Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

VIII. ДРУГ

Матовая серость за окном. Отдергиваю занавески, различаю тонкую штриховку мороси, сквозь которую едва проступают стрелы портовых кранов вдали, и чувствую почти неудержимое желание снова нырнуть под одеяло. И тем не менее отступать некуда: план, который окончательно вызрел вчера, а зародился еще в редакции Эмиля, план, рожденный утонченной геологической эстетикой, мог быть исполнен только сегодня, какая бы погода ни была. На Гобустане я разойдусь, а там уж…

В десять, исполнив свой утренний развоз, появился Азер. Я поспешно уложил в рюкзак фотоаппарат, карту, немного еды и бутылку с водой. Макеты английских фрегатов в холле гостиницы приветствовали наш выход в неизвестность, подняв все флаги и паруса.

Мы ехали той же дорогой, что и вчера, но из-за дождя бесприютная долина у моря и крашеные железнодорожным суриком старые товарные вагоны, брошенные на путях, казались фрагментами какого-то пронзительно-грустного фильма. Безысходно-грустного, как «Красная пустыня» Антониони. Может быть, даже это были кадры, не включенные в фильм, вырезанные при монтаже, случайно уцелевшие в виде такой вот покадровой нарезки: желтые пучки прошлогодней травы, стрелки ржавых рельсов, мокрые вагоны с шифрами железнодорожных маркировок на бортах…

Погода и в самом деле была отменно плоха: вся долина, которую мы исходили вчера, была закрыта тенью зацепившейся за Джингирдаг тучи. Тяжелое небо волочилось прямо по земле. Лишь впереди на юге видна была яркая голубая полоса.

Вскоре мы доехали до поворота на Беюк-даш, по асфальту быстро взлетели на средний ярус горы, к домику заповедника. Дождь перестал. Было очень красиво. Тихо. Меж беспорядочно рассыпанных, черных, обросших лишайником камней то здесь, то там виднелись покрытые мелкими цветами колючие ветки какого-то кустарника. Пересвистывались птицы. Наконец-то пахнуло весной: пробудившейся землей, травкой, пригретой блуждающим по земле солнечным лучом, и этими цветами. Не скажу, чтобы это был изысканный или сильный аромат – просто ни с чем не сравнимый свежий запах раскрывшегося цветка… Неожиданно я ощутил какой-то невероятный покой. За ним последовало ощущение, что кто-то смотрит мне в спину. Изображения были здесь. Прямо на въезде, на высокой скале было выбито десять однотипных человеческих фигур с расставленными руками и подсогнутыми коленями. Кто эти люди? Танцоры, как упорно утверждают туристические путеводители? Тогда объясните, что они делают здесь, на самом виду? Ведь они оказались здесь, на виду, не случайно, не так ли? Художник – или художники – изобразившие их, стремились, чтобы всякий, восходящий на гору, в первую очередь столкнулся взглядом именно с ними. Тогда, быть может, перед нами – мифические первопредки тех, кто оставил свою небывалую летопись на этих камнях? Или это коллективная трансовая пляска, в которой все участники, войдя в измененное состояние сознания, соединялись со священной реальностью? Загадка…

В конторе заповедника не оказалось ни одной книги, посвященной петроглифам Гобустана. Сувениры выглядели жалкими. Не было пока и проводника. В ожидании мы решили сходить к римскому камню, «подписанному» легионерами императора Домициана: он лежал внизу, у подножия горы, словно римляне не решились внести свое слово в древнее сакральное пространство наверху. Камень мы отыскали быстро по крепкой железной клетке, в которую тот был заключен. Дело было вот в чем: администрация заповедника заключила договор с одним итальянским реставратором, который взялся поработать над этим камнем по новаторской методике. Он методически, сантиметр за сантиметром, очистил поверхность камня от вросшего в него лишайника и получил почти идеального белого цвета глыбу известняка, на которой хорошо читались буквы:

IMPDOMITIANO

CAESARE AVG

GERMANIC

LIVUS

MAXIMUS/

LEC XII FUL [MINATO].

Это означало, что сию надпись оставил Ливус Максимус, командир центурии XII «молниеносного» легиона императора Домициана, прозванного Германиком. Прозвище «Германик» Домициан получил после победы над хаттами в Германии в 84 году нашей эры. Через двенадцать лет он был убит в результате заговора сената. Германик был явно недооценен современниками. Как император он сделал для Рима не так уж и мало. Вопрос: а нужны ли еще были Риму мало-мальски одаренные цезари? До катастрофического распада империи оставалось еще четыреста лет, но страшные предзнаменования конца и разложения явились раньше, уже при Калигуле и Нероне 3030
  Калигула (римский император с 37 по 41 г. н. э.), Нерон (римский император с 54 до 68 г. н. э.).


[Закрыть].

Двенадцатый молниеносный легион стоял в Каппадокии, на территории нынешней Турции и Сирии, а когорта Ливуса Максимуса выполняла, видимо, разведывательные функции, исследуя опасности, которые могли обрушиться на империю в лице каких-нибудь новых варваров, а также возможности дальнейшего – к тому времени уже чрезмерного и опасного – расширения ее на восток.

Вот отрезок времени и ракурс, под которым стоило рассматривать достопочтенный камень. Но черт возьми! Камень, который итальянский мастер-реставратор обработал особым закрепляющим раствором, был как новый, надпись была как новая, отчего ощущение времени и тайны совершенно исчезало. Перед нами был освежеванный камень в железной клетке – и все.

Разочарованно покачивая головами, мы вернулись в заповедник. Проводник уже ждал нас. Вслед за ним мы тронулись по дощатому настилу в глубь времени. Мужик он был простоватый и по-русски изъяснялся неважно, но маршрут знал хорошо. Так мы и пошли – от одной группы изображений к другой.

Петроглифы Гобустана обнаружили в 1939 году, когда на горе Беюк-даш стали добывать камень для строительства Баку. Рисунки показали ученым. Первым – уже после войны – ими занялся старейший археолог республики Исхак Джафарзаде, который, приступив к изучению наскальных изображений, буквально погрузился в сказку… Изданная им в 1973 году монография насчитывает описания 3500 рисунков, а сегодня их обнаружено более 6000! И теперь ученых больше всего волнует вопрос: о чем рассказывают эти петроглифы? Потому что только во времена вульгарного материализма советской поры можно было трактовать наскальные изображения Гобустана как «реалистичные» изображения бытовых сцен, охоты, рыболовства, а также, в огромном количестве, разных животных. Дело не в реализме. Мы имеем дело не просто с собранием прекрасных рисунков. Большая часть их объединена мифом – своеобразным «вещим сном» древнего человека о себе самом, об окружающем его мире, о вселенной, о жизни и смерти… Волшебный миф был самой ранней формой человеческого мышления, что объяснялось, в частности, физиологически – доминированием у древних людей «правополушарного» (художественного, образного) мышления в отличие от нашего левополушарного (рационального, логического). Поэтому плато Джингирдага, конечно, целиком принадлежало сакральной географии.

На жилых стоянках вокруг горы обнаружено огромное количество костей джейрана и других животных, которые служили главными источниками пищи. Но не они запечатлены в древних рисунках. Доминируют изображения быков, коз, маралов, змей и черепах, то есть, тотемных предков, от которых люди вели свой род, которым поклонялись. Некоторые животные (волк, лев) могли заслуживать особого поклонения, как «хозяева зверей», без «разрешения» которых охота не могла быть удачной. Представления о своенравных охотничьих божествах сохраняются в мифологических сюжетах об охотниках, которые, не угадав, кто перед ними, начинают преследовать «хозяина зверей» и погибают. Эти сюжеты разыгрывались на весенних празднествах, где исполнялись также хоровые песни и коллективные пляски… Мы прошли за нашим проводником сквозь толщу времени и сотни изображений к «солнечным ладьям». В свое время они сокрушили сердце знаменитого путешественника Тура Хейердала своей похожестью на изображения викингов. Правда, в петроглифической традиции «солнечные ладьи» чаще всего обозначают не реальные лодки или корабли с «солнечной символикой» на носу, а ладьи смерти, которые вслед за солнцем следуют в ночь – страну мертвых, увозя в подземный мир невероятное для обычной лодки количество гребцов…

Когда мы вышли из пещеры Ана-Зага («Пещера-мать»), которая была смысловым центром всего комплекса наскальных изображений (пещера – лоно – плодородие – рождение – возрождение), небо поднялось и в высверленных в камне емкостях, наполнившихся дождевой водой, стояло солнце…

Солнце лопнуло и в моей голове, сердце, казалось, гонит по венам чистый восторг.

Я давно рвался в Гобустан, скачивал из интернета какие-то материалы…

То, что мы увидели, превзошло все мои ожидания. Но кто скажет, что мы видели в действительности?

Возможно, изображения Гобустана проще будет интерпретировать, если рассматривать территорию заповедника как развалины исполинского собора. На стенах которого рисунками было запечатлено «священное писание» обитавшего здесь народа – сохранившееся теперь в обломках, фрагментах. Завалы исполинских каменных глыб, которые мы условно называем «пещерами», непригодны для жилья, зато представляют собой идеальную среду для проявления священной реальности в виде рисунков.

Что же явлено в священной реальности мифа?

Разумеется, самое главное. Космогония (устройство вселенной), место в ней солнца, луны, звезд, земли и человека на этой земле. Рисунки должны запечатлеть великий коловорот жизни – тему рождения и смерти, плодородия, связанных с ним образов мужского и женского, земли (матери) и неба (отца)… Но главными фигурами древнего пантеона были все же предки. Культ предков, утверждая в сознании племени идею непрерывности кровно-родственных связей, гарантировал преемственность традиций и стабильность первобытного сообщества. Цепочка, которую составляли предшественники – отцы, деды, прадеды – тянулась в глубь веков, связывая живых с мифическими первопредками, возведенными в ранг божеств – сверхъестественных учредителей обрядов и запретов, выполняемых членами группы.

Мифы о странствиях и приключениях тотемических предков составляют как бы либретто священных драматических церемоний, в которых воспроизводятся эти мифы, – писал Мирча Элиаде в своем исследовании архаических верований. Так что реалистичность зооморфных изображений не должна вводить нас в заблуждение. Это не просто животные. Вот, например, на камне изображен олень. Олени нередко встречаются на скалах. Но не как вожделенный охотничий трофей и даже не как тотемный знак. В древней индоевропейской традиции олени, особенно с раскидистыми, ветвистыми рогами, символизировали космос, вселенную. Бык, как и олень, может быть связан с космосом, но он прежде всего воплощает мощное мужское начало. Некоторые петроглифы древних тюрок в Сибири изображают «священный брак» между женщиной и быком – носителем мужской силы. Не случайно, думаю, четко прорисованный силуэт быка присутствует на камне, где изображены «восемь красавиц» Гобустана – восемь великолепно стилизованных женских фигур с крутыми бедрами и тонкими талиями. Но кто они? Богатые украшения говорят об их царственном или даже божественном происхождении, литая стать – о воплощении женской силы, а луки за спиной заставляют вспомнить об амазонках. Кстати, фигуры «красавиц» словно нарочно убраны подальше от глаз непосвященных; они спрятаны в объемистой полости под завалом камней. Что здесь происходило? Кому здесь поклонялись? Кто? Мужчины? Женщины? Те и другие вместе? Что они делали? Приносили жертвы? Простирались ниц? Совокуплялись?

Увы – несмотря на горы литературы по толкованию мифов и великолепных мастеров этого жанра, главное в древних мифах остается загадочным… В благоприятном случае в своем подходе к мифу нам удается лишь правильно задать вопрос. Кто вот, к примеру, те мужчины, изображенные на камне под номером двадцать девять? О том, что это охотники и воины, говорят их мускулистые ноги и широкие плечи, луки в руках. Но, во‐первых, на этой плоскости не два изображения, а четырнадцать, стоит приглядеться. Почему у одного из мужчин рога на голове? И почему другой, тоже рогатый, держится за свой член? И, во‐вторых, что это за зигзагообразные линии, которые, зародившись над головою одного из охотников, пронизывают его тело? Если это дождь, то означает ли это, что древний художник просто-напросто изобразил собратьев по племени, возвращающихся после неудачной (без дичи) охоты в плохую погоду? Или принципиально иное: человек, бредущий в потоке дождя – не кто иной, как заклинатель погоды, только что вызвавший дождь со своим верным помощником? Или зигзаги – символ измененного состояния сознания или, например, транса, в котором пребывают эти двое?

Нам нелегко понимать своих предков. Поэтому, увидев, скажем, изображение кабана, преследуемого собаками, мы можем, конечно, порадоваться «реалистичности» этого изображения, но может оказаться и так, что в этом рисунке, в этом «кадре» мифа (ни начала, ни конца которого мы не знаем) схвачен некий кульминационный момент, когда вождь или царь, превращенный за нарушение табу в вепря, тщетно пытается уйти от расплаты, преследуемый демонами мести и правосудия. Вот ведь как может обернуться дело. И вопросам не будет конца. Скажем: верно ли, что пробитое в камне отверстие предназначено для привязывания скота? Не много ли скотине чести? Или это каменное кольцо выдалбливалось специально для жертвенного животного? А может быть, эта дырка – инструмент космической оптики (что нередко встречалось у древних)? Или просто священная дыра – Пустота, мать всего сущего? Но это уже философия в камне – а уровень обобщений такого рода, похоже, и не подозревался теми толкователями изображений (а их большинство), которые предлагают видеть в петроглифах Гобустана некую принципиальную naivety…

Мы вернулись с маршрутной тропы заповедника и расположились на лавочках для отдыха неподалеку от домика дирекции. Азер достал из кабины сверток с провизией. Термос с кофе, бутерброды и особенно домашние пирожки с различной и по-домашнему вкусной начинкой – в своем изобилии, несомненно, ставили метафорическую точку в конце нашего маршрута.

Съев один бутерброд, я забросил в рот горсть орехов с курагой, запил глотком воды из бутылки и демонстративно сунул ее в наружный карман рюкзака, показывая, что для меня трапеза закончена.

– Почему закусываешь так легко? – удивленно спросил Азер. – Есть пирожки, колбаса…

– Спасибо, – уклончиво отвечал я. – Но ходить лучше налегке…

Луч солнца, проглянувший с поднявшегося неба, окончательно утвердил меня в решимости довести свой безумный план до конца.

– Ходить?

– Ну да, – как можно непринужденнее отозвался я. – Видишь ту дорогу внизу? Доедем по ней до края плато, там еще посмотрим…

– А она проезжая?

– Должна быть проезжая. Она ведет наверх, в каменоломни. Раньше там добывали камень. Половина Баку была построена из него…

В это время верхний ярус горы, о котором вел я речь, внезапно стало затягивать туманом. Вот он только еще закурился над темнеющим гребнем, а вот уж стек вниз дымящимися клубами, скрадывая не только гребень, но и нагромождения каменных глыб под ним, и куст осыпанного розоватыми цветами кустарника.

Упало несколько капель дождя.

Я не успел даже испугаться, что дождь испортит мне все дело, порыв ветра сорвал присевшее на вершине облако и, скомкав, унес в сторону моря. Стало почти ясно.

– Ну что, поехали? – скорее поманил, нежели спросил я Азера. Надо было успеть до темноты.

Мы спустились от заповедника асфальтовой дорогой и свернули на грунтовку. Дорога была вполне набитая, лишь в одном месте машине пришлось немного «поплавать» в свежем выносе глины, но вскоре она вновь прихватила колесами землю. Все было в точности так, как рассказал Эмиль: слева было несколько громадных скальных обломков, на которых летом проходили соревнования по скалолазанию, справа… Не помню уже, что было справа, видимо камни, в Гобустане камни везде, они рассыпаны до самого моря и даже там, на отдельно лежащих камнях, есть знаки и рисунки. И тем не менее что было справа, я не помню. Выходит, неизбежное объяснение с Азером тяготило меня. Наконец дорога стала задираться вверх: мы доехали до поворота на серпантин.

– Останови, – сказал я.

– Здесь?

– Да, здесь останови, – твердо сказал я, ничего не объясняя. – И не на дороге, а где-нибудь в сторонке…

Азер остановил машину, сдал назад, поставив ее на аккуратный коврик зеленой травы у дороги и огляделся по сторонам, не понимая, что привлекло мое внимание. Я вылез наружу. С площадки, которая, по сути, была крайней северной оконечностью плато Беюк-даш, во всю ширь открывался вид на страну вспученностей. Предмет моего вожделения, грязевой вулкан Кягниздаг – вблизи пугающе огромный при всей своей скромной высоте (397 м) – закрывал весь вид на север. На запад его отроги тянулись до идеального купола другого грязевого вулкана – Турагай – который на этот раз явлен был нам в желтоватом предвечернем свете. Время поджимало.

Я внимательно оглядел склоны вулкана, чтобы понять, как мне подниматься. Вблизи они оказались изрезанными глубокими глинистыми балками, угодив в лабиринт которых, я неизбежно потеряю и время, и силы, если вообще смогу подняться по скользкой глине. Но вот, впрочем… Почти идеальная, чуть взявшаяся зеленой травкой «спина», которая вела почти от самого подножия вулкана до самой почти вершины. Я два раза говорю «почти», потому что начало этого склона я не мог увидеть раньше, чем спущусь вниз. А наверху… Наверху вулкана все непонятным образом менялось… Издалека я не мог рассмотреть, в чем там именно дело, но похоже было, что мне придется действовать по обстановке. Но ничего. Как сказал Эмиль: час – туда, час – обратно…

– Знаешь, Азер, – сказал я, чувствуя, что самое главное теперь – все быстро выложить ему и пускаться в путь, пока он не принялся меня отговаривать. – Сейчас я уйду. На два часа. Я должен сходить на этот вулкан, – я сделал жест в сторону Кягниздага. – Это грязевой вулкан. Неопасный. Еще вчера я решил подняться на него. Но мы были слишком далеко. Сейчас это займет не так уж много времени. Не отговаривай меня. Можешь попить кофе. Можешь лечь поспать. Через два часа я вернусь…

Какое-то мгновение в глазах Азера стояло непонимание, граничащее с ужасом. Но уже в следующее мгновение, к моему большому удивлению, он произнес:

– Я пойду с тобой…

– Ты понимаешь, это моя идея, – повторил я. – Ты можешь спокойно оставаться тут.

– Нет, – сказал он с необъяснимой решимостью. – Дай только я переставлю машину.

Я хочу, чтобы вы поняли: Азер был шофером. Обычным водилой. Он не был ни моим другом, ни любителем лазать по горам. Он не обязан был вместе со мной искать приключения на свою голову. Но он сказал: «я пойду с тобой». И я сразу почувствовал, что мне стало легче.

Когда он переставил машину, мы начали спускаться меж камней и цветущего кустарника.

– Послушай, – сказал Азер, который не воспринял наше вчерашнее приключение как предупреждение и вновь оказался в любимых легких ботиночках, малоподходящих для горных приключений. – Но если мы упремся во что-нибудь такое… Если там, внизу, обрыв – мы не пойдем?

– Давай не принимать необратимых решений, – милостиво согласился я, окрыленный тем, что, как бы то ни было, нас двое. – В случае чего мы просто вернемся назад.

– Вот и хорошо, – сказал Азер и замолчал.

Я прыгал с камня на камень, пытаясь найти тропинку, которая на обратном пути привела бы нас назад к машине. Тропинки не было, но временами мне удавалось обнаружить проходы среди завалов камней, а заодно и запомнить некоторые камни, как ориентиры.

– Отара, – вдруг без выражения сказал Азер. – Видишь?

Я посмотрел на гору. Нет, я не видел. Чуть подернутые зеленой травкой склоны. Бурые разрезы балок. Пожалуй, чтобы попасть на выбранную мною «спину», придется сначала войти в ближайшую балку, а потом уже – если Бог даст – выкарабкиваться из нее на склон.

– А где эта отара? – спросил я. – Так далеко я не вижу. Мы будем подниматься вот здесь, по этому склону. А она?

– Идет прямо навстречу нам, как раз по этому склону. Овцы – как белые точки. Видишь?

– Нет, – сказал я. – Я близорукий. Просто очки не ношу.

В это время порыв ветра донес до меня собачий лай.

– Собака, – констатировал Азер. Потом, послушав, добавил: «Две».

Я похолодел.

Сторожевые псы.

Страшные косматые кавказцы, которым пастухи даже мяса не дают, кормят мучным взваром – называется по-азербайджански «ял» – чтоб не привыкли к крови и не порезали ненароком половину стада и самого хозяина.

Если бы Азер не продолжал спускаться, я бы остановился. А может быть, повернул бы назад. Скрывать нечего: есть породы собак, которых я действительно боюсь. Это туркменские безухие овчарки и кавказцы – полудикие сторожа стад.

В это время мое ухо различило человеческий голос.

– Там люди! – попытался утешить себя я.

– Один человек. Кричит собакам. Видишь собаку?

– Нет.

– Во‐он. Белая. Она уже нас заметила.

Не скажу, что все это ободрило меня, но Азер не выказывал ни малейших признаков страха, и я, загипнотизированный его героизмом, следовал за ним.

Мы давно уже спустились с плато Беюк-Даш и теперь действительно, чтобы вылезти на склон, ведущий к вершине вулкана, по которому на нас надвигалась отара, вынуждены были войти в глубокую балку с голыми склонами из серой и бурой глины. На ходу Азер подобрал с земли острый камень, взвесил в руке, подобрал другой.

– Ты тоже возьми.

Я послушно поднял камень, похожий на первобытное рубило.

Липкое дно балки. Липкие от пота руки, сжимающие камень.

– Если она бросится, – сказал Азер, – закрой рукой горло и подставь ей локоть. И когда она укусит – не вырывай! Иначе порвешь себе вены, я тебя даже до машины не дотащу. Просто бей ей камнем в ухо. Или в нос. Пока она не отвалится. После этого она уже к тебе не подойдет…

– Знаешь, – попросил я, – если что – станем спина к спине. Я боюсь собак. А ты?

– А я почему-то не верю, что мне суждено умереть из-за какой-то собаки, – беспечно сказал Азер. – Что-нибудь другое, но только не это. И собак я не боюсь.

Почему-то эти слова в последний миг поддержали меня.

Почему я написал «в последний миг»? Да потому, что мы прошли по балке до конца и теперь нам надлежало вскарабкаться туда, где нас поджидали псы.

Как мы карабкались, я не помню. Помню, что когда мы очутились на склоне, у нас было время, чтобы несколько раз притопнуть ногами и обить с обуви килограммы налипшей на ноги глины. Ну, может, две секунды. А потом появился пес.

На наше счастье, это оказался не дикий кавказец, заросший вонючей шерстью, которую даже волки не могут прокусить – давятся. Пес был меньше и гораздо красивее – густая, но не слишком длинная белая шерсть в рыжих и черных пятнах, упругая грация движений. Он остановился на верху седловинки, посмотрел на нас и без рыка, без лая молча бросился. Мы прижались друг к другу – спина к спине. А дальше началось! Пес кругами носился вокруг нас, осаживая грозным и частым лаем и, скаля пасть, обнажал белые, блестящие, как ножи, зубы. Потом он отошел и остановился метрах в двух. Под блестящей, холеной шкурой бугрились молодо играющие мышцы, шерсть на холке то опадала, то снова вставала дыбом. Потом он зарычал и гавкнул на меня, и хотя я не выпустил из руки камень, жуткая слабость окатила меня. Задние лапы пса стали нервно отшвыривать назад комья земли.

– Черт, сейчас бросится… – с легким оттенком досады произнес Азер. – Я твой страх спиной чувствую…

Проклятие: бросится на меня.

Я уже слышал вдалеке голос человека.

Речь шла о том, чтобы выиграть секунду, долю секунды.

И тогда я представил себе ручку школьного реостата и усилием воли немного двинул ее, уменьшив напряжение тока в сети моих нервов. Не знаю, как это удалось.

И дальше все стало происходить так же быстро, только в другую сторону – откуда-то появился дед на ишачке: он не спеша трусил в нашу сторону, одетый в какое-то подобие зимнего пальто, брючный костюм, короткие резиновые сапоги и шапку-ушанку. Рядом с ним с лаем бежала вторая собака. Здоровая рябая сука с черными отвислыми сосцами.

– Ту не бойтесь, – ободряюще закричал чабан по-русски. – Эту бойтесь… Она – дура!

Не успел он произнести эти слова, как сука обнажила желтые клыки и зарычала, как гиена, всем своим диким и дурным видом давая понять, что она за себя не ручается.

Потом Азер сказал:

– Пожми ему руку. Быстрее, пожми ему руку…

И я затряс красную от холода, жесткую ладонь старика, всем своим видом, всей невероятной мимикой лица моего выражая дружество и симпатию, на которые только способен один человек по отношению к другому.

Увидев рукопожатие хозяина с пришельцами, собаки стали решительно терять к нам интерес и перестали щериться.

– А какой сейчас месяц? – снова по-русски спросил старик, обнажая простодушную золотую улыбку, в которую, видимо, были вбуханы все заработанные им за жизнь деньги.

– Март, – выдавил из себя я.

– Уже март?

– Да, четвертое марта.

Старик (впрочем, подозреваю, он был не слишком-то старше меня, просто жизнь на горах вместе с овцами раньше состарила его) покивал головой.

– А водичка у вас нет?

Я вспомнил про свой рюкзак.

– Есть, есть, конечно, есть водичка…

Собаки легли, положив головы на лапы.

Чабан сделал аккуратный, бережный глоток и вернул бутылку мне.

Потом я поснимал его так и этак и в довершение показал ему снимок, который показался мне удачнее других.

– Ай, маладец! – вскрикнул старик и, не слезая с ишачка, обнял меня.

Собаки завиляли хвостами.

А потом они ушли. Вниз. Овцы, собаки, все.

И мы остались одни на склоне.

И дальше никаких опасностей не было. Только глина. Мы карабкались вверх, прилипая к ней, как мухи. Чтобы не увязнуть глубоко, надо было наступать в центр кустика горной полыни или, на худой конец, на жесткие макушки пучками растущей травы, еще не выщипанной овцами. К концу часового подъема я был совершенно мокрым внутри своей куртки – к счастью, непроницаемой для ветра оболочки. Потом пришлось изменить тактику восхождения, потому что подступы к вершине – это было место, куда жидкая глина изливалась из кратера, когда тот переполнялся. И глина была везде. И приходилось идти вверх, уже не считая килограммов, налипших на кроссовки. Но мне все это казалось сущей ерундой по сравнению с собаками. Потому-то я и в кратер вулкана влез, исполненный все той же беспечности освобождения от ужаса. Просто подъем закончился и под ногами оказалась очень вязкая, идеально серая, с вкраплениями каких-то мелких красных камешков глина, которая нигде не была ни до конца жидкой, ни до конца твердой. Все это умещалось в идеально правильной окружности диаметром метров в двести. Или сто. Тут, боюсь, память готова подвести меня. Мысль о том, что эта зыбкая поверхность может в один миг разверзнуться и поглотить нас навсегда, почему-то не приходила в голову, несмотря на то, что в одной из балок мы видели синеватый след прокатившегося по ней свежего грязевого выброса. Я первый добрел до остроконечного возвышения, напоминающего кусок окаменевшего дерьма в полметра высотой. Внезапно странный звук, похожий на хлопок, и последовавшее за ним журчание достигли моего слуха. Земля у нас под ногами жила. Это нисколько не обескуражило нас: наоборот, мы заинтересованно осмотрели выступ и, обнаружив у его подножия несколько отверстий, долго наблюдали сопящие дыхальца вулкана, из которых иногда доносилось бульканье, а временами с мягким лопающимся звуком на окаменевший конус вылетали свежие ошметья глины.

С вершины Азер позвонил в офис. Там были удивлены, что мы забрались на вершину грязевого вулкана. Ни одному известному им человеку это до сих пор не приходило в голову (они не знали Эмиля!).

– Скажи им, что это нужно, чтобы фотографировать, – сказал я.

Я не врал: открывшийся нам во все стороны пейзаж был прекрасен. Было видно далеко: город, уже подсвеченный вечерними огнями, был как на ладони. Как на ладони были все горы и долины Гобустана. За Турагаем темнели отроги Лянгабизского хребта: дальние горы, уходящие к подножию Большого Кавказа. Кичикдаг со срезанной вершиной смотрел на простиравшееся во весь восток море как посадочная площадка для НЛО. С высоты птичьего полета у всего окружающего был какой-то фантастический вид: земля внизу жила, дышала накатами моря, ее спокойный ракушечник и известняк тонкой корой покоились на бурлящем котле земной мантии, о которой так красноречиво напоминал то булькающий, то сопящий вулкан. Несколько снимков, сделанных в этот час с этой вершины – они стоили того, чтобы лезть сюда! Тайна и магия древних росписей были неотделимы от магической красоты породившего их ландшафта, которая в полной мере раскрылась только здесь, на вершине…

До машины мы добрались в глубоких сумерках.

Нет смысла говорить, устали мы или нет, испачкались ли, промокли и были ли голодны. Во‐первых, мы были целы. А во‐вторых, достигли такой остроты переживания увиденного, которая была невозможна там, на тропах заповедника…

– А ты не из тех, с кем приходится скучать, – сказал Азер, сдирая с себя мокрое от пота белье.

– Извини, старина. Один бы я не выдержал этого ада. Но ты… Я кое-что смыслю в людях. Знаю шоферов начальства средней руки. Ты – не шофер.

Он усмехнулся.

– Пожалуй, так.

– А кто?

– О, это очень долго рассказывать! – рассмеялся Азер. – Как-нибудь в другой раз…

Я не настаивал. Пережитого было довольно, чтобы считать этот день исполнившимся.