Текст книги "Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник)"

И мой странный сон косвенно подтверждает мои опасения, который однажды приснился мне наяву. Не приведи, Господь, чтобы он оказался вещим. Прилег я как-то раз с ночной смены поспать, уснул так, будто в яму какую-то провалился. И слышу сквозь сон странный голос издалека: извольте встать, за Вами пришли, да побыстрее, мне еще кое-кого надо проводить, куда следует. На выход, пожалуйста. – С вещами, что ли, сквозь сон невидимый голос спрашиваю. – Нет, – отвечает он мне, – вещи Вам там не понадобятся. «Где это, там, – думаю сам себе, – ты вообще кто такой будишь, что не боишься меня по ночам будить?» Продрал я глаза кое-как и обомлел весь: что ж вы думаете? – настоящий черт стоит передо мной с хвостом, копытами и рогами! – В аду, говорит, где же еще Вам быть? – Я что же помер, что ли, уже? – Да, говорит черт, сподобились. – Как это, сразу в ад, пес ты вонючий, а исправительно-трудовое чистилище хотя бы где? – Да Вы же в грехах, как в репьях, кто ж Вас очистит? – А кто на земле без греха, пусть первый бросит камень в меня, – пришло мне на ум, откуда, не знаю. Это ведь надо от людей в скит уйти, чтобы без греха остаться. А разве сейчас где-нибудь найдешь одиночество? Где божественное постановление о моей несчастной участи, может быть, ты аферист какой-нибудь? Черт сует мне под нос какую-то бумагу. – Вот Вам, говорит, решение межведомственной комиссии с печатью небесной канцелярии и подписью Председателя – архангела Гавриила. – Это почему же мою участь какой-то архангел решает, а не Бог? Произвол, говорю ему, беспредел, нарушение прав человека! – Нет никакого Вам нарушения, – спокойно мне черт отвечает, – архангел Гавриил и есть уполномоченный Богом по правам человека. – Я в Высший Суд подам апелляцию, – сопротивляюсь я незаконной участи. – Высший Суд не работает на постоянной основе, Он состоится лишь в конце света, но Вы на Высший Суд очень-то не надейтесь и разных иллюзий не стройте, – я Вам совет даю, как и всем ныне и присно и вовеки живущим. – А это чья закорючка? – снова смотрю на его документ. – Главчерта, сопредседателя межведомственной комиссии, которая вашу судьбу решила. – Так, значит, относительно вечной участи человека небо с вами, чертями, советуется, а где же ваша исконная вражда не на жизнь, а на смерть? – Сложности наших отношений с небесным воинством Вам все равно не понять, лучше поищите себе подходящее место в аду – Вам такая льгота дана за тяжелый шахтерский труд на земле… под землей т. е. Выбирайте себе по душе вечное наказание.

Зашли мы с чертом в одно место, там грешники по грудь в нечистотах стоят и курят в свое удовольствие «Беломор-канал» и сигареты «Прима». Я, конечно, тут же анекдот вспомнил: ну, что ж, думаю, лучше в дерьме вниз головой постоять, чем в котле кипеть да на сковородке жариться. – Нет, говорит мне черт, Вам сюда нельзя, здесь коммунальщики. Заходим в другое место. А там солидные такие дяди на диванах валяются, дорогие сигары курят, вино попивают и в бассейнах купаются. – А здесь олигархи, наркобароны, мафиози, чиновники-казнокрады, коррупционеры и воры в законе, хотя, впрочем, одно и то же, – говорит мне черт, не дожидаясь вопроса. – Мы что с тобой, ад с банями перепутали, за что же им такие привилегии?! – все-таки задаю ему свой вопрос. – Главчерта об этом спросите, чем они его подкупили, как они сквозь таможню смерти контрабанду протаскивают. – У вас тут, что же, и Смерть взятки берет? – задаю ему глупейший вопрос. – Да, берет, только мертвыми трупами, как ваш Ноздрев борзыми щенками, – показывает мне черт свою образованность. – Главчерт, говорят, гробы коллекционирует, а у них что ни гроб – произведение искусства. Но одними гробами, конечно, здесь не обходится. «Да, думаю, и здесь коррупция процветает, чего уж с живых-то спрашивать.» – Что ж вы с коррупцией не боретесь, ведь это такая ржавчина, которая разъедает устои общества? – пришли мне в голову слова своих борцов с коррупцией. – Да что ж я могу, я человек (?!) маленький, как и Вы. – Значит, и у вас в аду равноправия нет, что ж вы революцию низов не поднимете? – Чтоб всем чертям тошно стало? – печально этак мне черт улыбается. – А в 1917 году по вашему летоисчислению, как Вы думаете, что это было? Но все равно народной власти не получилось, Вы же сами об этом знаете. Черт явно не хотел говорить о политике. – Нет уж, спасибо, хватит, мы научены горьким опытом, и вашим, и нашим.

– Признаюсь Вам, – говорит мне черт, что все хорошие места под луной уже заняты, и все ваши льготы – одна только фикция. Так что остается Вам наказание по специальности – уголек подземным способом для котлов добывать, в которых грешники кипятятся. Там как раз новая техника внедряется – Вам облегчение будет. Наши ученые изобретатели новое горно-шахтное оборудование сконструировали без привода электричества на собственной тяге, ноу-хау такое. Завел он меня в шахту, смотрю, грешники вместо гидростоек перекрытия секций держат, Атланты засушенные, только не воздух неба, а всю тяжесть земную держат на своих плечах. Одни шахтеры-грешники запряженные в цепь очистной комбайн тянут: ни дать, ни взять – бурлаки на Волге, другие ручным приводом шнеки вертят. – Да мы тебе киркой в 10 раз больше угля наколем, – стонут грешники. – Вы мне план по внедрению новой технике сорвать хотите! – возмущается ученый черт такому невежеству. На земле прогресс, а мы до Второго Пришествия будем киркой долбать, не дай, бог, оно состоится. Нам нельзя от людей отстать, иначе, кем мы для них будем?

Знакомят нас, грешников, с планом ликвидации безаварийных ситуаций – ну, прямо анти-ПБ (правила безопасности) какое-то. Не мудрено, что взрывы метана здесь явление обычное. Метан – мертвый газ в том смысле, что образуется от разложения органических соединений и смерть в себе заключает. Метан коварен, как сама Смерть, коварство без цвета и запаха. Взрыв метана – это освобождение Смерти от векового заточения в веществе, как джина из бутылки. Только Смерть желания не исполняет и благодарности к человеку не испытывает, а разносит человека на части, мстит человеку за что-то, а за что, не может сказать, ждет, когда человек сам догадается. Так бывало рванет, что части человека, или кто мы здесь есть, друг от друга далеко разлетаются. Но отделения ВГСЧ (военизированная горноспасательная часть), черти в респираторах, тут же на помощь приходят. Соберут человека из разорванных частей и снова человек готов в аду мучиться. Бывало и так, что части разных людей между людьми перепутают. Да какая им разница, ведь учет рабочего персонала ведут не по именам, а по единицам.

Наткнулся я как-то на запасной выход из ада шахты – вертикальная выработка без механического подъема с прогнившими лестницами. Полез наверх и, кажется, лез столько же зим и лет, сколько жил на земле, т. е. целую жизнь, такую же каторжную. Вижу, свет вдалеке забрезжил, вылез, наконец-то, выполз из ада страшнее черта. Глядь – стоит передо мной весь в белом не то ангел, не то архангел, – я в их званиях ни черта не понимаю. Ну, думаю, в рай попал, восторжествовала все-таки вселенская справедливость за всю мою беспросветную жизнь, есть еще бог на свете, и ну, к ангелу обниматься, а у самого аж слезы на глаза наворачиваются от избытка чувств. Ангел пятится от меня, как от прокаженного, и Главчерту, слышу, звонит и голос на него повышает: должность вам надоела?! совсем распоясались! никакой дисциплины нет на особо опасном производственном объекте. Главчерт что-то мямлит в ответ, и тут до меня дошло, кто на самом деле адом правит.

И слышу из-за спины ангела голос до боли знакомый: – ранний выход из ада шахты – «упряжку» ему не засчитывать. Вижу, стоит кто-то в белом и до потери сознания мне кого-то напоминает. – Что, говорит неизвестный, не узнаешь, что ли, душу свою. Ты меня и при жизни не знал и не больно-то о моей чистоте заботился, ты меня вместо лекарства водкой заливал, когда я у тебя болела. «Кроме водки, для тебя лекарства не выдумали. Если она – моя душа, то я-то, кто же?» – мелькнуло на миг в голове. Кинулся я к ней в ноги, слезы катятся, – спаси, защити, не выдай, родная. – Нет, говорит душа, разошлись наши пути-дороги: ты теперь покойник, а я – душа, и вместе нам больше не быть. Межведомственная комиссия меня оправдала и все наши, твои т. е., грехи теперь на тебе будут. Отправляйся обратно в ад. «Выходит, и душа, как полная чаша, может расплескаться до самого дна, может быть, я ее не тем содержимым пользовал, что моя душа против меня же настроилась?» – пришли ко мне запоздалые мысли. Подъехали тут в машине медвытрезвителя два черта в милицейской форме. – Я трезвый, не имеете права, псы козломордые, – кричу им чуть не в истерике. – Оскорбляете при исполнении, – говорит один из псов, – за побег еще три года впаяем, впрочем, Вы и так на пожизненном, навечно т. е. Скрутили меня в бараний рог и кинули в машину.

…Проснулся я в холодном поту и чувствую, какая-то мысль свербит мне под сердцем, а что за мысль, страшная или спасительная, понять не могу. Поскребла это мысль мое сердце и ударила в голову: все-таки этот сон оказался вещим, так через сон я понял, что душа – не весь человек, человек состоит из души и покойника. И когда человек умирает, он распадается на эти составные части: душа в своем идеальном мире живет, а покойник в своем мире мается. А человек исчезает, его нигде нет. Человек только на земле или, если шире сказать, в своем мире может существовать. Поэтому, если и предназначена вечная жизнь человеку, то не в каких-то заоблачных сферах, а только здесь, в этом мире. Внутри каждого из вас покойник живет. Люди, оживляйте покойников внутри вас, пока вы еще сами живы, пока мертвый холод не овладел вашим сознанием, чтобы можно было после смерти душу с покойником снова соединить, потому что Материя-Смерть, как называют ее философы-идеалисты, свою сущность имеет, и человека в себе содержит, как и душа. Вот когда человечество постигнет ее существо, тогда оно, человечество т. е., души с покойниками снова может соединить и каждого человека к жизни вернуть. А тем, кому и в аду рай, пусть там и останутся, они и при жизни мертвее покойников были.

Я бы, наверное, так и сгинул до конца моих дней в темной сырости подземного погреба, не зная радости верхней жизни, если бы даже в недрах земли всевидящий бог не принял на балансовый учет мое долготерпение и не послал бы мне свыше небесное чудо в привлекательном виде земной красоты. Имя ее я называть не стану, оно для меня священно и незачем трепать его всуе в рассказе покойника. Ее имя в небесах будет парить, а мое зажато будет тисками дат, в земле замуровано. Лицо, фигура – все составные части тела ее были ручной работы большого мастера по части женской натуры. Ее высокая грудь волновалась под платьем, как две кошечки красиво упакованных и желающих вырваться на свободу, как на красивом блюде два сладких желе. Вся походка ее выказывала живое трепетное тело, имеющее в предметном мире самостоятельность существования. Когда она высказывала серьезные мысли, кончик носа ее обворожительно шевелился, будто поддакивая тому, что говорил коралловый ротик, не допуская никаких возражений.

Какие это были глаза! Нет, был – это я, а эти глаза и сейчас где-то есть. Не глаза – фейерверк чувств, малейшее движение души в них отражалось: вдруг без видимой причины вспыхнут огнем и через мгновение подернуться томной дымкой, утонут в испуганном удивлении и тут же, как солнце к небу, восходят к неожиданной радости. Удивление, возмущение, радость, любовь, – все через них в одно мгновение светится.

Но и я на поселке был не последним уродом и завертелась наша любовь колесом, набирая ускорение хода, как потом оказалось, в самую обычную житейскую яму. А пока я ждал ночи, как лучшую подругу, которая приходит на землю для нас двоих. Крадучись, как призрак, пришедший погулять под луной с того света, воровато сторонясь все живое, подплывал к ее дому, и она, как верная подруга бесплотного призрака, ночным ведением скользила по комнате и падала ко мне на руки во плоти и крови прямо из окна запретным плодом с райского дерева, наполняя меня хмельным медом своих улыбок. В то незабываемое время, которое было прекраснее вечности, все кусты вокруг поселка стонали от нашей любви, напрягая ветви и дрожа всеми листьями.

И вечность, и мгновение продолжался наш романтический рай на грешной земле, но разве любовь на земле утаишь, где каждый куст, болтливый ветер и чириканье птичек готовы рассказать первому встречному все, что знают и не знают про тебя и твою подноготную. В конце концов и, как водится, в последнюю очередь, узнали про нашу любовь и родители моей прекрасной избранницы, моего неземного видения, когда оно в очередной раз выскальзывало из окна ко мне на руки. И что ж им оставалась другое, как ни спасать щекотливое положение их непорочного чада? Разве для этого они взлелеяли свой цветок, чтобы он в грубые рабочие руки достался какому-то выходцу из подземелья, шахтеру т. е., приспособленному к жизни, как рыба для суши?

Но делать нечего, как люди интеллигентные, они не стали впадать в раж страстей и эмоций, жизненный опыт умудрил их до здравого смысла. Жизненный опыт – великая сила, помогающая человеку правильно существовать в окружающем мире, а без него человек живет, будто с неба свалился, будто окружающий мир ему чужой от рождения. Видимо, они так нам решили: если сейчас в нашу любовь, вертящуюся колесом, палки совать, так может и до беды недалеко быть, до Шекспира какого-нибудь, до Ромео с Джульеттой. И решили, видимо, нам пока не препятствовать, а ждать, когда жизнь сама в наше неестественное сочетание свою коррективу внесет. Умудренные жизненным опытом, они ясно видели, что я и благополучная, по их мнению, жизнь, – вещи несовместимые, и наша любовь, может быть, и останется где-нибудь в вечности, но на земле она скоро рассеется, как туман досадного заблуждения.

Сыграли мы, значит, свадьбу не хуже и не лучше других в соответствии с принятыми в то время размерами, ничем не выдающуюся из ряда таких же шахтерских бракосочетаний, и кончилась на этом романтика нашей любви, бытовые заботы встали перед нами во всей своей непристойности и простоте. Быт, он какую хочешь романтику, спустив с облаков, поставит на место, какого хочешь высокого журавля сделает приземленной синицей, он уже не мало любовий пожрал на веку человеческом и нисколько не насытился ими. Быт – черная ворона-оборотень, которая выдает себя за синюю птицу надежды и счастья. И почему слово «быт» от слова «быть» происходит? Ведь это же не бытие, а сплошное издевательство над существом человека. Значит, надо понимать так, что бытие человека в основе своей состоит из бессмыслия, страданий и неустроенности, а достаток и счастье лишь как-то поверхностно соотносятся с человеком. Быт – незаметный вампир, сосущий из человека иллюзии, мечты и надежды.

Роль примака при теще я осилить не смог по причине упрямства и прямоты, а может быть, просто глупости, в доме моих родителей раньше нас поселилась золовка, жена т. е. брата, а двум снохам жить в одном доме – это куда вам страшнее, чем двум медведям в одной берлоге. Пришлось мне залезть в долги и купить небольшой старенький домик в перспективе надежды получить квартиру или построить для себя новый дом. Свили мы с супругой уютное гнездышко и заворковали, как голубки, живя одним нашим днем и не думая долго о непостоянстве хода дальнейшей судьбы. Но, как предчувствовали ее папа и мама, идиллия наша продолжалась недолго, откуда ни возьмись вдруг обнаружилась противоположная несовместимость наших характеров, как ложка дегтя в медовый месяц. И мало сказать – мы оказались сделаны из разного теста, можно сказать, что мы вообще были сделаны из разного вещества материи и антиматерии и пришли навстречу друг другу с противоположных сторон мироздания. Одним словом, нашла коса на камень – или коса пополам, или камень вдребезги. Все чаще, как будто ни с того, ни с сего, стали вплетаться в нашу с ней лебединую песню скрипучие крики хищных стервятников, спорящих за первенство друг над другом.

Святое дело выяснения отношений стало альфой и омегой взаимного существования. Стало мне вдруг казаться, что прекрасная моя половина не видит меня глубоко настоящего, не достаточно уважает и не понимает как мужчину и человека, и любовь ее происходит не от созвучия душ и моих личных качеств, а из ответной реакции на интерес ко мне со стороны подруг и знакомых девиц и целиком измеряется их оценкой моего, так сказать, поселкового имиджа, образа т. е., если по-нашему говорить, по простому, или, так сказать, моей рыночной стоимостью, конъюнктурным спросом на рынке, если по-вашему говорить, по-ученому. Может быть, это было не совсем так, но что-то в этом все-таки было.

Стала она вдруг задумываться о семейном положении и благополучии будущей жизни и даже где-то стыдиться моего рабочего звания. Может быть, было так, а может быть, не было, а скорее всего, и было, и не было. От таких догадок и наблюдений я уходил в себя и там иной раз напивался, становился грубым и раздражительным. И тогда приходила ее очередь сомневаться в действительности моей любви по отношению к ней. И что же вы думаете, вместо того, чтобы сделать мне шаг навстречу, открыться душой, она старалась вместо любви возбудить во мне ревность, окольно мне намекая на тот интерес, который она вызывает в мужчинах. Вроде как торговаться со мной начинает, кто кого больше стоит. У меня аж оборвется все внутри от такого несоответствия наших переживаний и отчаянным криком вновь поднимается к горлу. Мне сильнее смерти хочется, чтобы она мою душу увидела, но нет и намека на слияние душ, будто ее душа совсем другим аршином мир измеряет.

От любви до ненависти один только шаг, но и в обратном направлении тоже. В то золотое время все наши скандалы и разногласия кончались сумасшедшей любовью, будто кто-то где-то щелкал переключатель и энергия обид и раздражений меняла полярность на притяжение, когда в отдающейся истоме расходятся ноги, открывая влекущий цветок, влажный на вечерней росе, расцветший в диких зарослях звериной стихии, хищный цветок, выросший из темной почвы загадочной смерти, всасывающий в себя жертвенную живую плоть, чтоб, переработав, отдать ее новой жизнью и самому увянуть с годами. Цветок набухает кровью, вздрагивает лепестками губ и зовет в себя обезумевшее от вида хищной красоты инороднее тело…

Я лежу рядом с ее засыпающей плотью пустой и спокойный. Хрустальная ваза стоит на подоконнике спальни, печаль лунного света разливается в ее многочисленных гранях, мертвые искусственные цветы вытянули из вазы длинные стебли вдаль к равнодушным звездам. Безымянный бродяга-лист в сухих прожилках дождем и солнцем натруженной плоскости прилип к окну, просясь на постой. Он с удивлением смотрит в тепло и уют и беспокойно шевелит краешком иссохшего тела. Осенние листья завороженно летят на зов своей растительной смерти и только мертвые камни бессмертны, все умирает, чего хоть чуточку коснулась жизнь. Мы носим в себе свою смерть. Сколько вот таких беспамятных «листьев» за весь срок службы на земле человечества облетело с дерева жизни в грязную муть, сырость и тлен. У Смерти своя статистика и непостижимые медицинской наукой законы. Человека нет, а человечество есть и продолжает свой ход в неизвестную даль. Человечество придет в конечное будущее, а людей с ним не будет, так только, горсточка от всего, сколько было за долгую жизнь. А кто же я тогда без людей? – спросит, может быть, себя человечество и повернет назад от светлого будущего в темном прошлом искать своих потерянных детей в смерти и нищете. Ведь только прошлое объединяет живых и мертвых и Смерть говорит от имени павших. А может быть, не повернет, побоится возвращаться назад, на прежние круги ада земного, так и пойдет вперед без людей в пустоту бесконечного времени. Ведь только близкие люди делят свои жизни друг с другом, смерть – она одному, смерть – всегда одиночество.

Ночь лежит за окном без движения, лес, утомленный похотью тьмы, погружается в видение сна. А ко мне сон не идет, как к проклятому грешнику, обреченному на вечную думу. Почему человек должен растратить себя, чтобы продлить жизнь в неизвестное будущее? Почему жизнь должна прерываться, чтобы быть непрерывной? Идут ли люди в бессмертие рядом с потомками или потомки навсегда уходят от предков с истертой временем памятью? Много ли найдется родителей, которые видят себя в своих детях и внуках и считают их своим прямым продолжением вдаль уходящего времени?

А на следующий день пустота внутри и опять зло берет, что вместо созвучия душ происходит слияние тел, что тело ее, как подсадная утка для меня вместе с моей душой-селезнем, оттого, что опять ее естество, как заправский охотник, мою душу-птицу влет подстрелило. «Ну вот, ты опять злишься, ты меня любишь только в постели, я тебе только для этого нужна», – она же мне на этот счет выговаривает укоризны, чистосердечно и искренне, меняясь ролями с мастерством заправской актрисы.

Стал я даже пускаться на разные мелочи, чтоб выяснить ее отношение ко мне до конца. Прошу ее, к примеру, перед уходом на работу сделать пустяковое дело или, наоборот, что-то не делать, если мужу это не нравится, или делать не так, как обычно. Ну, мелочь самая пустяковая, без всякого значения для нас обоих, выполнить которую – только пальцем пошевелить. Прихожу с работы, что же вы думаете: что нужно сделать – не сделано, а что не нужно делать или делать не так – сделано, как обычно, будто я не того размера мужчина, чтобы отдавать ей свои приказания. Я, конечно, замахиваюсь на нее вопросом: объясните, мол, дорогая жена, как может происходить подобное неуважение к мужу? Она будто щит поднимает – начинает выставлять мне счет на все виды работ, выполненные ее старанием за целый день, – будто я с гулянки вернулся, – а на ту мелочь, для которой только пальцем пошевелить, у нее и времени не осталось. У меня аж закипает все внутри от такой несоразмерности причины и следствия, я раскалываюсь надвое, как будто инороднее тело входит мне клином в душу и ранит ее, душу, кровью. Ну, конечно, скандал, выход эмоций. День-два проходят по-моему и опять все сначала.

Я готов был, как Данко, вырвать из груди свое сердце и растоптать, чтоб не мучилось. Только его горящее сердце рассыпалось голубыми огнями во всю ширь необъятных степей, а мое досадное сердце расползется, наверное, гнусными червями в темные щели. На миру и смерть красна, хорошо рассыпаться по степи голубыми искрами, приятными для глаза людей! Красиво, просто и ясно. Но попробуй он пожить, как я, в узкой щели душевного одиночества, – может быть, тогда и в его потухшем сердце завелись бы черви пожирнее моих. Конечно, это большой героизм – отдать сердце людям, но разве меньший героизм – посреди людей сохранить для себя свое сердце, чтобы потом, когда-нибудь, стать человеком, а не людьми?

Может быть, кому-то из вас моя натура покажется мелкой. Но ведь нигде человек свой характер и отношение к ближнему не раскрывает так, как в мелочах. В мелочах-то как раз настоящий человек проявляется, он ведет себя в них естественно, а в крупных поступках человек десять раз оглянется да взвесит то впечатление, которым он на окружающий его персонал будет воздействовать. Но я только сейчас понимаю, что в природе и между людьми нет мелочей, что все великое происходит из мелкого и высокое опирается на низкое как на свое основание. За совершенно незначащими для большинства людей мелочами скрывается нечто весьма очень важное, доброе или зловещее. Нужно уметь видеть мелочи, но не попадаться к ним на крючок. Часто большое скрывается за малым и малое выдает себя за большое. Понимаю сейчас, а тогда я делал все бессознательно, по какой-то интуиции, как животное.

Так выяснял я с ней отношения, будто мое собственное Я выбиралось из глубины смерти к людям, цепляясь за малейшие выступы. Но женщина – не та лестница, по которой можно из ямы выбраться, женщина – край обрыва, с которого срываются в бездну. Поскользнулся я на очередном выступе и полетел назад вверх тормашками в тартарары, в ад т. е., который мне снился.

Завелся как-то раз («как-то раз» – это про меня оказалось как раз, а он завелся надолго) в нашем поселке молодой да ранний овощ и фрукт, назначенный Гороно директором школы стажироваться для роста дальнейшей перспективы по служебной лестнице вверх. Созрел и свесился обозначенный фрукт запретным плодом под самый нос к моей неискушенной жене. И ползет к ней с дерева познания добра и зла змей-искуситель, и завертелся вокруг нее мелким бесом, чем дальше, тем больше наращивая число оборотов. Сначала она на него – ноль внимания, т. е. безо всякого интереса со своей стороны, но скоро от такого верчения и у нее головка кругом пошла. Черт во фраке – нет джентльмена более коммуникабельного, умного, обходительного, «приятного во всех отношениях». Может быть, джентльмен и не догадывается, что он – черт, но там, где пройдет сей джентльмен сеются незаметно семена зависти, лжи, вражды, наживы и разобщения и взрастают они буйными всходами. Примерно таким джентльменом показался мне навязчивый поклонник моей жены.

Сначала знакомства с его стороны все было пристойно: невинные знаки внимания, комплементы, вроде бы безо всякого дальнего умысла, а ради дружбы и бескорыстного поклонения красоте молодой женщины. И моя жена, видимо, решила в ревность со мной поиграть, используя своего искусителя. Все чаще я видел вместе их обе фигуры, стоящие молча или оживленно болтающие где-нибудь в стороне от людской толкотни.

Вся она сделалась сама не своя – загадочная, размеренная, сдержанная, движения стали плавными, как у кошки. Мне и голос на нее страшно повысить, будто она мне чужая женщина, а не своя жена. Потом завелись у нас в доме цветы новыми букетами через день, и она ставит их на видное место мне под нос. От подобной очевидности вызова даже цветы краснеют, стыдливо опускаясь головками книзу, а я хоть бы что, молчу, как рыба об лед, и делаю вид, что вовсе не замечаю тот заговор, который вокруг меня происходит.

Один раз, правда, сорвался, сквозь зубы ей говорю: спасибо, моя дорогая, золотая ты у меня женщина, не всякая жена мужа-шахтера цветами с работы встречает. У нее от моей «похвалы» аж чашка из рук выпала – и на пол, вдребезги. – К счастью значит, – говорю ей ехидно, имея ввиду не наше с ней счастье, а ее счастье, с кем ей захочется. Так оно и вышло действительно – мое счастье вместе с ее чашкой тогда об пол разлетелось, а про ее дальнейшее счастье я знать ничего не хочу, – наверное, боюсь узнать, что она все-таки счастлива.

Чужими цветами она меня больше не встречала, как верная жена любимого мужа, но и ревность мою не перестала испытывать. Еще чаще я стал наблюдать две фигуры, стоящие где-нибудь в стороне от людского движения: одна неподвижная, сосредоточенная, другая – мелким бесом юлящая возле первой. Казалось бы, чего мне стоило проще прижать гнилую интеллигенцию к теплой стенке где-нибудь тет-а-тет, один на один т. е., из него бы в один момент вся любовь носом вышла. Но тут во мне свой черт проснулся и нашептывает мне слова примерно следующего содержания: «Что же это такое, хозяин, разве не мы ее любим, разве не мы готовы отдать за нее наши жизни, почему мы с тобой, как самцы, должны рогами и копытами за свою любимую драться? Ведь она же без нашей помощи может дать ему от чужих ворот поворот, почему она ждет, чтобы мы это сделали? Если мы ей дороги, то о чем нам с тобой беспокоиться, а если нет, то тем более не за что драться».

Моему черту в здравомыслии не откажешь и спорить с ним нет у меня в голове такой логики. Ну, что я мог ему на это ответить? Показать ему свою неуверенность в ней, выставить себя петухом, павлином, животным самцом или еще лучше, недостойным лакеем, ворующим потихоньку у своей барышни ей принадлежащее счастье?

В общем, сковал черт мою волю и действие и я, как последний дурак, позволил жене качаться на усыпляющих волнах чужого ухаживания. Иногда, где-то там, в заоблачной сфере, мы даем судьбе согласие на то, о чем здесь, на земле, даже не догадываемся. Рядом с их искусственной лодочкой, глупо и безмятежно скользящей по легким волнам надуманных чувств, я видел себя невозмутимым, как морская пучина, куда не доходят волнения внешней погоды, и стоит мне только разверзнуться, чтобы поглотить их обоих, перевернув вверх дном их суденышко. Но я, как последний кретин, хранил вид глубоко равнодушия, не находил слов и не действовал, раболепствуя перед чертом упрямства. Поболтавшись по волнам пустых пересудов и сплетен, их суденышко бросило якорь, резанувший по живому спокойствие моей глубины, взмутивший дно и легший на нем тяжелым грузом до конца моих дней.

Однажды она не пришла ночевать. Простояв полночи, неподвижно, как монумент, у открытого окна, которое сквозило не воздухом, а мертвым леденящим холодом тьмы, я, как «каменный гость», стронулся с места и пошел в сторону дома черта во фраке тяжелыми шагами обманутого Командора с тем явным предчувствием, что они окаменеют от страха смерти в мрамор кладбищенских памятников. Из непроглядной тьмы за поселком уставилось на меня боязливо множество глаз, будто тьма была населена какими-то невидимыми существами. Они провожали меня до самого дома. Тень от дома, попав под фонарь, вздрогнула в предчувствии непоправимого, рванулась, вытянулась и пыталась бежать. Но бежать было поздно. Она еще дернулась пару раз и застыла на месте. В глаза мне бросился топор. Топор впился в дерево напряженно и зло, как петух в куриный гребень, и прижал к нему свое топорище. Топор очень живо напомнил мне фрагмент из моей детской жизни. Возмущенный однажды поведением петуха, я спросил отца, что он делает с курицей. Отец ответил мне так: он курицу бьет, чтобы она лучше яйца несла. С тех пор я стал брать в руки палку и сгонять петуха с кур, за что и был не однажды клюнут взбесившимся петухом… Медленно и тяжело рука сама потянулась к топору, осталось лишь пальцы на топорище сомкнуть – не шевелятся! Рука действительно окаменела. Ну, думаю, паралич хватил вследствие такого стресса. Нет, назад рука пошла даже будто с охотой. «Это что же, высшие силы любви их от меня охраняют?» – спрашиваю сам себя. «Это Бог тебя хранит для какой-то надобности», – сказал во мне голос Клавдии Ильиничны. И поплелся я домой уже не «каменным гостем», а тряпичной марионеткой на ногах из ваты.

Явилась утром чуть свет. Я вышел к ней каменной поступью. Стоит – лицо к двери, замок мучает. Сердце вздулось, заклокотало кровью – жабу в грудь посадили. Я уже было рот свой открыл, чтобы выстрелить ей в спину негодующим криком. Но она в это время повернула ко мне лицо белого камня, и крик хриплым кашлем застрял в моем горле, отрыгнулся, выпал, упал обессиленный у ее ног. Она смотрит на меня… нет, не смотрит, просто лицо, вернее, маску показывает, а в глазах ни одного чувства не шелохнется – ни мне упрека, ни себе раскаяния, застыли глаза прозрачными льдинками и видно через них замороженную душу. Я смотрю на ее лицо и не вижу лица – мертвая статуя вместо лица. И я стою, как мертвый памятник на погосте прошедших времен. Ни одного слова я не сказал. Собрался, ушел, три дня дома не был. На четвертый пришел – пустота в доме такая, какая и моей золовке на душу не ляжет, если воры все ее богатства в одну ночь из дома вывезут.