дж. Локк, Дж. Беркли), делала упор на том, что единственно достоверными являются эмпирические, опытные основания. В противоположность этому рационализм, замечая возможность субъективных ошибок в чувственном познании, полагал достоверным лишь рациональное (от лат. ratio – разум) познание. Основания же его достоверности усматривались (Р. Декарт, позже – И. Кант) в самом устройстве человеческого разума. «Cogito – ergo sum» («мыслю, следовательно существую») – такова была исходная посылка всех построений Декарта.

Ставилась также задача элиминирования, устранения субъективного отпечатка из результатов познания – подобно тому, как убираются строительные леса после возведения здания. Именно таким, ослепительно чистым механистическое естествознание хотело видеть величественное строение науки. Идеалом научной истины была абсолютная, окончательная истина, «на все времена».

Так или иначе, к концу XVII века наука (под которой, в сущности, понимается естествознание) приобретает прочные гносеологические и социальные основания. Деятельность ученого впервые становится профессией, оплачиваемой государством. Как замечает Э. Мендельсон, «одни и те же социальные силы помогали и рождающемуся ученому, и рождающемуся капиталисту». Если еще незадолго до этого наукой занимались «знатоки редкостей, чудаки, мистики, прожектеры» (В. Дэле), то с XVIII века научная деятельность приносит реальные, ощутимые практические результаты. К выдающимся научным достижениям конца XVII – начала XVIII в.в. относятся открытие полюсов и меридианов на магните, с перенесением этого результата на Землю и другие небесные тела. Были изобретены воздушный насос, барометр, термометр, открыты законы газового давления, даны научные объяснения дыхания, кровообращения. Одной из главных задач химии, оставившей поиски философского камня, стало изготовление – на основе механистического подхода – лекарств. Фундаментальные открытия были сделаны в оптике и гидродинамике. Не случайно в практику вошли математические «задачи на премию», объявляемые Французской академией наук.

Процесс возникновения академий – один из важнейших элементов институциализации науки, т.е. превращения ее в социальный институт. В 1652 году была основана Германская академия естествоиспытателей, в 1657 – Академия Эксперимента во Флоренции, в 1660 – Лондонское королевское общество для дальнейшего развития посредством опытов наук о природе и полезных искусств, в 1666 – Парижская академия наук, позже – Мюнхенская и Петербургская академии. Налаживается обмен информацией, издаются академические журналы. Очень важно и то, что наука становится общественным достоянием, преломившись даже в обыденном сознании – вплоть до того, что в парижских салонах, поспорив о чем-то, говорили «что ж, мы это посчитаем» (а не «посмотрим»!). «Математический дух» нашел выражение даже в архитектонике музыки, особенно у И.С. Баха (1685–1750).

Исключительно важную роль социальную роль приобретало просвещение. Почти в любой развитой европейской стране XVIII века (включая Россию) любой достаточно целеустремленный человек мог получить образование, которое относилось к числу «естественных» прав человека (как жизнь, собственность), которые должно было обеспечить государство. «Всем знать все обо всем» – этот призыв великого просветителя Яна Амоса Коменского (1592–1670) представлялся реальной социальной программой, способной преобразовать общество.

Наряду с этим, с институциализацией науки в среде профессиональных ученых наметилась тенденция отхода от обсуждения общефилософских и социальных проблем. Научно-деловым, сухо-информативным стал даже характер научной переписки. За короткое время происходит социальное закрепление идеалов «положительной» науки, провозглашавшей как раз независимость от всего, что является «внешним» научному познанию (включая общественное назначение науки). Так, уставом Королевского общества его задачей объявлялось «совершенствование знаний о естественных предметах и всех полезных искусствах… с помощью эксперимента, не вмешиваясь в богословие, метафизику (здесь – философию), политику, риторику или логику». Есть мнение (В. Дэле), что подобный отход от программы Республики ученых произошел в качестве своеобразной платы за государственную поддержку научных институтов. Скорее всего, однако, негласный «договор о нейтралитете» объясняется тем, что наука, успешно продвигаясь в механико-математическом русле, попросту перестала нуждаться – на целых два века – во всем том, что в него не вписывалось.

С интитуциализацией «положительной науки» философские рассуждения об основах мышления и бытия сменяются строгими дедуктивными выводами, метафизические начала преобразуются в «Математические начала натуральной философии» (так назывался главный труд И. Ньютона, 1687 г.) Теперь уже не математические построения выводились из натурфилософии, а наоборот, именно в математических формулах читалось устройство мира. Только так можно понять знаменитые ньютоновские «физика, берегись метафизики» и «гипотез не измышляю» – «не знай мы этого, можно было бы поверить, что у Ньютона – самое необычное собрание чрезвычайно смелых и даже экстравагантных гипотез» (И.Б. Коэн). Смысл же этих заявлений – в отказе от обсуждения работающих, оправдавших себя понятий и конструктов. Так, постулировав силу тяготения, Ньютон воздерживался от бесплодных споров о ее сущности. Точно так же на целых два века утвердились весьма конструктивные понятия теплорода, флогистона, эфира, которых, как оказалось, не существует в природе.

И. Ньютон (1642–1727) – наиболее яркий представитель классического естествознания. Родившись в год смерти Галилея, теперь эстафету принимает он. Именно в ньютоновской физике (это название стало собирательным для целой эпохи) сложился классический идеал научной теории, научного метода и научной истины – свободной от влияния субъекта и добываемой однозначными, строго обоснованными и точно воспроизводимыми методами. Благодаря трудам Ньютона естествознание приняло черты, присущие нашим дням. Это – и дедуктивные выводы теоретических следствий с их последующей экспериментальной проверкой, и интерпретация эмпирических данных сразу в рамках теории. Ньютон связывает вопрос об истинности знания не с метафизическими предписаниями, а с конструктивной продуктивностью теории.

Выделение особой роли математики в естествознании привело английского ученого к фундаментальным разработкам в самой математике, среди которых особое место занимает создание, независимо от В.Г. Лейбница (1646–1716), дифференциального и интегрального исчисления, а также «типовых» задач, возникающих в физике и небесной механике. Став одним из создателей математической физики, Ньютон был не менее превосходным экспериментатором. Впервые разложив свет призмой, он открыл дисперсию света (заодно покончив с архаичным делением света и тьмы). Исследования в оптике привели его к созданию рефлектора – отражательного телескопа. Но главным его вкладом была теория тяготения, созданная в попытках объяснения «порядка Вселенной».

Небесный мир был важным источником физических идей Ньютона и в то же время оптимальным полем «обкатки» его экспериментальных открытий и теоретических выводов. Как и у Галилея, механика Ньютона строится на основе идеализированных движений, которые не наблюдаются в окружающем мире. Построение такой механики является существенным признаком зрелости науки, далеко ушедшей от механики Аристотеля с ее бытовыми примерами (рычаги, лошади) до физической интерпретации бесконечно малых перемещений, выражения движения в производных различных порядков и т.д.

В трудах Ньютона концепция Коперника впервые получила физическое обоснование, чего не было ни у Кеплера, ни у Галилея. Если о Копернике говорят, что он соединил Землю с небом (показав, что и она является небесным телом), о Ньютоне можно сказать, что он соединил небо с Землей (окончательно утвердив идентичность небесных и земных движений и сил). Как остроумно заметил А. Сен-Симон, Ньютон совершил переход «от единого бога к единому закону (тяготения)». Астрономия XVIII века, в наибольшей степени соответствуя эталонам научности (точности измерений и наблюдений, совершенства методов и математических расчетов), в то же время оставалась областью, где наиболее ярко проявлялись красота и величие природы, ее законов, того «божественного порядка, который естественным образом установлен и поддерживается в ней».

Как мы помним, развитие культуры Возрождения привело к пантеизму, то есть обожествлению природы. В Новое же время естествознание делает неизбежным деизм, то есть признание Бога в качестве безличной причины мира, развивающегося затем по своим законам. Если вихри Декарта еще закручивались божественным первотолчком, то уже П. Лаплас (1749–1827) математически обосновал возможность самозарождения вихрей, и мог ответить изумленному Наполеону, что в своей космогонической системе «не нуждался в гипотезе Бога». Ньютон же признавал участие Бога в периодической подзаводке и корректировке «часов Вселенной». «Жалким для философа» назовет такое решение И. Кант. Поистине, прав Ф. Энгельс, что «никто не обращается с Богом хуже, чем верующие в него естествоиспытатели».

Как бы то ни было, в эпоху классического естествознания Вселенная предстает совершенной, точной машиной с математически согласованными движениями всех своих элементов, и вместе с тем именно в ее исследованиях ученый мог ощущать себя «ребенком, играющим камешками на берегу великого океана истины» (таковы были последние слова Ньютона). Ньютоновская механика, став эталоном естествознания, оказывала буквально магнетическое воздействие даже на обывателей. (Вспомним празднества по поводу «вычисления» кометы Галлея). Триумф небесной механики даже породил концепцию, названную лапласовым детерминизмом, согласно которой, имея необходимый набор параметров, можно с абсолютной точностью предсказать, что происходило в данной точке миллион лет назад или произойдет миллион лет спустя.

«Наука – враг случайностей», восклицал французский мыслитель А. Гольбах (1723–1789). Стоя на позициях «материалистического фатализма», он считал, что понятием случайность мы прикрываем наше незнание. Другой французский философ, Вольтер (1694–1778), утверждал, что ньютоновская механика вполне приложима к общественной жизни, и вскоре даже стали появляться расчеты «условий динамической устойчивости общества». «Человек – машина» назывался знаменитый трактат французского философа Анри Ламетри. По мере же того как выяснялось, что человек, разум, духовная жизнь не укладываются в механико-математические рамки и «корпускулярные теории души», они попросту стали изгоняться из механистической КМ – вплоть до XX века!

Оборотная сторона эталонов ньютоновской науки проявилась уже позже. Как писал Дж. Бернал, «его дарования были столь велики, система его казалась столь совершенной, что все это положительно обескураживало научный прогресс в следующем веке или допускало его только в тех областях, которых Ньютон не затронул». (Бернал Дж. Наука в истории общества. С. 268). Чтобы само это заключение не обескураживало, обратимся к оценке ньютоновской физики В.С. Степиным: «Механистическая КМ сформировала видение природы как своеобразной простой машины, взаимодействие частей которой подчинено жесткой детерминации (лапласовского типа)… И пока физика была ориентирована преимущественно на изучение таких систем и не втягивала в орбиту познавательной деятельности объекты принципиально иной организации, механическая картина физической реальности могла отождествляться с природой как таковой» (Природа научного познания. М., 1978, с. 199).