Текст книги "Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)"

Василий Гудин
Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке

© Гудин В. И., 2017

© Издательство «Моя строка», 2017

* * *

«Счастлив, кто падает вниз головой, –

Видит он мир хоть на миг, но иной»

В. Ходасевич

Рассказ одного покойника

Часть I
(написана в 1996 г.)

Здравствуйте, уважаемые читатели, и все остальные добрые люди. Одолело меня не к месту желание вам всем рассказать свое сердце и все, что в нем накипело, как в старом чайнике, за недолгую жизнь. Обращаюсь я к вам, как бы это помягче выразить, вроде бы как с того света, но еще не совсем, скорее где-нибудь в промежутке между этим светом и тем. Но вы меня не пугайтесь, вреда я вам никакого причинить не могу, я и при жизни-то больше всех самому себе навредил, а сейчас, как у вас, живых, говорится, руки коротки и вообще лежат без признаков жизни. Вы меня тут же во лжи уличить захотите: мол, как же ты «без признаков жизни» собираешься нам «свое сердце рассказывать»? А я вам скажу, как раз напротив дела обстоят. Мы как будто еще до рождения обмануты исконной ложью бытия. В этом мире не лгут только мертвые, поэтому мой рассказ будет самым правдивым из всех рассказов, которые писались на белом свете, потому что они писались живыми людьми.

Не могу унести с собой в неизвестность то, что было и не было, что вышло наружу и камнем на шее осталось лежать на душе. Хочу хоть как-нибудь на поверхности белого света отметиться, хоть последними кругами, исчезающими над моей головой. С вашей точки зрения я прожил жизнь незавидную, а с моей точки – всякой жизни можно завидовать, когда на нее с той стороны, из зазеркалья, глядишь. Вот я уже с первых строк разошелся с вами во мнениях, так что не обессудьте, коли не всякое мое лыко вам в строчку придется.

Вам жизнь моя – не замкнутый круг, по которому ходят удачные люди. Она больше сродни синусоиде, извивающейся под властью закона и общих условностей быта. Окружность – форма холеная, нежная, законопослушная, осознавшая свободу в необходимости всякий раз возвращаться на круги своя. Окружность – символ умно-положительного устройства мира, в котором судьба человечества ходит по кругу, подобно заключенному на прогулке за тюремными стенами.

Моя синусоида, как удар хлыста, волнами падений и взлетов бежит навстречу бесконечности в открытую даль, изгибаясь под ударами судьбы, как змея, на которую встали ногой. От упрямства и боли взвивается ввысь и снова падает ниже ноля к отрицательным числам. Она в открытой, как океан, бесконечности ищет решения главных вопросов, не желая уютной окружностью замыкаться в ограниченности своего совершенства.

Вы мне, разумеется, скажите: твоя синусоида образуется из вращения единичного вектора по замкнутому кругу и бежит в бесконечность временной оси так же бессмысленно, как вращается вектор. И выше и глубже единицы твоя синусоида ни подняться, ни опуститься не может, и высота и глубина твоего мышления ограничены единицей. Твоя синусоида вырвалась из замкнутого круга, но падая и возносясь, устремилась по сути в ту же самую пустую бесконечность того же самого замкнутого круга. Ты так же, как и все человечество, крутишься в колесе Фортуны и нечего тут перед нами Гамлета изображать – или, может быть, тень отца Гамлета тебе больше подходит?

Но я и за гранью общего бытия, на последних волнах моей синусоиды, буду искать свое продолжение. Если здесь не дано человеку вырваться из замкнутого круга, то, может быть, Смерть разорвет заколдованный круг, в котором вращается судьба человечества. Откуда вы знаете, что человек кончается после смерти? Человека нет, а вечный образ его пьет живые и мертвые воды, перетекающие из одной чаши мира в другую. Ведь не даром же в Св. Писании сказано: «Последние станут первыми», когда вторично вернуться на землю, уже окончательно, закалившись в горниле непознанной смерти…

 
В величие Смерти над миром возвысясь,
«Последние станут первыми».
«Первые» в жизни, в панике тычась,
Встретят «последних» припадками нервными.
 

Вы меня, господа, извините за резкость тона, но я терпеть не могу, когда какой-нибудь господин берет на себя компетенцию Бога решать о том, кто здесь первый, кто последний. Прошу прощения, что-то высокий тон и философия пошли из меня раньше времени, не дав читателю ознакомиться со мной по порядку рассказа и мне предстать у вас в голове цельным образом, какой я есть или был, не знаю, как здесь сказать. Через них-то, через высокий тон и философию эту, ко мне и погибель пришла. Пусть бы он утонул в пучине вечности тот день, когда я с Богом поспорил! По глупости, конечно, все получилось, с вами спорить не стану, но ведь глупость-то тем и отличается от большого ума, что глупость сделать легко, да трудно потом исправить, а умное созидается трудно, да разрушается проще простого. Вот и выходит, что в основании умного лежит глупая простота, а в основании глупости – умная сложность…

– Ух, ты, что я тут такое загнул? Ей-богу, как-то само собой получилось. Это уж, извините, не мои мысли. Я так думаю, что через мою грешную голову чьи-то слова к вам полезли на поверхности белого света под чужим флагом поплавать. И чьи же это мысли, как вы считаете? Ну, конечно, моего автора – кроме него и бога, никто не знает о моем теперешнем существовании, а бог, разумеется, такую глупость не скажет, какими засижены книги современных авторов, как мухами потолок у нерадивой хозяйки.

Что такое мой автор, я вам сейчас объясню в двух словах. Потомство я на земле не оставил, чтобы себя в будущее продолжать и воспоминаний обо мне никто не напишет. Золовка, «змеиная головка», конечно, тоже за стол меня не посадит о себе мемуары писать, не то чтоб авторучки, гусиного пера в руки не даст – не велик Пушкин, и без пера в гробу полежишь. А потому, как смерть, пришла ко мне необходимость прибегнуть к помощи одного автора, который живет тут же, в нашем поселке, на 3-ей Мало-плановой улице. Автор нам, покойникам, вроде собрата приходится. Ему все не терпится за крышку гроба нос свой просунуть, душка нюхнуть запредельного, наверное, ему свежий воздух – отрава. А может быть, рай хочет, бедняга, найти, да вместо обители душ к нам, покойникам, его все время заносит? Так тоже в жизни бывает, вы мне не говорите, что нет. Только вот беда в том, что никто его не знает как автора, он и сам про себя недавно узнал, когда я встал в его голове как живой персонаж.

Плыву я в сознании автора, как айсберг по морю, – лишь на четверть он меня видит. Так что из-за его тугодумия я и четверти не сказал из того, что имел вам открыть. Так что извините, как говорится, за бедность речи. Где я вам в поселке умного автора найду? А далеко ходить, сами понимаете, у меня времени нет, и вряд ли умные писатели примут к себе в персонажи какого-то выскочку с того света. И всех чувств моих, что на душе накипели, он не смог вам передать из-за отсутствия мастерства профессионального автора. Но, может быть, я еще явлюсь к вам из могилы в качестве призрака какого-нибудь рассказать о загробной жизни покойников, когда он в писательском мастерстве немного поднатореет. Так что, если вы захотите еще что-нибудь о смерти узнать, то строго его не судите. А лучше помогите перо как следует наточить. Впрочем, если он будет настоящим писателем, то сам станет выдумывать персонажи из своей головы и меня, наверное, даже не вспомнит – застыдится, пожалуй, принять старого знакомого, который помог ему в люди выйти, так и просидишь всю вечность в приемных покоях рассудка-секретаря без доступа к сердцу. Эти слова, может быть, в книгу не попадут, – я отключал сознание автора, когда был вынужден упоминать о нем, о себе он писал, как во сне, зачарованным. Но когда в сознание войдет, может вычеркнуть эти строчки, чтобы скрыть своего соавтора. Такой уж подлый народ, эти авторы, – тут я с читателем стою на одной точке зрения.

Вы, конечно, скажите – ерунда это все: и быть тому никак невозможно, чтобы покойник живому человеку в литературном рассказе повествование вел. Не иначе опять эти авторы посредством сумасбродных фантазий нас, читателей, за нос водят. Какую только ахинею не выдумают, чтобы привлечь к себе наше внимание с материальной пользой для своего сочинения, наше драгоценное время складывать в копилку своего признания как писателя, разумеется, больше вам авторы ни в чем не признаются. Здесь вы, конечно, будете правы, но относительно, в загробную жизнь я тоже не верю – это я с вами остатком сознания беседу веду, так сказать, на пути исчезновения в неизвестно куда, в небытие т. е. Сознание тоже, оказывается, как и все на белом свете, свою инерционность имеет: тело застыло в неподвижности смерти, а сознание еще летит к конечному пункту своего назначения. Тяжелое тело падает, как подкошенное, как только дух из него вон, сознание, как перышко (если голова не с похмелья), летит себе дальше легкой птичкой без тела… Стоп, что-то я не то соврал. Ведь физика учит наоборот – у тяжелого тела инерции больше. Я опыты по инерции с детства помню. Помню однажды тетя Глаша, худая, и толстая тетя Груша с гулянки с песнями шли мимо горки, где мы на санках катались, и тоже захотели с ветерком и с песнями на санках птичками пролететь. Тетю Глашу санки остановили не доезжая забора, а тетя Груша забор собой вынесла на проезжую часть дороги. Хорошо еще там, на дороге, машины не случилось с инерцией больше тети Грушиной.

Опять я не той ногой в науку залез, поменяв местами тело и душу, как тетю Глашу и тетю Грушу. Выходит, наоборот, тело должно бы двигаться и ходить без жизни и без сознания? Выходит, не зря народ и писатели ненаучные истории про покойников сочиняют, может быть, они действительно где-то ходят, – покойники, разумеется, ходят, не народы с писателями, – хотя наука, противореча себе, почему-то запрещает им это делать? Но мое тело никуда не ходило, я пока такого не видел, а мое сознание – вот оно, пока при мне, как видите, хотя кто теперь скажет, что такое я и что такое сознание, может быть, мое сознание после меня еще долго будет двигаться и существовать.

Значит, наука ваша права где-то только в одном плане жизни, а за этим планом черт знает, что делается, там, т. е. здесь, у меня, земные истины не в почете, здесь черт голову сломит, не то, чтоб академик какой-нибудь. Очевидность истин только здесь, т. е. там, у вас на земле, над разумом власть имеет, хотя, впрочем, и там, у вас, истина истине норовит глаза выклевать.

Так что вы на моего автора не очень сердитесь, он тут мало в чем виноват. Я ведь тоже при жизни новоявленных авторов не очень-то жаловал: не хотят, мол, работать, бездельники, вот и придумали себе занятие – людям мозги марать. А после «свободы слова» их тьма расплодилась. Но перед тем, как свое «сальто-мортале» проделать, я уже значительно изменил о них свое представление, наверное, уже имел такое предчувствие, что сам в их числе окажусь: тоже ведь, как никак, божья тварь и свое страданье имеет.

Имею я устойчивое ощущение, – не знаю, откуда такая глупость в сердце берется, – что весь мир со мною зажмурится, и спешу побыстрее рассказать вам мои обстоятельства, пока есть еще кому рассказать и ваш мир стоит в моей памяти. Что я такое сам по себе, я и сам толком не знаю, но если я – микрокосм, как убеждают философы, и вбираю в себя всю вселенную, если я есть образ и подобие божие, то по какому праву и каким образом все это без меня собирается быть, – работать, думать, размножаться, скандалить, копить имущества и голосовать на выборах против себя? «Вселенная во мне»: Большой Взрыв, рождение космоса, звезд, планет и самой жизни в конце концов, – если весь этот процесс целесообразно направлен на создание мыслящего существа, человека, то, возможно, это действительно не пустая красивая фраза, а выражает суть мироздания, и я каким-то образом не уйду из мира, но останусь в нем навсегда. Как земная мелкая лужа отражает в себе высокое небо, так в маленьком человеке отражена вся глубина и цель мироздания. Если вселенная – тьма, то, может быть, она – какой-то негатив светлого мира, который проявится с божьей и человеческой помощью? Как рак укореняется в живом организме, так жизнь укоренилась в смерти. Как рак побеждает жизнь, так и жизнь одолеет смерть.

Так с чего я должен начать? Говорят, начинают с начала, но что для меня такое – начало, когда я уже к концу подхожу? А от конца к началу идти – такой способ изложения не привычен живому читателю, который пока еще в пути от начала к концу. Попробую-ка я лучше по-своему: начну с того, что меня уже нет… А если меня нет, то как же я могу с вами беседу вести?.. Запутали вы меня, черт знает, как! Дело в том, что меня земле еще не предали, но и имени светлого моего в списках живущих больше не значится, я, так сказать, между землей и небом подвешен до выяснения моей личности в божественной канцелярии.

Зовут меня… Я бы представился вам, как положено, по фамилии, имени, отчеству, но я опасаюсь, что они вас введут в заблуждение относительно моего настоящего образа, потому как с первого света сознания я жил таким чувством, что был обозначен чужим именем, наверное, для конспирации, как шпион, заброшенный с особым заданием неизвестно откуда и потерявший связь с центром агентурной разведки.

Запустили меня на орбиту судьбы, родился я т. е., в… впрочем, что за дурная манера живых всякое малейшее событие общим временем мерить. Название времени необходимо в том случае, когда хочешь свое событие поставить в один ряд с другими фактами текущей во времени жизни. А мое рождение – не такое большое событие, чтобы его совмещать с ходом исторической перспективы.

Портрет свой я вам не стану, пожалуй, давать – что толку его давать, если он скоро потечет, как раскисшая глина, бурая, как беда. Такими портретами да детей бы пугать. А что было, того уже не вернешь, на месте моего портрета сейчас стоит застывшая маска непривлекательной смерти, нерасполагающая меня к ее описанию. Если уж слишком заинтересует вас моя фотография, то спросите ее у брательника. В групповых снимках я, может быть, еще сохранился, а одинокие представления моего настоящего вида злой мой гений, золовка т. е., наверняка ликвидировала.

У нас теперь стало совсем неприличным являться из ниоткуда в известность этого света без объявления политических склонностей в Отечестве, расколотом надвое. Никому не интересен твой образ, который ты сам из себя представляешь, а лучше скажи людям за кого ты, за красных или за белых, и тут же найдешь себе сочувствующий электорат. Люди кровью полили всходы вражды на поле брани, и доныне цветут они буйным цветом на политическом поле России. Родился я с левыми взглядами, левшой т. е., но моя покойная бабка, будучи в то время живым человеком, била меня по левой руке, когда я держал в ней карандаш или ручку, подгоняя под общую правую мерку, и я стал ни то, ни се, ни вашим, ни нашим, ни богу свечка, ни черту кочерга. Правда, она не била меня по руке, когда я держал в руке нож, поэтому я до самой смерти резал продукты левой рукой и все-таки сохранил в себе левый уклон, хотя и очень пологий. Так что, если честно сказать, рискуя в начале рассказа потерять для себя политического читателя, я не смог пристать ни к одному из берегов текущей по земле общественной жизни и до сих пор болтаюсь между правым и левым двумя полюсами, между небом и землей, между верхом и низом. Есть у времени-реки два берега – живой и мертвый, смерть царствует на обоих берегах.

Здесь я не сбылся. Пойду, посмотрю, что там меня ждет. Никому неизвестное ушло неизвестно куда мое время. Вернется ли оно когда-нибудь на прежнее место, на пыльные дороги под солнцем встретиться вновь с надеждами, на задумчивой тихой заре, когда земля дышит вечностью, постучаться в окно отчего дома, чтобы пробудить его обитателей к новому утру, взглянет ли еще раз на льющиеся золотыми волнами спелые волосы поля, подмигнет ли звезде, мерцающей одиноко в ночи, улыбнется ли кому-нибудь, заплачет о ком-то? Где же тот мир, где встретит меня и примет в свои объятия куда-то ушедшее детство, успокоит и скажет: не бойся, я с тобой, нет, ты не жил, тебе привиделся страшный сон, вся жизнь твоя еще впереди.

Или оно, мое время, навсегда ушло в неизвестное, как одинокий путник в туманную даль, откуда нет возврата ни времени, ни человеку, где вечная тьма разъедает печаль и надежды, где нет ни бога, ни черта, где нет ничего, и где одна лишь великая и неделимая пребывает субстанция – пустота без крыши и дна. Расплавленной слезой заката стекает вселенская грусть с пылающего неба во мрак земной обреченности.

Родился я в шахтерском поселке недалеко от областного центра. Он хоть и центр, но до поселка ему далеко. В город приедешь: разве это дома, как солдаты в строю в одной униформе стоят? А посмотрите на казенный дом ночью или под вечер – сколько окон-глаз на тебя сразу светятся, будто множество одноглазых существ в большой горе себе нор понаделало. Ну разве про такой дом скажешь: он что-то одно живое собой представляет? Другое дело личный дом у нас в сельской местности. Тут что ни дом, то лицо и характер хозяина и у каждого дома крыша едет по-своему – у кого набок, у кого набекрень. Смотрит на тебя как раз парой глаз, как всем нормальным существам от бога завещено, и видно, что через оба глаза одна душа светится: так и кажется, что вот сейчас откроется дверь вместо рта и дом тебе, шатающемуся без дела в ночи, скажет что-нибудь такое сердечное, от чего все собаки вокруг изойдутся заливистым лаем. И чем беднее дом, неказистей, тем он мне больше живым представляется, – такая уж у меня натура, черт ее знает, даже поперек общего мироустройства идти. Иной раз даже несуразные мысли в голову лезут, что жизнь будто идет к нам из смерти и нищеты и к тем же родителям в нищий дом назад возвращается, и даже весть о гибели земли ходит по миру нищей странницей. Смертной таинственной сенью покрыт человек, как вселенная темной материей, но познает он свет вместо тьмы. Стремимся к свету, уходим в тьму. Познавайте тьму, как свет, и вы осветите мрак смерти.

О чем это я? Ах, да, про поселок. Прелесть что был за поселок! перед домом стелился зеленый ковер огромной поляны, окинуть которую не хватало детского зрения, и мы, мальчишки, катались по зеленой траве вслед за футбольным мячом, разбитым до состояния тряпки, встречая и провожая огромное солнце. За домом темный бор упирался соснами в небо. За лесом – поля, облитые золотом спелой пшеницы, за полями – быстрая речка плещется по перекатам и стоит тихим омутом, за речкой – даль горизонта, за далью синее небо, за небом – мечты. Река несет в своем течении бездонность неба, облака и птиц, и нельзя войти в реку, чтобы не провалиться в ее бездонность. Чистый прозрачный воздух сквозь полумрак. Вечером синий покой, звезды искрятся, луна серебрится – ощущение погруженности в детскую сказку. Ты один посредине мира и весь мир создан тебе одному, ты окружен задумчивой тайной, которую не пытаешься разгадать, – тебе хорошо и не хочется думать, достаточно того, что она есть, она существует, она – существо. И луна, и звезды, и ночь – только видимая часть этой тайны. Чувство сопричастности к вечному вдруг охватывает тебя, и кажется, смерть так далеко, что смерти нет и не может быть. Вечность по ночам покрывает мир своим черным крылом и люди до утра погружаются в вечность.

Разумеется, в детстве я не имел таких мыслей и чувств, я любил свой мир бессознательно, как любил мать, отца, брата. Я торопился навстречу судьбе, как быстрый ручей спешит в гнилое болото. Все часы на мне шли вперед времени, и полилась моя радость по жизни, как чистый быстроногий ручей бежит с пригорков, звеня, то и дело отклоняясь беззаботно и весело от предначертанности прямого пути, в ручье, как утки полощатся листья, и жизнь бьет ключом… бежит и не знает, что в конце извилистого русла, как бы оно ни юлило, ждет его застойная тина заросшего грязью пруда или он растворится, исчезнет в общих водах большой реки.

Прелесть что был за поселок. Сейчас все не то. С дамбой перерезанным горлом лежит река неподвижно раздувшимся трупом утопленника, прыгают по нему лягушки, тяжелый горбатый смрад, притаившись, колдует над трупом, опустив низко голову, а вольный ветер, гуляка и пьяница, вязнет в его густых волосах, вырываясь и плача. Луна упала в воды пруда и глядит оттуда утопленницей, бледной, печальной и безразличной к земле, небу и звездам. Цветочные поля заросли репейником. В лес и заходить не хочу – не видно белизны пахучих черемух, обломанные ветви торчат, как почерневшие кости. Завалили люди лес кучами мусора хуже помойки. Это как будто гуляешь с упоением по роскошному женскому телу и вдруг встречаешь на нем язвочки будущей смерти, и тебя вместо умиления, любви и сладострастия охватывают стыд, досада, жалость и отвращение.

И дети стали не те. Смирно и тихо ускоряют быстроту реакций на равнодушных компьютерах. Мы свою реакцию ускоряли в уличных драках, увертываясь от града камней, летящих тучами с вражеской стороны из быстрых рук и метких рогаток в реальных опасностях неигровых ситуаций. А скорость мысли подстегивали азартными картами в нелегальности ночного клуба «4-х вальтов» или «валетов», не знаю, как правильно здесь сказать.

Нынче дети не знают, что такое игрушки, хотя с ног до головы утонули в их куче. В детстве мне тоже дарили покупные игрушки, но я ни одной из них не помню, как живое изделие. Зато самодельные помню в лицо каждой черточкой, каждой линией и каждым сучком. Нынче все магазины завалены искусственными игрушками фабричного производства и детям больше нет особой необходимости заниматься выстругиванием, выпиливанием их из дерева или металла.

Но разве можно покупные игрушки поставить рядом с собственным творчеством? Разве не приходилось кому-нибудь из вас, случайно встретив на чердаке или в старом чулане самодельную игрушку прежних лет, обжечься сердцем, увидев в ней свой детский образ, будто сам себя встретил после долгой разлуки, будто сам принимаешь себя новорожденного – маленький теплый беззащитный комочек – и вся радость жизни еще впереди, будто рядом с твоей суетной жизнью шла твоя же еще одна жизнь посреди бесприютности, пыли и темноты, набираясь из нищеты окружения доброты чувств и верности сердца. Пока ты рвался вперед, бегая наперегонки с тщетой суетливого времени, она много лет жила неподвижно, дожидаясь тебя в одиночестве, посреди таких же ненужных, забытых вещей всякого хлама, какой ты сейчас. Она заранее понесла на себе твою судьбу неудачника, оберегая до времени тебя, мечтательного и слабосильного, от ее безысходности. Из многолетнего хлама забвения она вышла живой, излучающей в тебя свои чувства и надежду в необходимость всякого существования. Я в мире один и не будет другого, бог не создаст уже точно такого.

Сейчас, конечно, не то, но в то время, казалось, все располагало к тому, чтобы я рос послушным радостным мальчиком, – добротный дом и средний достаток по тем временам, полный набор всякой родни, учителей с лучшей в мире программой воспитания растущего поколения и товарищей из растущего поколения, не поддающихся никаким программам школьного воспитания, хорошее здоровье, отличная память, – в общем все говорило за то, чтобы я вырос удачным и умным строителем нового общества.

Но черт упрямства и противоречия рос вместе со мной, и я рос вместе с ним «поперешный», как говорила моя покойная бабка, хотя сама повдоль чужого мнения не часто ходила. Что ни приписывали мне судьба и родители, нас с чертом так и подмывало сделать все поперек. Со стороны судьбы и родителей, естественно, следовали меры пресечения нашего своеволия, но мы с чертом стоим на своем и аж трясемся оба в истерическом упрямстве своего эгоизма, так что с нами ничего сделать нельзя, разве что выпороть обоих ремнем или лучше вовсе не связываться.

Ловили мы как-то рыбу (с друзьями, разумеется, не с чертом, конечно, хотя, как вы сейчас увидите, и черт был поблизости) в очередной раз на запрещенных прудах соседнего рыбсовхоза. Государственно-совхозная собственность с удовольствием шла к нам на удочки и мы, увлеченные вытаскиванием ее из казенной воды, не заметили, как из-под земли перед нами выросло живое воплощение мифа – кентавр о двух головах, лошадиной и человеческой, мало чем отличных одна от другой, в длинном широком плаще из брезента, хранитель совхозно-общественной собственности с лицом бандита с большой дороги. Лошадиная голова возмущенно фыркала и качалась в упреке нам, расхитителям социалистической собственности, человеческая стояла бесстрастно и неподвижно.

Кнут на мгновение взвился черной изогнутой молнией посредине белого дня и со скоростью света ударил мне в спину, – огонь прожег мое тело, узкая косая полоска загорелась на нем, выжигая мне кожу. Вторая молния обозначилась надо мной темной вспышкой, но мой недетский взгляд встретил в упор его злые глаза и молния, как феномен неизвестной природы, стекла бессильно с яркого неба. «У-у, звереныш…» – прохрипела одна из голов нечеловеческим голосом и застывшие черты лица его физиономии на мгновение оживила неловкость раскаяния. Видение повернуло резко коня и исчезло так же внезапно, как появилось, не отобрав у нас даже удочек, но оставив у меня на спине неизгладимое впечатление о нашей незабываемой встрече.

Так мы и жили с чертом на пару, уверенные, что все лучшее у нас впереди. У детей нет надежды умирающих взрослых, у них есть уверенность детей вечности в бесконечности жизни себя, мамы и папы, что впереди их ждет исполнение всех хороших желаний, что они обязательно станут летчиками, космонавтами и капитанами дальнего плавания, что они будут всегда всем нужны и всеми любимы. Продвигаясь в даль жизни, они видят, как часто она обрывается ни с того, ни с сего, что папы и мамы всегда стареют и уходят куда-то, оставляя их одних в страшном мире, где ненависти и равнодушия больше, чем любви и взаимной привязанности, что любимого человека отыскать труднее иголки в большом стоге сена, где исполнение желаний зависит в большей степени от стечения непредсказуемых обстоятельств, чем от старания алчущего человека. Сначала дети пугаются и пытаются что-нибудь изменить, но потом привыкают и становятся взрослыми. Также и я, будучи ребенком до слишком большого количества лет, смело и безоглядно шел по жизни вперед, пока не оказался на ее дне неудачником самым неожиданным образом. Мир мне часто казался таким, каким он должен быть, а не таким, какой он есть на самом деле, – я удивлял товарищей своей наивностью, неуместно выглядевшей в нашей компании, «познавших добро и зло» и повидавших виды. Но они, «прожженные жизнью», даже подозревать не могли, в какой безграничной наивности они пребывают относительно истинного устройства этого мира, анонимных сил мироздания, которые за них вершили их судьбы.

Первую горечь утраты я ощутил, когда мне было двенадцать лет. С самого раннего детства был у меня товарищ и были мы с ним «не разлей вода». Но вода-то нас и разлила вопреки поговорке. Пошли мы с ним в начале зимы на речку в хоккей играть. Лед на речке был еще тонок даже для наших тел. Но кто бы из нас толщину его мерил, терпения ведь нет никакого. Так оказались мы с ним в воде посредине речки. Выбраться нет никакой возможности – намокшая одежда тянет ко дну, лед по краям ломается. Бьемся, барахтаемся изо всех сил, как та лягушка в крынке с молоком, но вода в масло сбиваться не хочет и сохраняет свою консистенцию.

Вдруг, словно какая-то сила, будто сама вода, выталкивает, можно сказать, выкидывает, меня на лед. Лежу, опомниться не могу, но голоса товарища уже не слышу. Встал, оглянулся – вода стоит тихо, будто она ни при чем, будто ничего и не было, как будто мне все померещилось и никакого товарища не было. Не помню, как я, весь мокрый, в горячке прошел три километра домой. Слег я с высокой температурой, но не от простуды, а от нервного потрясения. Провалялся три дня и стал в себя приходить. А пока в горячке лежал, Клавдия Ильинична к нам приходила, целитель наш местный, какими-то настойками из трав меня отпаивала. И как-то между прочим сказала мне: «Ты судьбой своею клейменный, Бог тебя бережет для какой-то надобности». Какой такой бог, какая судьба и для какой такой надобности? Что могли тогда значить эти слова для советского школьника? Но почему-то запали мне в память эти слова и прятались там от атеистического мировоззрения и насмешек над богом.

В начале школы я был круглым отличником, но потом мне стало скучно учиться образованию. Я хотел учиться тайнам жизни и мира, а меня какой-то кашей из общей ложки кормили. Отец мне потом говорил: «Я на тебя в детстве большие надежды имел, я думал, ты мой род из дураков в люди выведешь, а ты сам из всей родни чуть не первым дураком оказался». И что у людей за страсть такая – «выходить в люди», будто всякому выходящему «в люди» заготовлено место быть человеком. А я не понимаю всех этих эфемерных вещей честолюбия. Мне обратное больше кажется: если я «в люди» выйду, меня уже там никто не найдет. Когда люди делают себе «имя», они забывают настоящее имя, которое дал им бог. Я хочу среди людей свое место знать, а не «выходить в люди». «В людях» общие правила ценятся, а где «общее», там нет человека, там одни только «люди». «Мой род из дураков выведешь…», это еще под большим вопросом бабушка надвое сказала, где настоящий ум проживает, в «дураках» или в «людях»: «дураки» своим хилым умом в жизни живут, а «люди» общим, из которого в сумасшедшем мире не вышло ничего умного.

Так я жил, как большинство моих сверстников, закончил школу и попал в армию. Ну, что я в армии на своем характере вынес – каждый служивший и не служивший может представить. В общем для армии я совсем не был создан, – или армия для меня, как вы считаете, кто для кого был изначально богом задуман? После армии я отправился под землю вслед за отцом. Не подумайте плохого, я и сейчас пока не в земле еще, в шахту, конечно, тянуть лямку рабочей династии, чтобы она не обвисла без горбатой спины и неуклюжий воз экономики не полетел бы обратно с горы, на которую его затащили, кряхтя, предыдущие нам поколения. Отец к тому времени уже вышел из-под земли, на пенсию т. е., но быстро стаял под солнцем, не охлаждаясь каждодневно в живительных недрах.

Дети подземелья, шахтеры т. е., у нас долго не существуют: то ли климат поверхности их не устраивает, то ли заедает тоска по материнскому чреву земли. Не знаю, где тут место настоящей причине, а только у нас так повелось: как только шахтер выйдет на заслуженный заработок государственной пенсии, так начинает назад, в недра земли собираться. Тянет ли он там свою лямку, также, как при жизни тянул, или просто так отдыхает, не могу вам сказать, я до тех мест пока еще не дошел, где шахтеру в вечности отведена своя ниша. Если вы хотите об этом узнать, то не теряйте связь с моим автором, я в таком случае расскажу ему все, что увижу, а уж он, как сможет, вам передаст. Но я так заранее думаю, что как шахтеру «на горах» не было места под солнцем, так и на том свете, под луной т. е., представителями умных династий все лучшие места еще при жизни разобраны.