Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

XIV. ДЕРБЕНТ

Ну вот и Дербент! Солнце, тридцатиградусная жара, горячий душ, выстиранная футболка, сохнущая на краешке раскрытого окна, вымытая, наконец, голова и – шторы. Великолепные синие шторы: все-таки гостиница неспроста называется «Европейская». Еще Дюма, путешествуя по Кавказу, писал, что о такой роскоши, как шторы и нега в постели, европейцу в этих краях приходится на время забыть, первый же луч солнца, «как выражаются поэты, играет на ваших ресницах; вы открываете глаза, исторгаете стон или брань, в зависимости от того, склонны ли вы по характеру к меланхолии или к грубости» 101101
  А. Дюма. Путешествие на Кавказ. Собр. соч. в 76 т. М., 1992–2011. Т. 75. Часть 1. Гл. XVIII, Дербент. С. 189.


[Закрыть]. В отеле «Петровскъ» в Махачкале солнце регулярно будило меня в ранний час, а кисейные занавеси не спасали от пробуждения более раннего, чем хотелось бы. Кстати, Дюма принадлежит и одно из лучших описаний Каспийского моря: «Оно было цвета синего сапфира, и никакая рябь не пробегала по его поверхности. Однако, подобно степи, продолжением которой оно казалось, море было пустынно» 102102
  Там же. С. 187.


[Закрыть]. И этот синий сапфир лежал прямо за моим окном, отделенный на этот раз не степью, а рядами выкрашенных суриком железных крыш. Я был в Дербенте, видел море с высоты цитадели Нарым-Кала, стремился к нему, купался в нем, но самого моря так и не видел. Во‐первых, была ночь, а во‐вторых…

Семь лет назад в интернете появилась информация о том, что при раскопках Дербентской стены ученые обнаружили Врата ада. Неважно, как это называлось, «Ворота в преисподнюю» или «Адские врата», но суть была одна: ворота найдены, и можно куда-то реально спуститься. Спуститься в Ад. Ну и описать, что ты там повидал.

Главному редактору журнала, в котором я тогда работал, эта идея показалась забавной, командировку мне сделали в один день – я едва успел разыскать адрес и телефон Дербентской археологической экспедиции, которой как раз руководил тогда Муртузали Гаджиев, – и на следующий день уже летел в Дагестан. Остановился в той же «Европейской». На ночь почитал книжку: новости оказалось без малого триста лет. В результате «персидского» похода Петра, оказавшегося столь удачным, Дербент достался империи Российской. И царь его посетил. Как легко догадаться, в Дербенте больше всего заинтересовали Петра стены, как предмет любимой им фортификации. Их он измерял – и высоту, и ширину. А вот секретарь его походной канцелярии, молдавский князь Дмитрий Кантемир чудесными в Дербенте почел не только стены: в частности, прослышал он, а прослышав, осмотрел необычное место, весьма чтимое мусульманами. Называлось оно «Ворота Судного дня». Что это такое, Кантемир, возможно, не понял. Однако, зарисовал и сами Ворота, и довольно необычные клейма строительных мастеров на стене.

Потом, как водится, прошло немало лет, и археологи, прочитав дневники Кантемира, стали интересоваться: а где же это – «Ворота Судного дня»? Искать их следовало в северной стене Дербента – той самой, что когда-то приступом взята была хазарами. Но со времен петровых «культурный слой» по обе стороны стены так нарос, что высота стен уменьшилась с 10 до 6 метров, и никаких признаков ворот обнаружить не удавалось: все было погребено землею. Но достославен кропотливый XVIII век! Кантемир копировал клейма на стене, и вот по этим-то клеймам – одни напоминают первый советский спутник (знаки мастеров‐зороастрийцев), кресты выдают строителей-христиан – и было предположительно определено место, где следует искать «Врата Судного дня». Профессор Муртузали Гаджиев эти ворота раскопал. Журналисты немедленно написали, что отрыты ворота в преисподнюю…

На всякий случай (если раскоп будет глубокий) я еще в гостинице поинтересовался у профессора: как там, в белых штанах – не запачкаешься?

– Да нет, – сказал он, – я и сам в белых.

– В ад, – пошутил я, – значит, можно и в белых штанах.

Мы прошли через городской сквер, где без устали наяривал на двухрядной гармонике, украшенной приклеенными осколками зеркал, какой-то старичок в огромной кепке, и вышли за древние городские стены.

– Сюда, – позвал Муртазали, и мы оказались у подножия одной из крепостных башен. В самом углу раскопа и вправду был неширокий вход, ступени… Стены вокруг были испещрены многочисленными знаками. Внутри была яма, но не глубокая, поросшая каким-то нежно-зеленым мхом. На стенах – изображения луков, нацеленных вниз.

– Ну и что там внизу? – спросил я.

– Не знаю. Мы не стали вскрывать, – сказал профессор. – Вообще, это не вход, а выход. Выход для душ в Судный день, когда вострубит труба ангела Исрафила, и мертвые восстанут из своих гробов.

– А вход? – спросил я. – Вход тогда где же?

– А вход – это могила, – сказал профессор и повел рукой. – Тут вокруг нас везде могилы, древнее кладбище.

Когда возводились древние стены и в Дербенте еще никто не верил в Аллаха, «Врата Судного дня» были просто узким проходом в стене, защищенным массивной дверью. Возможно, этим проходом пользовались для внезапных ночных вылазок против врага. Возможно, для тайного пропуска в город гонцов или лазутчиков. Когда в X–XI веках проход в стене был с одной стороны замурован, образовалась дверь со ступенями, ведущими вниз, которая каким-то невероятным образом была переосмыслена в совершенно неожиданном мистическом ключе…

Место почиталось до начала XX века как пир: отправляясь в паломничество, сюда приходили и вбивали в стену гвоздь. Если стена гвоздь «принимала», паломничество обещало быть удачным. Последние гвозди, уже фабричного производства, забиты на четыре метра выше первых.

Поразительно, что как только «Ворота» были раскопаны археологами, они вновь стали объектом поклонения. Теперь сюда носят «записки Богу» и деньги. «Я хочу, чтобы мой папа никогда не пил» – дословная записка. «Я хочу, чтоб Фикрет пришел меня сватать, а я вышла замуж за хорошего человека». «Я хочу окончить школу на отлично». Такие записки и монетки кладут в щели между камнями и в паз, где раньше находился засов.

– Я был свидетелем, когда сюда приходила молиться женщина, христианка. Она говорит – место святое, Бог один, почему я не могу здесь молиться? – рассказывал Муртузали.

Честно говоря, ворота не произвели на меня большого впечатления. Мне близка мысль, что рай и ад мы творим сами – каждый день, каждый час. Сами выбираем для себя ад или рай – но ад почему-то чаще – и, соответственно, жизнь в этом аду. Но я далек от мысли, что ради таких грешников, как мы, будут возжены адские костры и Аллах вечно будет поить нас гноем и кипятком… Вы уж простите, но я лучшего мнения об Аллахе.

Осмотрев с Муртузали «Ворота Судного дня», мы отправились из нижней части города наверх, к цитадели, сквозь кварталы старого города, которые до сих по еще по-арабски зовутся «магалами». Они ветхи, но в этой ветхости – какая-то их несравненная достоверность. Когда-нибудь их снесут, но я всегда буду помнить этот старый Дербент, в котором побывал еще Марко Поло. Он видел тысячелетние платаны возле Джума-мечети всего лишь трехсотпятидесятилетними, но так ли уж много это меняет? Ведь когда солнце совершает половину пути по небу, трапеза оказывается кефалью, приготовленной в белом вине, косые тени ложатся, предвещая вечер, ремесленники подсыпают корму ловчим и певчим птицам, спрятанным от дурного глаза в глуби двора, детвора шумно носится по улицам, странник направляется в сгусток старого города, к его лавочкам и мастерским, погонщикам верблюдов из дальних стран, синим ставням и синим воротам, скрывающим внутреннюю жизнь дворов: созревающее материнство, женские пересуды, мальчишек в шуршащих ветвях акаций…

Возле старой Албанской церкви, куда Муртузали зашел по какому-то делу, я заметил ремонтную мастерскую, хозяин которой как раз запаивал прохудившийся радиатор автомобиля. Отложив в сторону паяльник, он стоял в красной майке на фоне красной же двери мастерской. Мы познакомились. Лудильщика звали Али.

Подумав, он вдруг произнес:

– Хочешь посмотреть?

– Что?

– Пойдем…

Когда попадаешь в Дербент в первый раз, не оставляет ощущение, что ты бродишь по страницам сказок «Тысячи и одной ночи». И хочется верить, что найдется дверь, которая откроется только для тебя. Ни для кого больше.

Али провел меня в глубь лавки и остановился у двери. Наверное, это и была та самая единственная дверь. Для меня. За дверью оказалась мастерская, в которой стояли… может быть, сотни… прекрасных дагестанских медных сосудов – кувшинов, котлов, кружек, чаш…

– Бери, выбирай…

Я купил себе маленький медный чайник, в котором, должно быть, заваривал себе чай какой-нибудь пастух в горах Табасарана.

Свою экскурсию мы с Муртузали закончили, разумеется, в цитадели Нарым-Кала, где пространство вдруг распахивается во все стороны – от Каспия до вершины Джалгана – и сонные ветры времени веют над остатками дворца Фетали-хана, космическими белыми куполами ханских бань и подземным водохранилищем, устроенным в древнем христианском храме, вырубленном в скале в форме креста…

Ну а потом солнце совершило половину пути по небу, трапеза оказалась той самой кефалью, приготовленной в белом вине, сосновая роща, куда мы с Муртузали зашли, скрывала уединенную усадьбу, где отмечал свой день рождения директор коньячного завода. Обстановка была скромная: терраса с видом на море и всего несколько приглашенных. От коньяка я опьянел слишком быстро и поэтому уже после кефали изыскал повод, чтобы откланяться. Сознание выключилось. Но, как выяснилось, человек может отлично обходиться и без него. Об этом свидетельствуют снимки:

1) Жилистый загорелый рабочий, раскапывающий вход в подвал.

2) Пожилые люди, играющие в нарды.

3) Старик в белоснежной вязаной шапочке, внимательно читающий учебник математики за 5‐й класс, который я упорно принимал за Коран, пока не увеличил снимок.

4) Старики под древними воротами Дербента: они собираются тут и толкуют о том о сем целые вечера.

5) Дети, торгующие на улице каким-то широпотребом; живописный перекресток, старая застройка и купол сооружения, напоминающего квартальную мечеть.

На последнем снимке вновь запечатлены играющие в нарды мужчины. Поскольку снимок сделан со вспышкой, легко догадаться, что начало смеркаться и, значит, времени прошло немало. Да и улица на снимке широкая, без уклона – значит, я спустился уже из старого города вниз. Я шел, переступая через какие-то шпалы, через какие-то трубы. Собаки лаяли на меня, под конец я забрел в непроходимую гущу каких-то деревьев и вдруг… Я услышал. Море, черное, как южная ночь, как плоды дерева Зуккум, растущего из глубин мусульманского ада. Помню, я сорвал с себя одежды и бросился в черную невидимую воду, но море с омерзением выплюнуло меня. Я кое-как вытерся майкой, надел джинсы на голое тело и каким-то невероятным образом вновь оказался у дверей гостиницы «Европейская» – с мокрой головой, полной морского песка, но моря так и не увидевший…

Может быть, именно поэтому я решил, что на этот раз первым делом схожу к морю и посижу, как хотел, на пляже, а уж потом – пройдусь по Дербенту в майском цветении и все такое. Расчеты мои были просты: в прошлый раз я спускался от цитадели Нарым-Кала очень узким коридором, не выходящим за пределы стен (хотя новый город давно уже выплеснулся за и разросся по разные их стороны): значит, где-то там, внизу старого города, и следовало искать море, в котором я искупался. Я пошел вниз, в кварталы, когда-то примыкавшие к дербентской гавани. Как пишет Дюма, потом там были казармы. Позже, видимо, снесли и их, потому что я шел среди двух-трехэтажных домов довоенной постройки, безлюдной улицей, казалось, всеми и навсегда забытой. Это был спящий беспробудным сном город, где отчаянным золотом мелькнула вдруг главка русской церкви и снова посыпалась пыль забвения… Казалось, старые дома выражают безмолвное недоумение старости, кое-как доковылявшей до третьего тысячелетия и чувствующей себя явно неуютно в новом времени в своей беспомощной ветхости, с нелепым устаревшим языком, еще сохранившимся на вывесках: «Часовая-Ювелирная. Ремонт часов всех марок». Какая «часовая-ювелирная»? Для кого? Стоящая рядом маршрутка с разбитым ветровым стеклом и выдранным мотором доводила запустение до крайней черты: большей заброшенности, казалось, невозможно себе представить. Но тут я поглядел вперед, увидел рельсы железной дороги и за нею «сапфир» – море. За переходом через пути начинался болотистый, частично заросший кривыми деревьями участок, по которому в море стекал бурный ручей пенящейся жидкости, ни серый цвет которой, ни отвратительный запах не оставляли сомнения в том, что именно подтачивает мой голубой карбункул. Перепрыгивая по брошенным в серую жижу автомобильным покрышкам, я выбрался, наконец, к морскому берегу. Так вот, значит, место, где угораздило меня в прошлый раз искупаться! Другого быть не могло. В стороне от главного стока канализации в прибрежной воде плескались люди! Со всех сторон рядом, как хищные птицы, стояли на бетонных плитах рыболовы с удочками.

Вот тебе и «сапфир»! Сидеть здесь на берегу не имело никакого смысла. Я решил пройти вдоль моря, чтобы отыскать кусочек пляжа почище, но не тут-то было! Есть особая поэтика заброшенности, нищеты, гетто, которая иногда попадает даже на страницы глянцевых журналов. Куры, собаки у мусорных баков, тут же скелеты других собак, раздавленных проносящимися мимо машинами, проржавевший вентиляционный короб, человек в кепке, заинтересованно читающий газету, сидя на рельсах запасного пути, снятый с колес вагон, превращенный в жилье, и бетон, бетон заборов и стен в его каком-то прямодушном солдатском усердии держать разрушающуюся форму…

Я оказался на улице с издевательским названием Приморская, в квартале прижатых к морю заброшенных автобаз и заводов. Стекла брошенных цехов были разбиты, почерневшие ворота насквозь проедены ржавчиной, в проеме ворот просматривался кусочек обманчивой морской синевы…

Люди. Их трое. Они выпили и зачем-то пришли посидеть у этих ворот, на запустелый край города, как будто душа специально ищет неуюта и, только обретя его, успокаивается, в пространстве/времени между бытием и небытием, памятью и беспамятством, воплощением и развоплощением… Может быть, и один, и другой, и третий – все когда-то работали на этом комбинате, производившем строительные блоки. Но ты, чужестранец, зачем ты зашел на этот брошенный берег? Вслушиваться в ветер забвения? Играть в жмурки с судьбой?

– Э, ты откуда?

– Из Москвы.

– Ох, и зае…ли вы, москвичи…

Этот нервнее других, задиристее. Криво улыбается и вынимает из внутреннего кармана пиджака три тонкие рыбки длиной с ладонь:

– На, попробуй, эта рыбка – самая жирная на Каспии.

Я нырнул в ржавые ворота, чтобы быстрей исчезнуть из сознания повстречавшихся мне пьянчужек, и первым делом выбросил подаренную рыбу, представив себе, на каких кормах она нагуливала свой жирок…

Потом поймал такси и поехал, минуя магалы, сразу к цитадели Нарым-Кала. Есть величие в ниспадании складок ее мощных стен от вершины Джалгана до надвратного бастиона, где они образуют над городом неприступную твердыню. Марко Поло и Афанасий Никитин, Амброзио Контарини и Иосфат Барборо, Самуил Готлиб Гмелин и Александр Дюма любовались этой крепостью.

Гмелин, впрочем, приглашен был и во дворец: Фетали-хан, прознав, что он доктор, вызывал его к себе, требуя «согнать» затвердевшую опухоль на шее. Гмелин пользовал его компрессами, боясь скальпелем зарезать хана. Но, убедившись, что пластыри не помогают, хан пришел в крайнюю ярость, а узнав, что желвак на шее надо резать, – решил и вовсе прогнать доктора, не дав в сопровождение ни сарбазов (солдат), ни лошадей – и своим недовольством, пробежавшим, как электрический ток, по всем берегам каспийским, предопределил несчастную участь всей гмелинской экспедиции.

Я прошел сквозь массивные, окованные черным железом ворота.

В пустынном пространстве крепости стояла благословенная пора весны: цвели нарциссы, высаженные вдоль дорожек, цвел розовый осот – сорная трава, но в этот день, в этот час так кстати вбрызнутая в майскую палитру скоплениями густых лиловых пятен; да и деревья – то были ясени – выпуская свои первые, коричневато-желтые, с красными прожилками листочки, будто распускались каким-то невиданным цветом…

Я прошелся по стенам, глядя вниз на расплывшийся, растекшийся по всему побережью Дербент, потом на горы позади. Оттуда светило солнце, озаряя белоснежные купола ханских бань, похожие на НЛО, приземлившиеся в цветущем весеннем саду. С высоты цитадели уродства города не были заметны: крыши человеческого жилья лепились друг к другу, как испугавшиеся дети, и даже безблагодатный Квартал Забвения издали казался красивым. Гаснущее синее море плыло над ним, как небо, а в середине картины, как игрушечный, пробирался тепловозик с красной звездой на лбу. Я долго смотрел на вечереющий город, пока не почувствовал, что пора уходить.

Мысль полежать на траве сама собою приходила в голову в этот солнечный вечер, я вышел из цитадели, где уже обжимались по углам парочки и, чтобы никому не мешать, поднялся к дальней западной стене. Тут полыхало три большущих костра. Жгли ветки сосен, обломившиеся за зиму. Белый жар клубился в сердцевине костров, ветер швырял на стены рыжие космы огня и оторвавшиеся языки пламени. Изображение стен плавилось, становилось зыбким, и я вдруг ясно представил себе штурм: кипящие котлы с нефтью, огненные кочаны напитанной нефтью пакли, приготовленные для катапульт, черных от сажи воинов, лучников…

Рабочие-азербайджанцы все подтаскивали к пылающим стогам огня ветки сосен. Внезапно один из них, лет пятидесяти, обратился ко мне.

Я встал, приглядываясь и тоже что-то как будто припоминая…

– Не ты ли несколько лет назад с Муртузом заходил к нам на дачу?

– Дача – это там? – показал я на темное пятно хвойного леса на склоне горы.

– Да…

Невероятно. Ведь столько лет прошло… И все же…

– Так это ваша была кефаль в белом вине?

Мужчина расплылся в улыбке, польщенный моею памятью о кефали:

– Ну, да… Я, вообще, повар, вот, в Москву собираюсь…

Нам не пройти по жизни, не оставив следа.

Напоследок я зашел к Али, мастеру-лудильщику. Красная дверь его мастерской была пыльной, будто ее не отпирали с тех пор, как он открыл ее для меня. Я постучал. Никто не ответил. Уехал в Москву? Женился? Заболел и умер? Или просто был подхвачен тысячей разных обстоятельств, которым подвержен одинокий трудящийся человек, и был унесен неизвестно куда ветром своей судьбы?

В полночь я приехал на пляж далеко за городом. Парочки перешептывались в темноте. Машина ждала. Я выкупался, выкурил сигарету и вдруг отчетливо ощутил, что все это не то: весь расклад не тот, и море не то, и купание, и сигарета, и машина… Не то место, чтобы ставить точку.

Я вдруг подумал, что хотел бы оказаться у моря вдвоем с Ольгой где-нибудь в красивом месте, на краю пустыни… Нужен дикий берег… Дикий восточный берег. Чистые цвета: желтый и изумрудный. След ящерки на песке… Я бы хотел преподнести своей любимой подарок – сапфир моря в оправе золотых песков пустыни. Я бы хотел.

XV. ВОЗВРАЩЕНИЕ В СОГРАТЛЬ

Был мягкий сентябрьский день, когда согратлинская маршрутка вновь вознесла меня к площади перед мечетью, возле которой, сидя на лавочке, поджидал меня Магомед. Стояла тишина. По-осеннему ласково светило солнце в ясном небе. Вдали, над хребтами Кавказа, висели тяжелые тучи. Магомед с улыбкой приветствовал меня: тут только я заметил, что он бледен и, судя по осторожности движений, нездоров.

– Ничего, – проговорил он с неизменной рассудительностью. – Я немного приболел. Но это не помешает нам общаться.

Думаю, он, как и я, с нетерпением ждал этой встречи.

После весенней поездки я очень быстро понял, что повсюду снял только поверхностный слой впечатлений, нигде не погрузившись сколько-нибудь глубоко в мир ислама. Причем не того мягкого и, в общем, понятного ислама, в который я с любопытством совершал свои «путешествия» в Азербайджане, а ислама патриархального, сурового, опирающегося на совсем иные ценности, нежели исповедовал я. И я знал, где упущение мое было особенно очевидно, где духовная реальность ислама была явлена мне со всей ясностью. Разумеется, это был Согратль – идеальный оазис патриархальной исламской цивилизации. И Магомед, как своеобразный хранитель этого оазиса. Разговор с ним тогда, в мае, оборвался на полуслове. Но, как оказалось, прекратить этот начавшийся диалог я не в силах. Мне нужен был именно Магомед и никто другой, поскольку уникальна была сама традиция, на которую он опирался. С одной стороны – вольный дух Андалала («мы не овцы»), с другой – его патриархальность, погруженность в почти аскетическую простоту традиции, несовместимой с духом потребления и наживы.

В последнем мы, кстати, совпали, хотя для меня питательной средой был духовный порыв 60–70‐х и связанные с ним самоотверженные попытки вернуть рационалистической и технологической культуре Запада мировоззренческий смысл – будь то рок, джаз, анархизм, трансперсональная психология, теория «Живой Земли» или обращение к духовным практикам Востока – короче, весь спектр попыток, объединяемых понятием «контркультура»103103
  ^Х Назовем несколько имен. В философии – это Василий Налимов, создатель полевой теории смыслов и модели текучей и многомерной человеческой личности. В психиатрии – Рональд Лэйнг, теоретик и практик «альтернативной психиатрии». В психологии – Карл-Густав Юнг и Станислав Гроф, заложившие основы трансперсональной психологии. В теории систем – Илья Пригожин, создатель синергетики (теории самоорганизации). В геофизике – Джеймс Лавлок и Линн Маргулис, авторы концепции «Живой Земли». Впечатляющий политический результат, основанный на практике ненасилия и новом образе политика, явлен в деятельности Махатмы Ганди.


[Закрыть]. К этому потом добавился интерес к традиционным культурам кочевников Севера и Сибири, увлечение шаманизмом и буддизмом. Так что с Магомедом мы совпали лишь в некоторых выводах, существуя в параллельных, никогда не соприкасающихся духовных пространствах. Мой мир был пластичен. Его – кристаллически тверд. Было интересно: насколько при этом мы сохранили способность к взаимопониманию?

Нам надо было вдоволь наговориться.

Народ с маршрутки разошелся и площадь опустела. Лишь у мечети толпилась молодежь. Я приготовился следовать за Магомедом к дому, но оказалось, что и он должен задержаться в мечети: была пятница 104104
  Пятница у мусульман – день, подобный еврейской субботе и христианскому воскресенью.


[Закрыть], время полуденного намаза.

– Ты сам найдешь мой дом? Патимат ждет тебя…

– Направление помню, но какой именно дом…

Магомед, не долго думая, подозвал паренька, крутившегося неподалеку.

– Будь добр, отведи гостя ко мне.

Парень, не прекословя и, я бы сказал, с чувством гордости за порученную ему миссию, повел меня в глубь селения. Мы прошли вдоль длинной подпорной стены, потом в арку, потом налево… Тут была узкая улочка, в которой, будто и не прошло трех с половиной месяцев, по-прежнему стоял привязанный к дверной ручке ишачок с бежевыми очками вокруг глаз. Направо – мимо хлева и сараев, заново наполненных сеном и свежим кизяком… И вот уже где-то рядом… Палисадники возле домов, увитые фасолью и вьюнками, заросшие небольшими тыквами, меж которых бродили куры и цесарки, очень изменили вид улицы, которую я видел в мае, когда первая зелень только еще пробивалась из земли. Я ничего не узнавал. Наконец, мой провожатый остановился возле незнакомого, как показалось, дома:

– Здесь…

– Спасибо, друг, я бы сам не нашел…

Мальчишка с сознанием выполненного долга кивнул головой и побежал обратно. Я подтянул отяжелевший рюкзак и двинулся к дому. Внезапно до моего слуха донеслись звуки человеческого голоса. Женского. Причем… Необычное интонирование этой непрекращающейся речи не оставляло сомнений: то была молитва. Молитва Патимат. Я остановился в замешательстве: прерывать молитву было бестактно. Слава богу, я вовремя расслышал голос и не ввалился в дом в самый неподходящий для этого момент. Я закинул рюкзак на плечо и пошел в конец улицы, где стоял стог свежего сена. Чуть дальше на склоне горы паслись две или три коровёнки. Я присел на траву, не зная, сколько мне придется ждать. Час? Полчаса? В любом случае мешать не стоит. Пригревшись на солнышке, стал я размышлять, чем займусь в ближайшие дни. Ну, сегодня, пожалуй, для разминки сбегаю к крепости… Не так уж высоко она стоит, хотя сначала придется-таки спуститься до самого дна ущелья, разделяющего крепость и Согратль. Завтра тогда – к мемориалу победы над Надир-шахом… Ну и послезавтра – в Чох. Пешком, наверное, будет лучше… И оттуда уже обратно. В тот момент я был убежден, что пробуду в Согратле по крайней мере пару дней. Мое внутреннее время замедлилось. Пару дней спокойно побродить по горам, поговорить с Магомедом и тогда уже возвращаться… Я растянулся на траве и закрыл глаза. Через некоторое время за головой послышался осторожный шорох и обеспокоенное квохтанье. Куры пришли. Коровенки с шумным дыханием пощипывали траву, регулярно отшлепывая на землю свежие лепешки – сырье для фирменного согратлинского кизяка. Голос муэдзина, выводящий какой-то невероятный по изяществу музыкальный узор, то и дело вливался в обступавшую меня тишину…

Не знаю, сколько прошло времени. Потом интонации голоса, доносящегося из репродукторов мечети, изменились. Распевы кончились. Пошел речитатив. Видимо, пятничная проповедь. Я поднялся с земли, отряхнул джинсы от сухих травинок и пошел к дому Магомеда. Прислушался. Женского голоса больше не было слышно. Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Патимат открыла.

– Где вы были так долго?

– Ждал, пока вы помолитесь…

Благодарность и смущение промелькнули в ее глазах.

– Что же вы стоите? Проходите, проходите…

Я снял кроссовки и вошел в дом. Патимат показала отведенную мне комнату, в которой я мог оставить свои вещи. Кажется, я повел себя правильно, не нарушив ее молитвы: она была очень доброжелательна и открыта. Чтобы не испортить произведенного впечатления, прежде всего надо было умыться с дороги. Я попросил полотенце – и по едва заметному выражению ее лица понял, что снова поступил правильно. Мусульмане щепетильны в вопросах ритуальной чистоты, и если ты, проделав долгий путь и войдя в чужой дом, не смыл дорожную пыль, не очистился – то ты, в некотором смысле, просто человек без понятия.

Пока я умывался, Патимат накрыла стол для чаепития и предложила подкрепиться с дороги.

Я осмелел:

– А на каком языке вы молитесь, Патимат? На слух я бы сказал, что это не арабский…

– Нет, – улыбнулась Патимат. – Я молюсь на своем, на аварском. Но понемногу я учусь… Магомед учит меня. Смотрите, какую книгу он мне привез…

«Книга» оказалась компьютером для начинающих изучать Коран. На экране под «обложкой» были приведены все ракаты 105105
  Ракат – совокупность коранических сур, молитвенных формул и молитвословий, обязательных при совершении намаза.


[Закрыть] намаза на арабском языке. Достаточно было взять тонкое пластиковое стило и дотронуться до любого изречения, как крошечные динамики, вделанные в книгу, озвучивали написанное. Мало того, для тех, кто не понимал арабского, сбоку был приведен перечень языков, на которые одним прикосновением волшебной пластиковой палочки можно было перевести смысл только что произнесенной молитвенной формулы: английский, французский, русский… Всего с десяток разных языков.

Я взял книгу в руки и, дотронувшись до непонятной мне арабской надписи, тут же услышал над самым ухом распев невидимого муэдзина. Это было так чудно´, что я рассмеялся, как ребенок смеется забавной игрушке.

– И что это значит?

– Теперь надо дотронуться сюда, – указала Патимат на «русский» в столбце языков, на которые книга умела переводить.

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного!»

– Да-а, – сказал я удивленно. – А можно еще попробовать?

– Ну конечно…

Я взял стилус в руки и повторил операцию с другой фразой. И вновь пение невидимого муэдзина вызвало у меня приступ глупого смеха.

Патимат сидела напротив меня и, похоже, тоже втайне забавлялась.

За этим-то занятием и застал нас Магомед, вернувшийся наконец из мечети.

– Прекрасный день, прекрасная проповедь, прекрасный человек наш имам, – удовлетворенно проговорил он и вдруг спросил:

– Мне позвонила одна женщина, которая ехала с тобой в маршрутке, спрашивает, ты, случаем, не прихватил сумку с женскими вещами? Черную такую? В том смысле, что, может, перепутал… У нас одна женщина пришла домой, заглянула в свою сумку, такую же, а там только мужская рубашка да кроссовки…

– Да нет, у меня, кроме рюкзака, ничего не было…

– Вот странно. А чья же это сумка тогда?

Впечатление было такое, что все селение уже было осведомлено, кто я такой, когда и к кому приехал… Я напряг память.

– Когда я садился, там был один паренек. Лет пятнадцати-шестнадцати. Он на боковом месте у двери сидел. И перед самым отправлением неожиданно вышел. И потом с нами не ехал. Вот, может, это его вещи?

– А-а, – сказал Магомед. – Может быть, может быть… Есть тут у нас один, как по-русски говорят, блаженный. Кочует по всему Дагестану. Ездит, куда в голову взбредет… Этот мог и перепутать… Наверное, это он. Я так и скажу…

Меня же в маршрутке поразил другой эпизод: на остановке я купил лаваш и бутылку минеральной воды. Не успел я свинтить крышку, как вдруг паренек лет тринадцати, сидевший напротив, кивнув головой в сторону бутылки, стал что-то пытливо выспрашивать у меня.

– Я не понимаю…

– Это что – пиво? – сурово спросил паренек.

– Минеральная вода, – ответил я, неприятно пораженный тем, как запросто он лезет в чужие дела. Но он нисколько не был смущен. Напротив, еще несколько секунд он с подозрением поглядывал на бутылку, оценивая употребляемую мною жидкость на вязкость и цвет, и только убедившись, что в бутылке действительно вода, он потерял ко мне интерес и стал смотреть в сторону…

– О, черт! – вдруг вспомнил я.

– Что такое? – спросил Магомед.

– Я не заплатил за маршрутку. Увидел вас, сказал «спасибо» – а денег не заплатил…

– Ну, ничего, – сказал Магомед.

– Как это «ничего»? Но водитель – он же здесь живет, в Согратле? И завтра опять поедет? Я подойду к нужному времени, отдам…

– Я заплатил, – сказал Магомед.

– Тогда…

– Ни в коем случае, – остановил меня Магомед. – Ты мой гость.

Потом он заметил в моих руках книгу.

– Что, заинтересовало?

– Да-а, надо же выдумать такую штуку…

– Читать или слушать Коран на арабском языке для мусульманина – все равно, что слушать голос самого Бога… – несколько патетически произнес Магомед и принялся объяснять, что Коран есть ниспосланное Слово Божье, которое более двадцати лет возвещал пророк Мухаммад.

Мне не хотелось говорить о Коране. Если Коран есть прямая речь Бога, то всякое (не несогласие даже – а малейшее сомнение) в истинности сказанного есть богохульство. Отсюда – запрет толковать Коран. Прямой запрет толковать Коран, в самом Коране и содержащийся. Вот ведь увертка! Но, по совести говоря, мне не было близко воплощенное в Коране Слово, ибо такого количества угроз не знает ни одно священное писание мира. И перед грозным, мстительным, всё подмечающим Богом человек, неблагодарный и строптивый раб, не имеет ни единого шанса снискать Божию милость иначе, как слепо исполняя изложенные в Священной Книге предписания божественного закона в ожидании Судного дня. Вот там-то – бр-р-р! – и воздастся человецем по всем статьям!

Я очень высоко ценю опыт исламсих мистиков. Но мне трудно нормально воспринимать ортодоксальный ислам – просто потому, что я был воспитан и вырос в другой традиции. Надо было сделать над собой усилие. Я ведь приехал сюда не спорить. Я приехал сюда понять…