Текст книги "Каспийская книга. Приглашение к путешествию"

XI. ПЕРЕПЛЕТЕНИЯ

Когда молодой персидский шах Исмаил Сефеви в 1500 году разбил ширваншаха Фаррух-Ясара и присоединил Ширван к персидским владениям, вместе с войском, которое он привел в Баку, пришла, разумеется, и личная его гвардия – горуйджи. Длинноусые красавцы в кафтанах из золотой парчи дали начало процветающим родам новой аристократии – Горуджиевым, Гурджиевым и другим, весьма раскатисто и даже грозно звучащим фамильным вариациям на гвардейскую тему. За триста лет все это перекипело в историческом котле и когда в 1792 году прапрапрадед Фикрета получил в Гала земельный надел, его фамилия была усечена до двухсложного обрубка – Горчу. То ли пехлевийский язык, на котором говорили коренные галинцы, противился самодовольному рокоту имени пришельца, то ли сами галинцы таким образом давали новоприбывшему понять, что он должен позабыть о временах, когда его предки служили в охране персидского шаха, выбросить из памяти холеные усы и золото мундира и стать, как они, обычным земледельцем. Так или иначе, основатель рода Глынч Горчоглы («Глынч, сын Горчу»), поселившись в Гала и выстроив дом в квартале, где селились приезжие, быстро распростился с остатками своего аристократизма и стал обычным землевладельцем, занятым своими овцами, лошадьми и виноградниками. По счастливому стечению обстоятельств столетие спустя его потомок породнился с богатыми местными уроженцами, носящими фамилию, восходящую к пророку Мани, рожденному в 216 году в Басре, в Вавилонии. Как известно, самому пророку не повезло, учение его, вобравшее в себя черты зороастризма и христианства и предопределившее многие черты будущего исламского мистицизма, в конце концов в империи Сасанидов было объявлено ересью, мистические видения – галлюцинациями, пророк был заточен в темницу, где и умер, а тело его изрубили на куски и бросили на съедение собакам. Что, однако, не помешало последователям Мани разнести его религию от Испании до Китая и даже обратить в нее правящую династию «кочевой империи» уйгуров. Так или иначе, искры «света» Мани долетели и до Апшерона – во всяком случае, в виде имени, ставшего затем фамилией (Мани, Маниев). К этой – редкой, надо сказать, – фамилии принадлежала и прабабушка Фикрета, когда ее сосватал потомок Горчоглы. Это была женщина невероятной жизненной силы. Односельчане звали ее мулла-Фатьма. Действительно, она читала и толковала женщинам Коран, обладала даром целительства, по-мужски скакала верхом на коне, подвернув длинную юбку так, что та облегала ноги наподобие шароваров, направляла мужа в его земледельческих заботах, хранила у себя родовую казну, наряду с мужчинами проникновенно пела скорбные псалмы в день траура по убитым имамам 3838
  День памяти об истреблении противниками шиитов семейств праведных имамов Хусейна и Хасана, сыновей дочери пророка Мухаммада Фатимы и первого имама Али.


[Закрыть] и пользовалась таким авторитетом, что за нею в гумхамаме («песчаной бане») было закреплено специальное место. Прабабушка Фатьма умерла в возрасте 100 лет в 1969 году, пережив немало потрясений, в том числе исход чуть ли не половины населения Гала в город в конце XIX века, когда весь Апшерон был буквально взорван нефтяным бумом. Именно тогда в Гала стали впервые запустевать поля, ибо крестьяне были прельщены легкими деньгами аренды, которую платили им за землю нефтепромышленники. Им, разумеется, и в голову не могло прийти, что ставки в азартной нефтяной игре будут столь высоки, что однажды их просто выкинут с общинных земель, которые будут скуплены за бесценок, чтобы приносить миллионы. Первым в эти края проник русский немец с фамилией Бенкендорф – слишком хорошо известной в России 3939
  Бенкендорф Александр Христофорович (1783–1844) – при императоре Николае I шеф жандармов, глава III отделения собственной Его Величества Канцелярии, из которой выросла потом Тайная полиция.


[Закрыть] – что не помешало галинцам переозвучить ее на свой лад: Бекмандар. До сих пор за озером Шоргёль возвышается огромная ржавая водонапорная вышка Бекмандара, воздвигнутая в 1913 году, чтобы гнать воду в нефтяные скважины. Тогда прабабушка удержала в своей деснице и стада породистых овец, и виноградники мужа, и скромный, но верный доход, который приносил труд на земле. Ну а потом началось: революция, двадцатые, тридцатые, война… Муж ее не выдержал и умер, как и всякий мужчина слишком остро переживая свои потери и невозможность угнаться за временем. А она прожила-таки свой век, понянчив детей, внуков и правнуков, и умерла, по счастью, не увидев, как прекрасная Гала окончательно превращается из живого села в туристическую декорацию, столь, правда, живописную, что она действительно напоминает уголок утраченной подлинности, с таким самоотречением и любовью к прекрасному прошлому воссозданный ее правнуком, Фикретом.

Название Гала происходит не от тюркского «кала» – крепость, а от персидского «галля» – зерно. Но все-таки небольшая крепостица с полуразрушенной башней, куском стены и только что отреставрированной крошечной мечетью виднелась наискосок от дирекции музея. В поселке ее называют Надир-кала – в память о том времени, когда здесь стоял небольшой, человек в десять, гарнизон афганских воинов Надир-шаха, покуда он сам бессмысленно ломился на север, в Дагестан, терпя там поражение за поражением…

Так же таинственно, как события истории и судьбы людей, в Гала накладываясь друг на друга, смешались и сохранились доныне традиции культур, которые в других местах, более динамично развивающихся или подпавших под беспощадную распашку истории, давно исчезли. Я не забуду первого удивления: Фикрет отвел нас на улицу своего детства, к квартальной мечети. Ее неоднократно поновляли: в стенах обнаружен камень из восьми разных каменоломен. А внутри камень однороден. И храм сохранил первоначальную планировку, выполненную в форме креста. Так строились христианские часовни. Интересно, что христианский храм, превращенный в мечеть, сохранил внутри два сакральных «центра» – традиционный михраб, указывающий молящемуся в сторону Мекки, куда он должен обратить свое лицо, и нишу для возжигания свечей в стене напротив. Зажигая свечу, человек вопреки всем мыслимым представлениям ислама, должен был повернуться к Мекке спиной! Тем не менее жители квартала считали себя правоверными мусульманами и были бы, конечно, очень удивлены, если бы им сказали, что они поступают неправильно. Свечи были унаследованы мечетью по закону кровного родства: так какой-нибудь рецессивный ген давно забытого предка вдруг обнаруживает себя в далеком потомстве формой ушей или цветом глаз.

На сельском кладбище мы обнаружили следы еще более древней культурной «генетики»: наряду с обычными могилами здесь было несколько каменных погребальных склепов огнепоклонников, назначение которых в зороастризме состоит в том, чтобы отделить мир духа от «мира костей»; чтобы мертвое тело не осквернило Землю, сотворенную благой мыслью Ахура Мазды. Ничего не зная о зороастризме, правоверные мусульмане просили хоронить себя в этих склепах, чтобы через год-другой их кости, до блеска объеденные жуками-могильщиками, родственники в переметной суме передали водителю каравана, отправлявшегося в Мекку. Быть похороненным в святой земле, по наивным представлениям этих правоверных, значило прямиком попасть в рай. Как бы то ни было, водители караванов охотно принимали не слишком обременительный груз костей за умеренную плату до 1920 года, когда советское Закавказье отгородилось от всего мира непроницаемой границей.

Ну и наконец, самое невероятное: каменный фаллос, словно гриб, проклюнувшийся головкой из земли на окраине поселка. Почему-то во всех религиях откровения секс оказался чем-то запретным и грешным. Доныне только в индуизме и тантризме соитие мужского и женского признается не просто естественным, но и составляющим самую суть сакрального. Однако фаллос не был обойден вниманием, о чем свидетельствовали осколки стекла, блестящие в траве. Фикрет объяснил, что к этому символу мужской силы и плодородия прежде прибегали женщины, отчаявшиеся зачать ребенка. Соответственным образом очистившись и воздав молитвы Аллаху, женщина приходила сюда и садилась на головку члена в надежде, что дремучая древняя сила, дремлющая в этом чудовищном изваянии, пробьет ее неплодность. Потом она бросала бутылку о камень: если стекло разбивалось, это означало, что мольба ее принята. Если нет – ей следовало попробовать еще раз, подготовившись получше: выдержать пост, прочитать молитвы, раздать милостыню…

Говорят, что обычай просуществовал до середины прошлого века. Но свежие осколки стекла заставляли сомневаться в том, что он прекратил свое существование.

XII. АЛЛАХ ПРЯЧЕТ СВОЙ СВЕТ

Над Апшероном пронеслась гроза. Это была быстрая, легкая весенняя гроза, но когда мы все-таки свернули с шоссе, чтобы добраться до пира, который хотел показать нам Фикрет, мы угодили в такую грязь, будто непогода бушевала здесь минимум дня два. Впрочем, мы попали не просто в грязь. Впервые мы попали в нефть. Жидкая кашица, расплывающаяся под ногами, была замешана не на воде, а на маслянистом мазуте, и лужи на дорогах – черные лужи с дымчато-синим отливом – они тоже были из мазута, омытая дождем земля была черна, как обугленная, пролившаяся с неба вода сжималась на этой жирной земле в круглые шарики, играющие на солнце мертвым блеском фальшивых бриллиантов…

Здесь над апшеронской степью, что называется, «поработали»: это не была уже природа, она не жила – это был кусок совершенно мертвой земли, подвергшейся жестокому насилию. По грязной канаве, пересекающей наш путь, текла в отстойники желто-серая, в черных пятнах мазута, отработанная вода из нефтяных скважин. Силуэты качалок поднимались и опускались, как механические богомолы. В грязи на дороге валялся высокий, когда-то белый женский ботинок, пропитанный мазутом, и рваная резиновая покрышка от КамАЗа, которую сняли и бросили тут же, потому что трудно было себе представить, что, добавив в такой пейзаж рваную шину, можно что-то еще испортить. Мы перешагнули два трубопровода: один пластиковый, ярко-желтого цвета, другой, металлический – серого. В глубоких ямах стояла мертвая зеленая вода…

Меж тем железные мачты высоковольтной линии несли на себе провода. Тут жили люди, причем недалеко: я видел серые шиферные крыши домов и стены из желто-серых «кубиков». Минарет и зеленый купол мечети. Поселок Новые Сураханы был всего метрах в ста пятидесяти. Сто пятьдесят метров пропитанной нефтью иссиня-черной земли, на которой не росло ни деревца, ни пучка живой травы. Зато во всю длину поселка – будто нарочно – громоздилась свалка пластикового мусора. От запаха мазута першило в горле. Фикрет мужественно вел нас к небольшому мавзолею, выстроенному на естественном скальном выступе высотой чуть больше двух метров. Когда мы подошли, я с удивлением заметил, что, как и стены мавзолея, скала выкрашена известкой в белый цвет. Наверх вела черная металлическая лестница. На верхней ступеньке краснела привязанная кем-то тонкая ленточка.

– Ну вот, – вздохнув, сказал Фикрет. – Этот пир. Надпись на арабском языке над входом указывает на год постройки – 1400. Но это место связано с двумя христианскими проповедниками, последователями ересиарха Нестория 4040
  Несторий – в 438 году патриарх Константинопольский. Ересиарх, положивший начало целой ветви восточно-христианской церкви, утверждая, что человеческая природа Христа не претерпела изменений от соприкосновения с природой божественной: потому и Марию он предлагал называть не «Богородицей», а только «Христородицей», так как она родила не бога, а только человека. Патриарх Несторий был низложен, затем сослан в отдаленный египетский оазис Ибис, где через несколько лет и умер. Но споры, поднятые им, не затихали еще два века. Сложившаяся после 435 года в Сирии секта его последователей бежала от государственного преследования в Персию, Месопотамию и Аравию: именно от несториан арабы могли впервые услышать о пророке Иисусе. От несторианства до ислама – один шаг, один «доворот» мысли.


[Закрыть], которые пришли из Сирии. Место для проповеди было выбрано очень удачно: во‐первых, здесь проходила главная апшеронская дорога. Поэтому у отшельников‐несториан всегда было много слушателей. А во‐вторых, если вы приглядитесь, то и сам мавзолей стоит на скале, да и дальше видна возвышенность, как бы гряда…

В обступающей нас грязи гряда «прочитывалась» плохо, но мы, определенно, стояли на самой высокой точке рельефа, откуда в обе стороны было далеко видно.

– Вот там, дальше, – показал вдоль гряды Фикрет в сторону моря, – с бронзового века существовало святилище, где древние маги вызывали дождь. И еще в XIX веке вызывали дождь. Вся эта гряда была местом силы…

Теперь сила этого места была убита.

Внутри мавзолей был еще меньше, чем казался снаружи. Едва ли два человека смогли бы находиться там одновременно. В уголке к стене приставлен был веник, помещение было чисто выметено, надгробие отшельника покрывал разноцветный коврик. Видны были наплывы воска на плите надгробия – здесь тоже в ходу был обычай возжигания свечей…

В голове у меня не укладывалось, как может христианский памятник стать местом нечастого, может быть, но все-таки регулярного посещения верующими мусульманами? Почитание святых необычайно развито в шиитском исламе, но эти святые, как правило – имамы, шейхи. Каковы же должны быть отношения верующего с Аллахом, чтобы он обратился к нему, прибегнув к посредничеству христианского святого? Почему он идет не в мечеть – вот она, рукой подать, – а сюда, в этот не очень-то уютный пир, затерявшийся в море грязи на задворках мира? Или это для какого-то особо доверительного и даже, быть может, мучительного разговора с Богом?

Я изложил свои мысли Фикрету.

– Наверное, так и есть, – сказал он. – Сегодня мечеть – это уже официоз. А здесь – ты напрямую обращаешься к Всевышнему.

– Фикрет, – сказал я, – я хочу понять: почему мусульмане приходят для молитвы в мавзолей христианского аскета? Обычно для верующих конфессиональные границы непреодолимы.

– Только не в Азербайджане, – сказал Фикрет. – Тут столько традиций наложилось друг на друга… Ты видел, сама земля хранит их, и изжить их невозможно… – Фикрет опять расстегнул карман рубахи. – Вот, я сейчас тебе покажу. Смотри: мать выписала молитву из Корана, зашила в тряпочку, и я ее всегда ношу с собой. А местные мужики дали мне – вот. Это верблюжья шерсть. Она приносит богатство. То – ислам, а это – суеверие. И то и другое я ношу в одном кармане…

Фикрет, несомненно, гордился тем, что как истинный апшеронец он несет в себе гены разных народов, разных культур и религий, разных подходов к миру, которые в конце концов позволяют ему смотреть на этот мир широко и любить его без изъяна.

– А как же Коран? – все-таки попытался еще надавить на него я. – Коран запрещает ставить посредников между Богом и человеком. А обращаясь к святому, ты прибегаешь к посредничеству…

– Знаешь, – сказал Фикрет, – Коран – это такая мудрость, что если этим всерьез заниматься, то, наверно, с ума можно сойти. Как-то я был в Эрмитаже, у академика Пиотровского, и он сказал одну фразу. Сначала по-арабски сказал, а потом перевел для всех: «Аллах прекрасен, и он любит красивых людей». Не только внешне, разумеется, красивых, а целиком… Вот это – моя фраза, я обожаю её… И весь ислам для меня – в ней, а не в каких-то предписаниях… В шиизме всегда почитали святых людей, красивых людей – и если это почитание не умирает, значит, это действительно были хорошие люди…

Мы тронулись дальше. В поселке Бузовна мы первым делом оказались на пире «Али Айагы» («След Али»). По преданию, здесь имам Али 4141
  Сподвижник пророка Муххамада, его двоюродный брат, зять и первый имам, особо почитающийся в шиизме.


[Закрыть] явился из моря на белом коне, проехал по пляжу, сошел с коня (в известняке отпечаталось копыто и след его босой ноги) и вырыл неподалеку колодец. При жизни он был мастером по рытью колодцев. Вода в этом колодце, естественно, считается святой.

Сейчас все пространство пляжа до самого моря было застроено коттеджами, так что, появись имам Али сегодня, он бы просто не проехал к месту, где оставил свой след. Азер, взглянув на эту картину, даже крякнул от негодования.

– Что ты? – спросил я.

– Стоит морю немножко подняться – и все эти коттеджи будут затоплены. Ну кто так строит? – глянул он на меня с недоумением.

Азер был неисправим: торчащий из земли фаллос в Гала его действительно потряс. Однако другие наши изыскания, хотя и занимали его, как своего рода приключение, но, очевидно, сердца не трогали. Ни главная святыня пира (заключенный в ковчег под стеклом след коня имама Али), ни рассказ служки о варварстве красноармейцев, которые топорами вырубили драгоценный след ноги имама и увезли неизвестно куда, нисколько его не вдохновили, равно как и упоминания о чудесных исцелениях, случающихся у колодца. Еще меньше занимало его великолепие архитектурных построек, возведенных вокруг пира. Единственное, от чего он слегка поморщивался, была та пылкость, с который служитель, от избытка религиозного восторга чуть брызгаясь слюной, рассказывал нам о пире.

Появление из мавзолея женщин, которые, расцеловав стекло над следом коня, вышли наружу с выражением восторжествовавшей святости на лицах, вызвало у Азера мефистофельскую усмешку.

Он проследил за ними взглядом и, убедившись, что они не преминули выпить по кружке воды из святого колодца, предложил:

– Ну что, попробуем?

На железном крючке рядом с краном висела кружка. Я снял ее, наполовину наполнил водой и отпил.

– Солоноватая, но пить можно…

– Зато чудотворная, – улыбнулся Азер. – Как думаешь, исцелимся?

– От чего?

– Ну… – хитро прищурился Азер. – Может, от излишней застенчивости? А то в гостинице девушки на тебя засматриваются, а ты – ноль внимания…

Служитель, видя по нечестивым выражениям наших лиц, что мы исчерпали интерес к рассказу, вцепился теперь в Фикрета, так как Эмиль со своим фотоаппаратом не поддавался его красноречию.

– Целая семья приезжала из Израиля… У мальчика были парализованы ноги…

Чтобы не провоцировать нашего экскурсовода, я отвел Азера на пару шагов в сторону:

– Знаешь, со мной и правда случилась одна история…

– Девушка понравилась?

– Я бы так не сказал. Но – встретилась. И я думаю – не случайно.

– Что, по-твоему, значит «не случайно»? – фыркнул Азер.

– Я видел ее три раза. Каждый раз в новом обличье. И момент, когда появиться снова, она выбирает сама. В этот приезд я ее еще не встречал…

– Как появится, дай мне знать…

– Тебе-то зачем?

– Опять упустишь!

Слова Азера вывели меня из легкого оцепенения, которое вызывало во мне святошество нашего гида.

В конце концов Фикрет расстался с ним, сунув в ладонь монету.

Всего несколько сот метров отделяли нас от бывшего несторианского квартала в глубине поселка. Здесь ничто не напоминало о море и о том свежем архитектурном великолепии, которое со всех сторон обступало нас на пире в честь имама Али. Узкая улочка, в пятнах тени ореховых деревьев и тутовника, вела к развалинам несторианской церкви. От нее осталась живописная руина в духе художников конца XVIII века. Своды обрушились, стены частично тоже. Жители близлежащих домов активно пользовались развалинами как каменоломней: церковь когда-то была выстроена из крупных тесаных блоков, удобных для строительства. Теперь от всей постройки уцелели лишь две примыкающие друг к другу стены. При этом одна была-таки разобрана ровно до половины, так что арочная конструкция, служившая этой стене украшением и опорой, сохранилась лишь в виде полудуги из крупных блоков. От другой стены уцелела именно арка, но изнутри нее все камни были выбраны, и арка своей зияющей пустотой напоминала своего рода портал, призывающий прохожих зайти. С улицы весь интерьер бывшей церкви был прекрасно виден, и это никого, похоже, не смущало, хотя увиденному нельзя было не поразиться…

– Это придется сфотографировать, как произведение альтернативного искусства, – с проснувшимся азартом проговорил Эмиль, взобравшийся наверх первым.

Я вскарабкался следом за ним и обомлел: мне еще не доводилось видеть место, отданное в полную власть обрядов древней магии. В камни обеих стен были заколочены сотни гвоздей, которые, как объяснил Фикрет, частично символизировали зароки и обеты, а частично – просьбы о выздоровлении. Если гвоздь входил в стену, значит, камень пира «принимал» зарок или обещал выздоровление, а чтобы Господь ничего не перепутал, каждым гвоздем был приколочен к стене кусочек материи: носовые платки, женские косынки, носки, оторванные полоски ткани, ремешки от часов…

Центром пира был большой бесформенный обломок рухнувшего свода, теперь представляющий собой первобытный алтарь, еще более густо, чем стена, утыканный ржавыми гвоздями – просьбами о материнстве – и к тому же сверху донизу и на несколько метров вокруг усыпанный осколками зеленого бутылочного стекла, которое с треском лопалось под нашими ногами.

– Это, – поспешил объяснить Фикрет, – сильнейшее на Апшероне тэрся – место, где лечат от испуга и сглаза. Вот сюда, к этому камню, ставят человека, который испугался чего-то, в котором сидит-не-отпускает этот испуг, не дает говорить, не дает спать… Ставят спиной к камню, заставляют четки перебирать, молитву читать. И когда он погружается в молитву, специальная женщина за его спиной громко разбивает бутылку. Чтоб он испугался! Чтоб тот, старый испуг, из него выскочил… Как клин клином…

– И что, это до сих пор работает? – спросил я.

– Да, работает… Все этот пир знают…

– А этот ритуал, Фикрет, он совершается ночью?

– Нет, почему? Можно и днем…

Вокруг были дома: но, следовательно, ни тех, кто практиковал свои обряды внутри пира, ни тех, кто наблюдал за происходящим снаружи, это не смущало. Я понимал, что Фикрет хотел показать нам сплетение и взаимосвязь культурных традиций, сосуществующих на Апшероне, но получилось в результате, что мы протащились по задворкам религиозного опыта, весьма, при этом, примитивного. Это странно подействовало на меня. Я в отличие от Азера не атеист. У меня есть опыт переживания иной реальности. Некоторые верхние поля кажутся совсем близкими, во всяком случае, они ощутимы, когда тонкие чувства не заглушает повседневный «шум эмоций». Другие приоткрываются только спустя годы: йоги и мистики проторили этот путь в запредельность. Современному человеку непросто представить себе весь человеческий мир, все измерения индивидуальной психики, всю планетарную Жизнь и бесконечность Космоса как проявления Единого. Еще труднее – осознать себя частицей этого Единого, песчинкой человечества хотя бы, или клеточкой чарующего узора Жизни – хотя это, видимо, именно то, что стоит всерьёз искать.

Тем более досадно, когда весь этот поиск сводится к вколоченному в стену гвоздю…

И, кажется, не одного меня это озадачило. Во всяком случае все как-то притихли и некоторое время мы ехали молча.

– Ладно, – попытался взбодрить нас Фикрет. – Что вы замолчали? Я должен радоваться, потому что я еду на свадьбу. Похороны я не люблю, но свадьба – это ведь святое?

– А я и свадьбы не люблю, – с неожиданной прямотой вдруг сказал Эмиль. – Я люблю горы…

Баку только-только начинало прихватывать вечерними пробками.

Мы высадили Фикрета на каком-то городском перекрестке, простились до завтра.

– Какой-то сегодня хмурый по впечатлениям день вышел… – задумчиво проговорил Эмиль, когда мы остались втроем. – Может быть… подорвать его немного?

– Ты что имеешь в виду? – повернулся к нему Азер. – Осталось не так уж много времени… Красные горы?

– Если подрывать – то красные горы.

Навстречу налетела зеленая полоса предгорий, мальчишки, заметив машину, бросались куда-то в траву, судорожно рвали что-то – то ли черемшу, то ли дикую петрушку, но мы шли на такой скорости, что они быстро понимали, что упустили шанс продать свою зелень, и возвращались к прерванной игре в футбол. Солнце оранжевым шаром медленно катилось в Иран, когда мы повернули на север. Слева безжизненными серыми осыпями подступили горы. Скоро дорога свернула в ущелье. Мы поехали медленнее. Солнце еще освещало горы почти до половины, когда за очередным поворотом Азер притормозил:

– Смотри!

Справа от дороги – и почему-то только с одной стороны – вздымались отроги, сложенные горизонтальными пластами древних кроваво‐красных и светло-серых глин. Если бы я увидел такое впервые, я бы, наверно, закричал от восторга. Но такую же освежеванную плоть земли я видел в астраханской степи, на священной горе калмыков Богдо.

Здесь толща древних донных отложений была поднята высоко вверх могучим тектоническим ударом: дно древнего моря местами треснуло, местами вспучилось до самого неба. Между пластами красной и серой глины белой кристаллической накипью выступала соль, издалека похожая на севший на землю иней. Эмиль был прав: невозможно было оставаться равнодушным в этом невообразимом пейзаже. Мы подхватили фотоаппараты и стали карабкаться вверх, чтобы успеть разглядеть это грандиозное творение природы при свете солнца. Я забрался довольно высоко и оттуда заметил внизу очень правильной формы полукруглый холм, с удивительной последовательностью сложенный красными и белыми прослойками, а сверху покрытый блестящей белой коркой, похожей на полярную шапку красной планеты. Почему-то я решил, что именно этот марсианский глобус и надлежит мне сфотографировать, и стал карабкаться еще выше, пока не отыскал позицию для съемки над самой соляной шапкой этого купола. Эмиль же довольно быстро ушел по склону в сторону, сосредоточившись на разглядывании осохшего русла скатившегося по склону дождевого потока. Мельчайшие частицы красной и голубой глины, снесенные в русло дождем, образовывали какие-то фантастические извивы и вихри на влажном еще дне… Потребовалось некоторое время, чтобы энтузиазм наш иссяк. Потом солнце медленно погрузилось за синий хребет на юге, и на дне ущелья стали сгущаться сумерки. Вдоль русла неслышной речки Атачай два чабана верхами прогнали к кошу отару овец; запахло вечерним дымом стоянки, на которую вернулись, наконец, хозяева; деловито побрехивали псы, загоняя отару, и уже слышался глухой алюминиевый звон посуды, предвещающий скорый ужин.

Я спустился до половины склона, где была плоская площадка поудобнее, и присел, разглядывая жизнь внизу. Смутные чувства обуревали меня. Что-то было по большому счету не так. Не так в самой методологии нашей экспедиции. Путешествие в неведомый Апшерон на деле выходило не столь любопытным, как хотелось бы, потому что контакт наш с действительностью был слишком предсказуемым, слишком безопасным, постным. А хотелось бы, признаться, остроты. Хотелось бы подорваться по-настоящему.

Приподнимаясь с земли, я заметил в десяти сантиметрах за своей спиной дырку величиной с ладонь, в которую, по-видимому, как в сливное отверстие ванны, уходила вода потока, катившегося по склону во время недавнего дождя. Встав на четвереньки, я осторожно подполз к дырке и заглянул внутрь.

Силы небесные.

Где-то в самом низу черной промоины, похожей на зал пещеры высотой метров в семь, зияла другая вырванная водой дыра, в которую и просачивался свет, достаточный, чтобы я мог составить мнение об объеме пустоты, над которой я предавался своим размышлениям, сидя на корке запекшейся глины. В любом случае мне надлежало возблагодарить Судьбу, что «крыша», на которой я сидел, выдержала и я не улетел в эту расселину, не успев даже крикнуть «спасите!».

Внизу Эмиль показал три или четыре кадра, снятые у облюбованного им русла. Как и добрая половина всей съемки Эмиля, это были великолепные геологические абстракции, на этот раз представленные тонкой игрой розовой и голубой пыльцы и сочными мазками красной глины. Эмиль много лет уже ходит по этим горам и все-таки каждый раз приносит оттуда новую и неповторимую красоту…

Прощаясь с друзьями, я спросил, будет ли кто-нибудь против, если завтра мы встретимся не в десять, как всегда, а хотя бы в полдень. Мне хотелось побыть одному.

– А что у нас завтра по плану? – спросил Азер.

– Акдаш-дюзи, эротические камни. Работа в основном для Эмиля. Вопрос: сколько ему нужно, чтоб снять.

– Часа два, – сказал Эмиль. – Чтобы снять хорошо.

– Ну, тогда можешь спать, сколько тебе угодно, – сказал Азер. – Если хочешь, мы приедем в два.