Текст книги "Последний полёт Шестипалого"

*7*

О чём щебечут птицы

Так звонко по весне?

Какие небылицы

Рассказывают мне?

Федор Сологуб

Первая строка повести словно пощечина, наотмашь. Отвали. Грубо и резко, прямо и чётко. Отвали, не мешай смотреть.

Напоминает то, как если бы учитель решил испытать решимость своего ученика, хотя все проще, для Затворника Шестипалый пока ещё просто прохожий, турист, что ненадолго покинул свою социальную орбиту. Что же касается самого Затворника, то он настолько успешен и самодостаточен, что может позволить себе просто смотреть на вещи, приподняв клюв чуть выше горизонта, что-то там созерцать, тогда как совсем неподалеку, фактически в поле зрения, бушует и беснуется галдящая толпа.

Тот же чье внимание он привлекает, невольно склоняет голову перед настоящим чудом. Сосредоточенность чужого ума на чём-то высшем производит мощнейшее, неизгладимое впечатление. Это нечто из области паранормальных способностей, ведь большинство сородичей Шестипалого и не вспомнят, когда могли успокоиться, привести в порядок мысли. Свобода от суеты – привлекает к себе, располагает всякого, кто ищет покоя. В рамках народной модели вселенной успокоиться может позволит себе лишь, тот кто занимает хорошее место возле кормушки, да и то ненадолго.

И это яркое, очень контрастное противопоставление, когда с одной стороны галдящая толпа, и отрешённый мудрец – с другой.

Вообще в «Затворнике» автор проехался по социуму задорно-жёстко, достало видимо, чего уж. Материально овеществленное обособление Затворника от галдящей толпы говорит само за себя. Они принципиально несовместимы, несоединяемы как вода с маслом, одно – исключает другое, как и наоборот. Социум появляется, чтобы исчезнуть, но Затворник существует потому, что он существует. Социум измышляет и выдумывает, а учитель Шестипалого знает, как оно есть на самом деле. Да у него нет ответов на многие вопросы, но он побывал за Стеной Мира, знает язык богов, беседует с крысой Одноглазкой. Так ли значима после этого принадлежность к птичьему сообществу, включенность в суету возле кормушки? В «Затворнике» связь с подобными себе носит условный, относительный характер. Обитатели отсека для цыплят – не венцы творения, помимо них есть крысы, люди-боги и кто-то ещё, причём среди крыс можно встретить союзника: чужеродная зубастая тварь ближе по духу, чем собратья по перу и кормушке. Внешнее сходство, вдруг оказывается фикцией, каким-то более чем условным обозначением, за которым прячется пропасть различий. Какая-то связь между Шестипалым и теми, кто его прогнал всё-таки остаётся, куда ж без неё, но социальная пуповина надрывается уже в тот момент, когда Шестипалый понимает, что без социума можно обойтись, а порою даже и нужно. И вот, наглядный пример: Затворник, отрешенно созерцающий движение небесных светил.

А вообще, если про социум, то это ненадолго. Две-три главы, не более. Совсем скоро птичий социум должен исчезнуть из поля зрения главных героев, а значит и читателя. Это слово оказывается уместным, лишь внутри границ одного отсека для цыплят, когда же данный объект с воплями и грохотом исчезает в пасти Цеха №1, то вместе с ним исчезает и то, что поначалу казалось чем-то значимым и важным. Правда, несколько позже, когда героям повести придётся не по своей воле вернуться в один из отсеков, там тоже будет свой социум – община верующих, но мы увидим, что автор ставит знак равенства между этими формами объединения цыплят вокруг кормушки и тех, кто ними манипулирует. В первом случае – это Двадцать Ближайших, во-втором, группа первосвященников. Любопытно, что противопоставление Затворника и социума носит односторонний характер. Конфликтогенным оказывается птичье сообщество, причем трудно выделить, кто именно из его отдельных представителей воспринимает Затворника и Шестипалого в качестве врагов народа, а кто просто следует общей, безмолвной воле того же народа, лично не имея ничего против этих цыплят.

Кажется, что Кастанеда о социуме ничего не писал… Но куда чаще он говорил про мир обычных людей, с их глупостью, зацикленностью на себе и глубоко ложным ощущением собственного бессмертия. Да, нередко и такие люди вплотную подходят к черте, отделяющей мир обычных людей от мира людей знания, но не хотят идти за Стену Мира. В книгах Кастанеды таким представлен Хулиан – внук дона Хуана. Этот простой индейский парень, любитель пива, мечтающий о мотоцикле, всегда относился к своему деду как к выжившему из ума старику. Попытки дона Хуана как-то заинтересовать его, привлечь к тому, чтобы сделать своим учеником – потерпели полное фиаско. Но несмотря на то, что до границы отдельной реальности было, что называется, рукой подать, между этими, в общем-то, родными и близкими людьми пролегала невидимая, но непреодолимая пропасть.

Мостом через эту пропасть служит одна простая вещь – осознание собственной глупости, ну или говоря иначе – ограниченности. И Кастанеда пишет, что глупость непреодолима, естественна, что она рождается из того, что есть бытие человека, а потому единственное, что с ней можно делать – это просто ее контролировать. Что же такое контролировать глупость? Самое простое объяснение: помнить о том, что она – неизбежна, вездесуща как воздух; помнить, что глупость – постоянный продукт человеческой ограниченности, побочное свойство всех тех, у кого только два глаза, десять пальцев и одна жизнь. Что же касается людей обычных, то им проще раздвинуть весь мир до границ Стены Мира, чем осознать то, что этими границами реальность не исчерпывается. Впрочем, это не мешает некоторым из них обладать реальной властью, распоряжаясь не только свободой, но даже жизнью других людей. В сочетании с неконтролируемой глупостью это становится по-настоящему опасным не только для обычных людей, но даже для людей знания, вроде дона Хуана.

И все же… С точки зрения дона Хуана даже самые плохие и глупые люди являются одним из аспектов еще более неприятной и могущественной действительности. Они подыгрывают некоему безликому древнему принципу, подражают чему-то непроявленному, но разлитому в воздухе. Впрочем, даже самые старательные и талантливые из них не поднимаются выше уровня жалких подражателей. Как и Двадцать Ближайших в сравнении с директором птицекомбината – они не более чем мелкие, мелочные, мелюзговые тиранчики.

По мнению дона Хуана, мы – заключенные в тюрьме восприятия. Мы не можем не воспринимать. А это, в свою очередь, связано с нашим предназначением как систем конденсации опыта. Мы накапливаем опыт, словно цыплята, набирающие массу в процессе нахождения на конвейере. Очередной шестипалый будет питаться, чтобы жить и расти на радость своему хозяину. Хотелось бы добавить, что мелкие тираны в рамках учения дона Хуана представляют собой не столько условие преодоления Стены Мира, тот социальный трамплин, которым становится пирамида из сородичей для Затворника и Шестипалого, сколько группу спарринг-партнёров, позволяющих испытать себя на прочность.

Разумеется, они очень опасны, но если взглянуть на них с верхнего края Стены Мира, то мелкие тираны предстанут как крохотные детали, куда более огромной и опасной машины смерти. А увидеть в них безликие орудия, детали чудовищной системы, значит абстрагироваться от от ненависти, злобы или осуждения. Кого ненавидеть, презирать или осуждать, если любой из них, лишь деталь, шестеренка? Они – невольники, которые имитируют свободно осуществляемую деятельность. Никто из них не является самим собой. Интересно, что любой из них даже не обладает именем, он – число, порядковый номер. Правда, одного писатель награждает эпитетом – обрюзгший. И все. Сходную позицию занимают и рядовые члены социума. Желая того или нет, они ретранслируют сквозь себя всё тот же принцип, организующий и поддерживающий существующий порядок вещей. Сказанное, допустимо проиллюстрировать примером из фильма «Матрица» братьев Вачовски, где мы видим обычных людей, что внешне свободны, но лишь до того момента, пока в них не внедряются Агенты.

Если весь мир – птицекомбинат, то до поры до времени все было, есть и будет частью этого мира. Уйти от Двадцати Ближайших, значит лезть за Стену Мира. Оказаться там – уходить с конвейера. Это кажется чем-то бессмысленным, напоминая бег по кругу, да ещё с барьерами, но ещё более глупо и бесполезно пытаться изменить мир к лучшему, оставаясь внутри отсека для цыплят. Любопытен образ одного из Двадцати Ближайших, который олицетворяет собой представителя власти, то есть существо потенциально враждебное любому инакомыслию. Он же – прекрасный пример крохотного, мелюзгового тиранчика, пытающегося подражать незримому Директору Птицекомбината. Толстолицый цыпленок предельно серьезен, ему не до шуток. Он может добросовестно отыгрывать навязанную ему роль, но это никак не повлияет на движение конвейера.

*8*

Отмывался в речке ворон,

Чтобы белым стать, как лебедь,

И, покончив с жизнью черной,

Красоваться в синем небе. Но почуял падаль ворон,

И закрыла небо мгла.

И остался ворон черным,

Вспомнив черные дела.

Феликс Кривин

Комбинат – очень удобный и ёмкий образ для автора. Все, что оказывается внутри птицекомбината, будь то конвейер, отсеки для цыплят или даже Цехе №1, как бы встраивается в действительность птичьей фабрики смерти, становится неотъемлемой частью этого. Уходя от социума и даже очутившись на Стене Мира, Шестипалый фактически остается внутри тюремного двора, которым является территория комбината.

Но не стоит забывать, что герои повести не столько заключенные, отбывающие своё пожизненное заключение, сколько фрагмент технологической цепочки, которая находит своё завершение в разделочном цеху. Да, для Затворника и его ученика – мир может казаться тюрьмой, но для их незримых хозяев всё выглядит несколько иначе. Даже бегство Затворника и Шестипалого, коль такое вообще возможно представить – для них не побег, а случайность, которая впредь едва ли повторится.

Очевидно, что с точки зрения Затворника нет никакой разницы между богиней-уборщицей и директором комбината, хотя мы прекрасно понимаем, что во власти одного остановить конвейер, а потому для героев повести он будет более могущественным и значимым богом, чем прочие. Затворник видит всех людей-богов приблизительно одинаково, они – не только зодчие птичьего мироздания, архитекторы бройлерной реальности, но и существа, поддерживающие существующий порядок вещей, а значит, в полной мере ответственные за всё происходящее. Комбинат как система, выстроенная высокоразвитыми разумными существами для братьев своих меньших, но не менее разумных и свободолюбивых напоминает невообразимый в своей чудовищности концлагерь, хотя бы потому, что выбраться из него, фактически, нет никакой возможности.

Хуже всего то, что даже умение летать не гарантирует спасения.

И что тогда остается главным героям? Изматывающий бег с барьерами, мучительное преодоление полосы препятствий, за последней, финишной отметкой которого обнаруживается тупик, всё та же глухая стена птицекомбината, окна, затянутые проволочной сеткой, отчаяние и смерть. Мы видим, что автор всё-таки находит выход для своих героев, а потому история как будто бы имеет благополучное завершение, но это не совсем так. Да, героев ждут новые приключения, но там, за стенами птицекомбината, их поджидает и выход на новые уровни жестокой борьбы за существование. Говоря иначе, их война не заканчивается, она только начинается. В этом смысле, птицекомбинат – образ, отзеркаливающий хищную вселенную дона Хуана. Тем не менее, даже эта вселенная с точки зрения учителя Кастанеды – была создана, сотворена. Это также находит свое отражение в «Затворнике». Правда, люди-боги – совсем разные. На глаза желторотым искателям истины попадаются рядовые сотрудники комбината, который Затворник характеризует как туповатых, недалеких богов, но мы легко можем представить себе главного виновника происходящего. То есть того, кто в чьей власти – быть или не быть птицекомбинату. Он может остановить конвейер, а может добавить ещё пару-тройку линий. У повести могли быть и другие варианты хорошей концовки. Например, на территорию комбината попадает маленькая девочка, дочь кого-либо из сотрудников и там, замечает такого вот продвинутого бройлерного цыпленка, которого решает спасти и забирает с собой. Есть и другие, не менее фантастические и чудесные возможности спасения, но все они – как и случайное бегство героев повести – имеют единичный в своей неповторимости характер. Важно, что человек-бог и мог бы помочь, но далеко не каждый. Ещё важнее в разрезе всей этой истории, невозможность для Шестипалого умолить такого бога. Это настолько нелепо, глупо или даже безумно, что Затворник даже не заикается об этом. Пропасть между одними и другими существами настолько глубока, что попросту непреодолима. Это также находит свои корни в учении ДХ, который не отрицает существование высшей силы, источника всего сущего, но подчеркивает ничтожность человеческого перед архитектором вселенной. Последний отстоит от первого ещё дальше, чем Шестипалый от директора сети птицекомбинатов.

Он – всемогущий, но не совсем всеведущий. Он – сила и ярость, но едва ли любовь. Для желторотых главным богом, куриным богом становится собирательный образ человека, как такового и в этом есть своя правда, хотя бы потому, что венец творения каким-то непостижимым для таких вот шестипалых образом узурпировал власть над всей землёй и существами, что её населяют. Да, для животных и птиц, человек может быть другим, хорошим и любящим, но это скорее исключение из правил. И это исключение, едва ли распространяется на тех, кто прорывается к свободе под грохот и лязг конвейера, качая крылья ржавыми гайками, в красноватом свете дежурного освещения производственного цеха. Именно поэтому идея бога любящего и спасающего, в границах замкнутой вселенной имени Пелевина даже не обсуждается. Это абсурд, нонсенс, нечто противоречащее существующему, глубоко укорененному во времени положению вещей, а потому вводя в повествование цыплят верующих или устами одного из главных героев упоминая имя Божие всуе, автор получает возможность выставить такую идею, и прежде всего её носителей в самом неприглядном виде и невыгодном свете.

Именно поэтому на территории комбината действует правило: спасайся, кто может – спасайся, кто как может. Но о людях-богах забывать не стоит! Это также опасно, как пренебрегать правилами безопасности в ходе спрыгивания с конвейера. Человека можно заклинать и даже проклинать, но что от этого изменится? Ни хула, ни благоговейно молитвенный трепет ничего не меняют. Представители высшей силы занимаются своими делами; они, к счастью для героев повести не выказывают враждебности и даже, по-своему, заботятся о своей пастве, но им лучше не попадаться на глаза.

Учитель Шестипалого утверждает правильный и, по сути, единственно возможный тип адекватной прагматичности, практического соответствия всему происходящему. Бог есть, но помощи и поддержки от него не дождешься. Практическая польза от присутствия такого бога в жизни отдельного искателя истины стремится к нулю, а потому допустимо вывести любые возможные концептуальные измышления по этому поводу в область сведений, которые бесполезны. Бог – тиран, бог – главный виновник происходящего, но в его всесильности есть пробелы, которые могут стать лазейками. Ими и надлежит воспользоваться. Пройти мимо Бога, проскользнуть, найти проход, получить пропуск и даже бежать – вот краткий перечень возможностей, которые открываются перед тем, кто выйдет из-под влияния социума и сможет преодолеть свою первую Стену Мира.

Сказанное находит подтверждение ещё и в том, что на глаза Затворнику не попадается ни одного путного бога. Он снова и снова видит перед собой туповатых и медлительных, но в чём-то сходных с ним существ. Оказывается, что и боги – смертны, что и они такие же пленники замкнутой вселенной, что влачат безрадостное и унылое существование. Может, глядя на убожество богов, Затворник окончательно утверждается в мысли, что никакого Бога нет, а потому лучше не питать себя ложной надеждой на Его помощь и поддержку.

Что же касается сказки Андерсена, то там представлена несколько иная, я бы даже сказал противоположная ситуация. В «Гадком утенке»

человек – это хозяин, но не бог. Люди – часть большого и разного мира. Как и всё, что встречается на его просторах, они могут быть как полезны, так и опасны. Есть тот, кто может помочь и спасти, но есть и охотник, разумный хищник. В «Затворнике» люди – строители комбината, а значит прямые виновники происходящего. В этом смысле, они злые, плохие боги для героев повести. Перед нами ситуация тотальной зависимости желторотых от людей-богов, но тут же – фатальной отчужденности их друг от друга. В таких условиях даже крыса может стать ближе, что подчеркивается на примере Одноглазки. Крыса может помочь, она же и оказывает эту помощь, тогда как Человек не помогает вообще, а вот помешать, стать вполне конкретным и серьёзным препятствием на пути к свободе – это легко, это всегда пожалуйста.

Но времена изменились… Снаружи птицекомбината расстилается бескрайний мир людей-богов. К сожалению, они не заканчиваются стенами птицефабрики, не исчерпываются унылой и жуткой действительностью одного такого места. В том-то и дело, что комбинатов неисчислимое множество, а вылет за стены одного, лишь означает переход на новый, в чём-то даже более опасный уровень игры. Если Затворнику не повезло родиться на обычном птичьем дворе, то тут ничего не поделаешь. Бройлерная карма, видимо, у него такая. Люди как отдельные лица, ипостаси Хищного и Прожорливого Человекобога будут продолжать преследовать героев повести, охотиться за ними где бы то ни было. И здесь мы понимаем, что главное преимущество того же Гадкого Утёнка перед Шестипалым заключалось в его способности однажды понравиться Человеку, произвести на него нужное впечатление и, тем самым, спастись.

Повесть о Затворнике глубоко антирелигиозна в своей основе. Неслучайно автор отправляет Шестипалого и его учителя в свой первый и последний полёт, ставя нужную точку в единственно возможном месте. А вот возвращение Шестипалого в один из отсеков, с целью найти последователей, спасти ещё кого-нибудь – отвергается автором, что, в общем-то, верно. Вариантов концовки не так-то много, но закрыть перед героями пути к отступлению, значит усугубить и без того мрачную, излучающую радиационную суицидальность безнадежность такого мира, такой чудовищной в своей богооставленности действительности.

И вообще, героев лучше как можно скорее убирать из такого мира, причем делая это раз и навсегда. Оставить Шестипалого на конвейере, значило бы приоткрыть финал этой истории. Но этот мир слишком плох и невыносим, чтобы там задерживаться.

Мир не просто тюрьма, из которой никто никогда не убегал – это тюрьма, из которой, в принципе, невозможно убежать. А хозяева, надзиратели и тюремщики этого заведения, производящего пищу богов – в сущности своей хищники, жадные ненасытные потребители, которые вряд ли откажутся от удовлетворения своих потребностей. Именно поэтому автор торопится как можно скорее свалить из такого мира вместе со своими героями, чтобы как можно скорее забыть мир, преисполненный зла и ужаса, мир, пропитанный кровью бесчисленных невинных жертв, мир, каждый атом которого критич от боли и ужаса.

Проблема ещё и в конвейере, птицекомбинате, как таковом. Так, если представить птичий двор, то зависимость птицы от хозяина носит там более естественный и адекватный характер. Хозяин кормит птицу, заботится о ней, а когда приходит срок – прерывает её существование.

Кстати, хорошая концовка связанная с помощью доброго человека-бога приведет к обнулению всех стараний героев. При таком раскладе все будет решать человек, пусть даже добрый и любящий. Для автора это плохо тем, что Затворник и Шестипалый свободны и предоставлены сами себе. Когда бог плох, то куда как легче выделиться из толпы, как-то духовно обособиться. Все эти тайные знания, ржавые гайки, прогулки с крысами, моментально теряют свое значение, когда оказывается, что бог может быть любовью и спасением для всех, кто этого захочет. Но все становится на свои места, если в образе директора сети птицекомбинатов воплощается иной, злой бог, который никого спасать не собирается и даже думать об этом не желает. Всё прочее выстраивается само собой.