Текст книги "Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)"

Ладно, Разум на небе, или где он там обитает, идеи из себя, как пар, выпускает, – вслух как бы с ним соглашаюсь, заходя к нему в тыл огородами, посредством околичностей т. е., – а на земле в чьих же умных головах они себе гнезда свили? В ваших, конечно, ученых, кто идеи, как мух пауки, в книжках ищите, вы заранее на птицы-идеи силки-ловушки наставили, чтобы торговать ими выгодно на международной толкучке политического рынка. А глина-материя – кто для вашего творчества? А глина-материя для вас, конечно, народ, больше некому быть. Народ для вас, конечно, глина-субстрат, больше нам для вас нечем быть. Сороки с воронами – ваши идеи, которые гадят вам на мозги, – это я, глина, говорю тебе, скульптору, – а вольная птица журавль не в ваших мозгах, в народной душе гнездо вьет. Разум своей ученостью все ваши мозговые извилины выпрямил, и ум ваш стал самоуверенный, как восклицательный знак. Ум ваш вперед жизни забегает и хочет ей дорогу указывать, как будто жизнь из одного ума состоит.

Глиной захотел меня сделать?! Я у жены подстилкой не стал и у Разума субстратом не буду! Я не хочу быть у бога средством к достижению какой бы то ни было цели, я сам хочу быть его целью. Я хочу, чтобы мы вместе друг друга искали, а не я его только один, иначе для меня бога нет, как для него меня тоже. И вам с вашим богом от нас пока – до свидания, ищите себе для опытов другую материю, не получится у нас с вами шедевра искусства в данном месте истории, потому что глина сама творить без таких скульпторов хочет. Ты думаешь, если глина в темноте земли под тяжестью ваших ног жизнь пролежала, так ее как бы нет, ей рядом с тобой сказать нечего? Ошибаешься, теоретик, из земли живые мысли к ее детям идут, а из вашего неба лишь пустые слова, абстракции т. е., как вы их по-ученому называете.

– Да что Вы такое мне говорите, – изъюлился он мелки бесом, – Вы меня неправильно поняли, я не это хотел Вам сказать. Ни один человек без идеи не существует, каждому человеку от неба конкретная идея дана.

– Значит, мне идеи хватило, чтобы лопату в действие приводить, а тебе – в голове мирами ворочать. За что на небе такая несправедливость, почему мне от неба одни объедки в душу достались?

– …?? – его замешательство мне ответом.

Вы, господа, понимаете свой народ так же, как дятел дерево, которое он долбит носом. Ты думаешь, у нашего народа идейность кончилась, ты думаешь, наш народ о сытой жизни мечтает? Это ему так только кажется, потому что он ее мало видел, а вам это кажется, потому что вы ничего другого не видели и не знаете. Ты дай ему сытую жизнь, народу нашему т. е., он тебя от скуки зарежет. Ты ему цель жизни дай, чтобы дальше солнца лежала, он тебе вселенную наизнанку вывернет. Ему сытая жизнь нужна только как средство на пути к высшей цели, а без высшей цели он – зверь или пьяница, – одно из двух выбирай или, хочешь, вместе бери.

Если бог у вас есть, то где ваша идея, которую вы народу дадите? После сытой жизни без греха на тот свет уйти в вечное царство «транс-цен-дент-ного бытия», которое рай называется? Для чего ж тогда нужно было оттуда сбегать? Что ж получается: вся история человечества – сплошное недоразумение, абсолютный грех и наказание божие, человечество ход в истории роет слепым кротом? Зачем мы к Смерти в гости ходили? Отвечай немедленно! Если ты мне хочешь бога во всей красе показать, тогда ты мне и дьявола докажи. Я не приму бога без дьявола, иначе твой бог хуже дьявола. У тебя хватило ума доказать присутствие бога, тогда докажи мне отсутствие дьявола, которое хуже наличия бога. А иначе нам не о чем с тобой разговаривать и ученых твоих доказательств равнодушного бога я на дух выносить не могу и тебя сейчас, теоретик, со сцены смету вместе с богом…

Вы, может быть, удивитесь, откуда в простом шахтере завелись далекие мысли о Разуме и Материи, но я и сам до сих пор не пойму, откуда из меня что взялось, какое-то вдохновение нашло отрицать ученого бога. Потом оказалось, действительно, сам бог толкнул меня на свое отрицание – он мне признался, я потом его спрашивал, – так же как прошлый раз на защиту себя от поголовного атеизма. Черт бы понял этого бога!

Ух, дал я им жару обоим, – и богу и лекторишке, – похлеще, чем в первый раз. Бог знает, что бы еще такое я мог им сказать, сейчас, без вдохновения т. е., я могу об этом только догадываться. Я штормовым напором простого ума все его хитроумные конструкции по элементам разнес. Против лома нет приема, железо ловкость не уважает. Чудо мое четырехглазое совсем растерялось, но виду никак не показывает, бегающий испуг живых глаз под стеклянными прячет. Но я-то вижу, как они под покровом стекла мечутся из угла в угол, будто серые мыши перед царственной кошкой. Внешне он весь спокоен и собран, но я-то вижу, что вот-вот как в прошлый раз, разразится многоэтажными матами, которым бог его не учил, как и основоположники научного коммунизма. Но сейчас мне не дали довести его до кондиции. «Уберите от меня этого психа! – закричал он чуть раньше времени, – иначе я отказываюсь вести просветительскую работу в массах».

В городах-то, говорят, уже начали забывать, что такое есть ДНД (добровольная народная дружина): для занятых людей оно было потерей времени, для вторых – легкий моцион по вечернему городу, для третьих – лишней удачей скрыться от глаз жены. А наши сельские народные добровольцы еще держатся крепко – тут они как бы при деле и власти ощущают значение своей персоны, дома же один на один со своей персоной боятся долго задерживаться – неровен час сопьешься в такой компании. И потому они, порождения атеизма, предпочитают здесь, в общественном месте, бога от хулиганов оберегать, чем пустую душу с ним наедине оставлять.

Так вот, смотрю, подступают ко мне по одному на каждую сторону два ископаемых представителя вымирающего времени и при том самым решительным образом думают, что я сейчас в их почетном карауле проследую до дверей, как теленок на бойню. Но я им в раз всю почетную торжественность поломал: как засветил одному между глаз прямо в челюсть, так он себя потерял, но свалился не сразу, а шарил руками по воздуху, будто искал себя. Но второй питекантроп здоровый троглодит оказался, – как засветил мне по портрету в ответ за товарища, который был у меня в то время на месте лица (портрет – на лице, не товарищ, конечно, товарищ еще с колен не поднялся, на лицо он мне чуть позже уселся), так глаза мои брызнули синим пламенем.

Доказать-то я им доказал отсутствие в мире бога и человека, но сидит же ведь кто-то во мне, – молча сам себе думаю, – который страдает бессмыслием и ненужностью никому, которому все не так и больше всех надо. Он больше меня, может быть, знает, что где-нибудь да должны быть цель и значение, и свое требует, будто ими одними только питается. Он, наверное, знает то место, где все люди – братья, и переживает мое одиночество на земле как неизбежность для человека. Вот и в четырехглазом где-нибудь человек прячется, ведь не что-нибудь, человек из него в прошлый раз меня матом покрыл, сам бы он ни за что не решился, и нематериалистическую сентенцию выдал помимо воли оратора.

Заела меня не на шутку злоба против ученого лекторишки, – на него самого, не человека, живущего в нем, хотя, конечно, трудно сказать, который из них он есть сам. Ах ты, думаю, умник ты четырехглазый, химера ты двухголовая: значит, когда партии-правительству бог не с руки, так и ты его не имеешь, а как общественное колесо в другую сторону завертелось, так и тебе откуда ни возьмись бог явился. И тогда я вбил себе в голову тугую мысль вместо гвоздя – самому дойти до того места, где бог живет и посмотреть, дома он или нет его. В церковь со своим умом не пойдешь, туда с общими молитвами ходят. Найдешь ли ты бога в молитве или ту силу внушения, которая вместо бога в церкви живет? У меня чувства и мысли одной веревочкой связаны, вижу я: не смогу вслепую, без знания, богу поверить. Остается один путь – философия.

И пошел я искать то место, где философия продается всем желающим с ней познакомиться. Так синеглазым в книжный мир и ввалился. А с полок на меня вместо вечных истин уставились голые бабы с мужиками и без, выставив мне навстречу окорока, как в магазине продовольственного потребления, готовые продаться первому встречному, который сможет их оплатить.

Ничего себе, думаю, свершилась духовная революция, о которой так долго говорили диссиденты, правозащитники и демократы всех мастей и народов! Широко продажные книги в храме вечных истин устроили публичный дом под видом свободы, независимости и прав человека. Когда-то в «бездуховные» времена, замирая сердцем, я ходил сюда с чувством страха и благоговения. Рядом с этой ассамблеей мысли, чувства и духа я уничтожался в песчинку и люди, родившие их, мне казались богами. Я с ужасом ощущал величие человеческой мысли, разлитой в атмосфере книжного мира. Я знал, но не верил, то книги могут изготовляться на механически мертвых станках, как обыкновенные вещи, мне казалось, они рождаются живыми, как дети и как дети несут в себе нераскрытые тайны.

И вот сейчас, после всевластия «бездуховной» материи, смотрят на меня временные существа – голые бабы вместо запрещенных мыслителей. Их различные части тела навязчиво-нагло плывут мне в глаза задом и передом, меняя размеры и позы. Я отмахнулся от публичного призрака свободы и демократии, рассмотрел в конце магазина вечные истины, загнанные в дальний угол голыми бабами, и продефилировал к ним с высоко поднятыми синяками.

Баб на полке мой поступок удивил чрезвычайно: казалось бы, свой в доску парень, ни разу в жизни не поднявшийся выше баб и бутылки, прошел, не глядя, мимо их порнографии к забытым в углу вечным истинам, сваленным, как мусор и хлам, подальше от глаз покупателя.

У резервации мысли и духа сидел надзиратель в виде фифочки всей расфуфыренной.

– Заверните, – ей говорю, – будьте любезны, мне в пакет всю мировую философию, какая ни есть от начала рода человеческого.

– А не будет ли Вам слишком тяжел груз сего знания? – расфуфыренная фифочка ехидно мне улыбается.

– Ничего, – говорю ей, – мы, шахтеры, народ выносливый, до дома как-нибудь дотащу – своя ноша не тянет.

Она не прекращает мне ехидных улыбок.

– Вам, – говорит, – Шопенгауэра с Гегелем в один пакет завернуть или в разных руках понесете?

– А что ж, – говорю ей, – им в одном мешке тесно будет?

– Да, – опять она мне улыбается, – боюсь, как бы они в одном мешке не подрались.

– Ну, тогда, – я ей улыбку сужаю, – не надо нам ваших Гегелей-Шопенгауров, сыпь сюда что-нибудь русское, для души.

– Ну, видимо, правда, конец света близок, как говорят, если шахтеры мировой философией занялись, – даже будто искренне она удивляется.

– А кто же, кроме шахтеров его отсрочит, – удивляюсь я как бы ее удивлению.

Поняла наконец, что я не шутки пришел с ней шутить, засуетилась, забегала и даже язвить перестала, – у них сейчас, говорят, зарплата от продажи стала зависеть. Насыпала она мне полные закрома всякой философской всячины и философский словарь подсунула, хотя я ее не просил, кое-как до дому дотащил, тяжелая все-таки оказалась наука эта, философия т. е.

С тех пор у меня обычай завелся: как получу зарплату, так непременно куплю себе какую-нибудь философию, поставлю на полку и хожу туда сюда вдоль нее, немея аж от восторга предстоящего чтения, возьму в руки, полистаю и назад на полку поставлю, но приступить к изучению накупленного себе глубоко знания никак не решаюсь, страшно мне, зачумленной крысе, припасть к первозданному источнику чистой воды, и вовсе не потому, что боюсь не понять заумных вещей, а напротив, понять то, что никогда не должно быть понято человеком, то, за что меня Смерть с малолетства преследовала. Наконец собрался с духом и засел за свои философии. Время суток подгорелой кашей задымилось у меня в голове. Оторву чугунок от книги, гляну в окно и не пойму: то ли светает мне на дворе, то ли сумерки надвигаются, то ли утро раннее невинной девушкой мне навстречу идет, то ли вечер поздний брови насупил, то ли спать ложиться, то ли на работу идти. О телесной пище совсем позабыл, трезвым духом питаюсь.

Хожу, как пьяный от той философии, ушел в себя и позабыл, что помимо моей философии есть другой мир, в котором нужно ходить на работу, есть, спать и снова идти на работу. Встречаю я как-то на улице своего бригадира. Он уже издали заметил мой ненормальный вид, идет ко мне и машет руками, раздувая огонь возмущения, будто подбрасывает дрова в костер обвинительной речи. Подошел бригадир, увидел меня, как стеклышко трезвым, без единого мазка беспробудного пьянства и обомлел – его глаза застыли на мне в испуганном удивлении, будто не меня как есть живым, а мой призрак увидели, будто меня уже тогда в живых не было. Рассмотрев меня при руках и ногах и прочих частях тела, необходимых для жизни, выражение глаз сменилось на посюстороннее и на лице его обозначилось то, что не могло сказаться словами в моем приличном рассказе.

– Ах так, – говорит, – я думал, ты в запой ушел, а ты просто так на работу не ходишь!

– Да я, – говорю, – в самом деле в запое, я теперь от философии пьяный хожу, ум мой через край изливается.

– Так ты, – говорит, – посуду подставляй, пока последнего ума не лишился. Ну, я вижу, ты ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий для принудительного лечения от запоев и алкоголизма) не отделаешься, тебе уже значительно дальше лечиться надо.

Спасибо бригадиру, не выдал, не уволили меня по статье за прогулы, а сократили, как положено по закону. Так и жил на «выходное пособие», познавая тайны вселенной. А мне много не надо, я и есть забывал и без водки пьян своей философией.

Читаю я, значит, разные философии и никак у меня сальдо с бульдо не сходятся, концы с концами свести не могу, т. е. никак у меня всеблагого, всемилостивого, всемогущего и всеединого бога не получается, хоть с той стороны к нему подойди, хоть с этой, чувствую в боге какой-то провал, а выразить его не могу, будто провал этот не доступен словам и положительным мыслям, все мысли в провал, как в черную дыру, куда-то уходят. Да оно и, вправду сказать, ни у кого из них, у философов т. е., тоже не получается, дебет кредит не бьет. Но они, как я, не расстраиваются: такие умственные карусели закручивают, что у меня голова от их выдумок кругом идет и чуть не дымится от перегрева. И какую философскую систему ни возьми – в ней нет человека, есть только множества человеков. Любая философская система отдает предпочтение человеческому множеству, потому что множеством легко оперировать, оно безлично, множество не станет возражать, если философ сделает из него чудовище.

Нет, думаю себе мимо общепринятых мыслей, что-то здесь, в мировой философии т. е., не совсем так, не совсем как надо в ней дела обстоят, каждый на себя вселенную тянет, как лоскутное одеяло, заголяя зад оппозиции. И стал своим умом и чувством искать, где вечная собака зарыта, не веря в абсолютную правду ни одной из сторон. И что же вы думаете, нашел я труп той собаки, которую между Разумом и Материей кто-то зарыл, хотите верьте, хотите – нет! Вот посмотрите на схему моей философии, что у меня получилось.

Здесь, в этой схеме, всем место есть, – и Разуму, и Материи, и Богу, и Человеку, и низкому, и высокому, великому и ничтожному, и малому и большому, ни одно звено нельзя оборвать, не нарушив ход жизни, у всякого Якова свой резон и все идет к общей цели. Земля и небо в центре мироздания – это мифическая реальность, т. е. самая жизненная и самая реальная реальность, реальность духовного плана. Человек в центре мира, – в голове у него Разум, в чувствах – Материя, – нет места последнему злу и Смерть служит жизни, ничто не исчезает бесследно и все поправимо величием человека. Тут тебе и полярность, которая весь мир и человека из крайности в крайность бросает, тут тебе разное, тут тебе и единое, тут тебе и Смерть, тут тебе и бессмертие, тут тебе «все течет», тут тебе «все меняется», и «два раза в одну воду не войти», и здесь же из пустого в порожнее воду в ступе толкут, и быстрое время и застойная вечность, все проходит и все возвращается, ничто не вечно под луной и все стремится в Абсолютную Жизнь.

Конечно, погружение в туман индетерминизма, неопределенности т. е., борьбы двух начал мироздания, Разума и Материи, пугает отсутствием хэппи-энда, гарантированного человечеству. А что же вы хотите, философия борьбы двух предвечных начал не может быть точной наукой, тем более не существует извечной абсолютной истины как ясного света божественной свечи, на который летит человечество. Абсолютная жизненная истина есть нечто становящееся, не ясный законченный идеал добра и справедливости, а едва различимый мерцающий свет далекой звезды. Люди видят истину пойманной синицей в образе демократии и прав человека, но она журавлем взметнется в небо, оставив охотников за истинами в мертвом лесу застывших идолов Разума. Лишь новая философия России способна синтезировать оба полюса бытия в Абсолют реальной жизни, «вытянув» Смерть многогранной творческой деятельностью из ее темного онтологического логова на «свет божий». Коммунизм-либерализм – у них один и тот же «изм». Моей философии нет никакого названия, кроме философии жизни, она выше всякого «изма», никакой «изм» к ней не может прилипнуть. Всякий «изм» рвется к власти, а моя философия сама по себе, ей власть не нужна, чтобы вбивать себя силой в тугие и умные головы.

Здесь же, в этой схеме, сокрыта причина недолговечности жизни людей, она любому философу, как ладонь хироманта, расскажет, почему человек умирает, не завершив земные заботы: потому что в нем нет справедливости между плюсом и минусом, равновесия т. е., потому что в мире нет заслуженного отношения к Смерти, и она каждый раз, обижаясь, стремится уйти назад в свое логово, прихватив с собой человека. Смерть – существо ранимое, как сирота, как мать, непонятая своими детьми. Смерть – отрицательная форма существования жизни, ее антимир, она как бы отрицает человека с одной стороны, но с другой – дает ему для жизни отрицательный полюс, который живет в нем еще до рождения.

И тогда я отчетливо понял, почему в бухгалтерском учете всех философий нет равновесия жизненной правды: у них левая чаша весов справедливости порожняя ходит, они своим положительным умом отрицательной стороны увидеть не могут, они видят лишь преступления зла и ужасаются ему хуже, чем ладану черт, забыв простую народную мудрость о том, что худа без добра не бывает, – черт мало у которой из них те весы только хвостом по пути в ад задевает. Они, знай свое, с боку на бок бога ворочают, то так его повернут, то этак поставят, то передом к миру, то к обществу задом. Слушайся, бог, да успевай поворачиваться, как избушка на курьих ножках перед бабой Ягой с Иваном-царевичем, – ко мне передом к народу задом, к народу задом ко мне передом.

То бог у них от своей переполненности начинает мир из себя изливать, как чайник пар на горячей плите, – хорошо еще простой образ вовремя под мысль подвернулся, видимо, бог не дал крепче выразиться, а то бы я мог хлеще сказать, если бы речь шла не о боге, а просто о ком-то другом, – то бог как бы тут совсем ни при чем: сотворил мир – и в сторону наблюдать, что из этого выйдет. И называют они, философы т. е., тот процесс, испражняемый богом, липким и тягучим словом «эманация», т. е. получается так, что я и вы все, наверное, тоже, не более того, как испражнения переполненного бога. С одно стороны, оно так, мы бываем на это дело похожи, но с другой – мы же все-таки люди, образы божие! Ведь ни один философ не скажет, что бог свои образы в виде отходов в мир выпускает, хотя из многих философий именно так оно и выходит.

Мертвецы, вампиры, вурдалаки не отбрасывают тени, они целиком из темного состоят, тень отбрасывает все живое, темную сторону своей души. И у бога живого есть своя тень, – может быть Церковь и есть его тень? Церковь называет бога живым. Но живое становится, развивается, изменяется, оно не абсолют и не стоит на месте. Куда же двигаться богу, если он всевидящий, всезнающий, всесильный, всеблагой и всемогущий? Он есть вершина совершенства. Иногда «детский вопрос» может завести в тупик и религию. Да и в любой философской системе, доказывающей или опровергающей бытие бога, «детских вопросов», как грибов в лесу после того, как прольется дождем вдохновение. Но их удивительным образом замечать не хотят. Я бы сказал, их не позволяют заметить те высшие силы, что диктуют философам свою философию. «Детские вопросы» видит тот мыслитель, который не ангажирован ни одной из воюющих сторон диалектики. Но я не знаю таких мыслителей, может быть, вы мне назвали, если бы я был еще с вами. Но я боюсь, что и вы их не знаете. А я вам так скажу, не было и нет изначально абсолютного бога. Бог творит человека, человек творит бога. Не только человек есть образ и подобие божие, но и личностный бог формируется на основе жизненного содержания бытия человека. Бог становится, живет и изменяется вместе с миром и человеком. Даже Бог имеет множественное число, Разум, Материя и человек множественного числа не имеют. Люди – не множественное число человека, человек – единица, он сам по себе, люди – множество, толпа, в толпе человек теряет себя, если он еще не стал человеком. Вот и пойми здесь, попробуй, кто кого на свет произвел.

Вот откровенный итог всей русской религиозной философии: «внутренний итог истории есть трагедия»; «окончательное обособление духовного добра и зла»; «личность, стремящаяся к абсолютному добру, может найти полной удовлетворение только в царствие божием, после преображения мира». Отдать мир людей на растерзание злу и бежать в трансценденцию абсолютного добра. Мир трагичен и в нем царит зло. Но оно царит в этом мире и вашими молитвами в том числе, господа богословы. «После преображения мира» – кто же будет его преображать, если вы призываете к бегству из мира в идиотское состояние «вечного блаженства», бог будет делать за вас эту работу? Но тогда для чего вообще затеял он эту игру?

Происхождение зла – это страшная тайна для вас за семью печатями. Но что мешает свободным мыслителям взломать печати? Страх выпустить джина из бутылки, признать самобытность Материи-Смерти. Да пусть лучше небо упадет на землю, да лучше издеваться над богом, выворачивая его наизнанку, чем признать существование чего бы то ни было, кроме бога и Разума, там, в запредельных сферах бытия! У одного – бог создал мир и отошел от своего творения, чтобы не быть причастным ко злу этого мира. Другой – находит темную сторону в самом боге. У третьего – бог, ввергая себя в творение, оборачивается злом и трагедией, так как «нет и не может быть ничего, лежащего вне бога», – раздваивают бога, противопоставляя его себе самому. А то вдруг бог в своем творении «обнаруживает себя как творец», напрочь перепутав бога с Разумом, который пал в материальный мир, как человек в грехопадение, и находит себя там в преображенном Материей образе. А зло тем временем, помимо бога, спровадило их из собственной страны вместе с их учениями и трансцендентальными поисками «абсолютного добра», как неуспевающих учеников учитель выводит из класса.

 
Из черного неба искрящийся снег
Белым ковром покрывает землю.
«Добро и зло нераздельны вовек», –
Я тайному голосу с верою внемлю.
Небо со снегом ложится наземлю
В дымке туманной отчего края.
Весь этот мир я как данность приемлю,
Здесь густо замешено ада и рая.
 

Разум, Материя, Бог – вот три кита, на которых зиждется мир, три его бытийных основы. Борьба за власть Разума с Материей и борьба Бога с их волей к власти – вот ключ к решению всех философских головоломок. Диалектика с большой буквы, конец философским самоистезаниям. Содержание мира не разворачивается из Бога, а рождается в борьбе первоначал. Не быть ангажированным ни одной идеологией, ни религиозными догматами, подняться над их полем боя личностным живым умом и занять стратегическую высоту – вот что нужно человеку для спасения жизни и мира. Удивительное свойство ангажированного ума – ходить вокруг да около, натыкаясь лбом на очевидное, не замечая его. Не удивительно, что для русской религиозно-нравственной философии при кровавом разгуле исторического зла нерешенным остался вопрос источника его происхождения. Из моей же философии следует, что источник зла кроется в борьбе за мировое господство метафизических первоначал, Разума с Материей, и в Воле к власти как таковой. Философы от Разума рационалистическую хлестаковщину приняли за инспектора, присланного свыше, и угождали ей, как могли, изо всех своих умственных сил. Но философы застыли в «немой сцене», когда явился на землю настоящий инспектор их чиновничьего руководства умами людей.

Вы, конечно, спросите, отчего так получается, всей мировой философией не видеть того, до чего смог додуматься ты, простой шахтер без роду и племени, почему ты умнее всех оказался? А я вам скажу, здесь ум ни при чем, их умом подсознательный страх управляет, ум-теоретик существа Смерти боится и бежит от нее быстрее, чем от ладана черт (вот ведь дались мне ладан да черт, который раз сообща под язык подворачиваются! Наверное, от бедности речи, а может быть, потому что черт да ладан отдельно друг без друга не существуют). Они, философы т. е., не с ладаном черт, – незавершенность бога боятся признать, чтобы без всесильного и всеблагого пастыря-поводыря не остаться, в человека не верят и под крыло всемогущего прячутся, соглашаясь быть его испражнениями, – яви, Господи, чудо всеобщего воскрешения чад слабосильных твоих, да будь таким, каким мы тебя выдумали. Ты не можешь, как мы, быть рожденным, незавершенным и становящимся, познавая вместе с нами тайны мира сего и того, иначе нам придется встать в центре вселенной лицом к лицу с чудовищем-смертью и тет-а-тет со своей совестью и грехами.

А мне-то что Смерти бояться, Смерть – нищета и убожество, а я с этими дамами давно нашел общий язык, мне даже с ними беседовать интересно. Я взял и признал неполноту бога и укорененность человека в Небытии. Назвал Разум отцом, а Смерть – матерью, и что же вы думаете, с тех пор все философии разных народов в мою схему ложатся, как кирпичики в общую стену, и стал я из тех кирпичиков один вавилонскую башню лепить. А может быть, эти слова, идеи и мысли созрели настолько, что буквально «висели в воздухе» и падали в мое сознание, когда я под ними сидел, как пресловутое яблоко на голову Ньютона.

Выдумал я богу вместо излишка, наоборот, недостачу, пожаловал к нему, как ревизор к товароведу: хватит, мол, нам в нижнем мире перед вами, святыми, отчитываться, будьте теперь так любезны нам дать отчет – под какой прилавок вы наше счастье заныкали (пусть простят меня господа демократы, я тогда еще старыми, материалистическими, категориями с богом беседовал, сейчас, конечно, дефицита нет, покупай любой, если деньги есть. Дефицит, конечно, означает отсутствие, но советский народ очень остро ощущал его присутствие).

А, вы думаете, бог смутился, стал изворачиваться и мне взятки совать в виде дешевого счастья, благость и радость дарить? Никакого счастья я не дождался, разверз бог передо мной бездну Смерти и говорит: на, смотри, где ваше счастье зарыто, если ты такой смелый, счастье ваше за тридевять земель за семью печатями у Кощея-бессмертного прячется. Глянул я в бездну, аж дух захватило, но ничего в ней не вижу – пустота черная, да и только, а из пустоты на меня взгляд какой-то идет.

Объял меня ужас от своей философии и все волосы дыбом голосуют против нее. Взмолился я богу: господи! Кто нам приготовил такую страшную долю – золотыми и железными цепями приковаться навечно к позорному столбу Смерти?! Ведь я же знаю, что это не ты и не дьявол, кто же это тот, кто грязь, низость и смерть возвел в основание жизни?! Скука, грязь и обыденность – ты не можешь всем этим быть. А если есть, то тебя нет, не существует, ты не можешь быть обыденностью, скукой и грязью. А если ты – не грязь, то почему твой человек существует в грязи? Но бог молчит, что он может сказать, он ведь и сам, как простой грешник, молится своему богу, холодея от страха неопределенности будущего. Бух! я под ноги богу: не выдай, говорю, господи, давай наше счастье вместе будем в Смерти искать. Бог говорит: ну то-то же, остынь маленько, вознесся не в меру, поперед батьки в пекло не суйся, не зная броду, не лезь в воду. Вздохнул я свободней и легче стал привыкать к своей философии.

И до того я в богоискательстве доискался, что бога стал чувствовать, ну вот прямо, как Витька, кореша моего. Сидим бывало с ним – с богом, конечно, не с Витьком, разумеется, с Витей много не насидишь, он в последнее время сдавать начал, примет бутылочку и рога в землю, а бог ничего держится, вместе с одной емкости из строя выходим или, быть может, это я выхожу, а бог еще остается, – и так задушевно беседуем, хоть по стаканам разливай наши мысли. Иной раз у нас дружеской беседы не получается – бог упрямый, как черт, ему обязательно на своем настоять надо, спорщик отъявленный, что твой Ноздрев, в запале спора иногда и бывшее выдает за не бывшее и, конечно, наоборот, – случается с ним такая беда. Иной раз он меня так достанет, что у меня желание черт пробуждает в лик ему съездить, – настолько близко бог ко мне расположен.

Да вы не пугайтесь на такое кощунство, бог на мое желание не обижается, он ведь знает, что заслужил. Он стратегически человечество к абсолютному благу ведет, а тактически столько палок судьбы о человеческие спины сломает, что спины трещат, как сухие поленья в жаркой печи. Но что ж ему делать, несчастному, коли он со своеволием человека совладать по-другому не может. Ну поостынешь немного, успокоишься, вспомнишь, чей лик перед тобой светится: прости, господи, – только и скажешь, – черт, мол, попутал, он, наверное, до Второго Пришествия не устанет тебе каверзы строить. И что же ты, господи, до сих пор не разберешься с чертом, как следует? А может быть, вместе на одно дело работаете, а, господи? Смотри у меня, осеню крестным знамением, – начинаешь опять забываться в дружеской атмосфере.

Перетянул я, значит, бога на свою сторону и легче мне стало созерцать глупость мировой философии. Они, мировые философы т. е., чтобы преображающую силу Смерти скрыть от человечества и от себя, да чтоб, не дай бог, как бы кто ни подумал, будто всеведущий бог посредством ничтожного человека из Небытия для себя знания черпает, постановили Премудрость бога от бога отнять и Софку, плебейку, родившуюся в горнем мире через грехопадение Адамова племя, в аристократические палаты Святой Троицы – Отца, Сына и Святого Духа – на порог не пускать и не под каким предлогом не присуждать ей высшего титула четвертой сущности бога. Выгнали незаконнорожденную из Святого Семейства и назначили быть Душой Мира без мысли о том, что присудили живой душе родиться в безродности, как свежей крестьянской девке, полной жизни и чувств. Очевидное, непосредственно наблюдаемое часто являет собой обратную картину той, которую утверждает разум человека. Чувственный мир и мир разума оказались плохо сопоставимы, но какой из них действительный, а какой мнимый, кажущийся, – чувства и разум на этот вопрос отвечают по-разному. Но почему человек всегда склоняется к утверждениям разума, а чувственное восприятие считает иллюзией? Почему главенство разума над чувствами люди считают хорошим тоном? Ведь разум без чувств, что река без воды, – одно лишь сухое русло, где только ящерицы-мысли скользят в извилинах мозга, обдавая его мертвым холодом.