Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

Василий Ярославович Голованов
Каспийская книга. Приглашение к путешествию

То, о чем мы ведем речь, никогда не будет найдено посредством поиска, и однако только ищущий находит это.

Баязид Бистами

Моей жене Ольге

миг внутренней свободы когда разум открыт и явлена бескрайняя вселенная а душа вольна скитаться, смятенная и смущенная в поисках здесь и там наставников и друзей

Джим Моррисон

ЧАСТЬ I
ШЯРГ, ВЕТЕР С ВОСТОКА

I. ТРАНС-АЭРО

Сейчас я появлюсь. Эскалатор, выходящий в здание Павелецкого вокзала, начинает складываться, превращаясь в плоскую ленту, на которой каждый, вынырнувший из глубин метро, становится хорошо различим. Эта лента, похожая на беговую дорожку – начало бесконечного пути, который мне предстоит пройти. По совести говоря, уже давно я не переживал той пустоты неизвестности, с которой начинается любое путешествие, прежде чем обрастет обстоятельствами, в которых я со временем обживусь и даже буду чувствовать себя комфортно. И пока, в этот момент начала, у меня в голове творится такой шурум-бурум, что развязавшийся шнурок, который хлещет меня по ботинку, я воспринимаю, как лунатик. Привычные детали интерьера метро выглядят незнакомыми. Мозг притуплен. Шагаю к выходу, мельком взглянув на толпу возле касс метро, которую образуют люди, только что приехавшие на разных поездах из других городов. Чтобы войти в Москву, им всем надо купить билеты на метро, а работает только одна касса. Горечь заброшенности в большом городе видна на их лицах. Не хотел бы я оказаться на их месте в очереди со всеми их сумками, баулами, детьми и небритыми подбородками.

Я тороплюсь вырваться из родного города, из привычного себя, почти вслепую тычусь, отыскивая путь вовне, в мир. Когда-то, уже давно, я надумал, намечтал, нашагал себе Остров – далекий северный остров Колгуев в Баренцевом море, – который стал моим духовным убежищем во внезапно изменившемся и, как казалось, зашатавшемся мире. История этого странствования, затянувшегося на десять лет, подробно описана. Теперь я болен снова. И сильнее. Ни мой остров, ни мой дом – в общем, хорошо обжитый, уютный и вполне пригодный для творчества домик под елями – больше не могут служить мне убежищем. Я чувствую, стрем нарастает. В мире что-то серьезно сбоит. И сам я плохо приспособлен к этому миру. Поэтому новое путешествие, в отличие от того, первого и удавшегося – это не попытка улизнуть от кошмара реальности, чтобы обрести силы и поэзию за пределами привычного, а попытка взглянуть реальности в лицо. Войти в мир без иллюзий. Но и без страха понять: что в действительности происходит? Составить о происходящем собственное суждение. Вот, пожалуй, и все предварительное объяснение. Что я обнаружу и каковым будет это суждение – бессмысленно даже гадать. По-прежнему, как герой русской народной сказки, я отправляюсь в путь с неизменным напутствием: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…

Миновав турникеты, выхожу на отдельный перрон, где, готовый к отправлению, стоит стремительных обводов красный аэроэкспресс. Выбираю удобное кресло по ходу поезда. Достаю очки. Когда тебе сорок девять, так или иначе приходится считаться с собственной близорукостью, даже в том случае, если не хочется мириться с возрастом и молодость все еще бунтует в тебе. Спроси´те: а зачем она еще бунтует? И я отвечу: я, видимо, так и не сумел найти другой метафоры Пути, кроме путешествия. Почему же тогда я искал метафору, а не Путь? Может быть, именно для того, чтобы задать себе этот вопрос я, в конечном счете, и затеял все это. Но сначала мне очень нужна была молодость, мальчишество и даже определенная степень душевной незрелости, почемучества, любопытства, авантюризма. Нужно было запихать себя в невыносимую ситуацию, чтобы родились сущностные вопросы и ответы. Я ценю истины, рожденные испытанием. Кто-то для уяснения картины происходящего довольствуется свежей газетой за утренним кофе, но… я не хочу сказать, что ответ, который я получу в результате путешествия, будет лучше или полнее газетного: просто он лежит… ну, в совершенно другом измерении. В поле личного опыта. Очень, по предощущению, важного, если уж я в очередной раз решился на алхимическое претворение пространства в слово. Каспиана. Политика тут не при чем, хотя именно политики первыми обратили внимание на прикаспийский регион: с тех пор, как тут были обнаружены запасы нефти и газа, превосходящие по объему все месторождения стран Персидского залива, здесь с новой остротой и с новым безумием началась «Большая игра», ставками в которой являются ресурсы. Я отчетливо ощущаю, как сгущается вокруг Каспия поле невероятного напряжения, и если мир заиграется в свою «Большую игру», это пространство просто разорвет на куски. К чертовой матери!

Что может единичный человек противопоставить этому? Можно, например, вообразить себе пространство путешествия как модель мира. Мира, который почти уже стал единым целым, но в последние секунды перед этим спасительным единением как раз проходит фазу предельного разделения, отчуждения, вражды по крови, по вере, по узким своекорыстным интересам. В таком случае моя задача – в очередной раз, как астронавт, высадиться на поверхность незнакомой планеты, обнаружить ее обитателей, установить контакт, научиться разбирать запахи и цвет, фактуру живого и шероховатость минералов, нащупать входные порты иных ценностных систем (ислама) и согласовать их с портами моего компьютера, на жестком диске которого записана ценностная информация иного порядка. А в идеале нужно просто неторопливо впитывать впечатления, вести разговоры, дружить, жить – чтобы, в конце концов, подняться до какого-то неупрощенного, неполитического видения ситуации. Ведь, скорее всего, она складывается из бесчисленного количества разных факторов, разных судеб, разных представлений о будущем, которые мы, не приблизившись к ним, не прикоснувшись к ним, не в силах ни вообразить, ни определить. Путешествие нужно для знания мелочей. Это знание и есть свобода собственного суждения о мире. Я от души хотел бы, чтобы у этой книги был не один автор, а несколько: русский, европеец, американец, иранец, дагестанец, туркмен, казах. Тогда мы увидели бы прикаспийское пространство с разных сторон, изнутри разных авторских и языковых картин мира. Тогда всем вместе нам, возможно, и удалось бы разжать кольцо цепенящего бесплодного напряжения, присущего современной «внутренней жизни», и совершить духовный прорыв во всечеловечество…

Порой мне кажется, что у одного меня просто не достанет сил на такой тур. И мужества. Которое в 49 лет уже ни у кого не займешь. И все же делать нечего: выбор сделан, поезд тронулся, путешествие началось…

Все, чем я располагаю: название гостиницы, где для меня забронирован номер, и несколько телефонов принимающей стороны. Двойное подчеркивание: Алла. Это секретарь редакции журнала «Баку» в Москве. Этот журнал издается под патронажем фонда Гейдара Алиева, а значит, и всей президентской семьи. Алла разрулит любую ситуацию, если у меня будут трудности на местности. Еще одна запись: Эмиль Халилов, журнал «YOL» – он хороший фотограф, журналист, путешественник и просто интересный человек.

Меня интересуют:

Джазмен Вагиф Мустафа-заде.

Гобустан (!)

Ширванская степь.

Гирканский заповедник.

Нефтяные поля на Апшероне. Не стоит показывать, что ты стремишься их увидеть. Это не поощряется.

Экспресс мягко набрал скорость.

Я смотрел в окно на давно знакомый привокзальный пейзаж, на слегка просевший грязный снег. Минут через десять по вагону прошли контролеры и прокомпостировали мой билет. Еще через десять минут появились проводницы в фирменной одежде и предложили с передвижного лотка свежие газеты, шампанское и шоколад.

Прекрасно помню времена, когда в аэропорт «Домодедово» ходила обычная электричка, громыхающая, как бронепоезд и, к тому же, останавливающаяся на всех станциях. После поворота на аэропорт (платформа «Космос») в вагонах появлялись цыганки и назойливо предлагали погадать. Люди со слабыми нервами перед полетом старались задобрить этих ленивых, но вздорных пифий кто «синенькой» (5 рублей), кто «красненькой» (10 рублей).

Теперь телевизоры под потолком вагона показывали фильм о красоте Земли – где-то в синих водах Тихого океана медлительно плавали гигантские морские черепахи. Выходит, все так изменилось за 19 лет. Миг во времени истории.

За этот миг минула целая эпоха.

Внешне все изменилось даже к лучшему. Но перелицовка фасада, оболочки – она сопровождалась невидимой внутренней катастрофой. Вот, как будто коммунистический порядок рухнул – и стало «все дозволено». Почти по Достоевскому: «Если Бога нет, то все дозволено». Но Бога не было. По крайней мере, для большинства. Что же тогда? Почему распад Союза повлек за собой такое невероятное человеческое крушение? Люди утратили веру в справедливость? Но и справедливости тоже не было. Не было справедливости, а вера в правду – была. И было представление, что человеку надо жить «по правде». Тут уж поверьте мне на слово. А вот чего люди решительно себе не представляли – так это насколько через какие-нибудь десять лет всем на эту правду будет наплевать.

Это не простилось.

Надо додумать эту мысль, прояснить.

Но не сейчас.

Сейчас настроиться на дорогу, успокоиться, поглядеть в окно, что ли. Снег. Серый кирпич гаражей, выстроенных вдоль железной дороги. Вороны в голых ветках тополей… Нет, не то…

Последнее яркое воспоминание минувшего утра: моя подруга, Ольга, перед уходом на работу. Я только что вышел из ванной, почистив зубы.

– Послушай, – говорю я вместо прощания. – Сегодня первый день весны…

В ответ она улыбается, но как-то немного рассеянно, и с этой рассеянной, почти извиняющейся улыбкой вдруг горячо обнимает меня. И когда я в ответ прижимаю ее к себе, тыкается носом мне в подмышку, словно на все время разлуки хочет сохранить себе мой запах. Потом, помедлив секунду, говорит:

– Удачи тебе…

И, закрыв дверь, внезапно оставляет меня одного.

Что ж, мне бы тоже не хотелось растерять свою решимость. История эта не вчера началась и не завтра, конечно, закончится. И что ждет меня впереди – я не знаю. Слишком многое поставлено на карту. И от этой поездки зависит, состоятся ли другие, способные наконец завершить давно начатое дело. Попытку понять этот новый, сорвавшийся с катушек, сумасшедший мир. Не так-то просто решиться на это. Мои привычки и предпочтения давно сложились. И, возможно, путешествие, которое я начинаю, закончится таким сдвигом сознания, что мне несдобровать. Но иногда неудержимо тянет подобраться к самому краю и выглянуть за… Что там – любовь или смерть? Я не знаю. Или шанс по-новому понять себя и мир? Тоже не знаю. Я не подвергаю читателя риску. Я честно ставлю опыт на себе. Сейчас, когда наш аэроэкспресс приближается к аэропорту назначения, мне остается сделать только одну существенную оговорку: не я герой этого повествования, но я – автор.

Не буду расписывать современный аэропорт во всем его величии: это место, где особенно остро осознаешь огромность и безличность, почти физиологичность процесса всемирного перемещения людей. Когда тебя просвечивают на досмотре и заставляют вынимать ремень из штанов, как арестанта, подозреваемого в намерении совершить побег, вместе с тобою десятки мужчин вынимают ремни, десятки женщин снимают туфельки и все равно летят, разлетаются отсюда, как пух в разные страны. Сотни или тысячи людей сидят в пластиковых креслах или, стоя у окна, глазеют на взлетное поле. Сотни или тысячи пережевывают сосиски, пьют кофе, разыскивают туалет, стоят в очередях, покупают батарейки, анальгин, газеты, поднимаются или спускаются по эскалаторам, кормят детей и подтирают им попки, улыбаются, разговаривают, спят. Еще сотни от нечего делать слоняются по бутикам, разглядывая бессмысленные сувениры, покупая наборы подарочной косметики или выпивку.

Отсюда двадцать пять лет назад начались мои странствия. Тогда аэропорт «Домодедово» не был международным. В нем не было и признака шика. И удобств, если уж на то пошло, тоже не было. Я простудил здесь зуб, ожидая посадки на рейс Москва – Петропавловск-Камчатский в недостроенном павильоне, пахнущем сырым цементом. Помню острый приступ малодушия, когда в очереди на посадку я разглядел на загорелой руке своего попутчика похабную морскую татуировку. Я поглядел в его веселые, беспощадные глаза и понял, что стоит мне оторваться от земли – и ничего привычного вокруг не останется. Кругом будут чужие люди, незнакомые и, может быть, опасные обстоятельства. «…Я научу тебя есть змей…» – была первая фраза, которую я расслышал в автобусе Петропавловска. Странная фраза. На Камчатке нет змей…

Современная глобализация сгладила различия между странами и континентами, по крайней мере в облике аэропортов. Я отыскал рейс на Баку на табло «departure» и направился к стойкам регистрации. Возле них уже собралась очередь. Что-то в ней было не то. Что-то привлекло мое внимание. Да! Все люди в очереди были в черном. Моя зеленая зимняя куртка, смешавшись с этой чернотой, тоже как будто поблекла и совершенно затерялась в мощном преобладании черного. При этом, разглядывая людей, я заметил, что одинаковый цвет костюмов нисколько не смущает их, а в некотором смысле и успокаивает. Черные пальто, шубы, шляпы, кепки, куртки, рубахи, платки и, конечно, черные ботинки с острыми носами казались общим признаком, по которому эти люди группируются вместе. Каждый чужой, вроде меня, на черном фоне был отлично различим: я потом разглядел-таки одно или два цветных пятна, затертых, как и я, в черное, но, как и я, носители цвета были чужаками с российскими паспортами. Второе, что отличало эту очередь: она была тяжела. Количество багажа на тележках было почти невероятно. Представив себе, как медленно будет ползти эта толстая гусеница, я решительно двинулся к пустующей секции бизнес-класса, по-свойски улыбнувшись девушке за стойкой:

– Раз уж вы немного заскучали, давайте проверим, что выпало этому паспорту? – вкладывая максимум обаяния в каждое произносимое слово, сказал я, облокотившись на стойку.

– Но у вас билет эконом-класса, – сухо сказала девушка, щелкнув клавиатурой компьютера.

– Но что мешает нам прямо сейчас оформить его? – улыбнулся я.

– Я обслуживаю только бизнес-класс.

Что-то не сработало. Что-то оказалось ошибочным в моем понимании мира. Что-то устарело. Когда-то девушкам хватало улыбки, чтобы открыться навстречу. Теперь улыбка ничего не значила. Порядок восторжествовал.

Обидно было, что люди в очереди видели, как я провалился.

И мне ничего не оставалось, как пристроиться в хвост последним. И постепенно… Очередь облекла и повлекла меня за собою, убаюкивая мягким говором с характерным акцентом. Потом в русскую речь стали все чаще вкрапляться тюркские слова, женщины снимали шубы и прятали их в чемоданы, приготовляясь к бакинской весне, мужчины смеялись, обнажая золотые зубы и демонстрируя дорогие перстни, тележки двигались, чемоданы уносило лентой транспортера, и не прошло пятнадцати минут, как я получил свой билет, чтоб уж теперь на полном основании пуститься в неизвестность.

Ну а дальше – как положено. Взлет – посадка. И четыре часа между ними.

Одним из самых удивительных приключений, которые случались со мной в жизни, стала поездка в дельту Волги в сентябре 1999 года. Представляете себе, что такое дельта Волги? Это джунгли, сквозь которые можно пробираться только на лодке по душным протокам и заросшим тиной ерикам, это бескрайняя птичья страна, разместившаяся на жалких островках суши, поглощенных растительностью. Солнце, жара: розовые, похожие на девичьи груди нераспустившиеся бутоны лотоса и сонные полуденные колоды разломившихся вековечных ив с вывалившимися наружу высохшими осиными сотами. Жесткий шорох камышовых зарослей, обугленные молнией деревья, бесконечно разнообразный мир бликов и отражений, оттенков голубого и зеленого, переливающихся в жидком зеркале воды, звездная бездна, удвоенная все тем же неподвижно струящимся зеркалом, удары ветра с большой воды и, наконец, сквозь тростниковые крепи открывающийся глазам бесконечный, распаханный ветром желтоватый простор «степного моря», Каспия.

Не знаю почему, но дикий, нетронутый человеком простор необычайно волнует и возбуждает меня. Там, в дельте, я почувствовал, как дохнуло на меня жаром далеких пустынь, в которых упокоены развалины городов, разрушенных еще Александром и Чингиз-ханом. Мгновенная галлюцинация – запах лотоса, показавшийся запахом розы – вобрала в себя всю поэзию Персии. Старая кошма на постели старика-сторожа брандвахты 11
  Брандвахты – сторожевые суда, стоящие на якоре в дельте Волги, были заведены еще Петром I. В советское время так назывались плавучие, но, как правило, причаленные к берегу понтоны с вагончиком для сторожа, «охраняющего рыбные запасы». Одну из таких брандвахт со стариком-сторожем, доживающим во сне дельты свою старость, я и видел.


[Закрыть] напомнила о рубищах дервишей-суфиев… Короче, меня понесло.

Я едва заставил себя вернуться в Москву.

В свое время одной поездки на Соловки хватило, чтобы пережить довольно-таки бурный десятилетний роман с Севером, результатом которого стало мое дитя – книга «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий». В 1999 году она была уже написана, но не была еще издана, лишь в журналах удалось напечатать несколько отрывков. Я был свободен для новой любви, открыт для восприятия новых смыслов…

Тогда еще нашествие не началось. Тогда Средняя Азия – именно в силу отпадения ее от России – впервые начинала тревожить ум, как серьезная загадка. Судьбы Улугбека 22
  Улугбек Мухаммед Тарагай (1394–1449) – внук Тимура, выдающийся математик и астроном позднего Средневековья, правитель Самарканда, строитель самаркандской обсерватории. Был изгнан из родного города и казнен по приказу своего сына. Похоронен в мавзолее Тимуридов с собственной головой в руках.


[Закрыть] или Ибн-Сины 33
  Ибн-Сина (Авиценна) (980–1037) – хорезмийский философ, музыкант, врач, по масштабу сопоставимый с крупнейшими врачами человеческой истории (Гиппократ, Гален). Его «Канон врачебной науки» оказал огромное влияние на развитие мировой медицины.


[Закрыть] казались изящными и драматическими арабесками в духе Борхеса. Всю зиму 1999–2000 я просидел в библиотеке, прихватывая то одну, то другую книгу по истории или географии Средней Азии, с восторгом и смутной тревогой ощущая, как пучится и нарастает Каспийское пространство, пронизывая и связывая в единый исторический ком не только собственно прикаспийские области, но целые регионы, порядочно отдаленные друг от друга: Бухару и Герат, Индию и Кавказ, Месопотамию и Хазарию, с которыми Каспиана оказывалась крепко сплетенной торговыми и культурными связями, движениями мысли и духа и, повторюсь, обстоятельствами общей истории, большинству из нас совершенно неведомой. Хотя и не менее напряженной, чем история Европы, которую мы изучали в школе и в университете и куда отдельным курсом, но в нерасторжимой взаимосвязи, была вплетена история России.

Когда я сбежал на Север, на свой остров, среднеазиатские республики еще были частью СССР. И хотя эта часть всегда казалась мне странноватой, я бы не осмелился тогда утверждать, что в гораздо большей степени, чем Стране Советов, эти страны принадлежат грандиозной матрице исламского мира, раскинувшегося от Мавераннахра 44
  Мавераннахр – «страна по ту сторону реки», т. е. по правому берегу Аму-Дарьи, современный Узбекистан.


[Закрыть] до Магриба 55
  Магриб – область, объятая исламскими государствами Северной Африки.


[Закрыть]. Я с ужасом понимал, что мой метод «вживания» в пространство, который неплохо зарекомендовал себя на Севере, нелегко будет применить на такой огромной территории. Там был небольшой остров, как будто специально предназначенный для того, чтобы спрятаться на нем от всех перипетий новейшей истории. А здесь… Хитросплетенные, как арабская каллиграфия, лабиринты древних и средневековых хроник и настоящее «море огня» сиюминутного исторического времени…

Это пугало меня. Но важнее оказалось не это. Помню миг – это был воистину миг, уверяю! – когда в моей голове сложились слова: «Тотальная география Каспийского моря».

Я понял, что это название книги.

Будущей моей книги.

И все!

С этого момента я уже не ведал покоя.

Вы спросите, почему «тотальная»? Потому что мне хотелось сложить вокруг Каспия три разных мира: Россию, буддийскую Калмыкию и мир ислама, облекающий Каспий со стороны Кавказа, Персии и Средней Азии. Хотелось диалога культур, религий, пространств. Необходимость такого разговора уже тогда, через 10 лет после распада Союза, чувствовалась очень остро. Внутри России всегда было много Востока, и в этом смысле молчание, непонимание и незнание друг друга – оно оборачивалось какой-то коррозией, разъедающей общество изнутри.

Я всласть посидел в библиотеке, выстраивая хронологии государств и сводя их воедино, выкладывал исторические пасьянсы и анализировал ходы в «Большой игре», которую вели Россия и Англия в XIX веке за преобладание на Востоке. Я проваливался в такие бездны истории войн, мистики и поэзии, о которых никогда не подозревал. В какой-то момент я буквально начал захлебываться прочитанным, и каждая книга утягивала меня еще глубже на дно, пока спасительная мысль не пришла мне в голову: если я не хочу, чтобы «тотальная география» оказалась устрашающей по объему компиляцией, достаточно намека на эту тотальность. Но что было абсолютно необходимо – так это самому совершить путешествие вокруг Каспия. Без этого книги не могло получиться. Случайно мне предложили командировку в Азербайджан от журнала «Баку». Это был знак. Настала пора отправляться в путь. Что не отменяло обязательного выстраивания исторического хронотопа, изучения Корана и знания царей, воителей, ученых, поэтов и святых Востока, которые тоже ведь должны были стать частью текста, частью моей аргументации…

В Азии с конца 80‐х годов творилось черт знает что. Войны и перевороты в Киргизии и Таджикистане, всегда чреватая погромами и свежей кровью напряженность разноплеменной Ферганской долины Узбекистана, каменное молчание Туркмении – все это не прибавляло мне оптимизма. Мне удалась только одна попытка прорваться к своей Азии: я съездил в Казахстан, на полуостров Мангышлак, откуда вернулся, совершенно завороженный каспийским пространством. Текст, который я привез, был несколько раз переписан и в конце концов напечатан, но даже в лучшем своем качестве он представлял собою лишь вдохновенный гимн, который можно было бы предпослать энциклопедии осадочных пород. Окаменевшие кораллы и глинистые сланцы; известняки, выветренные, словно знаменитые китайские шары из резной кости; горы из белого мрамора, лезвия кремня в осохшем русле горного потока, охристая, лиловая и красная поверхность земли, написанная смелыми, яркими мазками, как на полотне художника-авангардиста – все это вызывало мой неподдельный восторг, который и удалось выразить. А хотелось передать что-то Сен-Жон Персовское:

Распахнуты двери в пески, распахнуты двери в изгнанье,

Ключи у людей с маяка, и живая звезда растоптана на пороге:

Хозяин, оставьте мне ваш хрустальный дом в барханах…

Лето, сухое, как гипсовый слепок, вострит свои копья о наши раны,

Я выбираю погост времен года, прибрежную пустошь,

На дюнах мира восходит дымом дух Божий… 66
  «Изгнанье», пер. Натальи Стрижевской.


[Закрыть]

Поездка была слишком коротка, главное осталось недоговоренным и непроговоренным. Была еще одна, полная весны и любви поездка с Ольгой в Бухару и Самарканд. Это была отдельная красивая музыкальная тема, отголоски которой наверняка прозвучат еще в этом повествовании, но тогда в музыку диссонансом вторглись грозные звуки.

Настал момент, когда метрополия захотела, как о страшном сне, позабыть о своих бывших колониях, которые сама же когда-то завоевала. И тут произошло то, что происходит во всем мире: колонии попёрли в метрополию.

Помню как однажды, на излете 90‐х, в перелеске возле Переделкино ранним весенним утром я застал людей, спавших кру´гом на голой земле, сгрудив в центр круга малышей. На них были полосатые ватные халаты, а от ночной сырости их закрывал кусок толстого полиэтилена, теперь, к утру, покрывшийся изнутри испариной их живого дыхания. То были таджики, бежавшие с родины от межплеменной резни.

Еще помню, как возвращался с Мангышлака и в московском аэропорту мое внимание привлекли люди: они стояли, скованные страхом, перед окошком паспортного контроля. Страх происходил от того, что их могут разъединить, оттащить одного от всех остальных. Никто ни слова не говорил по-русски. Только вербовщики, которые привезли их из родных кишлаков, обещая работу и деньги. Они думали, что вернутся. Все думали, что вернутся. Но большинство осталось навсегда.

Еще воспоминание: перрон вокзала в Саратове. И какие-то маленькие, коренастые, жилистые мужички тащат зашитые крест-накрест кривой цыганской иглой огромные серые тюки в багажный вагон поезда на Москву. Я еще удивился несоразмерности этих тюков росту и силам мужчинок, но выбирать им, по-видимому, не приходилось: они бежали в Москву, как Африка бежит в Париж, а Индия и Пакистан – в Лондон. И там, в этих тюках, было все имущество неведомого мне племени, все его богатство, которое стерегли закутанные в платки женщины, со всех сторон обсевшие оставленные на платформе баулы. Теперь я каждый день встречаю в метро маленьких жилистых мужчин этого племени…

Возможно, большинство москвичей не было бы против, если бы приезжие, занимая нижние этажи социальной лестницы, обеспечили бы дешевой рабочей силой строительный бум в столице, уборку улиц и павильонов гипермаркетов, обслуживание посетителей в сети недорогих ресторанов «Му-Му», торговлю в палатках и другие надобности большого города и остались бы при этом незаметными. Если бы их не было видно, мы ведь не сказали бы и слова против, не так ли? Но так не бывает. Приехавшие с Востока не были, как легко догадаться, Сократами. Их привлекала работа, которой у них на родине не было и, значит, деньги. Деньги – прежде всего. Когда советская империя рухнула, а наши министры и генералы бросились растаскивать ее добро, иноземцы вслед за ними присоединились к грабежу. А как же иначе? Их, правда, не допустили к самому главному – ресурсам, но во многих областях они обставили русских. Я не хотел бы слишком углубляться в эту тему, потому что, честно говоря, для меня рассуждения такого рода травматичны. Я ненавижу слова «мы», «они» и все рассуждения о бедах, якобы «ими» причиненных. Все это покрывала наша власть. Наши чиновники. Наши законы. И первое мое убеждение заключается как раз в том, что «мы» ни в чем не оказались выше «их». «Мы» не проявили ни ума, ни чести, ни благородства, в разной степени присущих цивилизованным народам. «Мы», вернее, наши чиновники, продавали, брали взятки, разрешали «им» то, что запрещено законом. В своей мерзости «мы» и «они» оказались, увы, равнозначны.

«Они», как могли, обустроились на обломках истории государства российского. Кто лучше, кто хуже. Одни стали дорожными рабочими и дворниками, другие – таксистами, третьи – продавцами ворованных мобильников, четвертые – воротилами большого бизнеса, хозяевами рынков, монополистами цен. Разумеется, не все «понаехавшие» устроились отлично. Миллионы приезжих, как и большинство россиян, не знают ничего, кроме беспросветного и очень низко оплачиваемого труда, который питает их семьи где-то там, где умерла последняя надежда хоть как-то обустроить жизнь. Им просто некуда бежать, кроме России. Не на что надеяться, кроме России – даже в том виде, в каком она существует сейчас. Так есть, и с этим ничего не поделаешь. Мне нелегко принимать «как есть» действительность, с которой я ежедневно соприкасаюсь. Для этого нужны крепкие нервы и чистая душа. А именно душу труднее всего сохранить в чистоте: с усталостью приходит раздражение, и тогда сердце и мозг начинают продуцировать чувства и мысли, которых можно только стыдиться. И нужно время, чтобы очиститься… Как нужно мужество, чтобы начать разговор. Настоящая трагедия в том, что, оказавшись вместе в одном городе, мы продолжаем жить как бы в параллельных мирах, даже не разговаривая друг с другом. Общение сведено к нулю. Я не знаю, что думает обо мне рабочий-таджик, живущий среди труб отопления в подвале в ста метрах от моего домика. И когда на рынке продавец-азербайджанец грубо надувает меня, исполняя волю своего хозяина, все происходит молча. Я знаю, что сколько бы я ни спорил с ним – он не снизит цену, иначе он будет уволен. И он это знает. Я не знаю, что думают и что делают в Москве ребята с Северного Кавказа, которых я ежедневно встречаю на платформе электрички. Каждый день они направляются из пригорода на Киевский вокзал. У них сильные мышцы, открытый смех варваров, уверенных в своем праве на этот город и восхитительная грация диких животных. Не знаю – студенты они или бандиты. Но я ведь не подошел, не спросил: послушайте, джигиты, давайте поговорим. Расскажите, что вы думаете о нашей с вами жизненной ситуации? Чем вы занимаетесь? Почему уехали со своей родины? И что нам делать, чтобы в городе, где когда-то родился я, а теперь уже родились ваши, джигиты, дети – все устроилось все-таки по-человечески? Давайте позовем таджика, давайте позовем азербайджанца, аварца позовем, табасаранца – мы ведь никогда не собирались вместе, хотя живем бок о бок, никогда не пытались понять друг друга… И все наши представления друг о друге – это домыслы. Химеры, рожденные в немоте и темноте сознания. Чтобы они развеялись, нам нужно немногое: сесть и начать спокойно говорить. На то мы и люди. На то нам и дан язык…

О, наивная вера в слово! Скажи еще: «в начале было Слово». В начале было насилие, потом было насилие, насилие на этой земле не прекращалось никогда… Но если я, к примеру, не хочу участвовать в насилии? Я обращаюсь все-таки к слову. Еще одна – может быть, тщетная – попытка. Но скажите на милость, какой есть у меня выбор? Каким вообще может быть выбор, если свобода, в конце концов, осуществляется только на уровне индивидуального сознания?! Не существует свободы помимо сознания.

Вот я и реализую свою свободу, пытаясь начать этот разговор.

Все остальное, в сущности, неважно. За исключением задания редакции: написать о наскальных рисунках Гобустана. Потому что Гобустан – это действительно круто.

Вы слышали когда-нибудь про Гобустан?

Ну, или хотя бы интересовались наскальными рисунками?

Поверьте, это – одна из самых занимательных вещей в мире.

Ибо тут мы имеем дело с очень сложными – и, как правило, непонятными – потоками мифологического сознания. Австралийские аборигены до сих пор живут в реальности мифа, начало которого они называют «временем сновидений», и до сих пор общаются с магической реальностью с помощью рисунков.

Гобустан – это место, где найдено около 6 тысяч наскальных изображений глубокой древности. Есть рисунки, которым не меньше 25 тысяч лет.

А вышло вот как. Два фотографа, которых пригласил журнал «Баку», издающийся в Москве для представительства, поехали на разведку в Азербайджан, чтобы поснимать что-нибудь интересное. Их привезли на Гобустан, и их вставило… Но они не стали торопиться. Дело было в ноябре. Они обдумали, как лучше выставить свет, чтобы волшебство этой наскальной росписи было явлено читателю действительно как чудо. Снимали ночью, с пятью или шестью подсветками и огромной желтой луной в небе. Когда они привезли съемку, в редакции ахнули. Оставалось только одно: написать к этим снимкам текст. Долго искали автора. Безуспешно. И тут в редакцию зашла одна моя знакомая и кстати вспомнила обо мне: вы, говорит, ему позвоните. Он из таких. Он напишет.