Текст книги "Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)"

Хожу теперь сам по себе, свободный, как потрепанный кот. И коса пополам и камень вдребезги острыми осколками в самое сердце. Ведь что это за народ такой удивительный – женщины? Все ее существо изливается наружу, как вода через край, внутри ничего не держится, как ни клади. Имеет она, к примеру, мужчину не хуже Орфея готового идти за ней в ад, как за своей Эвридикой. Но мужчина этот как настоящий мужчина все чувства держит в себе, не выражая наружу пустыми словами созвучие душ. И вот стоит какому-нибудь прощелыге оказать ей пустяковые знаки внимания: подарить букетик дешевых цветов, сказать ей надуманный комплимент, который подходит ей, как корове седло, объясниться как бы ей в своих чувствах, зацепить, так сказать, ее внешний облик, и женщина, как собачонка на поводу, готова бежать за ним на край света и верить тому, что любому, кроме нее, видится как явная ложь. Куда деваются женская интуиция и проницательность! Таких глупостей натворит, что хоть опять с детского сада начинай ее жизни учить. Попала, как кур во щи, и в рот глядит своему хозяину, из которого, изо рта т. е., давно уже не исходит ни объяснений, ни комплиментов, а только требование своевременных завтраков, обедов и ужинов.

С потерей жены ее место в моем сердце заняла пустота. Мои дни, так же, как люди, бесконечной чередой, умирая, уходили во мрак, забытые навсегда в своем однообразии и пустоте. Отлетают ночи черными птицами, белыми птицами улетают дни. Вот как бы мне вырастить такие же крылья и улететь в прошлое вслед за ними, как будто меня и на свете не было. Белый свет от этого не померкнет. Сколько людей кануло в забытье, будто и, правда, их на свете не было! Пустота всосала остатки моей души и воцарилась в сердце, казалось бы, навсегда, – ни чувства, ни мысли и никакого желания. Вы мне, конечно, скажите: пустота, она и в Африке пустота и ничье место не может занять, потому что ее просто нет, раз она пустота и отсутствие всего что ни есть в этой жизни. А если ты – виноватых нет, сам дурак, – сердце чувствуешь болью, значит, оно не пустое и она, твоя ушедшая половина, все еще в нем живет. А я вам скажу, что так да не так. На первых порах после ухода я ее не ненавидел, не любил и не помнил, будто ее и не было никогда в моей жизни, и я жил бобылем бесконечное число лет один в этом маленьком доме. Когда она живая и настоящая мелькала у меня в голове, то сердце болью не отзывалось и, как камень, хранило молчание, не реагируя на нее, как на случайный образ, один из бесчисленных.

Тут было что-то другое, какой-то провал, зовущая пустота. Она и не она, жена и не жена, манила меня к себе из глубины своей пропасти, простирая руки навстречу. Мне виделось небо гнилое и в бездну какой-то обрыв. И я, как каменный идол, стоял на краю обрыва, не решаясь броситься к ней навсегда. Временем не измерить, сколько я стоял истуканом у провала зияющей пустоты. Иной раз вижу, вздрогнет, встрепенется листочек на дереве, выдавая присутствие времени, и опять тишина всепоглощающей вечности. Секунды монотонно падают со стрелок стенных часов, отчитывая вечность и ни на секунду не приближая к ней время, как человек, уходящий в даль, никогда ее не достигнет. Но пропасть помаленьку стала затягиваться, зарастать берегами и ее видение-призрак погружался все глубже, так и не опустив рук, протянутых мне навстречу.

Потом пришла тоска, как богомолка и серая нищенка, взяла мое сердце в холодные руки и повела за собой дальше по земной грешной юдоли. Ночи темнее тьмы метались по земле летучими мышами, между ночами мелькали короткие дни, как кусочки светлого неба в надвигающейся массе тяжелых туч, и бильярдными шарами укатывались за горизонт мимо памяти. Дни полетели, как «гуси» у слабоумного. Каждый день, не успев заявить о себе, начинает темнеть, истлевать, как изношенное платье, и отходит от меня, как ненужная ветошь. Куда ни гляну – везде тоска: черное небо звездами плачет – тоска, серый дождь стучится в окно – тоска, солнечный день над миром встает – пенный всплеск радости над морем тоски, небо светлеет, поднимается, ввысь и пустота нависает над землей от горизонта до горизонта, дорога в лес уходит – тоска, и лес стоит взъерошенной шерстью дикого зверя, и видишь себя по лесной дороге уходящим в даль своего одиночества за леса, за поля, за пространства. Давно погибшие звезды струят на землю обманчивый свет, и солнце ходит по небу, дурача людей их видимым вселенским центральным значением. И тебе открывается мир, в котором быть и не быть по сути одно и то же, мир, в котором «везде все равно». «Время лечит любые раны». Нет, не лечит время раны, а подменяет больное и близкое чужим и здоровым. Горе уходит от света дневного в темную глубь и прячется там, чтобы иногда выходить по ночам из мертвых могил и вампиром высасывать радость, мечты и стремления, впиваясь зубами в самое сердце.

Тоска – чувство, зовущее вдаль, как будто человек собрался уходить, сам не зная куда, и уйти не решается. И никто его туда, вроде, не гонит, не хочешь – не ходи, сиди и радуйся жизни, не приговорен, суда еще не было, ни мирского, ни Высшего. Так нет же, тоска не спрашивает разрешения у человека, возьмет его за самое сердце и поведет его не ведомо куда. Так и меня, обессиленного, эта дорога повела за собой, как задумчивая девочка тащит за руку тряпичную куклу.

Люди на земле мне стали представляться мыльными пузырями на кем-то вспененной поверхности водной глади. То там, то тут по одному и целыми кучами лопались пузыри, как человеческие жизни, но общая картина от этого мало менялась, потому что пузырей было много, и кто-то постоянно вспенивал воду, заботясь о том, чтобы картина жизни не стерлась с ровной поверхности призрачной глади. Люди мне стали казаться ненастоящими: был человек и нет человека. Человек – быть и не быть, есть и нет одновременно. Вот он был и вот его нет, исчезает быстрее, чем мед и Винипуха. Иная вещь дольше людей существует, человек умирает, а вещи без него живут, и помнят или нет они человека, об этом никто не знает. Сгинуть в пучине морской трудней, чем в безвестности мира.

Красный диск солнца долго стоит в тумане над горизонтом, словно решает тяжелый вопрос: стоит ли вновь и вновь всходить над смертью, ложью и пошлостью. Но, спохватившись, торопливо срывается с места и быстро восходит в зенит. Как человек, однажды решивший выйти из наезженной колеи, раздумывая, как это сделать, еще больше ускоряет свой ход по той же самой колее. Отработав очередную «упряжку», солнце ложится к закату. Уходящий день уносит с собой все, что видели глаза и чем была занята голова. И новый день идет на смену ушедшему, неся на себе все то же самое, что вчера видели глаза и чем была занята голова. Сострадательные ночи несут человеку забвение тьмой, а дни принуждают мучиться необходимостью существования.

За что ни возьмусь – все не я, все не мое. В огород и смотреть не могу – надоела до черта ягода-картошка. Ходишь, ходишь – растишь себе пропитание, сколько сил и здоровья даром растратишь – съел и нету, будто свое время и сам себя пожираешь, – или они тебя, как вы считаете, кто кого жрет? Я, конечно, все достаточно понимаю: не потопаешь – не полопаешь. Значит, выходит топать, чтобы лопать, а лопать, чтобы топать, – замкнутый круг получается, по которому ходит человек туда-сюда, хуже арестанта в клетке, пока не найдет свой и круга конец, как будто человек изначально был приговорен к прогрессирующему пожиранию себя самого. Homo consumes – в «человека потребляющего» превращается человек из Homo Sapiens, человека мыслящего.

Ведь что такое каждодневное принятие пищи, как не постоянное наполнение пустоты, из которой ты вышел, и которая сосет тебя из-под ложечки, если ты вовремя ей дань не отдашь? Как мать-земля, тебя взрастившая бережно, требует назад твое тело, чтобы кормиться им и тучнеть, повышая свое плодородие, так прамать-пустота не отпускает тебя никогда, с рождения требуя своевременной уплаты налогов за право пользования благами жизни. Пустота – это мать матерей, пуповину, с которой не оборвать ни одной повитухе. Расходует себя человек ежедневно на предметы первой необходимости и престижную роскошь, и все пуповины идут в одно чрево и все пожирает другое, чтобы насытить его бездонную пропасть. Чревоугодие – принцип жизни: чем больше хапает человек, тем больше раздражает аппетит пустоты, не заткнуть никаким богатством ее ненасытную глотку – голодные пасти могил.

Человек, разве для себя он старается, ему, что ли, больше всех надо? Ему бы с удочкой посидеть на заре у тихой воды, да с задушевными друзьями за столом побеседовать. «Все жене, все детям, внукам, а то и правнукам», – думает в свое оправдание сам себе человек и копит имущества для наследников всеми доступными теневыми и законными средствами. Последняя пустота, скажу я вам, – единственно законный наследник ему и всей его собственности. Она явится нежданно-негаданно заявить свои права на ваше наследство, не подвластная мирскому суду, со своей декларацией прав человека, она еще никому из людей не проиграла судебного иска. Изощряется человек в удовлетворении растущих потребностей своей пустоты. Но черт насытит ее аппетит! Она живет в каждом из нас, подстрекая сожрать противоположную сторону, пустота под землей разинула на человека беззубую пасть, пустота равнодушием неба свисает над его головой, пустота снаружи пустота внутри. Куда ты денешься от нее, человек?!

А я в гробу видал кормить ее, дармоедку, своими силами жизни. Мой огород бурьяном зарос, крапива соседу экспансию делает, целует меня с благодарностью и жжет от избытка пламенных чувств. Мне жизнь некуда тратить: ни на имущество для жадной наследницы, ни на продолжение себя в бесконечную даль за счет потомства, которого я не имею. Человеку жизнь дана, чтобы жить, а если он не может так жить, как жизнь того требует, так он от такой жизни непременно хочет избавиться, хотя бы на время. Что же такое пьянство, по-вашему, как ни стремление спрятаться от жизни, хоть ненадолго. Пьяный человек во сне частично похож на покойника, он с таким же внимательным торжеством, как покойник, наблюдает иллюзию сновидений, живущих в реальности смерти, только в отличие от покойника, вернувшись к жизни, он не помнит их, загробные мертвые сны, как реальность. Наяву человек насилует мысли, а пьяного и во сне они сами ведет его, куда захотят.

Я так думаю, что к водке состав смерти примешан: тяпнешь ее, родимую, бутылочку-две и нету тебя, и никакая сила не может тебя к жизни вернуть, пока сам не проспишься, т. е. умрешь на время и снова воскреснешь, как Лазарь новозаветный, и тут же хочешь опять умереть, но милосердные ближние умереть тебе не дают, пока ты не заплатишь за временное пребывание в вечной жизни, а нечем платить, так живи здесь, наяву, и мучайся до зарплаты.

Конечно, если в меру принять, тогда возникает иллюзия подъема и радости временной жизни. Но наш человек иллюзий и обмана в жизни не терпит, а потому не может оставаться в подвешенном состоянии распятого на кресте. А может быть, это не иллюзия не коварство, может быть, действительно смерть, как горькое лекарство, в умеренных дозах для жизни полезна? Но вот это «в умеренных дозах» нам опять же никак не подходит. Ну, что такое значит «в умеренных дозах»? Это значит на воздух чуть приподняться и висеть между небом и землей – ни туда, ни сюда, ни к черту в грязь, ни к ангелам в небо. Ну, разве такое промежуточное состояние человека достойно?

Философы Материю считают источником зла, так как Материя-Смерть, выходец из Ничто, из Небытия т. е., которое вмешалось в творческий процесс сотворения положительного мира и человек познал на себе, что такое спирт, что такое яд и прочие вещества отрицательного свойства. Познал, но за абсолютное зло их не принял: по пальцам сосчитать во всем мире людей, кто спирт считает абсолютным злом человеку. Спиртом и ядом лечат болезни душевные и физические, т. е. клином клин вышибают, смертью от смерти лечат. И как после этого скажешь, что Смерть, Ничто, Небытие – абсолютное зло человечеству? Чем бывает человек бесконечное время до своего рождения? Если же его не было, он был ничем, то откуда взялся? Значит, быть ничем, в Ничто все-таки чем-то быть? Нас ужасает мысль о том, что мы уйдем в Небытие, но не ужасает мысль о том, что мы пришли оттуда. Куда ни кинь свой не замыленный повседневностью взгляд, свой ум, проснувшийся к вопросам, – везде сплошные чудеса, которым нет научных объяснений. Вы, наверное, удивитесь, откуда в голове простого шахтера подобные мысли заводятся. Ну, откуда – вы ниже узнаете. А я хотел бы раньше сказать, что такие мысли в голове не рождаются, это результат совместной работы головы и сердца и не без помощи свыше, конечно, откровения т. е.

Водка, как смола заливает те щели, из которых в голову лезут неизвестно откуда посторонние мысли, и мозги варятся в собственном соку подгорающей кашей, и тогда человек начинает наблюдать весь тот ужас, который живет в нем еще до рождения. Первый раз я Смерть увидел в Саньке, когда она подобралась к нему следствию до сих пор неизвестно откуда. Но по правде сказать, Санькина смерть для следствия небольшой интерес представляет, чтобы искать ее днем с огнем по всем злачным притонам, где она может быть. Ум мой тогда пребывал не в очень трезвом состоянии ясности. Но может быть, как раз поэтому увидел ее, горбатую: я вам уже говорил, что к водке состав смерти примешан, может быть, как раз через него-то я и увидел косую. Вы думаете, если трезвый ум достаточным количеством спиртного залить, то ему всякий бред начинает мерещиться? Может быть, и так, но может быть и другое: ум реальность невидимой смерти проникать начинает, через водку состав смерти на ум свой отпечаток накладывает. Я вам, конечно, научно этого не докажу, но и вы мне обратное не докажете, так что давайте лучше не спорить.

Было это… Неважно, когда это было, зимой или летом, давно или недавно, суть происшедшего от этого не изменится и Смерть Санька на побывку домой не отпустит с нами за одним столом посидеть. Впрочем, что я несу, я ведь теперь сам к Саньку в гости отправился, как бы не разминуться нам по дороге. Поддали мы хорошенько – случай был уважительный, а мы без случая и не пьем никогда, мы – это я, Витек и Санек – и пошли на край села к одной задушевной женщине в гости. А денек в эту пору свои шары уже к ночи закатывал и ясный его солнечный глазик подернулся пьяной мутью тошнотворного самогона.

Мы незаметно как-то заболтались с Витьком, сам черт не вспомнит, о чем, и ушли довольно-таки далеко от Санька по меркам пьяной походки, который больше нас путался, какой первой ногой шаг начинают, левой или правой. Он шел как-то боком – правая нога чуть отставлена в сторону, левая рука всунута в брючный карман, другая свободно качается, – как будто такой человек, который собравшись в укромном месте помочиться на землю, вынужден посторониться, чтобы дать место товарищу, желающему и себе сделать такую же процедуру. Глядя на его забавную походку, мне даже стишок на ум пришел от подобной ассоциации, смешавший неосознанное стремление души в космическую даль с обыденной реальностью жизни:

 
Потеряна вера в высшую миссию.
Пива напившись, стою и писаю.
С укоризной глядит «ожидание звезд»:
Для космической миссии слишком уж прост.
 

Вдруг слышим приглушенный крик сзади нас повис на мгновение и оборвался на землю, как подкошенный. Ну, крик, да крик, мало ли каких криков висит ночью в полупьяном поселке. Только что-то екнули наши с Витьком сердца, как будто их насквозь одной тревогой прошило. Вывернули мы задом наперед свои ноги и как могли к Саньку поспешили.

Только видим, лежит наш Санек под забором и признаков жизни не подает. Конечно, здесь уместно подумать, что пьяный сон сморил человека в неожиданном месте. Но только у нас с Витьком даже мысли такой не мелькнуло: мы Санька не первый раз знали, он мог до глубокого состояния доходить, но чтоб под чужой забор завалиться, – это уж, извините, ниже Санькиного достоинства. Стоим мы над Саньком, как солдаты в строю над убитым товарищем, и чувствуем, как из глубин перегара тяжелая трезвость реальной жизни под черным флагом на нас наступает. На теле не было заметно путей, по которым Смерть вошла в человека, и мы решили, что она одолела Санька изнутри, но повернув его на живот, увидели, как из глубокой резанной раны спины на нас слепо уставилось то, что приводит к концу все надежды живущих, и кровь в темноте вокруг раны запеклась черным бархатом, как кружевная деталь старомодного туалета вездесущей старухи. Из черных нитей бытия плетется кружево смерти. Смерть вошла в человека этим путем, как в свою законную нору, и не хотела бояться людей, обступивших ее с двух сторон. Мы засуетились, забегали, не зная, как выгнать Смерть из Санькиного тела. Но Смерть вам не лиса в чужой деревянной избушке, ее не запугаешь косой, она сама, косая, несет косу на плечах косить вокруг все живое. Глаза Санька были открыты, но он не глядел на нас, мертвый глядит в себя, его взгляд ничего не выражает наружу, неподвижный, застывший, отрешенный, будто он уже наблюдает свой новый мир.

«Что такое человек в этом мире, геометрическом месте точек, разноудаленных от центра власти и равноудаленных от края могилы? – пришли тогда ко мне трезвые мысли. – Точка и есть бесконечно малых размеров независимо от приближенности к центру. Да и сам центр земной суеты – только мнимая точка в масштабах всего мироздания». Казалось бы, Санькин крик должен был оглушить всю вселенную: Человек погибает!!! – прозвучать раскатисто-громко, резонируя под куполом неба, но остался маленькой звуковой точкой в безмолвии чужого пространства. Гибель даже малой души – это как будто вырвали из общего строя космической музыки отдельные ноты и звучит мировая симфония, спотыкаясь, с трагическими провалами и диссонансами. И эти едва уловимые диссонансы неясной тревоги по безвозвратно утраченному будут вечно вплетаться в общий строй бесконечной симфонии, не давая ей обрести законченность, цельность и гармоничность.

Мы подняли Санька под руки. Смерть поднялась вместе с ним, ее лунная тень смерилась ростом с огромными тополями. Мы потащили Санька, как живого, но в стельку пьяного человека… Нас потом самих долго таскали, следователи хотели Санькину смерть повесить на нас, как они вешают пальто на услужливые вешалки своих кабинетов: чему удивляться и что тут искать, обыкновенное дело – бытовая драка со смертельным исходом на пьяной почве русского вопроса «ты меня уважаешь?!» Но мы им не рогатые изделия поточного производства и нам с Витьком хватило сил не предать Санькину память. Смерть его не нашла себе виноватых и скрывается где-то до сего дня в страхе разоблачения.

Следующей жертвой из нас троих стал Витек в тот же злопамятный год. Дело было в конце лета, под осень. Погода стояла ясная, чистый прозрачный воздух располагал к хорошему настроению. Купили мы с Витьком, что полагается для хорошего настроения, а закусить-то нечем и пошли мы с ним на край села картошки в костре испечь – печенки, по-нашему. Глядим, а уж кто-то, будто специально для нас, кучу хвороста навалил, – подходи, зажигай, да и только. Помянули мы добрым словом неизвестного благожелателя, развели огонь, расположили картошку и присели терпеливо ждать хорошего настроения.

Вдруг чувствую я, какая-то сила меня буквально с места срывает, пытается, лучше сказать, – ведь я же ей сопротивляюсь изо всех сил, как могу, потому как не пойму ее цели, зачем она мне настроение портит. Не тут-то было! Вдруг стал я будто загипнотизированный, встаю так медленно, как сомнамбул какой-нибудь спящий, иду, как приведение от костра и ничего поделать с собой не могу. Спиной чую, Витек во все глаза на меня смотрит, – уж не спятил ли я, ни «белочка» ли со мной забавляется. Прошел метров 10–15 и в сторону, за дерево, так же безвольно и равнодушно, как теленок, которого за веревку ведут. Затащила меня своевольная сила за дерево и встал я, как вкопанный, – ноги будто свинцом налились. Вдруг слышу гром среди ясного неба необычного звука и силы. Верхушки деревьев будто ветром нагнуло, и листья посыпались, печально так и испуганно. Тут меня, как молния ударила, насквозь до самых пяток прошла – в начале гром, а потом молния. Обернулся я, вся зачарованность в миг слетела, и застыл от ужаса уже без помощи посторонней силы: на месте костра воронка чернеет, комья вывороченной земли в разные стороны разлетелись и Витек лежит без движения, обгорелый, и мертвые глаза на меня глядят с удивлением: дескать, что же ты без меня от костра ушел? От этого взгляда мне стало жутко, я закрыл ему веки, но и сквозь веки он продолжал смотреть на меня все тем же упрекающим взглядом покойника. «Хороших людей земля не держит», особенно в России, – без объяснения причины мелькнула мне мысль в голове. Вы не подумайте, что я тоже в «хорошие люди» себя набиваю, ведь меня же не бог прибрал, я сам к нему напросился. Так не стало моего второго товарища, а меня какое-то чудо спасло, не пуская к «хорошим людям». С потерей второго друга, вместо прекрасного умного существа, каким мне всегда представлялась жизнь, жизнь предстала передо мной доисторическим древним чудовищем, остановившемся в своей эволюции. Развивалось и усложнялось представление людей об этом ископаемом чудовище, но не само чудовище, пожирающее своих детей, оно оставалось таким же злобным, тупым и прожорливым. Под искусственным покрывалом общественной морали шевелится зверь.

Как потом оказалось, один шахтер унес домой пакет взрывчатки, – контроль за расходом взрывчатых веществ на шахте в то время ослаб. То ли он рыбу глушить собирался, чтобы семью хоть рыбой кормить в тот дикий период перехода к «правам человека» и «свободе личности», то ли себя хотел подорвать от безысходной участи новоявленного пролетария перед лицом грядущего капитализма, – такие случаи были. Да только сын его с пацанами утащили взрывчатку, закопали неглубоко под землю и хотели, разведя над взрывчаткой огонь, издали посмотреть, как оно ухнет.

Это уже потом так «оказалось», а пока следователю относительно меня много чего показалось, тем более случай не первый. Я, может быть, даже и не упирался бы – из меня будто душу тем взрывом вынесло. Но не мог же я смерть Витька на себя повесить, прослыть убийцей своего товарища. Так и остался я с тех пор в одиночестве, правда, душа стала понемногу ко мне возвращаться.

Запало мне это чудесное спасение в душу, – ни смысла, ни цели, ни источника силы его понять не могу. И решился я тогда Клавдии Ильиничне обо всем рассказать, – а кроме нее, никто другой и не поверил бы. На шахте меня так бы на смех сразу подняли, что можно было бы целый юмористический сборник составить острот и шуточек на эту тему, несмотря на всю трагичность ее исхода. Клавдия Ильинична у нас вроде экстрасенса, которых в городах развелось видимо-невидимо. Но ей это слово никак не подходит, она любому экстрасенсу-целителю фору даст. Экстрасенс как бы из себя в мир выходит, сверхчувствие, значит, а Клавдии Ильиничне из себя выходить не надо, она себя от мира не отделяет, она его и так насквозь видит.

Клавдия Ильинична выслушала меня без удивления. – Да, ты, говорит, в рубашке родился. – Ага, говорю, в ней одной и хожу до сих пор. – Это Бог тебя хранит для какой-то надобности, – как эхом из детства, прозвучали мне эти слова. – Нет, Клавдия Ильинична, я в этом мире-то всем без надобности, а для какой такой важной надобности я могу Богу понадобиться? Просто, говорю ей, у Бога план по сбору грешных душ на этот год перевыполнен за счет перехода страны в новую формацию. Подождем до следующего года. И почему Вы моим спасителем Бога назначили, может быть, Смерть мне особый сюрприз приготовила, потому и отвела от преждевременной гибели? Но Клавдия Ильинична убеждать меня намерений не имела: она сказала один раз, как отрезала. И скоро я забыл, что Бог имеет во мне какую-то надобность.

Я рассказал вам только 2–3 случая моего чудесного спасения при явном вмешательстве потусторонней силы. Но таких случаев, когда эти силы прятались за случайностью, было намного больше, как будто Смерть преследовала меня чуть не с раннего детства, дабы я не мог открыть людям ее тайного существования. А может быть, моя самокончина и объясняется тем, что Смерть не прощает тому, кто ее видит, и Чья-то «надобность» во мне заключалась именно в том, что мне дано было ее увидеть? Ибо сказано: «Смерть действует в нас». Но Смерть сама не знала, чего она хочет, – укрыться от людей или открыться людям. Ее сомнение и спасало меня до поры до времени, она позволяла мне выйти «сухим из воды», не препятствуя тайным силам, и крепко чувствовалась «руководящая и направляющая» длань, не дающая мне ускользнуть с предначертанного пути.

Пока я пьянствовал и тосковал, скоропостижно скончалась мать, уйдя на тот свет ходатайствовать за меня перед господом богом, а на этом свете меня самого подвела к очередному запою, вложив в мою душу еще одну порцию сиротской тоски. И уже на выходе из запоя, близко где-то к восходу сознания, с голодухи, наверное, снится мне такой сон: будто в родном доме тепло и уютно, я сижу за столом, а мать тут же рядом печет мне блины. Масло в сковороде шкварчит, золотится и пенится, блины купаются в нем румяные, круглые, как полная луна бывает иногда на восходе. Но блинов мне мать не подает сама, как обычно, а рядом с ней стоит жена старшего брата – ей сноха, мне золовка – в нарядном платье, с торжественным видом и мать складывает свежеиспеченные блины ей в тарелку, зияющую жадной воронкой на разноцветном подносе.

Золовка идет в мою сторону, но блинов не доносит, успевая, наверное, их съесть по дороге, хотя дорога, вроде не дальняя, ставит передо мной пустую тарелку и возвращается с другой к матери. Мать накладывает еще блинов, золовка идет ко мне и снова их не доносит. Я сижу рядом с ними на кухне, но между мамой и мной как будто тысяча верст, и мы без посредника не можем перекинуться словом.

Третьей ходки я, конечно, не стал дожидаться вороной на дереве, пока золовка моими блинами натрескается, проснулся в недоумении и чувствую, как в мою голову где-то из-под желудка всплывает страшное подозрение относительно меня и золовки. Стоп, себе думаю, как прикажите понимать сон, не дай бог, если в руку, ничего себе, блин, посредничек межу этим светом и тем: я – второй рядом с братом законный приемник всего наследства родителей, нажитого нелегким трудом и заботами, но она, видимо, – я это ясно предчувствую, – уже поделила между собой мою долю, положив свое вето на мое право собственности. И тут же стал собираться к ней на разборки. Но золовка, вопреки моим нехорошим предчувствиям, вроде как ничего и даже согласна мне половину дома постепенно выплачивать.

Тут я совсем успокоился и мы полезли с братом на чердак разделить предварительно старый хлам, который еще там остался, и запасы нескоропортящихся продуктов питания, потому что предыдущие нам поколения не жили без учета горького опыта тяжелых лет и надеялись, т. е. не исключали, на их продолжение в будущем. Разложили мы с ним барахло и питание на две кучи и на моей стороне остался висеть добротный металлический термос для полевых условий хорошей вместимости. Я даже в обстоятельствах первоначального накопления капитала не обратил на него никакого внимания: висишь, мол, ну и виси, предмет металлический, и брат, видимо, постеснялся при мне его на свою сторону перевесить. Но вот залез я как-то на чердак в их отсутствии – они к тому времени квартиру еще получили – и вижу, нет моего термоса, на их стороне демонстрирует мне свои качества. Что, думаю, за дела, золовка, что ли, ему больше нравится? Беру и возвращаю его на прежнее место демонстративным манером. В следующий раз – он опять у золовки, я опять его на сою сторону и уже чувствую, без этой простой вещи мне смысла жизни не будет, будто мы с ним за гранью бытия в одной сущности состояли и на белый свет вместе явились. Вот и говори после этого, что магия вещей – вымысел донаучной фантазии колдунов и всяческих ведьм.

Так шло у нас с ней молчаливое состязание за обладание драгоценным предметом, но вида друг другу на счет предмета не подаем. Так дергались мы с ней, пока процедура не стала откровенной до неприличия. Тогда по тайному наущению золовки все вещи в доме стали мне намекать на нежелательность моего присутствия здесь. Первым делом икону в угол напротив входа повесила: от меня, как от сатаны, богом отгородилась. Вы думаете, она богу верит, она еще недавно партии-правительству, как богу, верила. А тут ее будто бог с неба окликнул, овцу заблудшую, назад в свое стадо позвал. Но я так думаю, бог здесь ни при чем, богу нет нужды людей в стадо сбивать, они сами в стадо лезут и жмутся друг к другу во время грозового светопреставления, а как только бог успокоится, да задремлет немного, так давай друг дружку топтать, пихать да от кормушки отталкивать. Как чуть явишься в дом, так богородица на тебя в упор из угла укоризненным взглядом золовки глядит, грустно так приспуская голову на бок: что же ты, родимый, по чужим хатам болтаешься, своего добра не нажил, так к святому семейству примазаться хочешь, и почему ты такой непутевый? Сын мой, Христос т. е., за тебя на крестную муку пошел, а ты как был непутевый, так еще хуже им сделался.

А я его, что ли, просил за мои грехи распинаться? – задаю я мысленно вопрос богородице. За свои грехи я сам хочу перед богом ответить, я не хочу, чтобы духовные пастыри делали из меня агнца божьего. Христос слишком высок для человеческой миссии, он даже не пал, а снизошел, спустился на грешную землю до состояния смертного человека. Он не мог умереть, потому что и не рождался, придя в мир в святости непорочного зачатия, а не в грехе, он не сжег за собой небесный корабль, сохраняя путь к отступлению. Отчего бы ему не воскреснуть, если он вовсе не умирал, умирает лишь тот, кто родился. Наш мир не из той материи сделан, чтобы отпустить от себя умершего бога или человека. Плоть для Христа была лишь оболочкой, он, как бабочка из куколки, выпорхнул из тленного тела. А как человеку воскреснуть из плоти, если он врос в нее, как зверь в свою шкуру? Зачем человек небесный в землю корнями врос? В этом мире не только душа, но и тело содержат в себе человека. Родившись в грехе, человек умирает по-настоящему, родившись в смертном грехе, человек приобщается к смерти.

Если бы Христос имел жену, голодных детей и больных престарелых родителей, которые без него обречены на гибель, пошел бы он на крест при таких обстоятельствах или продал себя за тридцать серебряников? Если пошел, то он – бог, если нет, то он – человек. Вот вам и вся дилемма, вот вам и свобода выбора добра и зла, вот и распался ваш богочеловек естественным образом на бога и человека. Бог на небе, человек на земле, и никаких богочеловеков этот мир не потерпит, не из той он материи сделан, чтобы допустить в себе такую неестественность, как богочеловек, такое невозможное сочетание того и этого света. Христос нес на себе божественную миссию, но не нес человеческую. По какому же праву он искупил мои грехи за две тысячи лет до их исполнения? Я не хочу спасения жертвой, я не хочу никому быть обязанным, я не хочу остаться без своей совести и без ответственности, спихнув их на чужое распятие.