Текст книги "Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)"

Христос, устояв перед искушением властью, обрел такую власть над людьми, какая не снилась Антихристу. Чем отличен духовный вождизм Христа от власти Антихриста? И тот, и другой делают из человека овечку, только один овечку стрижет, а другой ее холит, один ее пасет в горнем мире, другой – в дольнем, но человека не видят ни тот, ни другой. «Пасти все народы жезлом железным», – сказал Иоан Богослов в «Апокалипсисе».

Осознавший свое падение и ответивший за него человек может стать Человеком, но Христос взял его падение на себя, не падая сам. Возродиться, воскреснуть может только тот, кто умер, кто пал. Христос не умирал и не падал, он избежал греха рождения в смерти, он не страдал адскими муками себялюбия, ненависти и эгоизма, он не искал себя на земле. По какому же праву он понес на себе грехи человечества?

«На миру и смерть красна» – есть ли в этом подлинность мук? Я не понимал мук Христа. Что такое физическое страдание распятой временной плоти богочеловека, сознающего свое место и назначение, любящего и верящего в падших людей и в их всепрощение милостью бога? Что такое было его страдание рядом с моим, человека, не знающего, кто он такой, свое место и назначение в мире, человека, увидевшего себя со стороны жалким червем, паразитом, ползущим по высокому дереву жизни, когда неизвестно за что, сгораешь стыдом и позором и жаждой исчезнуть в небытие, сбежав из памятей-тюрем всех родных и знакомых, человека, ищущего образ свой среди глупости, грязи и пошлости смертной жизни, для которого физическая боль – лишь короткое избавление от душевных страданий? Пожалуй, очень многие на земле, если не каждый, прошли крестный путь покруче Христова распятия.

Ходил я по своей жизни с такими мыслями о муках Христа, пока не приснился мне странный сон, посланный мне в назидание свыше. Будто лежит передо мной человек средних лет в рваном рубище с бородой и Христа я в нем никакого не чувствую, – человек, мол, самый обычный, как и ты, образ божий. А над человеком измывается свора бандитов. Они пытают его каленым железом и рвут с него кожу. И боль человека я почувствовал, как свою, скорее не боль, а присутствие боли, я почувствовал, что она есть. И когда один из бандитов взял в руки железный «костыль» и поднес его к запястью распластанного человека, чтобы прибить его к доскам, присутствие боли сделалось для меня таким очевидным, что я не выдержал и проснулся.

Что означал этот сон, зачем он приснился? В доказательство ли моему неверию реальности мук Христа, что его физическая боль была и болью духовной, невыносимой для человека, или, может быть, еще в каком-нибудь назидательном смысле послало мне его сонное царство, но я не вынес из него никакого урока, кроме опасения так думать про бога.

Разумеется, такая непотребная ситуация у нас с золовкой не могла больше длиться. Нужно было на что-то решаться, что здесь кота за хвост тянуть. Пришел я к ней однажды и заявляю: давай, мол, чинно и без обид разделим до конца все, что в доме осталось, и разойдемся в разные углы по-хорошему. Она глядит на меня, как на постороннего человека, который вдруг ни с того, ни с сего зашел с улицы в дом делить чужое имущество. Пришла в себя и задает мне вопрос со своим объяснением.

– Тебе зачем наследство родителей, чтоб его безжалостно пропивать? Пусть оно у меня не тронутым постоит как память о тех, кто его наживал. Мне без имущества никак нельзя, а вы, пьяницы нищие, не плюсом, а минусом пробиваетесь, не от избытка имущества, а, напротив, от его недостачи вы себя чувствуете. Ты как был без ничего («значит, с чем-то?» – начинаю я сам попадать в ход ее рассуждений), так тебе сейчас этого добра еще больше привалит, а вот если богатый имел все, да остался ни с чем, тогда он в обществе ноль хуже нищего. Когда ни к чему ничто прибавляется, так можно и за прирост принять как-нибудь: вот ведь дают же как-то два минуса плюс, если их вместе скрестить в умножении. Но вот когда из положительной суммы все вычитают под видом пожара, воровства, налогов и революций, так тут, кроме голого ноля, ничего не найдешь, как ни думай. Так что, если тебе кто говорит, что нищий беднее богатого и положение зажиточного на земле человека прочнее, чем неимущего, тот плохо учил математику, и ты, двоечник, должен мне спасибо сказать за то, что я несу на себе твою ношу, каждый день рискуя остаться ни с чем.

Ну, что ж, думаю, логично. И откуда в глупой женщине такое глубокое понимание математики?

– Я всю жизнь, как последний каторжник, на твой дом батрачила, а тебе ни за что, ни про что половину отдай! – кончилась у нее математика и пошла привычная речь.

«Ох, – вздохнул я внутри себя, – хорошо мать не слышит. Это вам не партийно-профсоюзное собрание было бы, где все имеют один общий голос, тут вселенский вопрос – кто на кого всю жизнь батрачил – дебатировался бы до Второго Пришествия.

– Вот тебе все имущество, – и для пущей убедительности последнего довода такой жест по себе рукой провела, что мне и ответить нечего было. Одно дело, когда такой довод мужчина приводит, – ему-то есть что привести в свое оправдание, а потому и оппоненту есть на что возразить. Но когда женщина приводит вам несуществующий довод, то мужчина просто теряется и его готовность к отпору проваливается в пустоту, которая существует у женщины на месте последнего довода. Так что остался я, как у вас, живых, говорится, с носом вместо имущества, с этой самой пустотой женского рода.

Но я не стал долго расстраиваться потерей наследства, я себя без имущества лучше чувствую, как здоровый человек без навязчивой болезни. Вот говорят, свободы в нищете не бывает, а я вам скажу – свобода! да еще какая свобода: не нужно из кожи и совести лезть и тужиться, чтобы казаться не хуже других. Зачем мне казаться не хуже кого-то, если я есть не хуже кого бы то ни было. Кто-то сам по себе, а я сам по себе, и не золовке с подружками мерить, кто кого лучше стоит. Чем богатый от бедного отличается по существу в масштабах всего мироздания? Только тем, что на одном падающем в бездну предмете одно пресмыкающееся расположено на голову выше другого.

По-моему, судьба имеет два свойства – высокое и низкое, а среднее – не жребий, не рок, так просто, общее шевеление муравьиной кучи. Но люди боятся низкого свойства судьбы, а высокого не достигают и предпочитают жить без нее, без судьбы т. е., в среднем уровне существования, как моя золовка с братом, к примеру. Это у них называется «жить, как все люди» или «жить не хуже других». А если у других есть, чего у них нет, то они себя ущербными чувствуют. А мне глубоко плевать, чтобы я от барахла вещей и предметов свою несостоятельность чувствовал. ВСЕ ТАК ЖИВУТ – вот то чудовище, пожравшее миллиарды человеческих душ. КАК ВСЕ сожрало человека и не подавилось его божественным подобием. КАК ВСЕ кроит из души человека то, что нужно ВСЕМ. КАК ВСЕ – обобществление людей в казенную собственность. Номенклатурные наместники Хозяина мира сего утверждают свою власть над людьми посредством неусыпного чудовища ВСЕ ТАК ЖИВУТ. ВСЕ ТАК ЖИВУТ – тень, разросшаяся на человеке и сам человек, каким-то образом еще уцелевший позади своей тени. Дети безликого общего ВСЕ ТАК ЖИВУТ, внуки пустой бесконечности. Социальная среда – зловещая надреальность, перед которой сюрреализм Дали – детские фантазии.

Если человека сравнить как живой объект относительно мертвых предметов имущей роскоши, то в таком сочетании человек ничего не выигрывает, а даже напротив – много проигрывает. На изделие роскошных предметов идет много ума и сноровки больших мастеров, а сделать человека ума много не надо, я бы больше сказал – совсем не надо ума. Участие ума в творческом акте творения человека только мешает процессу и ничего более ему не дает. В этом акте участвуют не мозг, не умный рассудок, а самые глупые части человеческого тела. Так что, мне представляется, все мы – и гении, и таланты, и дураки – из одной глупости вышли, только одни из нас, которые пошустрее, растащили ее далеко по государственным постам, книгам и политическим партиям, а другие на своем месте ей верную службу несут. Общность происхождения рода человеческого из мест, весьма отдаленных от святости и благолепия.

В моем доме даже мышь не живет, мышам тоже что-нибудь есть надо. А в моем доме шаром покати и катится он может долго. Меня убогость и нищета не очень-то угнетают. Мне и листья опавшие много милее молодых в зеленом соку и травинка-былинка в непогоду осеннюю, а еще лучше под вечер, в начале зимы, когда ее обметает поземкой: будто пустая однообразная белизна метет по земле отвисшим с неба языком и хочет вылезать остатки пожухлой травы, а серая травка упрямо стоит на своем месте и сопротивляется белому однообразию смерти. Бесстыжая осень содрала одежду со всех деревьев, обнажив их неприглядную наготу, которую они скрывали под роскошными платьями из цветов и листьев. Деревья мерзнут, сиротливо жмутся друг к другу и стыдятся своего обмана.

И живая дорога мне дороже асфальтовой, и вечерний полумрак мне больше по душе, чем яркое солнце. Я, как луна, был родом из вечного одиночества. И ближе моему сердцу был лунный пейзаж, чем залитые солнцем долины. У меня мышей нет, я сам, как мышь, хочу от белого света в нору залезть. Спрячешь себя ото всех хозяев жизни среди ветхих вещей и предметов, и они к тебе льнут, как живые. У меня в кухне стол стоит с расползающимися ногами, как новорожденный теленок, который тычется в меня мокрым носом и чуть не лижет своим языком. В спальне кровать, простая и старомодная, в лоно которой ложишься, как маленьким на грудь родной матери, и засыпаешь спокойно и плавно без зависти и злости на этот мир, который тебя породил мимоходом, случайно и пошел дальше творить великое и нужное человечеству, оставив тебя, побочного сына, на обочине столбовой дороги прогресса, а ты поднялся с колен, отряхнул придорожную пыль и пошел в обратную сторону. Все-таки жива до сих пор в душе России романтика нищеты и бродяжничества, ее дух еще не выветрился весь в трубу нарастающей цивилизации. Ущербность таит в себе нечто большее, чем полнота, ущербность – не пустота, она открывает путь к источнику жизни – к невыразимому Ничто. Ущербность являет тайну своей открытостью в Ничто.

Дорогие вещи часто скрывают отсутствие человека. Среди роскоши и довольства я не ощущаю себя, не чувствую себя человеком, который я есть, – моей золовке в проницательности не откажешь, когда за ней стоит ее выгода, за проницательностью т. е., за золовкой выгода не стоит, она ее спиной чувствует. Довольство и роскошь – вещи серьезные, на них много человеческих сил, ума и здоровья потрачено, а меня простая мать родила. Что я могу значить посреди мебели в миллионы рублей, если меня самого государство оценивает в сотую часть ее стоимости? Богатые наивно думают, что они хозяева своей роскоши, но сними с них эту самую роскошь и что тогда останется от человека? – пустое место без души и без совести, потому что совесть и душу роскошь съедает, как свинья апельсины. Богатые думают, что они за роскошь платят деньгами, а платят они собой, своей сущностью. Так кто же есть настоящий хозяин жизни – роскошь или человек, ради которой он себя израсходовал?

В моем доме даже телевизора нет. У меня был телевизор, да я его про… продал т. е. А что в нем смотреть, рекламы ваши дебильные? Маяковского нет на ваши рекламы. Меня уже с третьего вида одно и той же рекламы даже в трезвом расположении духа подмывало вдребезги телевизор разбить – за идиота, что ли, здесь меня держат? А так ничего, хоть про… продал т. е. с выгодой. Еще немного времени назад в течение политической пересортировки мозгов меня невозможно было от ящика оторвать. Вы думаете, я дурак, не понимал, что при любой власти с лопатой останусь или без нее, еще хуже? Да нет, конечно, все понимал, но как-то веселее в нашем болоте жить стало – и нам, лягушкам, квакать из тины позволили. От свободы не уйти, как от рабства. Кто думает, что свобода знает свое направление и цель, тот никогда не знал, что такое свобода. Много ли подавишь рабских людишек, несясь в колеснице свободы? Через край хлебнули мы этой свободы.

 
Свободу слова превозносят
Уста, запекшиеся ложью.
Народ не слова, правды просит,
«Свобода» губит правду божью.
 

Что-то я в рифму стал нечаянно попадать. Вы уж меня извините, если я кое-где прозу с рифмой смешаю. Ведь я литературному стилю нигде не учился. Я, думаю, что это не будет слишком уж часто. Как говорится: «Я не поэт, но я скажу стихами…».

А потом уж, когда я свою философию вывел, – скажу вам, забегая опять впереди изложения, – то стала мне скука смертная на их бестолковые споры смотреть, политиков т. е. Каждая сторона со своей колокольни весь мир на блюдечке видеть хочет, ну ни дать и ни взять – лиса и журавль друг к другу в гости приходят: один по плоскому блюду костяным носом стучит, другой свою морду в кувшин засунуть не может. Один круглое тащит, другой – плоское катит, один про Фому, другой – про Ерему, один говорит – брито, другой говорит – стрижено, одному – вершки, другому – корешки, один белое чернит, другой – черное отбеливает, одни героизм греха в святость возводят, другие ко всеобщему покаянию Россию зовут. Я так себе понимаю, чтобы Россию звать к общественному покаянию, нужно ничего не смыслить в России: ведь у нас в этой странной кампании опять самые великие грешники первыми героями будут, чьи грехи публиковать не хватит печатных изданий, а кто вины за собой не имеет и кому каяться не в чем, того объявят скрытым врагом народа и отправят на Соловки. Неужели это кому-то не ясно? Покаяние – личное дело каждого, а не массово-общественное мероприятие с плановыми показателями всенародной сборки урожая грехов.

Выплевывая слова с трибуны в народ, захлебываясь ложью, как словесной блевотиной, все пришедшие вновь пророчат спасители: я пришел сделать вашу жизнь лучше. Но ни один из них не сказал: я пришел дать великий смысл вашей нелегкой жизненной доле. Они думают своим политически плоским умом, что человек пришел в мир ради «сникерсов» и колбасы по 2–20 и раболепной покорности богу, веру в которого монопольно взяла себе Церковь. Люди живут не испепеляющим душу божественным светом, а его бледными мертвыми отблесками, они боятся обжечься, они научились регулировать его накал в своих душах. Религия без бога – этого добра было сколько хочешь, много было разных уродов в дружной семье идей человечества. Бог без религии, без поклонения т. е., как друг нам, старший товарищ, брат и соратник – этот крест я беру на себя. Человек пришел на землю, чтобы встать на уровень Бога, одолев собой своеволие Смерти, – вот что я понял потом и говорю вам сейчас впереди изложения. Но наши спасители кривые на один глаз, – одни на левый, другие на правый, – краснеют от злости да белеют от ненависти, не видя общего пути к человеческой цели. Человечество цель потеряло единую – не спеть человечеству песнь лебединую. Если единое целое имеет две стороны, то как сказать, которая из них лучше, – левая или правая? Без одной стороны целого нет. Как вы считаете, чтобы сделалось с миром и человечеством, если бы в природе один полюс возобладал над другим? Вам, наверное, как и мне, невозможно и страшно думать об этом, а в общественной жизни мы, как ни в чем не бывало, ставим одну сторону выше другой: то бог нам по боку, то материализм боком выходит, – весь мир, как краб, боком пятится. А может быть, задом, как рак, – черт бы его разобрал, где у него перед, где зад, если вместо прямого пути он ходит кругами около солнца, как пьяница вокруг фонаря.

Мне телевизор тот теперь окно заменяет: хочешь – черно-белое кино смотри, хочешь – цветное. Вы скажите, тоска и скука смотреть каждый день в одну и ту же картину. А я вам скажу, если каждый раз отмечать ее новым взглядом и разными мыслями, то здесь нет никакого уныния, а только умиление и радость душе, когда примешь за воротник не так, чтобы очень, но достаточно для прихода в соответствующее расположение духа, остановишь течение памяти и черпаешь мысли в глубине своих чувств.

Вот вам первая картина по черно-белому телевизору, когда собаки по традиции своих предков молятся на луну, когда земля и небо – два тайных разбойника – погружаются в ночь ради своих темных дел и нет границы между землей и небом, добром и злом, прошедшим и будущим светом. Черный дым облаков ложится на небо зловещими образами, огненные молнии горящими шрамами пересекают их лики. Ошалевший ветер отвешивает деревьям тяжелые подзатыльники. Деревья гнутся по очереди от резкой боли удара и выпрямляются снова, гордо утверждая вершины голов на фоне страшного неба. Ветер разорвал остатки зари и разбросал их клочьями по двору, под окно, по верхушкам деревьев, обронил, унося, в кустах кровавой калины, зажег, прикоснувшись кисти рябин. Когтистые тощие ветви деревьев тянутся из тьмы на свет фонаря, как костлявые руки мертвецов тянутся к жизни из глубоких могил. Тьма через окно глядит на меня примеряющим взглядом портного или гробовщика.

Сплошное движение вселенской копоти изрыто лунными ямами, будто тьма украла свет у луны и несет его в тайное логово. На тучном теле больного неба воспаляются раны грозы. Они режут его на рваные части и быстро затягиваются пережженным салом тяжелых туч, будто все слезы, выплаканные человечеством, собираются хлынуть вторым всемирным потопом. Их бурные ливни сметут все, что творилось на земле человеком, потому что все творилось не так, вопреки божьей воли и замыслам бога.

Любопытный нос дороги обрезан лезвием горизонта. Рельсы параллельными линиями уходят в даль, сходясь в бесконечности черной точкой уходящего поезда. Конвойный ветер погнал по этапу опавшие листья в забвение, один из них, арестант, кинулся в сторону и ударился в стену, распластавшись по ней, как ребенок по матери, ища в ней защиту от мира, рожденного в смерти. Но дождь – охранник на вышке – ударил короткими очередями и смыл бедолагу с равнодушной стены к подножию праха преть в могиле земли.

Взбесившийся дождь открыл непрерывный обстрел по деревьям, окнам и крышам, собакам, людям, котам, – всему живому и не живому, что стояло и бегало в панике от холодных назойливых пуль. Дождь ударил сплошной стеной в мании величия Второго Потопа. В моем экране-окне, исказившись помехами, изображение поплыло серыми волнами с треском и грохотом телеги на мостовой. Дождь бушевал обиженным пьяницей, который приходит в гости незваным, кидался в драку и неприлично ругался, изрыгая несвязные речи. Исхлестав бессмысленно пьяную ярость, он стал слабеть, терять равновесие, плакать и жаловаться на свое одиночество и проклятую долю. Он еще порывался скандалить и плевать на весь мир, но, споткнувшись, упал в грязь лицом и уснул замертво, распластавшись на дворе под забором, так и не достигнув размеров Второго Потопа.

В остывшую сковородку пустого неба вляпался блин луны – недожаренный, бледный, без масла. Он льет в меня сырым молоком, приглашая на скудную трапезу, молочные реки дорог текут ко мне в лунном свете. Поминальный свет луны, не церемонясь приличием, уже тогда глядел на меня, как на своего брата-покойника. Когда человек переболеет страстями, в нем остается один лунный свет, видящий нездешние дали за пределами мыслей и чувств. Луна – призрак солнца. Лунный свет, как и мы, не имеет настоящего имени – он лишь тень, отражение солнечного и напоминает мыслям о том, что с обратной стороны жизни существуют те же боль одиночества, тоска и бессмысленность, как на ее лицевой стороне, только в явном виде и усиленной степени.

А вот вам другая картина из того же окна-телевизора. Ночь выткала на небе звездные узоры, весь мир очарован молчанием звезд, погружен в тишину, как в молчание Бога. Нелепо пытаться словами проникнуть в молчание, молчание неуловимо для слов – слова боятся молчания, а молчание не отвечает словами. Пробить молчание словом, все равно, что бить горохом об стену. Молчание можно только почувствовать, о чем оно молчит. Голова легко обдувается мыслями. Деревья стоят в хрустале из инея, и только тронь, как послышится осыпающийся звон хрусталя. Деревья перемигиваются искрами света на хрустальных подвесках. Алмазные ожерелья созвездий, звезды посреди блеска снега висят на елках, как игрушечные украшения в праздник Нового года. Тени домов и деревьев, лунный свет и сияние звезд сливаются в единой ночи земли и неба. Восход солнца бесцеремонно заголил небу подол. Заря цветным покрывалом развесилась на деревьях. Мертвая тишина и покой стоят до самого неба, будто беспокойное время ушло куда-то с земли и опустилась неподвижная вечность, зачарованная собственной тайной. Пугающая красота и величие, земля лежит с торжествующим видом покойника и, кажется, уже никогда не придет в движение и суету обыденной жизни.

Но вот уже по-другому, через одно мгновение только, живая земля стоит перед космосом вся в белом цветении, как в подвенечном платье невеста перед тайной венчания с женихом в черном фраке. Лунный воздух чище стекла, отмытого доброй хозяйкой. Тишина и покой стоят до самого неба. Невеста наполнена ожиданием счастья причастности к великим делам любимого суженого и тайнам их общей судьбы. К ней еще мыслей таких не пришло, что ее видный красавец жених весь в черном фраке и сияющих звездах, с необъятным умом о космических далях не умеет даже гвоздь в стену вбить. Она скоро поймет его гениальную неспособность жить, как все люди, и будет сама незаметно тянуть лямку забот, оберегая его самолюбие. Из детского мультфильма: – тетя, что Вы делаете? – спрашивает девочка тетю-дворника, – она же звезда. – На небе она, может быть, и звезда, а на земле она – мусор. Земля – это место, где звезды превращаются в мусор… и мусор возносится до звезды.

Луна, заступница и покровительница нашего брата покойника, забывает от удивления закон необходимости все время скучно идти по одной и той же мертвой орбите и замирает в тишине, любуясь картиной венчания безродной земли с космосом-аристократом. Длинные языки дымов высоко втягиваются из печных труб лизнуть луну вместо сахарного леденца. И мало не уверен, что сейчас дым над каждой трубой в серебряном свете обратится в джина, и джины, упав к твоим ногам, скажут покорно: «О, повелитель, ты вывел нас из плена небытия, увидев нас существующими, заказывай три заветных желания, и мы тебе их мигом исполним». А в голову, как назло, лезет нелепость и чушь и ничего достойного повелителя джинов придумать не можешь.

Вы мне, конечно, скажите, что любитель выпить спиртного не может так чувствовать и автор здесь не к месту вставил опять собственный вымысел. Автор здесь правильно угадал лишь то, что любителю выпить только чушь в голову лезет вместо бесконечной вереницы желаний, которые неустанно преследуют трезвую голову. А я спорить с вами не стану, а только скажу из опыта своей жизни: к какой последней низости может стремиться «высокое» и как глубоко в «низком» таится тоска по возвышенному. Магнетическая сила нижнего мира влечет к себе высокие души и низкие души стремятся к высокому. И логически вам доказывать свою душу не буду, в которой только одно желание есть – быть посреди этой тайны, и вдогонку вам дам еще один образ, возникающий в ранней осени, когда поля насквозь просвечены прощальной далью уходящего времени. Чистота, прозрачность и печать тишины – будто сквозит иной мир лицом нездешнего покоя и торжества. Роса – ночные слезы вселенной, драгоценным жемчугом рассыпались по траве. Птицы, поля, цветы и букашки замерли в удивленном оцепенении, и не отрываясь, смотрят на льющийся сквозь деревья незнакомый им свет. В нем мало тепла и он плохо греет, но сквозь его прозрачность видится тайна, подаренная небом земле. Она близка, она рядом, протяни только руку… она уйдет в даль, как мираж. На закате природы проступает и светится вечное. Очарованный покой и земля, будто девочка, не выдержит, сорвется, тронется вся и пойдет за видением от людских потерь, мучений и суеты.

Время, скованное откровением свыше, не шелохнется ни листиком, ни травинкой. А оттуда, из другого мира, к нам плывет тишина чуть заметным дрожанием воздуха, холодным золотом осеннего солнца и огнем рябиновых гроздьев. Это отсвет новой земли, грядущей Отчизны, ушедшей вперед от нас далеко по пути движения к богу. Она ждет нас там всеми силами сердца своих уставших детей, отверженных миром, снося здесь упреки ругающих ее и клянущих: почему убогая, почему не богатая, почему умом не живешь, почему в исторические дебри тебя все время заносит? Но где-то там, в зазеркалье белого света, сердце видит живой ее образ вечно прекрасный и юный, и когда-нибудь после всех обид и невзгод она придет в этот мир в величии, славе и блеске, светлой, стройной, загадочной и улыбка Джоконды затмится в лучах ее тайны. Из страданий, нищеты и убожества, из перегоревших в сердце обид явится та, кому предназначено повести весь мир от пошлости выгоды к высшей цели, что рождалась в ней посреди крови, грязи и праха. Но разве нищие сердцем увидят в отсталой России королеву земли? Они хотят жить здесь, сейчас и немедленно, любой ценой богатеть, отрекаясь от матери и попирая ее. Заросло поле жизни сорняками вранья. Урожая духовного вещей правды не жди. Люди свой разум сделали орудием лжи. Ряженная пошлость танцует на твоих священных гробах, Россия. Кто же повенчает королеву-мать на земной престол, вернется ли к детям вера в нее, разгадают ли они ее тайну, которая все глубже уходит в бессмысленность, смерть и ненужность?

Мало вам моей философии впереди генеральной линии изложения, так я давайте вас еще лирикой из окна кормить буду. Так, пожалуй, и на сотой странице до главного не дойдешь. Разболтался я не в меру последний раз и автор мой – ну, что с него взять, – не умеет вести изложение, не выдерживает заданных ритма и стиля. Вы в моем рассказе автору много заслуг не приписывайте, он их не стоит, он от своего ума ничего интересного вам не сможет сказать, он, как вампир, питается моим непосредственным воображением, напуская на себя видимость, будто сам придумал героя.

Отклонился я немного в сторону от фактической линии, сбежав раньше присужденного срока из лагеря общежития, где полная и окончательная утверждалась правда одной из сторон многогранного мира. Но даже в то достославное время, когда все лягушки в нашем болоте квакали в один голос, состязаясь с куликами в его прославлении хором, то и тогда черт упрямства дернул меня заквакать мимо хора в противоположную сторону. Случилось у нас одно обстоятельство, продолжение которого вознесло меня на уровень неба, где я, как лягушка-путешественница, пробыл недолго и треснулся назад в родное болото, пролетев его дальше с размаху благодаря инерции высоты.

Так вот, если быть ближе к делу, случился однажды в нашем поселке лектор обкома партии, – убежденный материалист по своим убеждениям, потому что других тогда к госкормушке не подпускали, – с докладом на тему «НАУЧНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ОТСУТСТВИЯ БОГА». И нас, шахтовую смену, сняв с производства, влили в поселковый клуб для массовости мероприятия. Не мало моих коллег и товарищей быстро сообразило, что наличие или отсутствие бога им как-то без надобности, и сделало ноги, – себе, конечно, не богу, – с мероприятия тихо, как подземные призраки. А я в то время, как они делали ноги, заболтался с одной так знакомой девицей, – то ли бог мне ее подставил, то ли черт, трудно сказать, кому из них я больше понадобился, – и вот такая случайная незначительность, подняв меня на небывалую высоту, бросила в лапы Судьбы, поджидающей свое дитя внизу с разинутой пастью. Часто Судьба выносит свои решения под предлогом случая, чтобы человек обвинял во всех своих бедах случай, а не Судьбу.

Кинулся я было к двери непросветленным как есть и ткнулся лбом в лоб начальника участка, заметившего катастрофическую убыль массы, назначенной к просвещению. «Если Вы, – он всем Вы говорит, интеллигент такой не первого поколения, потомственный т. е., – не хотите в тепле и уюте научной лекцией просвещаться, – к чему я не имею права Вас принуждать, – то полезайте назад в шахту на рабочее место, иначе я Вас лишаю» упряжки», смену т. е. не засчитает. Ну, что делать, дураков у нас нет, лучше в светлом зале уши под лапшу поставлять, чем в шахте горб под лесину, – пошел сел на место дожидаться начала занятий.

Сухой и неровный, слепой, как Гомер, как сова доисторического материализма, учитель выплыл на сцену ветвистой корягой по глади воды, взойдя на трибуну апостолом проповедовать нам, лошадям, пользу сена. Доказывать отсутствие бога его понесло с места в карьер, как теорему, которую вызубрил школьник. Я уж не стану попусту вам рассказывать, как он нам бытие бога опровергал, – материализму мы все понемногу учились, а нового он ничего не сказал, битый час говорил избитые тезисы, впихивая их в рамки научной идеологии. Материализм, мол, всем доказал, что бога нет и не будет, – по существу это все, что он смог нам про бога сказать.

И тут будто черт мне язык уколол, открылся рот сам собой, не спрося моего разрешения, и задает кто-то помимо меня неприличный вопрос для научного материализма: «Души нет, бога нет. А в чем же тогда, извините, смысл моего наличного бытия заключается, – лопата без меня работать не может? Если для меня души нет, то где же я, по-вашему, есть, в материи, что ли? В материи смысл жизни для тех, у кого ее много, а если у меня кот наплакал, так выходит я не имею смысла существовать? Одни страдают бессмыслием жизни, другие наслаждаются им».

А сам сижу, как сидел, божьей птичкой и не чирикаю, но как бы слышу свой голос со стороны, не чувствуя, как рот открывается, чревовещатель и только. Он немного напрягся весь от непривычности подобного тона со стороны одобряющей аудитории, но вида не подает, взял себя в руки и отвечает мне, или кому-то во мне, с важностью напускного спокойствия общими фразами и весь смысл моей частной жизни упирает в отвлеченную от меня прекрасную жизнь поколений далекого будущего, и твердит мне про общественно полезный всему обществу труд, духовность и пользу знания.

А из меня ему в ответ опять кто-то спрашивает: «Зачем мне твои духовность и знания, если сразу же после меня от них один спертый воздух останется?»

Он-то, бедняга, думал, его ответом все кончится, – так, мол, пошалить кто-то решил, или начальство подсадной уткой проверяет силу его интеллекта, готовясь к «перестроечным» битвам, – и больше еще растерялся, вспотев под очками. Но, как прежде, вида не подает и держит марку материализма.