Текст книги "Пятый выстрел"

Старичок, или два рассказа в одном

Когда к Сонечке приходит вдохновение – а прийти оно может и дома, и на огороде, и на прогулке, – она рассказывает мне чудесные истории из своей жизни или из жизни знакомых. И вот что она мне поведала, когда однажды под вечер мы сидели на берегу нашей Клязьмы.

– Как-то раз, – начала она, – я с особенно тёплым и молитвенным настроением писала икону Николая Угодника. В мастерской тихо, за окном красуется цветущая неневестная черёмуха. Такая любопытная! Как налетит ветерок, она норовит в открытую форточку свои душистые кисти забросить. Но, может быть, не любопытствует, а хочет себя показать: дескать, полюбуйтесь, какова краса весенняя! Сквозь запахи красок, олифы, яйца, хвоща и водки пробивается прохладный черёмуховый дух, который несколько мгновений царствует в воздухе, овевая свежестью и памятью о детстве. В общем, благодать!

И тут зашла Даша с Надей, своей подружкой. Я была страшно раздосадована: так хорошо и спокойно работалось, и вот нá тебе! Еле успела набросить на икону первое попавшееся под руку полотенце, чтобы они не увидели образ в незаконченном виде. Сестра ушла переодеваться, а Надя осталась в мастерской. Она подошла ко мне, и я почувствовала запах спиртного. Надя не часто, но выпивала. Правда, на моих глазах больше двух бокалов сухого вина не пила никогда. Она была смешливая, весёлая, скажем так, разбитная, и лёгкий хмель был ей даже к лицу. Я могла с удовольствием поболтать с ней о том о сём, но в тот день у меня было совсем другое настроение, и я смотрела на неё с застывшим лицом – даже кожа на скулах натянулась, – стараясь не показать виду, что очень жду их ухода.

Хохотушку Надю я по-своему любила. Помню, по вечерам они с сестрой приодетые наводят марафет перед зеркалом, собираясь на свиданку, а мне и завидно, и не хочется оставаться дома одной. Мама всегда говорила: «Девчонки, возьмите Сонечку с собой». А сестра отвечала: «Ну вот ещё! Без сопливых обойдёмся». Сестра намного старше меня. Им с Надей было уже по семнадцати, а мне всего восемь. Но так хотелось пойти вместе с ними, потолкаться среди девчонок и парней, послушать заливистую гармонь и смешные частушки, – некоторые из них до сих пор помнятся. Я ныла, хныкала, канючила, и Надя не выдерживала. Она брала меня за руку и, не обращая внимания на сердитые взгляды сестры, говорила маме: «Приведу её через часик». Вот этим Надя мне и запомнилась. И полюбилась. Но вернёмся к тому дню.

Сестра переоделась и стала торопить Надю. Но та всё порывалась поговорить со мной. «Хочешь, иконописица, я тебе одну историю расскажу?» А я сижу вся такая благочестивая из себя, в платочке чуть не до бровей, и думаю: «Ну, чего она мне может рассказать?» Надя почувствовала моё нетерпение, но продолжала настаивать: «Нет, ты послушай, тебе полезно». Я смирилась и в память о детстве приготовилась слушать вполуха, размышляя о своём, чтобы не потерять настрой. Даша моя вышла в сад и села на лавочке. Видно, она этот рассказ уже слышала, а может, и не раз.

Итак, однажды Надя здорово подвыпила в гостях. Первый и последний раз в жизни, сказала она. Возвращаться домой надо было на электричке. Она вынула из ушей дорогущие серьги, доставшиеся по наследству от бабушки, прислонилась виском к прохладному стеклу и уснула. Проснулась в темноте. Электричка стояла в тупике. Надя вылезла из вагона и отправилась в сторону вокзала. Голова была ещё тяжёлая, изо рта несло перегаром, так что ей самой было противно. Кругом стояли, скорее, лежали, как длинные зелёные черви или гусеницы, неподвижные спящие электрички, пассажирские и товарные вагоны. В слабом свете далёких фонарей хмуро поблёскивали рельсы. Ноги в лёгких босоножках чувствовали мягкую траву, проросшую между шпалами.

И тут из-за последнего вагона товарняка вышли двое и перекрыли путь. Лиц не было видно. Надя сразу закричала, поняв, что намерения у мужиков далеко не добрые. Один сразу же рванул к ней, выхватил сумочку, и они, нырнув под вагоны, исчезли, растворились в переплетении блестящих и ржавых рельсовых путей. Надя продолжала вопить от страха. Скоро трусцой прибежал милиционер.

Она с криком объяснила ему, что её только что обокрали, утащили сумочку, а там паспорт, пропуск на завод и бабушкины золотые серьги с рубинами. Милиционер взял Надю за руку повыше локтя и пригласил в отделение. Она опять стала кричать, что воров надо ловить, что они не могли убежать далеко, что они где-нибудь поблизости. Но милиционер ещё крепче сжал её руку. Надя, почувствовав боль, стала вырываться, и завязалась борьба. С одной стороны действовал пережитый страх, потеря документов и остатки похмелья, а с другой… Не знаю, что там было с другой. В общем, Надю посадили в кутузку: нетрезвое состояние, плюс сопротивление представителю власти, плюс отсутствие документов.

Сумочку, скорее всего, не искали. Да и где её искать? Грабители, завладев содержимым, давно выбросили её на помойку.

В убогой каталажке за решёткой Надя оказалась одна. И вот там она, поплакав, первый раз в жизни начала молиться, хотя считала себя неверующей. Она не знала, кому и как надо молиться, но тут вспомнила Николая Чудотворца. Может быть, потому, что и муж, и сын носили это имя. Чтобы различать, о ком идёт речь, она называла мужа Колей, а сына Николаем. Получалось слишком уважительно, но все привыкли, и малыша с детства все кликали Николаем. Изо всех сил она стала молиться святому со слезами и всхлипами. Дежурный, услышав, даже принёс ей стакан чаю. Она просила святителя Николая вернуть ей хотя бы паспорт, пропуск и серёжки. Мысленно она даже дала какой-то обет, но потом не смогла вспомнить, какой именно.

Утром Надю выпустили без всяких объяснений. Сержанта, который задержал её ночью, в отделении уже не было. Видно, сменился.

Было стыдно перед мужем и сыном. Она пришла домой, позвонила и тому и другому на работу, сказав, что её по ошибке арестовали. А потом? Потом села на диван и начала ругать себя последними словами. Ведь сама виновата: не выпила бы лишнего, ничего бы этого не случилось. Денег в сумочке было не так уж и много, но паспорт и пропуск на секретный завод – это серьёзно. Хорошо, хоть ключ от квартиры в кармане кофточки лежал. Особенно было жалко рубиновые серёжки. Она уже готовилась подарить их невестке, поскольку сын надумал жениться.

И вот интересно: за решёткой усиленно молилась, а дома ругала себя самыми неприличными словами, правда, тоже со слезами. Почему? Нет бы ещё раз помолиться.

Так она сидела, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону.

Вдруг в дверь позвонили. Вытерев слёзы, она вышла в коридор, привычным движением повернула ключ и толкнула дверь. Перед ней стоял старичок с округлой светлой бородой в стёганой ватной телогрейке защитного цвета. В такой, сказала Надя, дед с войны пришёл. Нельзя сказать, что нежданный гость был грязно одет, скорее наоборот, стёганка была поношенная, но совершенно чистая, как будто сегодня из стирки. Больше всего её поразил длинный белоснежный, неземного цвета, шарф на шее старичка. Даже глазам было больно при взгляде на него. Старичок протянул полиэтиленовый пакетик и спросил с улыбкой:

– Это не вы потеряли?

– Я, – ответила Надя упавшим голосом. Ноги сразу стали как ватные, и она ухватилась за косяк. Пакетик-то был знакомый – на нем куст шиповника нарисован.

От изумления Надя не могла вымолвить ни слова. Взяв пакетик, она отступила в глубь квартиры и начала перебирать его содержимое. Всё было на месте: паспорт, пропуск на работу и, главное, рубиновые серёжки. Надя подняла глаза, но перед ней – никого.

«Что же это я? – подумалось ей. – Надо хоть на чай пригласить. Или награду какую-нибудь предложить». Она выглянула на лестничную площадку, но там никого не обнаружила. Старичок исчез. Может быть, он в лифт успел войти? Но, вспомнила Надя, лифт сегодня на ремонте. В расстройстве, с чувством, что совершила ужасную ошибку, она бросилась вниз по лестнице, плечом с разбегу распахнула дверь на улицу, рванулась направо, налево, но и там никого не было.

Минуло несколько дней. Надя передала эту историю моей сестре, и та сказала, что надо бы пойти в храм и поставить свечку Спасителю, Божией Матери, святителю Николаю. Ведь пакетик-то с документами и сережками нашёлся, хоть и без денег.

Они вошли в церковь, купили целый пучок свеч в притворе. И вот едва вступили в храм, как Надя вскрикнула так, что все оглянулись на неё:

– Это он! Он ко мне приходил!

Надя хотела подойти к большой иконе святителя Николая в отдельном киоте у стены, но ноги подкосились. Сестра подхватила подругу, кто-то принёс святой воды, ей побрызгали на лицо и заставили сделать несколько глотков…

Нельзя сказать, что с тех пор Надя стала другая. Она всё такая же весёлая, общительная, правда, остерегается пить, никогда не надевает бабушкины серёжки, без памяти любит мужа и сына, не часто, но ходит в церковь, где всю службу стоит обычно перед образом Николая Чудотворца.

– Вот такой я получила урок, – промолвила Сонечка. – Когда Надя тогда закончила свой рассказ, я сидела вся в слезах. Слетело с меня напускное благочестие и гордынька. И почему-то думалось: ну почему это досталось именно ей… Сам святитель явился!

Я тогда сдёрнула полотенце, которым прикрыла почти законченный образ.

– Наденька, вот посмотри, что я писала, когда ты пришла.

Мы посмотрели друг на друга и со счастливыми мокрыми глазами обнялись.

– Ах, Сонечка, как слёзки-то у тебя близко, милая моя иконописица! А между прочим, сначала не хотела меня слушать.

При этом глаза у неё были ясные, прозрачные, как у ребёнка. И я сразу вспомнила, что, когда Надя смеялась и даже хохотала, глаза у неё оставались чистыми, детскими, радостными, и смеялась она всегда без насмешки.

Надя ушла.

Ах, как я дописывала икону! С молитвами, со слезами, с дрожью и радостью! Ведь думала, что она почти готова, но после Надиного рассказа ещё месяца два над ней сидела. И до сих пор считаю, что это моя лучшая икона. Слава Богу, она уже давно в храме и вбирает в себя молитвы прихожан.

И знаешь ещё что? У меня долго не выходил из головы белоснежный шарф. Помнишь, евангелисты рассказывают о Преображении Господнем. Матфей пишет, что одежды Спасителя сделались белыми, как свет. Но особенно подробно описывает их апостол Марк: «Одежды Его сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить». Представляешь?! Когда читаю Евангелие, всегда в этом месте почему-то тот сияющий шарф из Надиного рассказа вспоминаю.

Я полагал, что на этом и закончится история, рассказанная Сонечкой, но чудесным образом она была подхвачена другим человеком.

То лето на земле Владимирской обернулось необычайной жарой, и, когда под вечер температура спадала, весь наш город собирался на площади. Она была огромной и открытой с одной стороны прямо на уклон, мягко уходивший к Белой речке. А за ней виднелся лес, который тянулся на многие километры в сторону Киржача, Троице-Сергиевой лавры и даже до Москвы, и конца ему не было видно. Народ собирался вокруг фонтана. Там пили прохладительные напитки и пиво, лузгали семечки и щёлкали орешки, катали детей на неизвестно откуда взявшемся одногорбом верблюде. И в то лето на площади не было ни потасовок, ни воровства, хотя город слыл хулиганистым. За сотым километром стоял!

Думаю, такое мирное настроение людям навевала жара.

И вот на этой площади я случайно познакомился с Коляном – знакомым одного моего приятеля. Невысокий, с волнистыми волосами, родинкой на виске, добрыми серыми глазами и коротко подстриженной бородой, он привлекал к себе внимание. Каждый вечер мы встречались возле фонтана, и если я не находил его на месте, то чувствовал разочарование. Колян, так его все называли, знал абсолютно всех, и складывалось впечатление, что его тоже знал весь город. Сидя рядом с ним, поговорить спокойно не удавалось. К нему постоянно кто-то подходил здороваться, или же он вставал и солидно враскачку направлялся к кому-нибудь с протянутой рукой или раскрытыми объятьями.

Мы не раз урывками беседовали. Оказалось, Колян – бывший подводник.

Закончил мореходку в Питере, служил во Владивостоке, потом перевели на Северный флот, затем отправили в Магадан.

Поскольку бухты Охотского моря замерзают, зимовал он со своей лодкой в Петропавловске-Камчатском. Выслуга у них – двенадцать лет, но отслужил он только восемь, а потом перестройка, лодку списали, в тот же год у него кончился контракт, и он остался с носом. Рассказывая об этом, Колян большим пальцем потёр свой аккуратный прямой нос и погладил бороду. Нет работы, нет специальности. Пошёл на курсы бульдозеристов; окончив их, завербовался на Колыму на прииски. За два года накопил на квартиру, вернулся во Владивосток, соединился с любимой женщиной, которая его ждала. Поселились они в Магадане. Подзаработал ещё деньжат и вот вернулся на родную Владимиро-Суздальскую землю, потому что краше её, как он выразился, ничего в жизни не видел. Здесь они с женой и осели в просторной двухкомнатной квартире. Тогда полгорода моталось на работу в Москву. Сначала Колян устроился охранником в Тимирязевской академии, но надоело ездить в столицу: два с половиной часа в один конец. Вот и пошёл на завод инструментальщиком.

Однажды, зная его готовность подсобить при надобности, я попросил Коляна помочь мне перестлать дощатый настил на балконе. Прежние хозяева трижды клали новые доски на старые, нижние весной и осенью гнили, и на балконе даже жарким летом стоял запах древесной трухи. С работой мы быстро управились: повыбрасывали старые доски, гниль собрали в вёдра, подмели балкон и положили на бетон чистые душистые листы пятислойной фанеры, поскольку другого материала под рукой не нашлось.

Но речь не об этом. Меня поразило отношение Коляна к моему красному углу.

Когда он первый раз вошёл в комнату и увидел горящую лампаду перед иконами, то застыл на месте и очень медленно перекрестился на образа. Постоял молча и ещё раз возложил на себя крестное знамение, да так, будто чем-то острым вырезал на себе этот крест. Я стоял за его спиной и молился. Не думал я, что этот весёлый общительный человек, любитель анекдотов и пива с креветками – верующий. Кстати, во время работы он без упрёка, но с некоторым разочарованием сказал мне: «А вот Николы у тебя в углу нету». После ремонта балкона мы сидели за столом, я его угощал чем Бог послал, а он поведал мне такую историю.

– Значит, стал я всё чаще выпивать. Можно сказать, сам не заметил, как почти что спился. Каждый Божий день бухал. На флоте ведь такое невозможно. Там каждый выход в море означает сухой закон. Когда попробовал остановиться, было поздно. И вот ведь какая хитрость: с утра твёрдо решил не пить, а после работы выпил с друзьями и только потом вспомнил, что я же утром решил уйти в завязку. Ну, и с расстройства опять запил по-чёрному. Жена долго терпела, случалось, не пускала меня домой, и я ночевал на лавочке перед подъездом, там, где старушки день-деньской лясы точили. Сам-то я не помню, но жена рассказывала, что я снимал ботинки и аккуратно ставил их под лавочку и, подложив ладонь вместо подушки, спокойно засыпал на узкой лавке. И вот ведь какое дело! – ни разу у меня обувку не увели.

И какая-то апатия напала на меня. Мог бы побороться против зелёного змия, побороться за жену (мелькала иногда такая мыслишка), а мне было всё – всё равно. В общем, полное безволие.

В конце концов, жена выгнала меня из дому. Я не обиделся. Даже на квартиру не стал претендовать, хотя теперь иногда жалко, ведь на мои кровные куплена. Жена у меня хорошая. Как-то раз я пришёл домой в стельку пьяный, пошумел немного, проснулась шестилетняя дочка, вышла в прихожую и такими глазищами на меня посмотрела, что выгнать меня – слишком слабое наказание. Мне эти глаза потом несколько дней снились. Думал, пусть уж лучше моя дочура совсем не видит отца. В общем, скоро с работы уволили.

И вот ведь какое дело: встретил я на улице старого приятеля. Мы давно не виделись, но я слышал, что у него обманом увели квартиру, он остался, как теперь говорят, без определённого места жительства, без денег и худо-бедно бомжует. Мы были тёзками, только меня друзья звали Коляном, а его Колюней. Я пожаловался на свою жизнь. А на кого ещё жаловаться?! На жену? На завод? Сам во всём виноват. Но на себя жаловаться – не с руки. Вот и говорил о незадавшейся жизни да о горькой, как калина, судьбе. У Колюни таких проблем не было. Он уже смирился со своим бездомием и просто искал в нём нечаянные маленькие радости и удачи: тёплый ночлег, чистая еда, а не отбросы и, конечно, выпивка. Не пьянства ради, а сугреву для. Помню, он меня угощал виски. Какой-то сильно поддатый мужик забыл недопитую бутылку на подоконнике, и Колюня её тут же прихватил. Я даже марку запомнил: «Bushmills». Когда мы в баре однажды увидели, что такая бутылка продаётся по заоблачной цене – больше нашей месячной зарплаты на заводе, – то возгордились: вот что пьют русские бомжи! Хотя бомжи только русские и бывают. Правда, я читал в газете, что в Париже есть какие-то клошары, под мостами ночуют… Кстати, виски мне не понравилось.

В общем, Колюня пригласил меня к себе на станцию. Он тогда проживал в хоромах. Это был заброшенный товарный вагон в тупике. Колюня утеплил его, нанёс всякого тряпья, так что образовалась даже не двуспальная, а трёхспальная кровать. Украшением «квартиры» стало мягкое кресло из желтоватой кожи с удобными пологими подлокотниками.

Хозяин выбросил его, наверное, потому, что сзади и с одного боку вся кожа была порвана в лоскуты, наверное, кошкой. Но Колюня задвинул кресло в угол, и оно стало лучше нового. Вот такие радости у бомжа. В общем, я поселился у него, а он начал делиться со мной опытом, которого у меня не было. Оказалось, что еду и выпивку найти на вокзале несложно, труднее было раздобыть денег. Они в общем-то для сносного существования были не нужны, но приходилось отстёгивать ментам, чтобы не гнали из вагона. Колюню они быстро вычислили и наложили дань.

И вот как-то раз стало совсем невмоготу. Денег раздобыть не удавалось, а сержант пристал с ножом к горлу. Насиженное место покидать не хотелось. Мы были в растерянности, даже в унынии. И, значит, поздно вечером, изрядно поддавшие, идём по путям к своему вагону, тихонько переговариваясь, и на чём свет стоит клянём ментов. Вдруг в этой пустыне видим спешащую женщину, прыгавшую птичкой по шпалам. В темноте белела сумочка.

«Колян, а давай сумочку отымем у бабы».

«Ты что, сдурел? Это же грабёж!»

«А ментам завтра чем платить будем?»

«Нет, я не могу».

«Я смогу. Мы только появимся перед ней, и она сама отдаст, чтобы хуже не было».

«Ты о чём?»

«Ну, пригрозим изнасилованием…»

«Колюня», – угрожающе прошептал я.

Тут он вышел из-за вагона, дёрнул меня за рукав, и я тоже вывалился на пути. Женщина остановилась и сразу заорала как резаная. А мы ведь ещё ничего не сделали. Колюня бросился к ней, с силой выхватил сумочку, и мы рванули к нашему вагону. Так я совершил первое и последнее преступление в своей жизни. Женщина ещё кричала вдалеке, но скоро всё стихло.

В тот день ещё утром нам удалось раздобыть кусок свежего мяса. Теперь мы разложили костёрчик и начали обжаривать его на ржавых железных прутьях вместо шампуров. Получалось что-то вроде шашлыка. И вот ведь какое дело! Про добытую сумочку-то как бы даже забыли. Уж такие разбойники-грабители! Перекусив, мы всё же заинтересовались трофеем. Там обнаружились обычные женские принадлежности типа пудры и помады, кошелёк с деньгами и полиэтиленовый пакетик с какими-то аляповато нарисованными розами. В нём был паспорт, пропуск на номерной завод и красивые серьги с темно-красными камнями, старинные на вид. Денег в кошельке нашлось ровно столько, чтобы принести дань покровителям. Я сложил всё как было в пакетик.

«Серёжки красивые. Даже продавать жалко, – заметил Колюня. – Но если получится хорошо толкнуть, мы ментам на год вперёд заплатим».

И тут мы вдруг обращаем внимание, что напротив нас перед костром сидит на корточках какой-то старичок с округлой бородой. И улыбается, не показывая зубов. В свете костра видно, что на нём защитного цвета ватная стёганка. Такие нам в своё время в армии выдавали. Но больше всего бросается в глаза белоснежный сияющий шарф на шее. Даже пламя костра стало казаться не жёлтым, а красным рядом с этим блеском.

«Ну что, сынки, притомились от трудов праведных?» – спрашивает он.

Мы онемели.

«Ты дай-ка мне пакетик-то, – обращается он ко мне, – вам хватит и того, что останется».

Старичок протягивает руку. И вот ведь какое дело! Я инстинктивно пытаюсь спрятать пакетик за спину, но рука не слушается. Я стараюсь силой воли и напряжением мозгов завести её за спину, а она вытягивается в сторону старичка. Так бывает во сне: хочешь что-нибудь предпринять, приказываешь телу, но оно независимо от тебя делает совсем обратное. Хочешь, например, убежать, а оно прирастает к земле. В общем, я невольно и не желая того отдаю пакетик с серёжками и документами старичку.

Мой приятель всё это время сидит неподвижно, как заворожённый, с полураскрытым ртом и таращится на старичка.

Белая сумка с кошельком лежит у его ног, как сейчас помню. Костёрчик наш вдруг вспыхивает, обдаёт лица колючими, как иголки, искрами. Я зажмуриваюсь, потом смотрю на старичка, но его уже нету. Не то чтобы он ушёл в темноту, а просто исчез. Был – и нет его! И свет от костра стал поярче.

Мы лениво поели и потом долго не могли уснуть. Колюня молчал. Наконец, после того как мы поудобнее устроились на тряпье, он проговорил трезвым голосом:

«Завтра я покажу тебе, кто нас сегодня навестил».

Утро выдалось тёплое, спали мы долго. Первым проснулся Колюня и начал тормошить меня.

«Пойдём. Я тебе покажу».

Он вцепился мне в руку и потащил к часовне у вокзала, которую только что построили, вернее, восстановили.

По дороге нас перехватили менты, и мы расплатились.

«Пойдём. Увидишь. Меня бабушка учила».

Мы вошли в часовню. Видно, только что закончился молебен, пахло ладаном и маслом, народ медленно расходился. Колюня, всё так же, не выпуская мою руку, подтащил меня к казавшейся огромной в маленькой часовне иконе. Я обомлел. Вчерашний старичок был похож на икону как две капли воды, только вместо телогрейки на нём были красивые одеяния, а вместо шарфа – широкая белая лента с большими чёрными крестами.

Вот так мы с Колюней вернулись к жизни. Пошли на завод, покаялись, и нас взяли обратно. Он классный строгальщик и шлифовальщик, а я инструментальщик. Получили место в общежитии. Живём в одной комнате. Та белая сумка у нас на видном месте стоит, чтоб не забывали, до чего докатились. Жена к тому времени вышла замуж, но с дочерью даёт встречаться, ты их видел вчера у фонтана. Завод собираются закрывать, но нас с Колюней пока держат. Пью только пиво, и то осторожно.

Так закончил свою краткую историю мой собеседник.

По мере того как Колян говорил, я терял дар речи. Господи, бывает же такое! В голове крутилось одно: рассказать ему историю Нади или не стоит? Почему-то решил ничего не говорить. Ещё не хватало познакомить их! Пусть уж думает так, как ему хочется.

Николай вдруг встрепенулся и промолвил:

– Одного не пойму: почему он только документы и серьги отобрал, а деньги и сумку нам оставил? И вот ещё какое дело! Как вспомню тот случай, у меня перед глазами его необычный шарф светится. Даже ночью бывает.

А я в тот момент подумал: сколько же по Руси-матушке таких Колянов, Колюней, Колек, Коль, Николашек и Николаев поразбросано! И за каждым нужен глаз да глаз! И всем надо помочь, кого-то поддержать, одного пристыдить, другого поправить…

И всё это одному.