Текст книги "Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)"

Я без преувеличения могу вам сказать, господа, что последний русский бродяга Богу дороже президента Америки. По части изощренных ироний сама история преуспевает в большей степени, чем самый остроумный скептик. Великие люди уверены, что это они делают историю, а это история делает их. Маленькие люди делают великих людей. С президента что взять? В нем один ум остался, известный Богу, как дважды два, а того, что бродяга по свету наметет, Богу и во сне никогда не приснилось. Или все, или ничего. Отсюда, от меня, может быть, пойдет объяснение знаменитой формуле русской: или грудь в крестах, или голова в кустах, на золотую середину мы не согласны, потому как только врут, что она золотая, она лишь под золото крашенная. Постичь умом, общим для всех, можно только общее, среднее, понятное всем. Поэтому посредственность правит миром. Смутное предчувствие отдельной личности тайного присутствия непостижимого общественным умом не находит себе оправдания в обществе. Почему посредственность правит миром и почему народ России не выносит посредственности – объяснить я уже не успею, уже чувствую, как мысленная сила меня оставляет. И дернул же меня черт с Богом поспорить, а то бы мы (разумеется, с Богом, не с чертом, конечно) еще долго задушевную беседу о жизни вели.

Всю жизнь и тем более теперь я ощущаю себя подвешенным над пустотой, будто внутри меня живет какая-то пропасть, которую ничем заполнить нельзя: ни книгами, ни мыслями, ни философией, ни надеждами, ни любовью, ни муками, ни тем более деньгами. Идет из нее вверх безысходность, как холодный туман из ущелья, и окрашивает весь мир серыми красками бессмыслия, ненужности и потерь. Я стою над ущельем на узком выступе, не падая, не возносясь, будто остановился на пороге этого мира и не пошел дальше в страхе перед его туманом и холодом или своим бессилием перед ними.

Внизу туман кипит и пенится, изображая видимость жизни. Мне бы взять да броситься в его слепоту, раствориться, исчезнуть, встать в общий ряд, не чувствуя больше себя и не думая дальше выгоды, но видения из тумана останавливают мой прыжок. Ходят в хаосе образы-люди, облаченные в серую мантию, слепо шаря пространство руками, не видя друг друга и себя различить не умеют, накрытые общим туманом, – кто они, откуда и зачем варятся в его молоке? Погруженные в туман с головой не видят тумана. Вскинется в молитвенном изломе на один миг рука, осознавшая вдруг слепоту, в ожидании помощи свыше, и вновь исчезает, заваленная перинами серого пуха.

Абстракции ума воплощаются в призраки. Вот низость возвышается выше огородного пугала, высокое стелется по земле вылезать сапоги бездарному покровителю. Вот распутство и лень волочат за собой человека, бизнес вертится мелким бесом и хлещет по носу хвостом своего бизнесмена. Люди рассеиваются, как туман и собираются призраки партий. Мокрым в соплях пресмыкающимся лезет холодная жижа по рукам и лицу обволакивать собой человека. Убийство и выгода ползут параллельно, проторяя дорогу к власти. Следом за ними Смерть собирает свой урожай и черно-красный траур зари довершает кровавый пейзаж. «Дома и люди – все гроба», – сказал поэт по фамилии Блок. Человек – гроб для души, общество – для человека и небо – саркофаг для всего остального. Разительное несоответствие, пропасть между ожидаемым и осуществленным результатами жизни у большинства людей, как будто жизнь, судьба или что-то иное делают как раз обратное тому, к чему ты хочешь стремиться. Итог все жизни – недоумение. Человек, оглянувшись назад, спрашивает себя – и это все?! Тогда что это было и зачем это было? – недоумевает человек сам себе. Смерть ведь тоже – недоумение: откуда в жизни человека такая неестественность? Ведь человек собирался жить вечно и смерть была также недосигаема, как Дьявол и Бог, ведь он же верил всему вопреки, что существование мира без него невозможно, ведь я же с миром единое целое.

Казалось бы вам, вот он я, весь целиком из народа, с его душой и вредными привычками сносить все лишения судьбы и создавать их себе дополнительно, чего уж тут кочевряжиться и сторониться тумана обыденной жизни. Ведь не все же в ней туман, бывают и просветления, солнце светит и птички поют. Бывает, конечно, и хуже – сгущаются призраки и Смерть-бродяга ворует людей штабелями, но все снесет и перетерпит человек здесь внизу, сам не зная во имя чего. Так что, давай, смелее прыгай в поток общей жизни, не бросишься в воду – не научишься плавать, жизнь познается в миге падения, авось куда-нибудь кривая да вынесет, прибьемся к твердому берегу. «Авось» и «кривая», может быть, вынесли, но дело в том, что «прямая» несет нас неизвестно куда, и сойти с этой «прямой» уже не сможет ни одно государство. Хаотическое броунское движение молекул внешне оформляется физическими законами Бойля-Мариотта, Гейлюсака и др. Люди те же самые молекулы, беспорядочное движение которых оформляется внешними силами в исторические закономерности – революции, войны, смены экономических формаций. Непосредственное проникновение в реальную жизнь надреальной действительности. Распознать сущность демонических сил под бесчисленными масками «объективных» событий и исторической необходимости, стать человеку человеком, а не молекулой, – может быть, тогда человечество сможет понять, куда несет его эта «прямая».

Я знаю, что моя конкретная жизнь несовместима с бесконечностью времени. Нужно бесконечное число таких жизней, чтобы сопоставиться с вечностью. Я – песчинка исчезающе малых размеров перед бессмертием Смерти и не верю в загробное существование человеческих мошек. Вот если бы все наши жизни вместе сложить, тогда еще, может быть, Смерть нас заметила. Философы говорят: существовать, значит, быть воспринимаемым. Мертвые потому и не существуют, что их никто не воспринимает, никакое сознание. Их нарочно кладут в могилы по одному, чтобы они не воспринимали друг друга и не ожили. А вы говорите, все жизни вместе сложить, – или это я говорю? Ну, не важно, кто говорит, но как, скажите на милость, я буду свою жизнь с золовкиной складывать – это то же самое, что из воды и огня пытаться что-то общее сделать. Мир как есть лежит весь в полярности. Тому не нужны доказательства, когда мы с золовкой, как диалектические противоположности, в контакт войдем, сцепимся т. е., так искры летят – успевай, Бог, черпай свою информацию, развешивай уши, разбирай, где плюс, а где минус.

Я знаю, что вместе вам хорошо сносить все тяжести жизни, молиться Богу и храмы ниспровергать. Я бы пошел прочь от себя к вам навстречу креститься в церкви и рушить святыни, но вы меня сами вряд ли примите в свой тесный мирок полноправным членом общества. Люди врут друг дружке в три короба и знают, что врут, но мысли свои не развешивают, как белье на просушку, а на мне все мысли наружу висят, как мозги на расколотом черепе. Разве люди потерпят такую неряшливость мыслей? Им почему-то самое страшное, когда про них в глаза говорят, тогда ты им до гробовой доски враг на всю жизнь. А так ничего, думай, что хочешь, какой хочешь портрет себе представляй. Будто ты прямыми словами их тайный образ на божий свет выворачиваешь, а мысли словам не родня, примерно, как мы с золовкой.

Мысли где-то бегают себе в темном мире, как собаки по помойкам, и никто их не видит, может быть, только догадывается, что они есть, пусть они как угодно и чей угодно портрет вырисовывают, – это никого не касается, портрета нет, как нет невысказанных мыслей. Мысли свободны, хаотичны и безответственны, как лозунги демократии, другое дело слова – они степенны и взвешены, как ответственный работник госаппарата. Пусть только попробует портрет с того света мыслей проявиться в реальности слов – тут же придется за него отвечать. Тут же тебе скандал нежданным громом средь ясного неба, будто голого короля выставил на всеобщее обозрение: как посмел такое сказать?! А ведь знают, пройдохи, доподлинно, что ты всегда их мысленный портрет такими красками себе рисовал, и сами они о тебе не лучшего мнения.

Есть, есть что скрывать человеку, каким бы простым он вам ни казался! Человек прост и понятен только снаружи, потому что мир, в котором он существует, прост и не любит, когда в него лезут со своими уставами и не хотят вставать в общий строй. Вот вы говорите, будто мысли в словах выражаются. Нет, тут я с вами никак не могу согласиться, что мысли и слова равнозначны по сути. Слова – это одетые мысли, одетые в толстые одежды, скрывающие их наготу, разряженные и пестрые, как бабы на ярмарке, мысли оделись словами, чтоб не явиться в свет в таком виде, как их выдумал Бог. Слова – одетые мысли, а кто их раздевает, тот слезы проливает, – пословица знает, что говорит. Голыми на свет могут явиться только королевские мысли, и никто не заметит, что они голые, – все их тотчас же в свои костюмы нарядят. А так как ты не король, то прежде чем явить миру свои домыслы и убеждения, будь добр сам их одеть в приличное платье, нагишом мысли в свет не пускают, соблюдая правила общежития. А если у тебя нет приличного костюма, сиди и помалкивай, пусть они бегают в твоем мире, как свора голодных собак по помойке.

Вот Гегель говорит, например, что идеи – не порождение сознания, а созерцаемые сознанием самостные «существа», но они существуют в восприятии, значит, опосредованы человеческим сознанием, воля сознающего способна менять объективную форму, вид и образ идеи. Не значит ли это, что в идеальном мире бродят полчища, сонмы «нищих», убогих идей, «опосредованных» – изуродованных, извращенных – человеческим сознанием и жаждут отмщения, наполненные ненавистью к человеку? Не потому ли от воплощенных идей человечеству на земле одни только беды? С ловкостью циркачей жонглируют идеи людскими умами, нанизывая их на палочку общественного мнения. И висит ум на этой палочке, пронзенный насквозь единой идеей, как насекомое в коллекции невидимых коллекционеров, наколотое иголкой в самую голову. Но, не теряя надежды, я вам скажу: чтоб всех уничтожить в мире людей, на небе не хватит столько идей… если сами люди их себе не придумают.

– К чему это я про мысли в виде собак и жонглеров, собака – существо неразумное, что у них общего? Бывают, правда, и мысли злые и собаки умные, но все-таки дистанция между ними большая, как ни судите, и помойки у них совершенно разные, хотя, впрочем, помойка, она и на том свете мыслей дурной запах имеет. В какие словесные заросли меня опять автор вместе с чертом занес? Сколько воды налил и напустил тумана. Как нам отсюда теперь выбираться? Нам с автором, разумеется, не с чертом, конечно. Черт из любой воды выйдет, не замочив хвоста, а мы с автором в литературном омуте мелко плаваем, опять сюжетную линию потеряли: меня автор с толку сбивает, а его, наверное, черт. Надо было автору ее крепче за хвост держать, линию т. е., как жар-птицу Иванушке-дурачку, а не распускать нюни про ужасы жизни. «Туманы», «призраки» – что за бред? Ко мне даже здесь призраки не заходят, манкируют, так сказать, визитами вежливости, а он там, среди живых, видит, черт знает, что.

Прямо беда нам, персонажам, с этими авторами. Ни на минуту их не оставь, тут же с читателем посиделки устроят. Одни тары-бары разведут про бытовые явления, всеобщую формулу счастья примутся вычислять применительно к домашним условиям, другим ниже Бога темы не предлагай, третьим от страха жизни в самих себя залезть хочется, им люди кажутся «бесами», у четвертых Хозяин мира сего правит бал, как хороший танцмейстер, и ад сквозит через успех, удачу и выгоду, у пятых умозрительные призраки в голове туманами ходят, у шестых… у меня пальцев не хватит всех авторов загибать. Хорошо пишут, но без нашего откровения все это лишь досужие вымыслы или плод больного воображения нервной фантазии авторов, настоящего там не будет, не ждите. Поэтому я, дорогой читатель, надеюсь на твою проницательность, посредством которой ты можешь отличить настоящее изложение существующих истин от досужего вымысла авторов-болтунов.

Читатель, наверное, думает, что мы, персонажи, рождены фантазией авторов и есть как бы их внебрачные дети. Вы ошибаетесь, дорогие читатели, с точностью до обратного положения дел. Ведь, что такое авторы в большинстве случаев? Существа нервные, ранимые, безвольные и беззащитные, как малые дети. Куда им рождать нас, героев, когда мы во имя власти совершаем преступления, достойные дьявола, и бросаем власть, как публичную девку, во имя чистой любви опускаемся в ад и поднимаемся выше Бога, падаем в грязь и орлами парим в поднебесье, со Смертью на ты и время не властно над нами. Нет, дорогой наш читатель, как раз дела обстоят с точностью до обратного знака, – это мы, персонажи, вынуждены идти через авторов, придавая им популярность, ввиду несправедливости мирового устройства. Если бы наши авторы были честнее, они признались бы вам, как на духу, в том, что для нас и для них очевидно, а вам представляется вывернутым наизнанку. Авторы для нас – бич божий, камень преткновения, о который расшибаются наши настоящие образы и доходят к людям в искаженных чертах, как гегелевские идеи, про которые автор вам говорит…

– Надо было при жизни рассказы писать, а не водку пьянствовать, никакой бы автор не помешал, а сейчас сам виноват, некому жаловаться. Водка тебе сама, как повесть пламенных лет. А может быть, начал писать – свой персонаж в голове бы завелся, еще не известно, как бы ты с ним поладил.

– Это кто такой «ты»: я про себя, что ли, «ты» говорю или автор опять в меня «тычет»? Дождется он у меня, Шекспир недоношенный, встретимся неминуемо где-нибудь. Я еще пока не знаю, как здесь отношения выясняют, но как-нибудь разберемся. Тут в морду дать нечем – рук не имеешь и морды тоже. Разве что «послать подальше» сохранилась возможность, а иначе, как же здесь люди существуют, не зная истинного отношения одного субъекта к другому? Хотя с другой стороны – куда же еще «дальше»? А что, кстати, дальше – тот свет или то место, куда в России всех желающих посылают? Вы не знаете, господа, не ходили? Загадочное место, скажу я вам прямо, ведь посылали почти что каждого хоть раз за всю жизнь, но никто туда не дошел, хотя на тот свет ходят регулярно и просто, как будто к себе домой. Видимо, действительно, нет ничего дальше русского мата.

Вы думаете, я шучу или мой автор? Ничего подобного, не знаю, как автор, а я серьезно: очень многое, что человеку с материалистической земной колокольни кажется аллегорически, здесь у нас происходит буквально. И если там, у вас, один другого куда-нибудь посылает, то здесь, у нас, они действительно отдаляются друг от друга, а чаще всего, напротив, сближаются в силу парадоксальности диалектики выяснения чувств. Видали, как я научился философию загибать! Это вам не «по фене ботать». Хотя, впрочем, не посвященному в ее лексикон и «феня» покажется страшней философии. Вот если, к примеру, для школьника написать «мама мыла раму» на языке чужого народа, то для него простое действие мамы покажется непонятнее бинома Ньютона. Так профессиональные умники, авторы т. е., за непонятными словами прячут от людей философию, как Кащей-бессмертный конец своей деятельности, чтобы народ – не дай бог! – не открыл для себя мировое устройство и не вывел на чистую воду посредственность их ума.

Вы не подумайте, что я законченный ненавистник сословия авторов, бывают и среди них приличные люди моему нечета. Андрею Платонову, например, я бы в пояс и до земли поклонился: чудо к нам приходило на землю, а не член союза писателей, – он ожившую Смерть видел, как мы каждый день видим небо и свет, честнее его еще никто про Смерть не писал. Человечество еще долго будет разгадывать его тайну, если захочет жить. В России чудо распознается лишь после смерти, когда оно уходит с земли скромно и тихо, чтобы не подмять под себя ищущего человека и не стать монополией жизни.

Вы мне, конечно, скажите: тебе ли, неуч, судить об иерархии и тонкостях вкуса литературного творчества, перед кем шапку снимать, а кому в пояс кланяться, ты и мадеру от «трех 7» не всегда отличишь. А я вам так примерно отвечу: тут не нужны большие знания и тонкий вкус литературного критика, тут ясновидящее сердце нужно выбрать председателем оценочного жюри, тут рассуждения играют второстепенную роль, тут попробуй почувствуй простую реальность Смерти. Одному лишь писателю, Андрею Платонову, открылась Материя-Смерть, когда стала хозяином страны Советов. Едва различимой тенью прошла она в его «Котловане» и «Чевенгуре»: сомнения, страх и растерянность Смерти с боями ворвавшейся в живой незнакомый ей мир, – откровение Смерти смертному человеку. Смерть хотела жить, созидать, чтобы люди знали, что она с ними, что она есть, что она существует. Но утверждая жизнь, она сеяла смерть, потому что смерть была ее существом, и прятала свой лик от людей.

«Язык – дом бытия», – сказал один известный философ не нашего происхождения. Язык Платонова вам покажется его развалом и крахом, трущобами небытия, обломками старого мира, из которого неумелые строители нового общества неказисто складывают убожество коммунизма, – у него провалы между словами, из которых глядит пустота. Но углубитесь в него чувством души и вы увидите, как провалилось между словами все лишнее, наносное, пошло-речистое и светится в нем простая красота первобытного слова, как слова сгрудились в монолитном единстве, с полуслова понимая друг друга, как простое емкое слово скинуло с себя мишуру красноречия и предстало удивленному читателю в наготе своего первородства, лишь указав на него, но не раскрыв до конца его тайны. Я не знаю, как в иностранных языках, но в русском есть выражение «после смерти», не после того, как умер человек, а именно «после смерти». Но что может быть «после смерти»? – смерть навсегда и конца не имеет. Но если «язык – дом бытия», значит, само бытие предназначало России покончить со смертью. Но Россия, пройдя через смерть, шарахнулась от своего назначения, как конь, учуявший мертвеца.

Платоновским людям увечное, ущербное, хилое ближе, роднее, любимее, чем красивое, удачное, счастливое, будто платоновский человек выходит родом из ущербности Смерти в направлении к чужой жизни, манящей мучительно и страшной в недосигаемости и превосходстве, – они могут сравняться с жизнью лишь убивая ее, – будто жизнь самостоятельной силой, как акушерка у ног роженицы-Смерти, вытягивает их на свет из тьмы материнского лона уютного Небытия, будто корень человека не сидит прочно в плодородной почве божьего творчества, а слабо держится в исчезающей пустоте матери-Смерти и человек боится, что жизнь с корнем вырвет его из себя.

Все люди земли повязаны преступлением против смысла жизни. Кровавое бессмыслие революций. За кровавым бессмыслием Октябрьской революции стоял высочайший смысл, но это был только первый этап бессмыслия, до величайшего смысла лежала целая вечность. Что заставляло советских людей идти по новому пути, не опуская рук, не замечая зла. Вера в коммунизм? Эта вера превосходила веру в коммунизм, она уходила дальше, глубже, выше всякого понимания. Ум говорил: все тщета, бессмыслие и гибель, но сердце далеко за грядущими событиями чуяло смысл за бессмыслием коммунистических идеалов. Смысл был именно в том, что проявилось на свет бессмыслие, чтобы люди открыли такой смысл, лежащий за гранью бессмыслия, о котором они и подозревать не могли. Заглушить пророчества Разума – энтузиазмом прикрыть сомнения, работать и работать, чтобы не задумываться о том, в какую ирреальность упала страна, чтобы не замечать, что Смерть овладела жизнью. Интуитивно люди чувствуют и верят, что социализм – это не просто революция и смена власти, это какой-то чудесный переворот в основаниях мира, который дает надежду на чудо…

– Вы обратите внимание, как наш пострел везде поспел, как он, автор мой, уже насобачился ловко из моей философии извлекать свои выводы, он из моей смерти свои идеи таскает не хуже той акушерки. Авторы лишь на то и способны, чтоб на чужом уме паразитами жить. Вы думаете, я Платонова успел начитаться? Стал бы я перед кем бы то ни было шапку ломать! Я не хочу среди кого-то что-нибудь значить, я и сам по себе кое-что есть… или был, – как вы думаете? Нет, конечно, не читал я Платонова, и видимо, зря, это мой автор опять свои домыслы в чужой рассказ тащит за хвост контрабандой и меня, своего персонажа, оскорбляет незнанием разницы между мадерой и «тремя топорами». Я, конечно, мадеру не пил, но тонкое вино от сивухи всегда могу отличить на трезвую голову. Он бы еще сказал, что я «солнцедар» за напиток богов принимаю. Угощал бы мадерой почаще, так и у меня бы с похмелья голова не болела. Да где б он ее взял, Гамлет из Простоквашино, он даже не знает, как рядом с ней воздух пахнет. Я думаю, в его подвалах мышь от голода сдохла и спускаться в них за мадерой так же бессмысленно, как ходить в гости к нищему. Сам-то он, аристократ из народа, и от сивушного самогона никогда не откажется, будто я его при жизни не знал и с ним сивуху не пил никогда. С этими авторами держи ухо востро, моргнуть не успеешь, как они со своим самоваром в твоем рассказе размышлять за чаем рассядутся.

* * *

Вы меня извините за недолгое отсутствие в нашем рассказе, пришлось автора немного пугнуть, чтобы не лез в чужой монастырь со своим самоваром, – пустили козла в огород, называется. Я на один только миг встал перед ним так ясно, как настоящее приведение, – у его стула ножки от ужаса подкосились. Такой впечатлительный, как настоящий писатель, – мой автор, конечно, не стул, хотя и автор иногда деревянным бывает. Они еще долго потом со стулом по полу ерзали. И поделом, не говори о покойниках плохо, не кусай руку, на которой сидишь. «Герой кверху дырой», – говорила моя покойная бабка. Покойников боится страшней пистолета, а туда же лезет про Смерть писать. Покойников бояться – на тот свет не ходить. Это как в том анекдоте у нас получилось:

– Ой, мужчина, вы такой смелый – ночью один через кладбище. А я такая трусиха, я покойников боюсь хуже смерти.

– А чего нас бояться?

Вы, господа наши авторы, понимаете свои персонажи, по приказу судьбы идущие на штурм ваших тяжелых голов, так же, как попугай слова, которые он повторяет после людей, к нему иной раз вовсе не адресованные. Я знаю, что для вас мы бездарные неучи, хвастливы, глупы и заносчивы, и вам приходится иметь с нами дело в силу необходимости обстоятельств, а не по зову сердца и разума, мы для вас, что рак на безрыбье, потому что умные герои к вам не приходят. Вам Фауста с Гамлетом подавай, а тут вертится в уме черт знает, что, какие-то покойники, философствующие с того света. Нас, простых бедолаг, вы бы и близко в головы не пустили, будь вам кроме с кем побеседовать. Но Гамлеты с Фаустами по России не ходят, они на западе родились, а Россию, мать твою, как «желтый дом», придурки и психи сплошь населили, в ней Родионы Раскольниковы с Акакием Башмачкиным в героях живут в преступлениях и нищете.

Насчет того, что мы преступники, психи и нищие, мне трудно, господа, с вами спорить, но насчет нашей бездарности я с вами поспорить берусь. «В нем есть коготь дьявола», – говорили французы про одаренного человека, не знаю, актуально ли оно и сейчас у французов это выражение. Я, господа, никак не умею понять европейского гения, хоть убейте меня, где он у них, этот «коготь», наверное, потому что я чувствами думаю. Вот возьмите за образец ихнего Фауста: им, чтоб на шабаш лететь, разрешение старшего сатаны, Мефистофеля, требуется. А у нас, Николай Васильевич не даст соврать, Гоголь т. е., – любой писаришка мог наблюдать непристойные действия черта, выходя на четвереньках из кабака. Мы на чертях и ведьмах без спросу летали. Нам не надо далеко за чертом ходить, когда в каждом из нас черт сидит.

Им, немчуре иноверной, только к избранным черти являлись, а наш простой мужик-лапотник с нечистой силой водил компании без высшего на то дозволения: ее в России шибко искать не приходится, куда ни плюнь – черта достанешь. У них к избранным черти являлись, а у нас черт являлся почти что каждому, когда избранный им человек уйдет в запой примерно, как на неделю…

Фаустовское мироощущение западной культуры, заложившей душу Дьяволу ради познания смысла бытия, выродилось в тривиальный страх перед иррационально индетерминированным содержанием жизни, перед иррационально-метафизическим духом России. Страх западного вырождающегося духа стремит его подмять под себя весь мир – «мертвые хватают живых»…

– Ну, как вам это понравится, опять мне автор текс перебил. Я, значит, тут насмешки строю над вычерностью философских терминов, а он мой рассказ заумными словами пересыпает. Я здесь ясно и просто с помощью черта довожу ту же мысль до читателя, а он, на тебе, выпендрился, по-простому не может, ума не хватает. Философа, что ли, из себя возомнил за счет моих знаний. Я ради этих знаний ночей не спал, а ему даром достались. Дальше буду сам рассказ продолжать, без посредников.

…Так что я очень даже терзаюсь сомнениями насчет присутствия «коготя дьявола» в западном обществе. Где они его потеряли, трудно судить. Я так думаю, ихний ученый бог умно-размеренной жизни оперировал его незаметно под наркозом комфорта и сытости. Осталась у них вместо «коготя дьявола» в запрограммированной голове одна только логика выгоды благодаря неверию граждан в нечистую силу. У них в голове один ум остался, но чтоб наблюдать реальность игры сатанинских сил, нужно, напротив, отойти от ума. Черт такое капризное существо, что оно есть, когда в него верят, а когда не верят – его для вас нет, он, обиженный, прячет свой непосредственный вид от живых ваших глаз в логической монотонности буден. Черт не хуже вас логику знает и ведет человека прямым путем логично и правильно туда, куда ему нужно.

Я боюсь, господа, как бы в нашем последнем умно устроенном мире человечество окончательно свой «коготь» не потеряло. Ведь дьявол – это такой сатана, что пальца ему в рот не клади, он есть и его нет в одно и то же самое время, его на логическую цепь, как бродячего пса не посадишь, он от положительного ума скрывается, как ваш кончик носа от ваших же глаз, положительный ум в упор не видит, что у него черт под носом творит. Черт тащит его, западное человечество т. е., средь белого дня в самое пекло, а оно знай себе твердит попугаем: свобода, прогресс, цивилизация, права человека. Нет бы честно признаться в своем вырождении, да уступить историческое место русскому живому уму, которому и черт не брат и тамбовский волк не товарищ, который и бога, и черта в себя вобрал и Родину в стороне не оставил, так нет же, он, запад т. е., попугай ученый, русскому уму дорогу показывает и поучает его, как нужно вести себя правильно в цивилизованном обществе равных возможностей, так и норовит живую Россию по мертвой дороге пустить. Европа и США живут за счет талантов и гениев, рожденных из духовного лона тех наций, которые они поучают, как надо жить. Вы можете, конечно, подумать, что во мне дьявол национализма сидит. Легче всего пробудить дьявола национализма, гораздо труднее пробудить в людях бога национальной гордости.

Мы, русские, – гении жизни, чувства и сердца, а не разума расчетливой головы. Творчество как творение из Ничто – на такое творчество может быть способен личностный русский гений, в таком творчестве человек пополняет идеальный космос открытым в Небытие содержанием, а не черпает из идеального космоса готовое знание. Вы, наверное, скажите, какие же мы гении жизни, если жить по-человечески не умеем? А я вас спрошу: что такое «по-человечески»? «По-человечески» значит, смирившись с бесконечностью смерти, тенью пройти по краю земли на дно могилы? «По-человечески» значит, отгородившись красной мебелью от бездомности и нищеты, уйти от того существа, где все люди – Единое? «По-человечески» значит, встав на колени перед ограниченностью человека, амебой проползать под микроскопом всевышнего глаза? «По-человечески» значит не чувствовать себя человеком без мишуры цивилизованных благ и проваливаться в пустоту без опоры имущества? «По-человечески» значит, наплевав на истинное отношение одного человека к другому, сделаться приятным для любого клиента, изображая хорошую мину при паршивой игре? «По-человечески» значит жить единицей в общей сумме разрозненных чисел ради достатка и сытости, забыв про высшие цели предыдущих идей человечества, про море бед и про «горы горя» позади себя, стать винтиком в механизме прогресса, идущего вперед, в пустое будущее без человека?

Вот что значит ваше «по-человечески», вы безразличие к жизни называете «по-человечески». А как жить «по-человечески», когда душа стонет, плачет и рвется на волю прочь из тебя, когда приходится топить ее в вине, как котенка, пока не забудется тяжелым сном, не заболеет с похмелья, чтобы парализованная страхом равнодушием стояла бы в тебе неподвижно по стойке «смирно», не помышляя больше о недоступных высотах. Как жить «по-человечески», когда ближние не видят тебя настоящего и принимают не за того, кто ты есть, когда люди соотносятся друг с другом через выгоду и расчет, когда забыт главный русский вопрос «ты меня уважаешь?!», как Смерть, кристаллизующий отношения? Как жить «по-человечески», когда видишь мир, идущим ко дну рекламной пошлости, когда цивилизованный мир, как на парад, идет в ловушку, выкопанную для него пустотой, не оглядываясь назад, как тупое животное? Как жить «по-человечески», когда, чувствуя себя властелином вселенной, ты живешь микробом в общей помойке, когда имущественная разобщенность людей выливается в зависть и ненависть?

Я говорил, мы, русские, гении жизни, но пока жизнь и Смерть друг без друга не ходят, до тех пор мы есть гении Смерти, в чем вряд ли кто усомнится, значит, нам дано привести Смерть в чувство жизни, обуздав ее своеволие. Гений жизни есть гений Смерти и в обратную сторону то же, только их сочетание, жизни и Смерти, щемит сердце и возвышает душу. Это же, когда Есенина Серегу читаешь – что с душой делается! никаким умом передать невозможно, тогда сердцем вдруг понимаешь логический абсурд для ума, что жизнь и Смерть, где-то в заоблачных сферах, являют собой нечто целое.

Я даже как-то пострадать за Есенина удостоился. Заболел как-то не по-людски, т. е. нашим врачам непонятно в какую ягодицу мне уколы вставлять, и направили меня в городскую поликлинику для выяснения одной из двух высокими специалистами. Приезжаю я, значит, в нее, в городскую поликлинику эту, открываю дверь захожу, а с противоположной моей персоне стены, с наглядной агитации, на меня до синевы пропитая рожа глядит со вспухшим фиолетовым носом и густой поволокой в глазах и будто как похмелиться по тем временам рубль просит. А под этой самой фиолетовой рожей… мать моя родная! что же вы думаете я смог прочитать?