Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

III. ПО СЛЕДУ ГРАФА Л. ТОЛСТОГО7474
  ^VI Толстой Лев Николаевич (1828–1910) – русский писатель. Не закончив университетского курса, в возрасте 23 лет (в 1851‐м) уехал на Кавказ в действующую армию к брату Николаю. Был принят на военную службу и даже получил офицерский чин, участвуя в военных экспедициях в горы. В 1854 году был переведен в Дунайскую армию, а затем в Севастополь. Несмотря на то что Толстой никогда не бывал в Дагестане (его военная «география» ограничивается Чечней), он прекрасно знал обстоятельства, при которых Шамиль стал третьим имамом Дагестана и Чечни и возглавил войну горских народов против Российской империи. В рассказах «Набег», «Кавказский пленник», «Рубка леса», «Ведено», а также в повестях «Казаки» и «Хаджи-Мурат» ярко запечатлены реалии Кавказской войны.


[Закрыть]

Я решил, что, прибыв в Махачкалу, найду Али и попрошу его помочь мне съездить в Хунзах7575
  ^VII Хунзах – крупное селение на западе горного Дагестана, расположенное на обширном Хунзахском плато, представляющем собою естественную крепость. Поэтому Хунзаху самой природой было предопределено стать центром горного Дагестана. С VI по XI век Хунзах был столицей раннефеодального царства Сарир. Династия правителей, христиан, находилась в родстве с персидскими шахиншахами-Сасанидами. В «Картлис Цховреба» (собрании древних грузинских летописей) утверждается, что легендарный предок аварцев «Хозоних из Лекана» жил на равнине северо-восточного Кавказа. Оттуда он под натиском скифов «переселился в горную теснину, воздвиг там город и назвал его своим именем, т. е. Хозоних» (искаженное Хунзах). Древнегрузинские летописи утверждают, что в свое время аварцы не были горским народом и им принадлежала обширная территория в степи, «от моря Дарубандского (Каспийского) до реки Ломеки (Терек) и до великой реки Хазарети (Волга)». Хазары, появившиеся на берегах Волги и Терека после распада Тюркского каганата со ставкой на Балхаше, не могли не встретиться здесь с аварцами. Однако, история Хазарии успела завершиться, когда в XI–XII веках в Хунзахе возникло христианское государство, позже широко известное как Хунзахское нуцальство. С XIV века в Аварию проникает мусульманство. Жители Хунзаха на протяжении двадцати пяти лет сопротивлялись переходу в ислам, но в конце концов вынуждены были подчиниться. Хунзах драматически пережил события Кавказской войны – здесь сторонниками Гамзат-бека была уничтожена вся правящая верхушка, слишком «размягченная», по мнению предводителей джихада, контактами с русскими. После войны, как и везде, здесь действовало народно-военное управление, предоставлявшее горцам большую самостоятельность в организации внутренней жизни. Сейчас – районный центр, население – 3,7 тыс. человек.


[Закрыть], Гоцатль и Гуниб…

Вы спросите – почему Хунзах?

Найдите у Толстого повесть «Хаджи-Мурат» и перечитайте ее. Хаджи-Мурат был родом из-под Хунзаха, из крошечного, «с ослиную голову» аула. Однако ж он был хорошей крови и считался названым братом одного из трех молодых хунзахских ханов. Сторонники Гамзат-бека 7676
  Гамзат-бек (? – 1833) – второй имам Дагестана и Чечни, один из предводителей горцев в годы Кавказской войны, наставник Шамиля. Считал, что главный вред чистоте веры и независимости Дагестана наносит местная аристократия, которая охотно идет на контакт с русскими, принимает подарки, военные чины и звания.


[Закрыть], который поднимал горцев на джихад – войну против русских, – перебили всю правящую аристократию Хунзаха. Одного из сыновей хана – маленького мальчика – будущий имам Шамиль сам бросил с обрыва в реку.

Хаджи-Мурат по долгу крови должен был отомстить убийцам своего названого брата, Умма-Хана. Вместе с братом Османом они зарезали Гамзат-бека прямо в хунзахской мечети. Это не помешало Хаджи-Мурату во время Кавказской войны стать одним из лучших военачальников Шамиля и даже его наибом – правителем одной из областей. Но в конце концов именно Шамиль стал его злейшим врагом. Невероятная судьба! И столь же удивительная, с сочувствием и болью написанная повесть. Толстой – великий мастер слова. И как бы ни мало я знал про Дагестан, я знал это благодаря Толстому. И если, как я думал, я что-то понимал про дагестанцев, про полный достоинства дух воинов – то это, опять же, благодаря Толстому. Волею судьбы Хаджи-Мурат вынужден был перейти под русские знамена. Драма, которую повлек за собой этот переход, и гибель Хаджи-Мурата, описанная Толстым, – это, может быть, самое достоверное свидетельство глубочайшего различия в восприятии мира, существующего между «горами» и «равниной» (империей).

Гоцатль. Я включил это селение в список благодаря особенной музыкальности его названия. В горах Дагестана есть несколько селений с названиями, будто выдернутыми из языка майя: Унцукутль, Гоцатль, Голотль, Согратль… Я чувствовал, что должен побывать в одном из этих селений с волшебными именами, хотя даже не знал, к какому дагестанскому языку эти топонимы принадлежат. Что-то должно было обнаружиться там помимо музыки…

Гуниб – здесь в 1859 году имам Шамиль, окруженный на Гунибском плато, сдался князю Барятинскому 7777
  Барятинский Александр Иванович (1814–1879)—генерал-майор, с 1856 года – командующий Кавказским корпусом и наместник Кавказа.


[Закрыть]. В Дагестане говорят: «кто не бывал в Гунибе, тот не бывал в Дагестане». Что это значит? Гуниб со своими высокогорными плато действительно очень красивое место. Но дело не только в этом. Здесь решилась историческая судьба Дагестана. Сдавшись здесь русским, выбрав не смерть, а плен, имам Шамиль в каком-то смысле на долгие годы предопределил будущее Дагестана – быть с Россией. И Дагестан принял это решение своего имама. Правда, по окончании Кавказской войны царские власти проявили в отношении к горцам максимум такта. Сейчас такого такта нет. И историческая судьба начинает колебаться. Добрая половина населения республики решила проблему исторического выбора, самоустранившись из настоящего времени. И обратившись назад, в прошлое. К натуральному хозяйству (благо горцам не привыкать – у них оно всегда было натуральным) и самому консервативному из всех возможных исламов – ваххабизму.

Помните, Азер пошутил насчет товарища Абдал Ваххаба?

Так вот, для дагестанцев это не шутка.

Хотелось еще экзотики, вроде поездки Вики в Табасаран. Я решил, если останется время, ехать в знаменитый Зерихгеран – по-персидски – «страну кольчужников» – небольшой даргинский анклав в горах на северо-запад от Дербента, от которого до наших дней сохранилось одно большое селение – Кубачи. Заодно навещу Дербент – «самый древний город России». Для первой поездки – вполне достаточно…

Я подумал, что если у террора и есть какая-то логика, то прежде всего – обосрать праздники, и поэтому решил лететь сразу после девятого мая. В результате купил билет прямо на десятое. Ну а дальше все известно: взлет – посадка. И два с половиной часа между ними.

IV. МАХАЧ 7878
  Сленговое название Махачкалы, в 1921 году получившей свое название (вместо прежнего – Петровск) в честь дагестанского революционера Махача Дахадаева.


[Закрыть]

На посадочную сели, как на проселочную дорогу. Самолет ходил ходуном от киля до клотиков мачт. Но это никого, кроме меня, не растревожило. Потом я вышел из дверей зала прилета и увидел…

Оружие.

Короткие автоматы в руках людей в черных рубахах. Они кого-то то ли поджидали, то ли выслеживали, втеревшись в толпу таксистов, встречающих пассажиров у выхода из аэропорта. Из дверей выходили женщины в хиджабах, и я все ждал, что следом появится какой-нибудь местный магнат и они окажутся его женами, а эти в черном – его охраной.

Семь лет назад ничего подобного не было.

Я был настолько поражен этим никого не удивляющим, обыденным присутствием оружия, что очухался только тогда, когда встречавший меня шофер по имени Шамиль (маленький, горбоносый, сухой, быстрый) объяснил мне, что весь переполох – из-за визита в Дагестан российского министра внутренних дел. Прилетел на два часа ознакомиться с оперативной обстановкой и устроить местным коллегам ободряющую взбучку за нарастающую активность «лесных».

Стартовав от здания аэропорта, через двадцать минут мы остановились возле отделанного ракушечником, двенадцатиэтажного (стандартная архитектурная матрица 80‐х годов) Дома прессы. Шамиль отвел меня к Али. Лет шестидесяти пяти, сухонький, седой, с большим открытым лбом и внимательными серыми глазами. Нос кривой, свороченный набок. Боевой нос. Голос тихий. Мы представились, он поглядел на меня так и этак и вдруг начал расспрашивать: кто меня рекомендовал обратиться к нему, какие люди? Я назвал фамилию Вики, поняв, что спрашивает он неспроста, что ему действительно важно знать, из какой я обоймы, друг или… По счастью, Викина фамилия его весьма успокоила, после чего он, уже сам, спросил меня, знаю ли я такого-то и такого-то в Москве. И я сказал, что знаю, но не виделся с ними уже давно. Это тем не менее тоже сработало. «Это мои друзья», – сказал Али. Теперь он готов был мне помогать.

– Так каковы твои планы? – поинтересовался он.

Я изложил планы.

– Значит, завтра Хунзах?

– Хунзах.

– Эх, давно не бывал я в горах, – обмолвился Али, и я было на миг вообразил, что завтра мы вместе туда и отправимся.

Но тут Али крикнул секретарше, чтобы узнала, когда с автовокзала начинают ходить маршрутки на Хунзах.

Мне не понравилось слово «маршрутка». Фантазия моя о совместной поездке оказалась напрасной. Завтрашнее утро было занято у Али совещанием директоров газет, где он, в частности, хотел говорить об убийствах журналистов – их уже пятнадцать в Дагестане, и последним, на днях, был убит главный редактор мусульманской газеты 7979
  В декабре 2011 года этот список пополнил племянник Али, редактор демократической газеты «Черновик» Хаджимурад Камалов.


[Закрыть].

– А его-то кто? – спросил я глуповато.

– Понимаешь ли, – сказал Али аккуратно, – ни одно это убийство до конца не раскрыто. И кто это убил – неясно. Есть силы, которые заинтересованы в сталкивании…

Поскольку я соображал явно медленнее, чем положено журналисту с моим стажем, Али умиротворяюще произнес:

– Сейчас поезжай в гостиницу, оставь вещи, прими душ и через час возвращайся сюда – поужинаем. Завтра с утра Шамиль отвезет тебя на автовокзал. Маршрутки ходят с восьми, отправляются по мере заполнения…

Окна моего номера в отеле «Петровскъ» выходили на дворик детского сада, какие-то крыши и – совсем недалекую лазоревую полоску моря. Я принял душ и вдруг подумал, что до семи часов должен хотя бы добежать до моря и обратно. Надо поздороваться с морем. Надо, чтобы оно порадовалось за меня: что я не отступил, остался верен нашему общему замыслу… Я вышел из отеля и отправился в мир мелкостроя, который отделял меня от моря. Все улицы тянулись здесь параллельно берегу, и я нигде не видел ни одного перекрестка. По счастью, рядом играли девочки лет шести. Я спросил:

– Девчонки, а как пройти к морю?

– А вот туда до конца, – бойко отвечали они, – и после помойки – направо…

Поразила принципиальная, безотказная действенность русского языка.

За заборами прижатого к морю поселка тлела незаметная жизнь пригорода. На изломе улочки, от которой открывался вид к морю, пара молодых рабочих лепила из красного кирпича нечто, что, возможно, по замыслу хозяина должно было называться «особняком». Рядом поблескивали гофрированной фольгой проложенные вдоль моря трубы теплотрассы, изгибающиеся над переулком в виде колоссальной буквы «П».

На пляже стояли ржавые грузовые контейнеры. Из воды торчали оббитые бетонные плиты.

Плескала мелкая волна.

Я подошел к воде, попробовал ее рукой. В холодные зимы северная часть Каспия замерзает – иногда до самой Махачкалы. Вода еще не прогрелась, и синева моря, казалось, только дразнит меня.

В предвечерний час обширный холл Дома прессы выглядел пыльным и запущенным: ни штор на окнах, ни хоть какого-нибудь киоска по продаже канцтоваров, флэшек, дисков и другой нужной мелочи. Охранник, дремавший за столом у входной двери, пропустил меня, даже не спросив, куда я направляюсь.

Я поднялся в кабинет Али.

Меня волновало, дозвонился ли он в Хунзах, кто меня примет, где поселят и как там всё образуется.

– Послушай, – сказал он спокойно. – Это ведь дело одного звонка.

Этот звонок он сделал, попал на брата главы администрации, потом откуда-то появился еще номер телефона и имя: Гамзат. Руководитель средств массовой информации в районе. Вопрос решился.

– Хочешь поужинать? – спросил Али.

– Хочу, – сказал я.

Мы спустились в ресторан Дома прессы, заказали форель с картошкой. Али взял себе водки и два пива для меня. Все это он поставил на поднос, с которым мы вышли из ресторана и отправились дальше по коридору. Там было что-то вроде гостевых апартаментов, где проживала не слишком молодая, но красивая дама, Сулиета Аслановна, которая остро судила о кавказском вопросе.

Я ел рыбу и пил пиво. Али и Сулиета разговаривали. Обсуждали последние взрывы в Махачкале.

Я слушал.

Потом сказал, что на языке терактов, как бы бессмысленны они ни были, должно быть что-то выражено.

– Разумеется, – сказала Сулиета.

– Тогда что?

– А Андрея Желябова 8080
  Андрей Желябов – русский революционер, один из организаторов и руководителей партии «Народная воля» (1879–1883), которая средствами террора добивалась свержения самодержавия в России и установления демократической республики. Казнен после убийства царя Александра II в 1881 году.


[Закрыть] вы понимаете?

– В молодости думал, что понимаю. Теперь – нет. К тому же «Народная воля» не была связана с религией.

– Неважно, с какой идеологией она была связана.

– Важно.

– Важно, что туда пошла лучшая молодежь своего времени: Перовская, Фигнер… Что-то подобное происходит сейчас в Дагестане.

– Знаете, – сказал я. – Для «Народной воли» террор закончился колоссальным крушением. В том числе и моральным… Да и насчет «лучшей молодежи»… Всех действительно ярких людей можно пересчитать по пальцам рук. Не знаю, кем были остальные. По-моему – смутные души…

Я был зол на себя. Договорились с Викой не трогать террор – и первое, во что я влип в результате, – это разговор о терроре.

У Сулиеты были большие, подведенные тушью глаза, черные волосы, ярко-красная помада на губах, такие же красные ногти и удивительно красивое ожерелье из крупных кроваво‐красных камней. Черная шаль на плечах.

Я быстро устал от разговора и сказал, что хочу съездить в центр, повидать одного знакомого.

На улице было уже темно. Я поймал первую попавшуюся машину, в ней сидело двое парней.

– Мне в центр, к университету, – сказал я.

– А сам откуда? – поинтересовались парни.

– Из Москвы.

– Ну, я так и подумал, когда увидел, что чувак стоит-голосует, – сказал один.

Я все раздумывал, влип я или нет, но тут вдруг они оба, перебивая друг друга, заговорили:

– В Москве, наверно, думают, что здесь страшно, что здесь взрывают всё…

– Да, взрывы оптимизма не прибавляют…

– Ну а ты сам как к дагестанцам относишься?

Я пригляделся: это были хорошие ребята. Они переживали за свою родину. Вопрос об отношении к Дагестану, к дагестанцам – он очень остро стоит. И им важно знать, что думают люди. Как говорил великий Лэйнг, «о том, кто ты такой, тебе расскажут другие».

Я сказал:

– Вы – ребята крепкие. Мне интересен Дагестан. Поэтому-то я сюда и приехал.

Короче, они довезли меня до центра и денег не взяли.

Я вышел перед невысоким, белым с колоннами зданием университета, которое хорошо помнил. Справа от него должна быть пяти– или шестиэтажка Муртузали – знакомого археолога. Точно, я ничего не забыл. Теперь, правда, подойти к дому было нельзя: он оказался обнесен забором. На калитке был кодовый замок. Я нажал кнопку звонка. «В какую квартиру вы идете?» – ожило переговорное устройство.

– Не знаю. Но я знаю, где она расположена. Я был тут семь лет назад.

– В какой подъезд? – спросил жестяной голос охранника.

– В подъезд с виноградной лозой.

Дверь открылась. Я пошел вдоль дома… Ну конечно, вот она, эта могучая виноградная лоза, уцепившаяся за балкон Муртузали…

Я спохватился, что надо бы купить конфеты к чаю и жвачку, чтоб «зажевать» пиво. В глубине двора я заметил будку охранника и пошел к нему, чтоб он опять открыл мне калитку. Охранник, стоя на коленях, отвешивал поклоны, совершая намаз. Я не стал его беспокоить и тихо вышел через приоткрытые ворота сбоку, которые прежде не заметил. Потом купил в гастрономе Dirol-ice и коробку шоколадных конфет. Запомнилось, как какая-то юная девушка в хиджабе, скорее всего, студентка, незаметно уступила очередь сначала мне, потом еще какой-то паре, хотя сама она уже давно могла бы подойти к кассе. Кажется, она стремилась показать всем, как обычная нервозная обстановка в гастрономе в конце рабочего дня может быть превращена во что-то совсем иное… Она пыталась изменить мир к лучшему, эта девочка.

Потом мы увиделись с Муртузали. Он посолиднел. Да и квартиру, в которой я когда-то, вернувшись из Дербента, провел добрые сутки, узнать было нельзя: она вся была перестроена и уже не походила на скромное жилище молодого ученого-романтика. Все было солидно и уютнейшим образом отделано. Муртузали пригласил меня к себе в кабинет, его жена принесла чай и конфеты, Муртузали скачал мне на флэшку несколько своих статей о дербентской стене. Но разговора, которого я хотел – о Дербенте, о христианстве Кавказской Албании, о суфизме (помнится, эту тему мы не без пыла обсуждали), – не получилось. Только потом я узнал, что в Дагестане сторонники фундаменталистского ислама стараются вытеснить суфизм как учение, слишком вольно относящееся к догматам писания. Убийство суфийских шейхов на Северном Кавказе – явление обычное. Поэтому молчание Муртузали объяснимо: он даже в стенах своей квартиры не хотел говорить на опасные темы. Так что мы попили чаю, поговорили о том, о сем, и я откланялся.

На обратной дороге таксист сказал, что сегодня, в связи с приездом министра внутренних дел, было два взрыва: утром подорвался смертник, который нес целую сумку взрывчатки в отделение милиции. Он был «вычислен» таксистами и в результате взорвал сам себя. А вечером был отработан классический вариант: припаркованный автомобиль, взрывчатка в багажнике… Кажется, никто не пострадал…

Вернувшись в отель, я первым делом завернул в пивной бар и не спеша вкатил в себя две кружки пива. Своими взрывами этот город определенно разводил мне мозги в разные стороны. Хотелось свести их воедино. Потом, перед сном уже, раскрыл книжку сценариев Алексея Германа, которую прихватил с собой: «Повесть о храбром Хочбаре». По мотивам поэмы Расула Гамзатова – самого известного дагестанского поэта, сложившего целую былину о благородном разбойнике Хочбаре, потрясавшем ханства и нуцальства…

Расул Гамзатов – гордость Дагестана – тоже родом из-под Хунзаха. Одно название его поэмы – уже высокая поэзия: «Сказание о Хочбаре, уздене 8181
  Уздень (кумыкск.) – лицо, принадлежащее к феодальному дворянству Кабарды и Дагестана.


[Закрыть] из аула Гидатль, о хунзахском нуцале и его дочери Саадат». Фильм, снятый по этому сценарию, я не видел. Но текст сценария перечитывал не в первый раз: «Коней они положили за каменистым гребнем, сами еще немного поползли, прежде, чем увидели внизу Хунзах. И долго лежали так, пока смеркалось, глядели, как погнали скот, как старик провел в поводу коня, как прошли в длинных шубах сторожевые посты к въезду на площадь и к нуцальскому дворцу, как почему-то во дворе дворца забегали женщины, как сам нуцал в белой папахе о чем-то говорил со странным человеком в сапогах с отворотами и рыжей накидке.

Гула, скаля белые зубы, взял уздечку, Лекав поил изо рта белого петуха с обмотанным ниткой клювом, Хочбар дремал и резко проснулся, будто кто-то сказал «пора»…»

Книга выпала из рук, торопя неизвестное завтра. Я вздрогнул, полусонным движением выключил свет. И вдруг сноп рыжего пламени полыхнул прямо в глаза: это храбрый Хочбар, обманутый всеми, безнадежно преданный, приговоренный к смерти на костре, хватает сына своего обидчика, нуцала, и вместе с ним бросается в огонь…

V. ХУНЗАХ

В девять утра Шамиль высадил меня на автовокзале: тут было множество людей, явно не городских, с ящиками, тюками, канистрами и коробками, в которых попискивали цыплята. Женщины были одеты примерно так же, как одевались наши деревенские бабы лет сорок назад, когда деревни в средней полосе России еще не вымерли: платок, теплая безрукавка-«душегрейка», юбка из дешевого материала. Элегантность одежды была здесь незнакомым понятием. На мужчинах были, как правило, не новые и порядком помятые фабричные костюмы разных оттенков серого сукна; молодежь одевалась в стиле Adidas, разве что вместо Adidas было написано Russia.

Автовокзал напоминал автостанцию в российской провинции, тем более что многие дагестанцы очень похожи на русских: русые, рыжие, курносые, сероглазые и голубоглазые среди них не редкость, так что если поставить рядом «типичного аварца» и «типичного русского» – то не всегда можно будет отличить одного от другого.

Мы быстро разыскали маршрутку на Хунзах: как и все маршрутные такси советского еще времени, это был аппарат, потрепанный сверх всякой меры. Но никого это не смущало. Я нашел одиночное место и пристроился там. Для отправления не хватало двух пассажиров. Ждать пришлось довольно долго. Забилась где-то рядом в эпилепсии женщина, оглашая воздух сумасшедшими криками, люди из маршруток выскакивали смотреть, появлялись и вновь уходили женщины из дальних селений, принося и укладывая в салоне или за задними сиденьями все новые и новые ящики и мешки, которые везли они в горы. Потом пришел какой-то мужик, уселся впереди меня, и я было подумал, что вот, сейчас поедем. Но шофер выждал до последнего. В конце концов в начале одиннадцатого мы все-таки отправились. Плохо помню дорогу по предгорьям: в одном только месте, где маршрутка заправлялась бензином из старой и потертой, как и всё здесь, бензоколонки, все пассажиры высыпали на воздух. Кто покурить, кто просто размять ноги. Я увидел нескольких парней, сидящих на краю обрыва. Там, внизу, текла меж камней река. Но не река привлекала их внимание. Я стал вглядываться. Заметил глубокую нишу в сером склоне горы, рассеченной рекою, и в ней – двух мелкорослых аварских коров, прячущихся в тени от солнца. Ниша была из отвердевшей серой глины, бесплодной, как цемент. Однако коровы медленно пережевывали что-то. Что? Я отыскал взглядом несколько пучков травы вдоль реки…

– Да не туда ты смотришь, – вдруг обратился ко мне один из парней и сказал несколько слов на непонятном языке.

– Извини, я по-аварски не понимаю…

– Да вон, вон, гляди, – ткнул он в пространство рукой, снова переходя на русский. – Эти камни – видишь? Эта гора сама их рожает…

Я увидел здоровенные, диаметром в метр, шары, похожие на древние, покрытые запекшейся коричневой ржой пушечные ядра. Два или три уже лежали на дне ущелья посреди водного потока. Еще несколько словно бы выдавливались колоссальной массой горы из ее глубин наружу: один шар больше чем наполовину торчал из стенки обрыва, как голова младенца из материнского лона.

О, господи! Не было сомнения, что это, как говорят геологи, конкреции, подобные тем, что я видел на восточном берегу Каспия – залегающие в толще глин «сгустки» тяжелого шпата, роговика, кварца или кремня. Их странная круглая форма объясняется длительным «катанием» однородных по удельному весу сгустков по дну моря… И странным было только то, пожалуй, сколь обширно было это дно! На Бакубайских ярах под Оренбургом и в восьмистах километрах от них на Мангышлаке, и вот теперь еще по другую сторону Каспия, в горах Дагестана (а это еще 400 километров на запад), я оказывался свидетелем одних и тех же геологических превращений…

Неожиданно зазвонил мой мобильник. Звонил Гамзат из Хунзаха, спрашивал, куда мы запропастились. Я сказал, что мы стоим на перекуре возле бензоколонки.

– А, ну скоро приедете, – сказал Гамзат.

Поднялись в горы. Вика сказала, что Дагестан для нее – это горы. Если помните, буквально: «Потрясающе красивые горы». Не знаю, что на это сказать. Это были самые бесприютные горы, которые я когда-либо видел. Толщи известняка были смяты или вздыблены наподобие застывших морских волн. Голые желтые, белые, иногда серые, крошащиеся (вместе с дорогой) сланцы и известняки – и при этом ни одного дерева, ни кусточка, ни даже травы… Нет, трава, конечно, была, но издали она походила скорее на пятна лишайника, то тут, то там прикипевшего к голому камню…

Чем же жили и живут тут люди? – оторопело подумал я.

Словно в ответ на мой вопрос ниже бесплодных гребней обнаружились небольшие участки, пригодные для хозяйствования: на крошечных, кропотливо ухоженных террасках умещался то садик, то посев кукурузы… И все-таки чтобы выжить – этого было мало.

Время шло.

Водитель включил бесконечный индийский фильм. Впрочем, скорее пакистанский: во всяком случае, в нем разыгрывалась какая-то мусульманская мелодрама. Понимая, что горы уже не выпустят меня, я погрузился в этот фильм, как в сон.

Прошло еще часа два. Фильм закончился. Где мы были и по каким дорогам ездили, я не знаю. Возможно, мы заехали даже в Ботлих, потому что мы не раз сворачивали с трассы и объехали немало далеких селений. Как правило, маршрутка останавливалась возле поджидающей у остановки машины, женщины выгружали свои мешки и ящики, мужчина выходил из машины, загружал их в багажник, а мы возвращались на трассу и маршрутка вновь начинала накручивать километры на свои лысые покрышки.

Гамзат позвонил опять и сказал, что это нереально – ехать так долго. По-моему, он всерьез стал опасаться, что я сел не на ту маршрутку и уехал в неизвестном направлении.

На очередной остановке я спросил у двух женщин, оставшихся в кабине, скоро ли будет Хунзах.

– Да, – ответили они. – Теперь скоро.

Потом мы выехали на разбитый колесами пятачок плоской земли и остановились. Я ожидал увидеть улицы, площадь, может быть, даже центр городка с исторической мечетью, в которой Хаджи-Мурат убил Гамзат-бека – но ничего такого не было. Посреди долины, продуваемой студеным ветром, был какой-то дом, вагончик, оперившийся военными антеннами, огромный черный джип и под стать ему два мужчины.

– Ну, наконец-то, – улыбнулся один, огромного роста, и представился. – Гамзат.

– Василий.

Другой поражал не ростом, а крепостью. Он был весь круглый, как бочонок, и ноги, и руки, даже ладони были налитые, круглые, круглая голова переходила в могучие плечи. Это и был брат главы местной администрации – Магомет, если только я правильно запомнил.

– С дороги, наверно, отобедаем?

Я посмотрел на часы: было около четырех.

– Да, неплохо бы…

Мы отправились к невзрачному двухэтажному зданию, по дороге заглянув в вагончик, накрытый маскировочной сеткой.

– Это наша погранзастава, – сказал Гамзат. – У меня тут жена работает.

Выглянула женщина, улыбнулась.

Помню, я спросил:

– А где Хунзах?

Они указали на светлеющее вдалеке на склоне горы селение.

И всё.

Больше мы его никогда не видели.

Внутри здания было тепло, пахло мясным паром.

Нам принесли бутылку коньяка.

Пить я отказался. Это вызвало у моих кунаков недоумение, граничащее с обидой.

– Я не могу пить, когда работаю, – твердым голосом сказал я.

– А как другие могут? – поинтересовался Гамзат, сдвигая стаканы для розлива.

– Стойте! Подождите! – вскричал я. – Давайте все-таки что-нибудь полегче. Бутылку пива, например.

– Пива?

– Да.

– Мадина, принеси пива! – крикнул Гамзат официантке.

Мадина принесла пива.

И мы выпили за нашу встречу.

Когда я допил бутылку, Гамзат сказал: вот эта первая. Она была за наше знакомство. Но нужна вторая.

– Нет, – сказал я.

– За Аварию.

В таких случаях как-то неудобно сказать «нет», как будто правда речь идет об Аварии, а не о том, пить тебе или не пить. И поэтому ты не говоришь «нет». И я не сказал.

– Еще пива, Мадина!

Помню, пили пиво, коньяк, ели «аварский хинкал» – толстые ромбовидные куски вареного теста – и баранину с костей. Я еще тогда подумал: а суровая тут жизнь, на верхотуре. Разносолов никаких. Что там нуцал, хан Хунзахский, чем мог он себя побаловать?

Куском мяса да вареным тестом из пшеничной муки. Но чтобы сделать муку, надо много зерна – а где его тут возьмешь? И я так прямо и спросил: откуда тут пшеница? Мука откуда?

– Хинкал вообще-то бывает бобовый и кукурузный, – спокойно пояснил Гамзат.

Я думал, что теперь, наконец, мы поедем в Хунзах. Но получилось иначе. Выйдя из столовой, мы снова сели в джип, и тут я ощутил под ногами такое количество перекатывающихся по дну автомобиля бутылок пива, что мне стало не по себе.

– Ну что, поедем на «край света?» – бодро предложил Гамзат.

– А что это?

– Увидишь.

Мы сорвались с места и как ужаленные ударились по дороге в противоположную от Хунзаха сторону. По крайней мере, сначала. Справа тянулся ряд унылых серых голых холмов, похожих на неотформованные заготовки для шляп. Холодный ветер свистел в выцветших прошлогодних травах: сюда, в горы, еще не добралась весна. Я заметил старое кладбище. Попросил притормозить. Несколько странных склепов. Один напоминал сложенную из нетесаных камней коническую ступу с навершием, примерно в человеческий рост. Из-за желтого лишайника, прикипевшего к серым камням, надмогильный памятник казался таким древним, что я невольно спросил:

– Что это?

– Не знаю, – поежился Гамзат, тоже вылезая из машины. – Наверно, могила какого-нибудь шейха 8282
  Суфийского наставника.


[Закрыть].

– А это похоже на крест…

– Ну, я не специалист…

Простые мусульманские могилы заметны были только потому, что в изголовье каждой стоял плоский, тоже заляпанный пятнами желтого и серого лишайника камень. Густо засеяла смерть эти поля, почти до самых холмов. И торчащих из земли камней было так много, что они казались явлением природы, какой-то вздыбившейся каменной чешуей. Внезапно ясность сознания вернулась ко мне: ледяной ветер с той стороны долины трезвил, продирал до костей. Низко, цепляясь за вершины, тянулись тяжелые снежные тучи. Напротив горный склон был покрыт пятнами снега. А за ним – высились беспощадные, покрытые ледниками зубцы Большого Кавказа, на горах которого шаманит вечный холод, насылая ветры, собирая тучи…

Потом небольшой дом, лощина, в которой были укрыты от ветра десятка два плодовых деревьев. Куры что-то выклевывали из мусорной кучи. Чуть дальше – старый-престарый, советских времен, трактор «Беларусь», несколько распаханных до самых холмов участков земли, вывезенные на поля кучи коровьего навоза: их надо запахать в землю, чтоб плодоносила. Коровенки тут мелкие, рыжие, до брюха грязные по весеннему времени. Вот: уже пощипывают первую проклюнувшуюся траву.

– Крупного рогатого скота у нас мало, – вступил в права гида Гамзат. – В основном овцы.

Аварские коровы, которых Гамзат назвал «крупным рогатым скотом», едва ли будут размером с годовалую телку. Но зато они свободно проходят по таким тропкам и взбираются на такие кручи, где любая нормальная корова не устояла бы под своей тяжестью и мгновенно оборвалась бы в пропасть.

Потом влево по целине, усеянной крупными и мелкими камнями, с гибельным восторгом мы понеслись к месту, где плато отвесно обрывается вниз. Магомет, если только я правильно запомнил, тормознул машину в полуметре от обрыва. Так вот он, «край света»! Я нашарил бутылку пива и сделал несколько успокоительных глотков.

Выйдя на воздух и подойдя к краю, я понял, что в развлечениях такого рода мы не одиноки: чуть дальше у обрыва стояла еще машина, и люди возле нее тоже что-то выпивали, а количество разбитого стекла внизу ясно указывало на то, что экстатический бросок бутылки в пропасть и есть самое важное действие, самое острое переживание, которым человек ставит победную точку в своей завуалированной игре со смертью.

– Красиво? – сказал Гамзат.

– Да-а… – согласился я. Вдалеке, на краю утеса, стоял храм – по-видимому, древний, христианский и в настоящее время заброшенный. Напротив была другая гора, по ней белой ниткой тянулась дорога, которой я приехал. Сыпучие белые известковые склоны, покрытые пятнами зелени и раскровавленными выходами красной глины, были красивы, как абстрактная живопись.

Вновь остановка у края очередной пропасти. Отсюда открывается вид на все хунзахское плато: оказывается, на нем не одно селение, а минимум пять. И из каждого вышли поэты, спортсмены, летчики-испытатели, испытатели космического оборудования… Я понимал, что всех этих вещей мне не упомнить, и достал из рюкзака диктофон:

– А из какого аула был Хаджи-Мурат?

– А ты знаешь Хаджи-Мурата?

– Ну конечно…

– Ну вот, оттуда, с Тульской области, приезжал Геннадий Николаевич, из Пирогово 8383
  В селе Пирогово Тульской области находится филиал музея– усадьбы Л. Толстого. Здесь жила сестра Толстого, Мария Николаевна. Как-то раз, будучи у нее в гостях, Толстой, возвращаясь с прогулки, увидел смятый плугом, разорванный, но еще живой куст татарника, который и послужил образным ключом ко всей повести «Хаджи-Мурат». В 2009 году рядом с усадьбой был установлен памятник Хаджи-Мурату, посвященный всем – дагестанцам, чеченцам, черкесам, русским – павшим в войнах на Кавказе.


[Закрыть], искать камень для памятника Хаджи-Мурату… Неделю мы с ним пьянствовали, пока камень выбирали. У нас тут хорошая дружба завязалась… Ну вот… На склоне глыбу нашли, вытащили оттуда лебедкой, а потом парень один хороший, из местной строительной организации, взялся, говорит: «я этот камень доброшу до Тулы» – и дотащил… Сдержал слово…

– Я на открытии этого памятника был…

– И я был…

– Вот странно – тогда не познакомились…

– Ничего. Я тебе покажу. У нас на сайте видео есть…

Было еще не поздно, но солнце уже клонилось к земле. Мы тронулись было на Хунзах, но доехали только до водопадов, откуда было видно приземистую Хунзахскую крепость, выстроенную после Кавказской войны. По счастью, дым сраженья ни разу не окутывал ее. Одержав нелегкую победу над Шамилем, царское правительство стало проводить на Кавказе очень сдержанную и продуманную политику, в которой сила была, пожалуй, последним аргументом. До 1899 года в Дагестане и Чечне действовало так называемое народно-военное управление: сохранялись сельские общины (джамааты), которым принадлежало право суда по шариату или по обычаю. Были сохранены заведенные еще Шамилем наибства (области), управляемые исключительно местными наибами, назначаемыми с одобрения царской администрации, что позволяло русской власти лишь в крайних случаях вмешиваться в решение серьезных местных вопросов…

Я старался.

Я мыслил и, следовательно, существовал.

Я держался за действительность, как слепой за веревку, шаг за шагом продвигаясь вперед.

Но сколько бы я ни крепился, каждая вспышка взаимных чувств, каждое слияние наше в крепнущей дружбе приближали меня к неизбежному концу.

Последний бросок мы совершили в каньон Аварского Койсу, откуда раскрывалась панорама Главного Кавказского хребта. Будто расплавленное олово, разделившись на два или три рукава, сверкающая на солнце река уходила за поворот в каньон, где уже сгущались черные тени вечера – и как будто исчезала из виду.