Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

ХII. ЗЕРИХГЕРАН

Машина ушла, и я оказался в распоряжении моих новых знакомых – чем-то похожего на Пикассо старика и его сына Мурада, симпатичного молодого человека с залысиной, немножко даже еврейского вида, очень приветливого и немного застенчивого. Они тут же предложили мне пересесть в их автомобиль, чтобы уберечь меня, гостя, от непогоды. Мы стояли втроем под невидимо-мелким дождем на том слегка раздувшемся участке улицы, который они именовали «площадью». Я огляделся. Откуда-то из облаков выкатился мальчишка на велосипеде, поехал было на нас, но неожиданно лихо свернул под арку моста, за которым проступали очертания узкой, как ущелье, улицы. Оттуда же, из облаков, на нас надвигалась корова: еще невидимая, но уже различимая слухом.

– Ну что, пойдемте? – еще раз позвал Гаджикурбан.

Но я будто прирос к земле. Меня окружали декорации, которые мне еще не доводилось видеть в жизни. «Площадь» была, собственно, самой верхней точкой горного отрога, на котором было выстроено селение. От «площади» в разные стороны уходило вниз несколько улочек, но все они были несоразмерно коротки и круты и в конце концов превращались в лестницы, разделяющие аул по меридианам сверху вниз. Для горизонтального передвижения по селению служило несколько пробитых на разной высоте тропинок-траверсов, заросших крапивой и чистотелом, листья которых были осыпаны мелким бисером воды. Что пронзило меня сразу – так это ощущение остановившегося, спелёнутого громадным пузырем воды времени. Корова спустилась из облака – довольно крупная черно-белая корова – остановилась в луже посреди площади и помочилась в воду. Булькающий звук струи, тут же растворяющийся, глохнущий в первозданной сырости – вскрыл, наконец, мое сознание. В глубине тумана, в гуще прорастающих из него голых весенних ветвей прокричал петух. Корова, будто очнувшись от этого призыва, побрела дальше, медленно моргая мокрыми ресницами. Слева в дыму облаков проступал приземистый силуэт древней крепостной башни с узкими прорезями бойниц. Раньше таких башен было двенадцать, они вместе с крепостной стеной опоясывали весь аул, а четыре или пять закрывали самый опасный участок – со стороны перевала, то есть дороги, по которой мы приехали. Прорваться в Зерихгеран – «страну кольчужников» – с этой стороны было совершенно нереально: охрана башен, как и вообще охрана селения, прилегающих к нему пастбищ и лесов, была в ведении неистовых воинов из закрытой мужской военной организации «Батирте», опирающейся на еще один, более широкий, мужской «орден» – гулалла Ак Бильхон – «Союз неженатых». Как и аварский Согратль, Кубачи вплоть до XIX века был столицей горской «республики», объединявшей семь даргинских поселений – Даца-Мажи, Дешлижила, Муглила, Анчи-Бачила, Кубасанила, Шахбана-махи, Бихай. Ежегодно общее собрание Зерихгерана избирало семь духовных и военных предводителей, на случай нападения врагов. А их у республики оружейников было немало: всего в десяти километрах по прямой в горах находился неприступный замок Кала-Курейш, в средние века – столица кайтагского уцмийства, крупного для Дагестана средневекового государства, правители которого вели род от арабов (уцмий – значит «знатный»), прорвавшихся на север от Дербента в начале арабо-хазарских войн. Однако кубачинцы считались настолько cвирепыми воинами, что посягать на них было немного охотников. Ну а что до «батыров», набираемых в военный союз «Батирте» – то они призваны были заменить собою целую армию. Уже в юношеском возрасте старейшины Зерихгерана начинали присматривать сильных и бесстрашных мальчиков с разбойничьими наклонностями, которых потом рекомендовали в союз. Они должны были уметь подкрадываться, нападать из засады, действовать ночью, как днем, претерпевать любые лишения, владеть всеми видами оружия. Два запрета принимались ими добровольно: запрет сдаваться в плен и жениться раньше сорока лет. И при том, что таких воинов всегда было только сорок, слава о них заставляла соседей держаться от «республики оружейников» подальше. Ибо любой чужеземец, отправляющийся в набег на Зерихгеран, прекрасно знал, что, встретив одного из этих сорока, он встретится с собственною смертью.

К счастью для России, кубачинцы не приняли участия в военных операциях Шамиля, ибо Кубачи вместе с Дербентом были присоединены к империи еще по Гюлистанскому мирному договору с Персией (1813), а поскольку слава оружейников Зерихгерана гремела по всему Востоку, очень скоро им был сделан поистине царский заказ: сработать сабли для драгунских полков русской армии. Так что, присоединившись к России, республика оружейников тогда, в начале XIX века, лишь выиграла, получив неистощимый рынок сбыта. К тому времени тайный военный союз кубачинцев перестал существовать. Но вот мужское братство «неженатых», равно как и причудливые доисламские верования кубачинцев – вызывание солнца и дождя, весенний праздник «хождение по воду от сглаза», сопровождавшийся ритуальными шествиями и музыкой, культ деревьев, культ орла, ношение амулетов и талисманов – сохранились до ХХ века. В последний раз «союз неженатых», на котором лежал грозный отблеск былых времен, публично собирался в 1913 году, оберегаемый почтительным молчанием. Все это тем более потрясающе, что «мужские союзы» с их «яростью», кровью жертвенных быков, употреблениями галлюциногенного напитка (хаомы) и покровительством группам избранных молодых воинов – это глубочайшая архаика, несопоставимая во времени ни с христианством, ни, тем более, с мусульманством. Она напрямую восходит к древним иранским верованиям I тысячелетия до н. э. и культу Ахура Мазды 100100
  См. Часть II. «Так о чем говорил Заратустра?»


[Закрыть].

– Ну что же вы?! – прокричал Гаджикурбан. – Надо хоть пообедать с дороги!

– Нет, нет, – пробормотал я, доставая из рюкзака фотоаппарат. – Надо поработать, надо сфотографировать это, пока светло!

– Да успеете, еще рано, – сказал старик, кажется, слегка задетый за живое таким пренебрежением к его гостеприимству.

Вместе с Мурадом мы направились к башне. Как потом выяснилось, здесь, у площади, сохранился совсем небольшой кусочек старой части города: один странный, построенный как бы кругом, старинный дом, башня и крытый горизонтальный проход по склону, который выводил нас через арку моста опять на площадь. Всё это подробно описывать нет смысла, но я был абсолютно околдован. Это был настоящий средневековый город! Больше всего это напоминало Лаграсс, крошечный городок на юге Франции, неподалеку от Каркассона. Когда я сказал об этом Мураду, он даже как-то порозовел, до того ему стало приятно за родные Кубачи. В конце концов я решил, что из вежливости надо заглянуть домой, где поджидал нас специально для меня приготовленный обед, и уж после – идти и дотемна снимать то, что осталось от старого города.

По легенде к числу наиболее знаменитых работ кубачинцев причислены «рогатый» шлем Александра Македонского (благодаря чему сам Александр на Востоке получил прозвище Зу-л-Карнайн – «Двурогий»); щит Александра Невского, сабля Надир-шаха и набор холодного оружия, подаренный царем Александром III британской королеве Виктории, ныне хранящийся в Музее Виктории и Альберта в Лондоне. И сколь бы сомнительными (в силу несовпадения во времени и в пространстве) ни выглядели шлем и щит, бесполезно отрицать громкую славу кубачинцев и как оружейников, которым нет равных. Персидское название VI века – Зерихгеран и турецкое – Кубачи, Кюбечи – XV-го полностью синонимичны в переводе: «бронники», «кольчужники». Слава мастеров по оружию была настолько оглушительной, что ею оказались отодвинуты далеко на второй план другие ремесла Зерихгерана – изготовление медных ритуальных котлов, которые славились по всему Дагестану; массовое производство металлической (медной и серебряной) посуды, изготовление ювелирных украшений из золота и серебра, златокузнечное и золотошвейное дело – всего не перечислишь. Среди прочих мастеровитых дагестанских селений Кубачи выделялись настолько, что имели возможность заниматься сельским хозяйством лишь как подсобным промыслом. Вокруг Кубачей вы не увидите распаханной земли – в свое время здесь даже колхоз создавать не стали: переквалифицировать золотых дел мастера в пахаря так же трудно, как добиться обратного превращения. Но вот на мастерство высокой пробы у кубачинцев глаз всегда был наметанный. В старое время гостиная в доме украшалась, с одной стороны, полкой с образцами металлической посуды из Египта, Персии, Сирии, а с другой стороны – такой же полкой с изделиями из керамики и фарфора из Ирана, Китая, Японии, России и европейских стран.

Правда, дом Гаджикурбана, к которому мы спустились, был обустроен с примерной скромностью. Входная дверь из-за крутизны склона, на котором стоял дом, открывалась сразу на второй этаж, на классическую большую террасу, которая служила и прихожей, и основным летним помещением. Часть ее занимала кухня. Мне была отведена лучшая комната, гостиная, которую «украшали» огромный плазменный экран да весело потрескивающая дровами чугунная печка. Мы пообедали с дороги. Айша, жена Гаджикурбана, подала нежнейшие, почти прозрачные, хинкалики с мясом и какие-то вкуснейшие плюшки, но, по правде сказать, я не успел как следует вникнуть в суть гастрономической темы, потому что время поджимало – мне хотелось до конца светового дня поснимать «старые Кубачи», хотя бы и в тумане. По ходу дела мы обсудили несколько вопросов: 1) как нам всем не нравятся идиотские передачи современного ТВ; 2) как здесь, в Дагестане, думают (благодаря тому же ТВ), что в Москве деньги гребут лопатой. Я сказал, что зарабатываю 30 тысяч рублей (около 1000 долларов) в месяц. Что для Москвы – minimum minimorum. И сразу почувствовал, что это нас сблизило.

Я сказал, что хотел бы поснимать мастера за работой.

Я думал, что для этого нам придется одеваться, куда-то идти, с кем-то знакомиться.

Но оказалось, все готово. Гаджикурбан и сам был известным мастером-ювелиром. И мастерская его размещалась тут же, в соседней комнате. Мы отправились туда. Он выложил на небольшой белый стол несколько готовых изделий и две-три заготовки: кинжал в изукрашенных серебряных ножнах, несколько браслетов и две заготовки для серебряных рюмок. Затем из ящика стола на свет простой настольной лампы, освещающей рабочее пространство мастера, были извлечены: пробка из-под шампанского, в которую были воткнуты три или четыре резца по металлу. Деревянные, отполированные до темного трубочного блеска ручки приняли форму руки мастера и отчасти напоминали грушу: широкая часть нужна была для нажима, а противоположная, узкая, схваченная латунной оковкой, удерживала стальное жало резца. Еще был брусок для очень мягкой, деликатной заточки инструментов. И все. Ни тисков, ни граверного станка, ни каких-либо других приспособлений, которые могли бы облегчить работу мастера, в мастерской не было. Только миска для серебряных крошек и другая миска с каким-то шлаком или углем. Гаджикурбан резал узор буквально на колене. Я старался не упустить ни одного его движения. Вот он взял рюмку, выбрал резец и, не слишком даже надавливая на его рукоятку – чик!-чик!-чик! – пошел резать узор, каждый раз высвобождая из матового металла искру света. Потом я понял, что смысл работы во многом и заключается в том, чтобы при помощи резца так избороздить металл, чтобы вся его поверхность буквально горела белым огнем серебра. Это было потрясающе! Ножны кинжала – которые, как я понял, должны были явить все богатство приемов, которыми владел Гаджикурбан – просто не поддавались описанию. Нужно владеть специальной терминологией, чтобы внятно охарактеризовать это чудо. Я знал, что кубачинские мастера украшают свои изделия разными видами «накиша» – орнамента. Но эти ножны прошли не одну и не две, а несколько обработок, прежде чем по ним стали работать резцом. Сначала серебро было вычернено, потом появились какие-то наплавки, и уж потом запущены орнаменты. Ни один квадратный сантиметр ножен не остался непроработанным. Несколько орнаментов украшали их. А там, где излишнее узорочье было не к месту, были сделаны едва заметные насечки или точки – капельки света.

Не буду говорить про браслеты: здесь была та же картина, разве что к выразительным средствам добавилась глубокая «сквозная» резьба, создающая ощущение не просто красоты, но еще и невесомости изделия…

– Ну вот, – сказал Гаджикурбан. – Так мы и работаем.

Сильной и чуткой рукой мастера он сгреб со стола серебряные крошки в миску.

– А для чего уголь? – спросил я.

– Ну это бывает нужно, когда серебро плавим. – Он повернулся к сыну. – Мурад, покажешь?

Мурад, кажется, только и ждал того, чтобы показать свое умение.

Плавильный стол на железной раме; рядом на полу – красный газовый баллон; в руках у Мурада – медная газовая горелка, выбрасывающая конус синего пламени; два желтых огнеупорных кирпича, брошенный на них кусок асбестовой ткани, кусочек тонкого листового серебра, похожего на олово, ножницы, хирургический пинцет с зажимом, тигель, куда Мурад мелкими полосками, как бумагу, нарезал серебро и, наконец, видавшая виды, черная, массивная, скрученная болтами металлическая форма для отливки проволоки.

Мурад нажал ногой педаль под столом, и конус пламени газовой горелки, раскаляясь, стал изнутри синего белеть, потом Мурад направил пламя в тигель, и он заиграл всеми оттенками алого, потом оранжевого, потом совсем светло-желтого…

– Слушай, – сказал я, когда дело было сделано. – Ну а как отец, ты можешь?

– Могу.

– А почему не занимаешься?

Мурад поднял на меня какие-то виноватые и печальные глаза.

– Давай мы сейчас… Ты же хотел поснимать старые Кубачи… Я расскажу по дороге.

Мы вышли из дома, спустились на ярус ниже – и тут же опять угодили в какой-то сон. Или явь. Во всем виноваты были, конечно, облака, переваливающиеся через Кубачи такой густой массой, что видно было лишь в радиусе двадцати–пятнадцати метров. Мне казалось, что мы странствуем в мирах и в веках, но на деле мы прошли лишь несколько сот метров краем аула. Но может быть, именно поэтому внимание моё было как никогда ясным и пристальным: я замечал на старых дверях замки доиндустриальной эры, свитые «восьмерками» старинные дверные цепочки, граненые головки кованых гвоздей, россыпи ходов крошечных древоточцев, тесаные балки, на которые настилался пол из кругляка, изнутри дома выровненный досками и утепленный коврами; лишайник на камнях старых стен. Мы прошли крытой галереей и вышли на тропинку, идущую по самому нижнему ярусу селения, верхом невысокой стены: слева высились уступами дома, иногда причудливым образом как бы вмонтированные друг в друга, переходящие один в другой то остекленным переходом, то просто соприкасаясь крышами или мансардами, для защиты от ветра или воды обитыми кусками ржавого железа. Ну а справа город живых заканчивался и начинался город мертвых. Кладбище с вертикально стоящими надмогильными плитами, украшенными удивительной резьбой, тонированной пигментами цвета свежих васильков и загустевшей крови. Из серой гущи тумана, клубящейся там, где склон уже нельзя было различить, в одном месте до самых стен аула поднимался голый весенний лес, весь заросший мокрой блестящей травою: как призраки, стояли в тумане древние надгробия. В одном месте жизнь и смерть селения буквально переплетались: слева, на стороне живых, несколько могил было прямо в стене, укрепляющей склон. Надгробные плиты в этой стене были изукрашены так искусно, что изысканностью расцветки и резьбы скорее напоминали ниши в интерьере какого-то дворца, нежели двери, запечатывающие земной путь человека. Когда туман делался особенно густым и дома на склоне пропадали из виду, чувство, что мы действительно оказались в заброшенном дворце, делалось совершенно явственным. Весенние птичьи трели, несмотря на непогоду, оглашали это пространство, но ни одного обитателя этого города или дворца мы так и не встретили. Только коровы то выглядывали из-за разрушенной арки, с равнодушием и, возможно, с недоумением разглядывая нас, как невесть откуда взявшихся пришельцев, то с усилием поднимались по каменным ступеням, уже разбитым клиньями прижившейся в трещинах тесаного камня травы, то вдруг величественно шествовали уровнем выше, бережно неся переполненное молоком или туманом вымя…

Потом галлюцинация кончилась, туман разорвало порывом ветра, и мы увидели целый квартал сгоревших домов: их было пять или шесть, стоящих вплотную друг к другу. Все нутро, все, десятилетиями собираемое человеком для жизни и уюта, было начисто вылизано разыгравшимся здесь огнем. Сохранился лишь камень стен да прокаленное пламенем, слабое, ржавое железо крыш, рухнувших на землю. Я глядел на это опустошение и вдруг испытал странное чувство: что пожар, случившийся на этот раз, он был как бы навсегда, что никто не вернется разгрести обломки, перебрать стены, настелить новые полы для нового уюта и покрыть все это молодою жестью крыш, пустив по их краям и навершиям водосточных труб виртуозную весёлую резьбу, достойную мастеров Зерихгерана. Слишком много я видел знаков, свидетельствующих о том, что могучий Зерихгеран пустеет, стареет и тихо-тихо, медленно-медленно дрейфует в направлении небытия. Пустые окна. Окна с потрескавшимися, а то и слепленными из двух-трех осколков стеклами; закрытые, и так будто забытые слепые ставни, давно не отворявшиеся двери с заржавевшими уже замками, механизм которых вряд ли и отзовется поворотам ключа…

Мы дошли до мечети и, слегка изменив маршрут, тронулись в обратный путь. И почти сразу наткнулись на совершенно синий дом, кое-как прилепившийся на косогоре. В Кубачах, как и везде на Востоке, любят синий цвет: синие двери, синие оконные переплеты. Но я впервые видел дом, выкрашенный таким ослепительным синим кобальтом, что эта синева светилась даже сквозь невероятный вечерний туман. Дом был настолько стар, что с одного боку у него выперло стену, будто изнутри кто-то дал по ней огромным кулаком. Беспорядок вокруг – рассыпавшаяся поленница дров, кое-как прикрытых железом старой кровли, брошенная в саду тачка – все свидетельствовало о том, что тот, кто живет сейчас там, внутри, уже не в силах поддерживать ни красоту в саду, ни сам этот дом, удерживающий форму лишь в силу вложенного в него когда-то молодого труда, потраченного на долгое и счастливое будущее. Но будущее мало-помалу сбылось, стало настоящим, а потом ушло в прошлое вместе с выросшими детьми и состарившейся женой. Сначала это было совсем недавнее, вот как будто вчерашнее прошлое. Но потом – с каждым годом, с каждым днем, с каждым часом – это прошлое становилось все более темным и глухим, существующим на грани забвения в памяти какого-нибудь единственного старика, доживающего в этом доме цвета неба свой долгий и праведный век. И я почувствовал, что как только память этого старика оборвется, сам этот дом тут же рассыплется без следа и канет в небытие…

XIII. КОНЕЦ ГОРОДА МАСТЕРОВ

Меж тем замшевые полуботиночки мои напитались водой, как губка. По счастью, поблизости оказался дом знакомых Мурада, и он предложил зайти к ним. Тем более что хозяин, Гаджи-Али, тоже был мастером и я мог бы, если бы захотел, поснимать и его за работой. Долго уговаривать меня не пришлось, горячий чай после того, как мы надышались туманом, казался спасением. Через минуту-другую мы уже стучались в дом Гаджи-Али. Встретили нас так, как будто давно ждали. Хозяйка, которую звали Бика – удивительно веселая и даже смешливая, как девчонка, женщина, сразу напоила нас чаем и принялась ставить ужин. Хозяин, Гаджи-Али, извлек из шкафа штоф коньяку, и потребовалось некоторое время, чтобы уговорить его обойтись без выпивки.

Я сказал, что мне было бы интереснее поснимать его за работой.

Мы прошли в мастерскую. Отчетливо помню ощущение, будто все здесь немного остыло и покрылось тонким налетом пыли. Все было на своих местах – заготовки для серебряной посуды, плоскогубцы, напильники, наждачная бумага и серебряная проволока, какие-то присыпки, которые служили для прочности пайки, газовая горелка… И в то же время не оставляло ощущение, что мастерская так простояла дня два или три и сейчас хозяин соглашается позировать нам из вежливости, что ли. То есть он в любой момент готов приняться за работу, но как будто сомневается, есть ли в этом какой-нибудь смысл. Я успел сделать несколько кадров, прежде чем пришел сын Гаджи-Али – высокий, крепкий парень лет восемнадцати, тоже Мурад. С первого взгляда было ясно, что он принадлежит к поколению, увидевшему мир уже после 1991‐го, а потому никаких иллюзий у него нет и продолжать дело отца, он, в отличие от старшего Мурада, не собирается. Но мой фотоаппарат его заинтересовал. Я показал ему съемку, которую сделал в мастерской Гаджи-Али, и он оживился, увидев несколько удачных фотографий отца. Спросил, может ли он ненадолго взять у меня фотоаппарат, чтобы скачать фотографии на компьютер. Я почему-то не спросил, есть ли в его компьютере порт для флэш-карты или, на худой конец, провод, подходящий для «Олимпуса», просто поинтересовался, знает ли он, как это делается, он ответил «да» – тем дело и решилось.

Потом мы пошли на кухню, где был уже накрыт для нас ужин, и долго толковали о том, что уже начал по дороге рассказывать мне Мурад. Все было до банальности просто: раньше торговая марка «Кубачинское серебро» была известна не только в России и не только даже в СССР. Коллекции кубачинских ювелирных изделий есть в музеях Москвы, Санкт-Петербурга, Парижа, Лондона, Нью-Йорка. Раньше на Кубачинском художественном комбинате работала тысяча человек. Комбинат закупал сырье, платил зарплату, добивался участия в международных выставках, корректировал дизайн изделий и следил за спросом. Потрясает, сколь небольшой срок потребовался, чтобы все это разрушилось. Теперь в комбинате получают зарплату едва ли сто человек. Остальные «выпущены на рынок» и ничем не защищены. Мгновенно явились сомнительные фигуры спекулянтов сырьем и торговых посредников. Дикие торговые надбавки довершили дело: любое серебряное изделие еще до того, как оно будет произведено, уже стоит так дорого, что мастер может добавить к этой цене лишь крошечную сумму собственно «за работу», достаточную, может быть, только «на хлеб». Турецкая бижутерия из низкопробного серебра, с которым здесь никто бы и работать не стал, вытеснила изделия кубачинских мастеров с рынка. Так торговая марка «Кубачинское серебро» перестала существовать. Ее можно было бы продвигать в крупных городах вроде Москвы, Санкт-Петербурга, Ростова-на-Дону, но старые торговые связи тоже оказались разорванными. Вся кубачинская ремесленная система подверглась глубочайшей деградации. И сейчас «город мастеров» удерживает вместе только одно: бедность. Нету денег сняться с места, уехать… Да и куда бежать? Где искать работу, если ты – оружейник или ювелир в шестидесятом, примерно, поколении?

Внезапно ком еды застрял у меня в горле. Сын Гаджи-Али… Ну, младший-то Мурад… Все время, пока мы предавались размышлениям о судьбах родины и ремесла, его с нами не было. Он взял мой фотоаппарат и ушел в свою комнату. И засел там. Причем надолго, как бывает только в тех случаях, когда что-то не ладится… Я похолодел. Одно неверное нажатие кнопки – и вся моя съемка с первого дня пребывания в Махачкале до последних кадров, снятых в дождливом сумраке Кубачей, – исчезнет без следа и без возврата…

– Послушайте, – выговорил я. – А Мурад… Что он так долго? Может быть, сходить, проверить, как у него дела?

– Да все хорошо, – первым делом ответила Бика, взглянув на мою перекошенную, видимо, физиономию, и неожиданно прыснула. – Он, наверно, в компьютер заигрался просто…

– А что он засел играть-то? Мне фотоаппарат пригодился бы. Давайте заглянем к нему, – попросил я.

– Ну, давайте заглянем.

Фотоаппарат стоял на столе, правая панель для флэш-карты была открыта, свет от экрана компьютера подсвечивал жесткое, как у отца, лицо Мурада. Видно было, что компьютер переваривает какое-то необычное задание. Это несколько меня успокоило.

– Ну что, получается? – не без опаски спросил я.

– Да. Уже скоро. Просто телефон – он медленно качает…

Он, значит, вставил флэшку из моего фотоаппарата в свой мобильник – это оказался единственный способ скачать фотографии на его компьютер. Не скажу, что я сразу успокоился. Бика, возможно, и понимала, чего я боюсь, но она лучше знала своего сына и от души веселилась, покуда Мурад не принес на кухню фотоаппарат и я, включив режим просмотра, не убедился, что съемка цела.

Домой мы вернулись в глубокой темноте.

– Ну, слава Аллаху, пришли, – вышел навстречу Гаджикурбан и, словно извиняясь, добавил. – Боюсь я его ночью одного выпустить в селение… Ни разу еще не засыпал, пока он не придет или я не буду точно знать, где он. Наверное, у вас так же, в Москве? Пока сын домой не придет – мать волнуется, она не думает, что он у друга сидит, просто отдыхает… Она думает: кто-то встретится, что-то плохое случится…

Старик и правда казался взволнованным, Айша быстро накрывала ужин.

– Ну а что плохого может случиться в селении? – искренне удивился я.

– Всякое может случиться, – уклончиво ответил Гаджикурбан, но тут же тактично смягчил тему. – Вы не думайте, я, когда в девятом классе учился, отсюда ездил на олимпиады по математике в Нальчик, в Карачаевск… Один ездил, никто меня не сопровождал. Люди как братья жили… Никто ничего не боялся…

Айша икренне расстроилась, когда я сказал, что мы уже поужинали у Гаджи-Али и больше съесть я просто не могу. На этот раз она приготовила нежнейшие хинкалики с начинкой из взбитого яичного белка и «аля-кутце», свежайшие, горячие пирожки с начинкой…

Я поглядел на неё и понял, что будет последним гадством оставить без внимания приготовленные ею блюда. Нигде еще в Дагестане я не видел еды, приготовленной с такой любовью.

– Тогда решено: садимся ужинать во второй раз, – сказал я и увидел, как морщины, собравшиеся в маску какого-то горестного недоумения на лице Айши, расправились и ее глаза с благодарностью сказали мне, что я поступил правильно.

Я подумал, что уже завтра в полдень буду в Дербенте, а там…

Я просто сяду на берегу моря и на время забуду все, что я узнал с тех пор, как прилетел в Дагестан. Все исчезнет, останутся только блестки солнца в морских волнах, камешки и ракушки, которые моя ладонь нащупает на берегу. И это будет счастье. Короткий миг счастья, как и положено. Счастье не должно продолжаться слишком долго. Но точка в конце пути – она не должна быть ничем омрачена. Вот как я хочу. Я расстегнул рюкзак и стал аккуратно укладывать вещи.

Айша подошла своей неслышной походкой и протянула мне даргинские вязаные тапочки, похожие на короткие шерстяные носки.

– Возьмите, – улыбнулась она. – Вашей жене…