Текст книги "Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)"

– Как же так «спертый воздух»? Вот Вы, говорит мне, шахтер, уголь «на-гора» добываете, которым все человечество на земле держится, бытовая жизнь, прогресс и наука. Вы, говорит, так же, как и все, незаметно для себя цивилизацию двигаете. Память о Вас навсегда сохранится в сердцах признательных поколений, и Вы не уйдете бесследно, продолжая себя памятью в прекрасное далеко.

– Вещая память сама по себе призраком бродит по краю вселенной. Память – свет потухших звезд, блуждающий в ночи, – кто-то из меня отвечает ему поэтическим слогом. Я даже растерялся от неожиданности, но быстро взял себя в руки.

– Уголь – не мрамор, на нем имен не напишешь, кто его из подземелья «на-гора» выцарапывал, – это уж я сам ему говорю как шахтер без подсказки мне внутренним голосом. – Сгорит наша память в печах вместе с углем и пеплом развеется по земле. Ты моей жизни сейчас значение дай, а не моей будущей памяти, которая протянет на земле не дольше моих собутыльников. Что ты меня, как лошадь соломой, будущим кормишь? Нахлебались мы уже этой кашей, сыты по горло.

– Вот для этого и нужно работать, учиться и расти над собой, чтобы дальше продлить о себе благодарную память, – повторяет он попугаем, как бы не слыша последних слов про кашу, солому и светлое будущее.

– Да что ты прилип ко мне со своей памятью, как банный лист к мокрому месту, – начал я выходить из терпения, – я тебе Пушкин, что ли?

– Да, говорит он как бы сочувственно, не давая мне распалиться, – что же делать, если люди рождаются в разной степени одаренности, – бубнит он под нос, забывая материалистический принцип равенства людей от рождения.

А я ему в ответ простым вопросом по лбу да по очкам: кто ж их, дескать, одаряет по-разному, кто берет на себя совесть мерить заслуги еще не рожденных людей, уж не бог ли?

– Нет, говорит, не бог, а природа.

– Так что же, – последовательно ему говорю, – твоя природа имеет разум и совесть? Так ты ее называй, как положено, богом.

Мой очкарик и сам уже понял, что сморозил что-то нематериалистическое.

– Нет, – умом изворачивается мой оппонент, – Вы меня неправильно поняли: все люди рождаются с искрой божьего дара («божьего»?! – гуси полетели или крыша поехала?), но такие, как Вы, над ним мало работают, предпочитая тьму пьянства духовному свету.

А я его ум простыми вопросами, как смирительной рубашкой опутываю.

– Что ж ты, мышь серая, не сделался Пушкиным? Ведь ты умственно много работал, – вон высох весь и два лишних глаза на лоб нацепил, по сельским клубам мотаешься и несешь общественно-бесполезную чушь.

Мой оппонент совсем с толку сбился – ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-реку не может сказать. А я дальше пошел развивать наступление на идейном фронте борьбы за наличие бога, который мне до сего дня и во сне не снился, черт бы его побрал вместе с лектором.

– А зачем нужно ее после себя оставлять, память эту, если тебя самого в ней не будет, тебе зачем это нужно, чтобы вместо тебя твою память на земле по жизни таскали?

– Хранится память об ушедших в высоком плане бытия, – вдруг ни к селу, ни к городу выдает кто-то из него нематериалистическую сентенцию. Он даже слегка присел от удивления.

– Ты мне умом не докажешь, зачем память должна пережить человека, и не ври мне про беззаветное служение светлому будущему. Я тебе про память сам объясню, какую корысть вы от нее надеетесь получить: вы инстинктами чуете, что, зацепившись памятью за будущие поколения, сможете вторично из гробов на белый свет повылазить, т. е. они сами вас на свою голову извлекут, когда дойдут до подобной возможности. Вы в это не умом, не сердцем – печенкой верите, хотя бессмертие человеку опровергаете. А мне, ничтожеству, на чью память прикажите опереться, если бог меня не запомнит, то на грядущие поколения надеяться нечего, без бога меня уже никогда здесь, на этом свете, не будет. «Все забудут о вас и вы обо всех забудете», – сказал какой-то мудрец.

Мой оппонент ожил немного, заметив во мне согласный с его наукой момент.

– Разумеется, материализм не опровергает принципиально возможность возвращения к жизни, но сейчас, с достигнутых высот, об этом рано судить, быть может, у науки действительно есть такая возможность.

– Вопросы о вечном не наукой решаются. Твоя наука только разложить человека по составным элементам умеет, а чтобы обратно собрать – кишка тонка у твоей науки. В тело нужно еще душу вернуть, которой, по-вашему, нет. Жизнь существует, когда дух и материя бок о бок рядом идут, а вы с попами разогнали их по разные стороны баррикад, принуждая враждовать друг с другом за власть, и сами живете на земле серыми призраками неизвестно зачем. Ты мне слей физику с лирикой, ты оживи мне науку духовностью, – а как ты мне это сделаешь, если у тебя бога нет? Ваша наука только покойника из гроба может побеспокоить, но не всего человека к жизни вернуть. Я не скажу тебе – лженаука, потому что научности у вас действительно не отнять. Но как видно, ваша наука без веры жизнь, как пьяную бабу, боком волочит и на ноги подняться ей не дает.

Мой оппонент опять замолчал, только глазами на меня сквозь диоптрии хлопает.

– Если бог есть, – объясняю я ему дальше ситуацию с богом, – значит, я, ничтожество, ближе вас к основанию мира живу: бог создал мир из ничто – ведь это первая аксиома, т. е. догмат, христианской религии. А если его нет, то я – пыль и грязь у вас под ногами. И ты хочешь у меня бога выкупить, обменяв его на материю, чтобы вечно попирать ногами меня, пыль придорожную, чтобы на моем горбу веселей в рай заехать. Если бог есть, то я такое ничтожество, которое вам, господа, – тамбовский волк вам товарищ, – никогда не достать. Вся беда человечества в том, что оно не понимает мировой основы ничтожества. Вы думаете, я ничтожество так себе, плевок божий, а я такое ничтожество, которое плюнет когда-нибудь дальше бога, за века, за пространства, за границу вашего разума-недоноска, за все рекорды Гиннеса месте взятые. Я смогу просто плюнуть туда, где не валялась мысль человеческая, за вашу бездарную умность, за плоские ваши теории, за ваши пошлые вымыслы. Вот вам, господа, что такое ничтожество! Попробуйте вы, чистоплюи, переплюнуть меня, хотел бы я посмотреть, кому из вас хватит духу признаться в ничтожестве. А в отсутствии бога я такой плевок, который вы побрезгуете сапогом растереть. И как же после этого ты мне прикажешь с богом расстаться? Если бога нет – и меня нет. Я думаю, и в обратную сторону то же: бог – ничто без меня, без человека т. е. А ты со своей материей сам разбирайся, кто из вас существует и кого нет, и не буравь мне душу спиралью времени до будущих поколений, ты мне этим штопором душу не откупоришь.

Его первые, живые, глаза растерянно забегали под прикрытием вторых, мертвых, глаз, как серые мыши, ища прямого пути к спасительной норке. Но я кровожадным котом продолжаю стоять у него на дороге.

– Пусть лучше весь будущий мир на голову встанет, если я не должен в нем быть, – откровенно так ему говорю. И вы все тоже так чувствуете и вам все предстоящие поколения, как прошлогодний снег нынешним летом, но демагогия светлого будущего помогает вам материалистически существовать в текущее время, – или материально, как ты считаешь, правильней будет? Ты зачем себе глаза стеклянные сделал, чтобы совесть живых ими прикрыть? Не может человек построить смысл своей жизни на служении будущему человечеству, если его там не будет, – это неестественно. Значит, он каким-то образом чует, что и он там может быть.

Это выходит так, значит, – я должен в темной сырости шахты гнить, роясь лопатой в кишках земли, и спиртовать себя «на горах» для замедления распада тлением, чтобы будущим поколениям – мои глаза их не видели – сладко елось и пилось, чтобы человечество научно-технически в себе возрастало, не утруждая моим лишним именем свою загруженную память. Да на черта мне сдались ваши грядущие вдаль поколения и все достижения человечества, если я своего смысла жизни не чувствую?! Почему я должен служить навозом для будущего какого-то плодоносного сада, если мне с того сада ни одного яблочка в рот не достанется? Я не хочу мучиться существованием ради пользы будущим людям.

Он, бедный, стоит на трибуне механическим агрегатом да только чахлыми легкими, как изработанным насосом, воздух со свистом засасывает. Кореша мои, вижу, свесили головы, прибившись неподвижно к спинкам сидений, и сделались похожими на едва живые распятия. Начальник участка, комсорг и парторг сидят на сцене президиума святой троицей тоже больше похожими на образа, чем на президиум: с лица вся краска сошла, как она сходит с наглядной агитации под ударами бессознательной непогоды. Лица их как-то в миг поблекли и постарели и три атеистических физиономии вместе выразили одно смирение, кротость, покорность судьбе и готовность к раскаянию. И начальник, мне ясно видно, сильно сожалеет о глупости им совершенной в дверях, после которой не уйти от вопросов высоких инстанций: от какого такого гнилья социально нездоровых процессов в вашем трудовом коллективе завелось опасно чуждое явление под видом данного индивида?

– Нет, кричу я снизу партера к нему на трибуну, – я хочу верить в бога, Страшный Суд и всеобщее воскрешение, иначе я никакого смысла жизни не чувствую, и хочу, чтобы ты за свое вранье на Страшном Суде перед богом ответил. И во имя будущих каких-то таких поколений жить не хочу и не стану. Подавай мне весь мир со вселенной в придачу, – да чтоб я тебя там не видел, – а не то – пусть он провалится в тартарары вместе с тобой и будущим временем. Видеть не могу такой мир, который из разорванных человеческих судеб, как азбука Морзе, из точек и тире состоит.

– В разрывах ткани бытия сквозит пустая бесконечность, – снова кто-то из меня влезает в нашу дискуссию поэтическим слогом, будто насмехаясь над моей горячностью.

Вижу, мой оппонент терпение не на шутку начал терять от нелепой простоты ненаучного спора, в общем, довел я, бедолагу, до белого каления, хоть чайник сверху ставь – не долго будешь ждать, когда закипит.

– Да Вы просто, – кричит он мне сверху трибуны вниз партера, – эгоист и чуждый социалистического общежития элемент антисоциальной направленности!

А я ему опять снизу вверх.

– Сам ты элемент химической таблицы Д. И. Менделеева – хлор ты вонючий, медь пустозвонная. Присосались к марксизму, как к дойной корове, а нас светлым будущим кормите. «У вас, значит, душа, а у меня курицы напздели», – как говорила моя покойная бабка. Извините, конечно, за дурно пахнущее выражение, но я вам не марксист какой-нибудь, из чужой песни слов не выкидываю, вряд ли она и сейчас, бабка т. е., в райских садах розы нюхает.

И вся публика, притихшая тише мух в темноте, ясно чувствует: вот сейчас, еще мгновение только, и поучающий сверху партийный язык мимо воли оратора понесет браниться разными выражениями, которым не учили основоположники научного коммунизма. И я, дорогой читатель, как на духу тебе говорю, с рождения самого не встречал таких сложных конструкций многоэтажного мата, – ученый человек, сразу видно. Как будто он выстраивал их в себе долго и тщательно, по-своему сочленяя разные элементы конструктивно богатого русского языка, и сделал им вернисаж, воспользовавшись мною как поводом.

Я тоже был на выходе из себя к тому времени, имея предчувствия, что на его портрет свои штрихи наложу, но меня уже, слава богу, дружинники-мордовороты с двух сторон подхватили и повели вон из зала политпросвещения, как пьяного попа – борца за бога, царя и отечество.

И что на меня нашло прошлый раз, до сих пор понять не могу. От той злости, наверное, что ребята целый день на свободе от работы и жен, а я сиди тут и слушай, как последний дурак, веселую песню партийного сверчка про запечный социалистический рай. Черт попутал меня с этим богом, и для чего мне бог этот сдался, ведь отродясь ни в какого бога не верил?

Хорошо еще после вчерашнего отойти не успел, приписали мое выступление нетрезвому хулиганству и в городской вытрезвитель отправили на спецмашине, как по заказу, что мне живо напомнило сон об аде и рае. А то ведь, как я сейчас понимаю, могли значительно дальше задвинуть – нездоровые мысли от бога лечить. А так ничего, обошлось. «Пропесочили» меня на профсоюзном собрании не за беглые мысли из коллективного общежития, а за счет пьяного хулиганства в общественном месте, но с лопатой нас разлучить не смогли, – так я сросся с нею, родимой, ни дать, ни взять – сиамские близнецы. Из общежития-то они сумели сбежать, мысли т. е., но до бога не добрались, так и жили в бегах, скрываясь от всесоюзного розыска. И что, скажите, я должен был с ними делать, если не топить вином, как лишних котят?

Я до публичного выступления был ни туда, ни сюда, ни народом, ни выходцем из народа, а теперь совсем завис между землей и небом, как колбаса на веревочке, и кореша мои, как дорогую колбасу на витрине, еще дальше меня сторониться стараются. Пустоту еще большего радиуса и глубины ощутил я между собой и людьми, как будто люди вдруг застеснялись, что могут жить возле меня, не веря в бессмертие.

Мне часто снится один и тот же сон, будто сижу я или стою на узкой вершине природной скалы, на такой высоте, куда и птицы не залетают, или на чем-то вроде искусственного строения вавилонской башни. Каким ветром занесло меня в поднебесную высь, в неустойчивость существования, сновидение не объясняет. Оно только задает мне исходное положение и ставит невыполнимую задачу – спуститься вниз, не разбившись. Спуск такой крутой и высокий, что преодолеть его невозможно. Я чувствую, что если стану спускаться, то непременно сорвусь и разобьюсь насмерть. И все-таки я начинаю спускаться, потому что внизу живут люди, а наверху я один на узкой площадке в неустойчивом положении поднебесного существования. Старое скучное небо свесилось надо мной куполом цирка, облака плывут, глупые, как овечки, нудно, тоскливо и одиноко до пустоты. Я начинаю спуск с замирающим сердцем и слабеющими от страха руками, заранее предчувствуя неудачу. Уносящее чувство падения в бездну охватывает меня с головы до ног, и я выхожу из жуткого сна таким же опустошенным, каким был в поднебесье.

Я никогда и никак не мог представить себе существование без меня этого мира, это странное чувство не признавало никаких сомнений, оно было абсолютно, как идеи научного коммунизма, подсознание стояло на своем, наплевав на явную бредовость этого чувства. Может быть, это субъективный идеализм, в котором мир – мое представление, он отрицался материализмом сведением его к солипсизму – существую только Я и так думает всякое Я. Но солипсизм не абсурд, а следствие того, что каждый человек является центром мироздания, он слит с этим миром навечно и никогда не уходит из мира.

Верил ли я в бессмертие, когда издевался над обкомовским лектором? Сам не знаю, как вам ответить. В детстве и юности я верил в бессмертие самым простым натуральным образом, т. е. физически, вопреки здравому смыслу и реальному опыту. Я верил, – не знаю, какой печенкой, – что не могу погибнуть ни при каких обстоятельствах, даже если выпаду из самолета на безразличной для меня высоте и верил в спасение абсолютно до мистического ужаса перед самим собой. Просто удивительно, до чего интуиция человека может не согласовываться с реальностью жизни! Я представлял себя с пулей в сердце, падающим в пропасть и прочих безысходных обстоятельствах, но смерть не брала меня, как иной раз хмель не берет трезвую голову, сколько ни пей, и не покидала неестественная уверенность в том, что в момент критической ситуации нечеловеческим напряжением воли и духа смогу остановить проникновение смерти в мой организм. Именно – проникновение, приход извне, потому что она жила в своем мире, а я, маленький человек, – в другом, – так мне казалось в детстве и юности: она – ночью, я – днем, она – в темноте, я – в солнечном свете. Но эти миры соприкасались в тревожной тайне вечернего света, вызывая во мне безотчетный страх перед грядущим наступлением ночи. С одной стороны – вера в бессмертие, с другой – не спать ночами, инстинктивно чувствуя тайное присутствие смерти или чего-то страшного, неестественного, неземного в одной комнате рядом с тобой. Вот и попробуй ответить на этот вопрос: во что ты веришь, в жизнь или смерть, если их миры, как два полюса – любовь и ненависть – развести невозможно, не утратив чего-то цельного.

Мистический страх – откуда берется это глубокое инстинктивное чувство, если нет веры ни в какие потусторонние нечистые силы? Мистический страх, чье детское сердце не томил он сладко-таинственной жутью, чье детское воображение не затягивал он в свой магический круг. Но с возрастом, к счастью или сожалению, уходят пустые страхи из нашей повзрослевшей души, рассеиваются, как утренний туман ранней жизненной поры. Но так ли уж пусты и бессмысленны были они? Все мое детство, сколько я себя помню, прошло под черным знаком ночных мистических страхов. Может быть, всему виною была моя излишняя впечатлительность, а может быть, здесь было что-то иное. В детстве душа еще умела заглянуть за край бытия, а может быть, она была еще там и не хотела выходить в реальность еще более страшную, чем реальность загробного мира. С какой стороны бытия поджидала детскую душу более страшная нечисть? – только жизнь и Смерть могут ответить на этот вопрос.

Одним из постоянных источников страха были «страшные истории». Когда и где мы их только ни рассказывали друг другу эти истории. Кто их сочинял и откуда они брались, никто бы и никогда не ответил на этот вопрос и возникало ощущение, что эти истории существуют помимо нас и приходят сами собой, без труда размещаясь в широко раздвинутых в детских умах рамках правдоподобия. Все, разумеется, знали, что этого быть не могло, но все чувствовали, что это каким-то образом могло быть. Если люди верят, что в каких-то мирах обитают такие существа, как бог, апостолы, святые и ангелы, то почему не может быть и в других мирах других существ, далеких от святости? Особенно мы любили их слушать в тесном кругу поздно вечером, когда сам бледно-синий вечер похож на утопленника и лунный свет льется сквозь листву, будто из потустороннего мира.

А уж когда я оставался в ночи с глазу на глаз с беспросветной тьмой, когда в доме все спало мертвым сном, тогда от «сладостно-жуткого» чувства оставалось лишь «жуткое» многократно усиленное бессонным ночным одиночеством, пытка и мука, расплата за «сладкое». Тьма, как свет, просачивалась сквозь оконное стекло. Она, как будто слепая, вытягивала вперед свои щупальцы и шарила перед собой. Страх пронизал меня насквозь до мозга костей, сливался со мной в одно существо. В пытку превращалось одно лишь ожидание грядущей ночи. Я часами лежал без движения, не решаясь даже повернуться на другой бок: психическое напряжение как бы создавало защитное поле, которое страхи не в состоянии преодолеть, как магический круг Хамы Брута. А повернувшись, ослабишь поле и кто-то ткнет в тебя страшным пальцем и скажет – «вот он», и страхи набросятся на тебя. Время прекращает свой ход – оно кажется и бесконечно долгим и кратким, как миг, – кажется, вот только недавно лег, а уже светает. И все страхи неохотно, будто сожалея о том, что опять уходят ни с чем, начинают понемногу пятиться, отступать и, наконец, совсем исчезают. Необычная легкость охватывает сознание и я с удивлением думаю: что за глупость, что за бред и забываюсь сном глубоким без сновидений. Удивительно, что я никогда не испытывал после бессонных ночей, которые шли иногда по несколько в ряд, никакого недомогания, днем не клонило ко сну и не было тяжести в сознании и в теле.

Но когда действительно наступило настоящее испытание, – отчетливые размеренные тяжелые шаги ночью на чердаке в частном родительском доме, когда уже все спали, – я на удивление легко перенес то, отчего даже взрослому человеку с крепкими нервами стало бы не по себе. Шаги скоро стихли, и я даже не стал никого будить, а уснул быстро и без страха, почувствовав даже странное облегчение. Нет, это не была слуховая галлюцинация от постоянного нервного напряжения: шаги повторились еще раз, но уже днем, когда мы с братом были дома одни, – мы закрыли двери и убежали из дома.

Шаги больше не повторялись, но несколько позже пришло новое ни теоретической наукой, ни эмпирическим опытом, ни здравым смыслом не объяснимое явление: поздно вечером, с начала летней ночи, часов в 11–12, как будто долго и настойчиво ворочали ключом в замочной скважине, пытаясь открыть входную с улицы дверь. На вопрос – кто там? и что ему надо? никакого ответа не следовало и звук не прекращался ни на секунду. Когда отец резко, рывком открывал дверь, ни за дверью, ни во дворе никого не оказывалось. И продолжалась эта беспрецедентно наглая попытка открыть чужую дверь при наличии в доме полного состава семьи с наступлением каждой ночи, то слабее, то понастойчивее, в течение 2–3 недель. Но все до того привыкли к странным звукам, что уже не обращали на них никакого внимания. Оказывается, привыкнуть можно ко всему, даже самому необычному и необъяснимому с точки зрения привычной реальности. Но для меня эти явления знаменовались, как ни странно, выходом из мира мистических страхов, поэтому запомнились на всю жизнь. Вот уж действительно – клин клином вышибают. Нельзя, конечно, сказать, что я осмелел до такой степени, что мог теперь ночью принести с кладбища старый подгнивший деревянный крест, как это делали на спор мои товарищи, но все же ночные кошмары меня больше не мучили.

С годами я понял, что все пресловутые выходцы с того света – лишь жалкая пародия на истинную нечисть подлунного мира: примитивность, насилие, хамство, невежество, подлость, предательство, трусость, карьеризм, продажность, стяжательство, коррупция, узаконенное воровство, самоуверенная глупость, лживость, лакейство и лизоблюдство, жажда власти, богатство и почести, распутство духа и плоти, пошлость, разврат, извращения – вот та реальная нечисть, что правит миром через людей. Дети боятся эту нечисть как таковую, взрослые воспринимают ее как характеры отдельных людей, но пробивная бездарность, власть посредственности, клептомания, фанатизм, колдуны, экстрасенсы, астрологи, обезличивание и обобщение, некрофилия жирных душ лезут изо всех черных дыр нравственного космоса – посюсторонние охотники за детскими душами. Благоустраивают в захваченной душе среду обитания деловые химеры – Алчность, Рвачество, Хитрость и Ложь. У Гоголя страшна не та нечисть, которая является в явном виде, воплощенными образами, а та, которая кроется в людях и в их среде обитания.

Мы в детстве думали, что страх стоит, как тень, за дверью гроба. Но гробом оказался мир по эту сторону двери. Детской мукой по ночам страх стоял загробной тенью. Ее, посюстороннюю нечисть, чуяла душа невинного ребенка, как кони чуют мертвеца, но никак она не может одолеть святого круга невинной души, пока ребенок не становится взрослым.

 
Страшнее, безжалостней, злей и проворней
Всей жалкой нечисти потусторонней
Коварство, подлость, предательство, ложь.
Им душу на блюдо «вынь да полож».
Низость, расчетливость, гнусность и лесть –
Нам темные силы придумали месть.
Карьера, бездарность, жадность, корысть
Завистью душу не устанут нам грызть.
Донести, подсидеть, подкопать, обобрать –
В мире повсюду их целая рать.
Надутая жабой пошлая глупость,
Самодура-барана предвечная тупость,
Невежество, хамство, позерство, стяжательство.
Нечисть взяла на себя обязательство:
Лизоблюдство, плебейство, холуйство, измена –
Человеческой сути грядет перемена
Станешь, как мы, достигнешь ты многого, –
Слышен повсюду голос двурогого, –
Детство предай, от себя отрекись,
Стать человеком навек зарекись!
Круг святой – для них не преграда,
Душа человека за труд им награда.
Мало что в душу, лезут и в гены,
Дабы не тратить время на поколений смены.
 

* * *

 
Красота, величие, достоинство, честь,
Как одинокие звери, затравлены псами.
Сколько их лает! их свору не счесть,
Их не становится меньше с годами.
Загробная нечисть – лишь тень настоящей,
Перед ними никто Вельзевул.
Бездарность у них «в законе», «смотрящий»,
Всякий из них ей жопу лизнул.
 

Мне в детстве часто казалось, что пустая комната наполнена чьим-то незримым присутствием, сейчас моя комната наполнена незримой пустотой одиночества.

Вы не подумайте, что я для оживления сюжета необычные явления сам придумал, так все и было на самом деле и научного объяснения этим явлениям нет никакого. Вы же так не подумаете: вор залез на чердак чего-нибудь там украсть и расхаживает по потолку, как у себя дома, когда все дома. Или в другом случае: вор подбирает к дому ключи или отмычку в присутствии всех домашних, да громко так нарочно гремит для испуга, и исчезает, как приведение, когда отец резко дверь открывает. Если бы я хотел оживить ваш интерес по ходу рассказа, так я бы похлеще чего-нибудь выдумал. Но чего не было, того нет, а что было, то было.

Дальнейшая земная жизнь все же вынула меня из бессмертия, из меня самого, на выходе из детского мира в реальность существования. Я равнодушно увидел, что смерть живет и днем, на свету, весь мир, как лакмусовая бумага, пропитан ее составом, окрашен в ее серые тона, она есть последний хозяин мира сего, весь мир пропитан запахом смерти, как воздух, наплывший на выгребную яму, и жизнь сама есть форма существования смерти, но человечество утратило нюх на зловоние, как бомж, живущий рядом с помойкой. Основа жизни соткана из черных нитей тьмы, в полотно простое жизни смерти нити вплетены. Чувство физического бессмертия стало уходить от меня, я почувствовал смерть не рядом, а внутри себя, – она повседневно, исподтишка проникала в меня, минуя критические ситуации напряжения воли и духа. Мысли о бегстве от смерти и от себя выпадали в душу осадком, иной раз поднимаясь со дна песчаными бурями и снова затихая на время. Но куда от нее сбежишь, если она внутри, тем более от себя, падшего грешника родом из смерти? Смерть, как лиса грызуна, из любой норы человека достанет, в какой бы мир он ни скрылся, у нее везде агентурная сеть и длинные руки. Единственное спасение человечеству – встретиться с ней глазами в упор. Но смерть представляется человеку медузой Горгоной с гипнотическим взглядом и змеями вместо волос. Вы не верьте, кто скажет, что смерть слепа и не разбирает правых и виноватых, что на месте глаз у нее провалы в зияющую пустоту. Нет, она из той пустоты через провалы глазниц завистливо смотрит в свои владения, где лакеи живут, как хозяева, не зная настоящей хозяйки и не желая ее признавать. Она в 20 веке прозрела, ей больше не нужна посторонняя помощь, чтобы веки от земли поднимать. Смерть о жизни знает больше, чем жизнь о себе. Прорывая мира грани, тайна смерти рвется в мир. Смерть разрывает время, как зверь зубами добычу.

20 век – век оживающей Тьмы, явление в мир оживающей Тени. В начале 20 века Тень уже широко расправила над миром свои темные крылья, к середине 20 века она хозяйничала в мире открыто, но люди по-прежнему думали, что они правят миром. Но к концу 20 века, как показалось свободно мыслящим интеллигентным умам, Тень исчерпала свои претензии на мировое господство и передовое человечество, вздохнув с облегчением, приступило к осуществлению планов тотальной цивилизации всего земного населения… того же самого мирового господства.

«Тень, знай свое место!» – вновь пытается человек повелительно крикнуть на свое отражение, так и не распознав ее суть. «Тень, знай свое место!» – это барско-повелительное отношение к Тени заведет человечество в тьму. Современный человек бросает вызов своему двойнику, обрекая себя на вечный бой с собственной Тенью. Он наивно уверен, что теперь-то в любом образе и под любой личиной узнает коварную Тень, теперь-то он знает все ее гнусные привычки и подлые манеры.

Тень должна вечно тащиться в пыли, цепляться за сучья, изгибаться дугой и лакействовать человеку, быть его мертвым фантомом и механически повторять теоретические движения рационального Разума. И Тень приняла вызов всего цивилизованного человечества. Тому ль тягаться с Темнотой, кто ослеплен полдневным светом?

Сказала с досадой мне моя тень:

 
– Я, как дура, тащусь за тобой целый день.
Скоро будем с тобою мы в царстве теней,
Будешь ты – моя тень, это будет верней.
 

Тень действительно займет свое место, но лишь на короткое время. Она уйдет в царство снов, но вновь встанет на пути человечества в неузнаваемом облике. Цивилизованный Запад бездарно уверен, что он то держит свою Тень на цепи, что его-то уж Тень знает свое место отлично. Но не сам ли цивилизованный Запад танцует страшный механический танец, повторяя движения Тени к тому же самому мировому господству? Тень сменила тиранический облик на либеральный и хочет «освободить» от «тирании» весь мир. Когда же она объединит весь мир под вывеской демократии и прав человека, она снова примет свой естественный облик тирана. Возможна ли победа человека над собственной Тенью? Без Тени человек – не человек, он – выходец с того света. Тень и мать ее, Тьма, не простое отсутствие света, они имеют свою запредельную сущность. Если человек не постигнет свою Тень и мать ее, Тьму, тогда «Тень, знай свое место!» – скажет Разум человечеству в конце пути.

– Ну, надо же, опять автор в повествование влез! Я читателю о смерти рассказываю, а он своей Тенью меня перебил. Хотя, впрочем, одно и то же, – как говорил черт в моем вещем сне о душе и покойнике. Выходит, и я должен Смерть с большой буквы писать? Так что готовься, незабвенное человечество, дорого гостя встречать. Как говорят святые и пустые пророчества, не долго осталось ждать, скоро явится, не опоздает, да не гостем, а законным владельцем вас и всей вашей собственности. Готовься, человечество, прямым взглядом встретить взгляд, идущий из ниоткуда, тебе уже не много осталось, соберись нечеловеческим напряжением духа и воли, может быть, выдержишь. Хотя, я думаю, вряд ли уже, слишком ты измельчало в комфорте благополучия, опошлилось в рекламах и правах человека. Равнодушие и покой вы называете мудростью. Люди таят свои души на это земле от безликой силы, которая невидимо правит миром, вместо того, чтобы бороться с ней. Поэтому души, выросшие в тайниках, без солнечного света, не закаленные в борьбе, выглядят бледными, чахлыми, хилыми. В вашем мире царит не жизнь, а действительность.

Мне отсюда, за последней чертой, представляется так, что не одолеть нам Смерти на этот раз, в данном круге вечного вращения. Поглотит она человечество с потрохами цивилизации, как удав зажиревшего кролика. И вся вселенная уйдет в небытие вслед за нами, – потому что в этом мире ей нечего делать без человека, – чтобы оттуда опять и опять возвращаться на круги ада земного, одинаково, без смысла и цели, повторяя их один к одному. Но ведь где-то же, в каком-то круге должна же быть остановка такой карусели, должен быть выход за горизонт, иначе с ума можно спятить от подобного мироустройства. Поэтому, чтобы не свихнуться с ума, я даже здесь, за последней чертой, жду своей надеждой бессмертия. Сейчас я верю в него, как человек верит в даль горизонта. Он умом-то знает, что там, за горизонтом, ничего нет, все то же самое, нет нигде того места, где небо протягивает руку земле, но сердцем ищет и ждет грядущего торжества далекого времени.