Текст книги "Пятый выстрел"

– Что вы имеете в виду конкретно?

– Первая строфа у вас безупречна. А дальше? Идёт хорей, хорей, а потом вдруг – «Три руки у Богородицы». Сбиваетесь на другой размер. К тому же девять слогов, а было по шесть в строке. Отсюда появилась и рифма дактилическая. Режет слух.

– Смотрите, как бы мои строчки вам уши не отрезали, – взглянув на оттопыренные уши собрата по перу, улыбнулся Поэт. – Давайте-ка я вам почитаю! Может быть, просто надо по-особому прочитать?

Он буквально сдёрнул свой сборник с колен О. Э.

– Мне кажется, – продолжил гость, словно не заметив резкого движения, – не читатель должен с помощью декламации выявлять, добывать из стиха размер и ритм, а они сами должны вести чтеца чеканно и неумолимо. И чтобы прочитать по-другому было невозможно.

– А вы послушайте.

И Поэт в своей манере, которую можно было бы назвать былинной, сказовой, почти пропел своё стихотворение целиком, движением головы часто отбрасывая непокорные волосы назад.

Несколько поучительно сказал:

– Это народный говорнóй или речитативный стих, только с рифмами.

– Дорогой мой брат и собрат, чистый речитативный стих у вас не получился, поскольку есть рифма и размер, а потому к вашему творению следует применять все законы русского стихосложения. Нужно убрать всего несколько слогов. Например, так:

 
Руки Богородицы
В синий шёлк одеты —
Три пути расходятся
По белому свету…
 

– Нет, вы не чувствуете русского народного стиха. Это же не силлабика. Число слогов у меня меняется, как и в речитативном стихе, но можно прочитать так, что слушатель и не заметит. Откуда вы взяли, что стихотворение нельзя прочитать по-другому? Чтение – это сотворчество.

– Согласен. Однако сотворчество – в осмыслении содержания, а не в игре формой.

На следующий день они незаметно, в пылу взаимных упрёков, снова поссорились. Когда жена вошла в комнату О. Э., тот лежал на кровати отвернувшись к стене. Поэт сидел с краешку и мягко что-то наговаривал другу, словно диктовал ребёнку условия задачи. Но тот не шевелился. Когда она заглянула ещё раз, они уже обнимались. Не могли они долго дуться друг на друга. Однако через день О. Э. приносит «Стихи о русской поэзии». В знак примирения третья часть посвящена Поэту, который с радостным вниманием вслушивается. Особенно ему нравится третья часть. На первый слух.

– Ну, что скажете? Чувствую я Державина и Языкова? а древнерусский стих? Ведь получилось не хуже, чем у вас. Потому и посвятил именно вам.

Поэт осторожно вытягивает из пальцев собеседника три желтовато-серых листа. Вчитывается. Да, очень хорошо! О Языкове и Державине – метко, точно, метафорично и с любовью. Но третья часть при внимательном чтении нравится меньше. Даже бередит душу. Оживают в памяти и сердце бесконечные обидливые споры. Со второго прочтения Поэту уже кажется, что это стилизация с чертами пародии, да-да, пародия на «Чертухинский балакирь», и больше ничего. «Тычут шпагами шишиги»… Что это? Ни в какие ворота. Ради повтора «ш» и «г» всучил шишигам какие-то неизвестно откуда взявшиеся шпаги. Всё ж славянская мифология и древнерусское язычество ему чужды, ну никак не способен он погрузиться в них. А без этого и не стоит браться за такие темы. И потом ритмика: явственно слышится «всё лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой».

Однако О.Э. смотрел на хозяина с таким вдохновенным и невинным видом, что Поэт промолчал. Иначе – новые обиды и размолвки. К тому же конец удивительный: «До чего аляповаты, до чего как хороши!»

– Дорогой друг, этот экземпляр останется у вас. А в печати посвящение придётся снять. Если, конечно, опубликуют. Я ведь это ещё два года назад написал. Тридцать четвёртый год на дворе. Чую, не сегодня завтра век-волкодав кинется мне на плечи, – неточно процитировал он себя. – Не хочу, чтобы вы пошли за мной паровозиком. Простите.

Это была одна из последних встреч. Цветущим маем О. Э. арестовали, изъяли стихи. На допросах читали ему наизусть его же собственное стихотворение о вожде с тараканьими усами, делая ударение почему-то на рифме «усищи – голенищи».

За Поэтом пришли через три года. Три года работы под постоянным страхом ареста, заключения, смерти. Это был страшный год – тридцать седьмой. Поговаривали шепотком, что до органов донесли фразу, брошенную невзначай Поэтом: «Культурная политика революции – это крестовый поход против человеческого нутра». В том же смертном году, за год до гибели О. Э., Поэта расстреляли. Перед тем как его увели из маленькой квартирки в знаменитом Доме Герцена на Тверском бульваре, Поэт успел помолиться перед святым образом Троеручицы. Лампаду гасить не стал…[8]8
  Рассказ основан на известной по воспоминаниям истории отношений между поэтами Сергеем Клычковым и Осипом Мандельштамом.


[Закрыть]

Отпевание, или Дух и буква

Светлой памяти митрополита Евлогия (Смирнова; † 2020)

Накануне Егор старательно топит баню. Напевает себе под нос: «Протопи ты мне баньку по-белому». Парится на полную катушку. От дубового веника остаются одни прутики, листья тяжело ложатся на деревянную решётку, закрывающую пол, другие прилипают к телу, как им и положено. Так хлещет себя по бокам, по спине и груди, словно норовит выбить из плоти все болезни и грехи.

Выходит передохнуть в предбанник, заворачивается в простыню и садится в низкое, длинное, вроде зубоврачебного, кресло. На столике холодная манящая вода в запотевшем стакане и книга неизвестного автора, наугад взятая с полки перед началом парного обряда. Егор открывает томик где-то посредине и разочарованно вытягивает губы трубочкой: стихи. Небрежно листает, читая лишь первые строки, пока какая-нибудь не прилипнет как банный лист. И вдруг взгляд его останавливают такие слова:

 
Пар духмяный, запах хвойный,
Верхней полки воздух знойный,
Веник мокнет ванькой-встанькой…
Протопи-ка ты мне баньку,
Друг Алёша Бесконвойный.
 

Егор одобряет настроение короткого стихотворения, особенно нравится о сухом венике, непокорно поднимающемся из тазика с горячей водой. Посвящено, конечно, Шукшину.

Поутру встаёт обновлённым, бодреньким. Кожа под рубахой ещё помнит вчерашнюю хлёсткую парилку. Душа волнуется в предвкушении каких-то важных перемен в жизни. Сердце то щемит, то отпускает. То покалывает внутри. То вдруг обливается кровью, и она, горячая, словно бы поглаживает, успокаивает сердечную мышцу. Сначала в храм на Литургию, а потом самое главное – крестины.

Ведь сколько лет бабка упрашивала его креститься, ан нет. Упёртый. И сам не понимал Егор, чем и во что он упёрся. Бабка подходила с разных сторон. У русских, мол, самое страшное ругательство – нехристь. Значит, некрещёный. Посмотри, все твои сверстники давно крестились.

А ты? Да и не Егор ты, продолжала бабка. По святцам ты Георгий. Священник будет крестить, там и услышишь: «Крещается раб Божий Георгий во имя Отца и Сына и Святаго Духа». Егор отмалчивался. Однако эти далёкие, но незабытые уговоры и ныне бередили душу, не давали ей покоя, словно какую-то скрытую правду чувствовала она в словах уже покойной бабки.

После кончины бабки и матери приступили к упрямцу дочь и жена. И опять о том самом, навязшем в зубах: крестись да крестись. Что же ему мешало раньше? Кто его не пускал в храм Божий или же водил вокруг да около церкви, как вокруг пальца обводил? И вот внезапно прорвало плотину между человеком и Богом, рухнула медная стена между Егором и Христом.

В субботу с утра Егор остался в доме один. Бездумно подошёл он к красному углу, где молились жена и дочь. Там пахло восковыми свечами, лампадным маслом, ладаном. Увидел Новый Завет в вишнёвом переплёте с затейливым золотым крестом, увитым растительным орнаментом. Бесцельно открыл Книгу и прочитал первые попавшиеся строки: «Прїидите ко Мнѣ вси труждающїися и обремененнїи, и Азъ упокою вы…» Егор поднял глаза к иконе Спасителя, любимому образу жены, а на открытом Евангелии в левой руке Христа ещё раз увидел те же слова: «Прїидите ко Мнѣ…» Словно в первый раз узрел их Егор. Кто же застил ему глаза-то столько лет?! И снизошли глаголы ему с иконы в недоверчивый ум, а снизу из Евангелия стрела тех словес пронзила ему около-сердие. «Прїидите ко Мнѣ… Прїидите ко Мнѣ», – забормотал Егор, стоя в углу, и то возводил глаза к образу Спасителя, то опускал их на ровные строки Евангелия. Закрыв Великую книгу, Егор шагнул было назад, но опять вернулся в святой угол и ещё раз, почему-то зажмурившись, открыл Завет. Бросил взгляд на первые строки и поразился. «Потщися скоро прїити ко мнѣ…» – прочитал он с лёгким страхом. В глазах мелькнула красная приподнятая над строкой девяточка. Послание апостола Павла к Тимофею. Как предупреждение. До конца дня Егор ходил в раздумьях. Потом была жаркая баня. А в постели, отодвигая в сторону наплывающий сон, он ясно и решительно повторял шёпотом: «Завтра, завтра крещусь». Словно уговаривал сам себя.

Конечно, стоило бы сказать жене и дочери, но Егор задумал принести им нечаянную, нежданную радость. Всё ещё бродило в нём какое-то упрямое нежелание сознаваться перед ними в их правоте. Дескать, я сам принял решение, без ваших уговоров. Жена не раз напоминала, что крестины бывают по воскресеньям после Литургии, надо только пройти собеседование с батюшкой.

Егор надевает другую нижнюю рубаху, чистую и белую, заботливо накрахмаленную и выглаженную женой, на неё – сорочку, тоже иссиня-белую. Приходит на память: «Протопи-ка ты мне баньку, друг Алёша…» В прозвище Алёши ему слышится: «бес конвойный». Егора всего передёргивает. Не этот ли бес и рулил Егором, заставляя плутать на прямой дороге к храму? И всё же: что за «конвойный бес»? Вот решил человек принять крещение, и бес, и конвой сгинули вмиг. И Егор в такт шагам старается нарочито выговаривать «з»: Без-кон-вой-ный.

Желательно успеть к девяти часам. Как на крыльях, легко и бодро, летит Егор к соборному храму. «Постарайся прийти ко мне скоро», – вспоминается ему. «Я же труждающийся и обременённый», – убеждает он себя, вопреки сим словам чувствуя необыкновенную вдохновенную невесомость. Телесную и душевную. Вот и Соборная площадь. За ней белым исполином возвышается на взгорке древний, тринадцатого века, собор. Егор с лёгким сердцем устремляется к блистающим червонным золотом куполам-шлемам и поднебесным крестам. Майское солнце прогревает затылок и спину, словно космическим теплом подталкивает Егора вперёд. Остаётся пересечь улицу и просторную площадь…

Владыка сидит на заднем сиденье и плавно покачивается вместе с машиной, когда колёса подпрыгивают на редких выбоинах. Сегодня он служил не в кафедральном соборе, а в кладбищенском храме. Совпали две даты: юбилейная годовщина освящения церкви и именины настоятеля. Усталость после долгой архиерейской службы в тесноватом храме и долгой трапезы даёт себя знать. Владыка подрёмывает. Справа из-за угла выплывает белокаменный кафедральный собор. Из полусна его вырывает голос епархиального секретаря.

– Владыко, там на паперти какая-то необычная толпа, а храм закрыт. Все в чёрном. Точно не туристы.

Архиерей просит остановить машину. Вдвоём с игуменом Иаковом они медленно поднимаются на взгорок к златоглавому исполину. Скромная толпа, увидев владыку, расступается. У безразличных дверей под старинным замком на двух табуретках стоит гроб. В нём покоится мужчина с запавшими глазами. Две женщины, пожилая и молодая, по всей видимости, жена и дочь, в три ручья плачут над покойным, размазывая слёзы чёрными кружевными платками, которые совсем не впитывают влагу. Узнав владыку, они подходят под благословение, прикладываясь к деснице архиерея мокрыми губами и, невольно, щеками. Владыка расспрашивает о случившимся. Супруга, вернее, вдова покойного, стараясь быть краткой, начинает печальную повесть.

– Владыко, мы со свекровью и дочерью много лет уговаривали его креститься, а он всё отказывался или откладывал. И вот, не знаю, что случилось, только дня четыре назад утром мы поняли, что он вроде бы собирается креститься. В субботу вечером вымылся в бане. В воскресенье с утра надел всё чистое и ходил по комнате такой взволнованный, словно на праздник собрался и ему там предстоит речь держать. Откровенно ждал, когда уйдём. Нас ведь теперь и по воскресеньям принуждают работать. Всего через час мне звонят из милиции: дескать, крепитесь, вашего мужа сбила машина, когда он переходил улицу перед Соборной площадью. Приезжайте на опознание.

Женщина разрыдалась. Дочь продолжает:

– Не знаю, владыко, почему он решил скрыть от нас своё решение. Всё молчком-молчком делал. Могли бы празднично всё обставить, с работы бы отпросились. А теперь мы с мамой решили вот так сделать: если отпевать нельзя некрещёного, то хотя бы гроб с телом немного на паперти подержать. Это ведь не грех? Благословите, владыко, пусть немного постоит тут, а потом уж – на кладбище. Он ведь хотел сюда прийти, только вот не оглянулся, не дошёл. Уж очень спешил, наверное.

Она робко заглянула в глаза владыке, но обратилась к матери:

– Мам, тогда давай уж всё-всё владыке расскажем.

Женщина покаянно кивнула головой и, то и дело вытирая слёзы, начала:

– Мать Егора, моя свекровь, с мужем решили его тайно крестить ещё в младенчестве. И вот выбрала Фаина Адриановна денёк и понесла ребёнка в церковь. Первый храм, как она рассказывала, встретил её закрытыми вратами, священник заболел, что ли. Во втором потребовали паспорт, а у неё муж партийный. Побрела в третий храм, а там уже крестины кончились. И вот что за бес её за язык дёрнул: возьми да и скажи мужу, что крестила, мол, дитя. Чего она испугалась? Думала, может, супруг попрекать станет, дескать, неумёха, даже ребёнка покрестить не смогла. В общем, стали тайно носить Егорку в церковь как крещёного, причащали даже. Грех-то какой! А когда пришёл трудный возраст подростковый, тот взбунтовался и отвернулся от храма и от Бога. Это нередко так бывает. Даже как-то слово похабное сказал о Спасителе. Назло матери и бабушке. Вот тут Фаина Адриановна и призналась перед семьёй, что некрещёный Егорка-то.

Женщина опять залилась слезами.

Владыка терпеливо слушал. Потом повернулся к отцу Иакову:

– Вызывайте сторожа, будем открывать храм, позвоните моим иподиаконам и кому-нибудь из иереев, отцу Георгию лучше. А из хора позовите регента Наташу. Будем отпевать.

Отец Иаков открыл было рот, но, не сказав ни слова, поперхнулся неизвестно чем.

– Как так? Некрещёного? – прошептал он, откашлявшись.

– Будем отпевать, – подтвердил владыка, – по полному чину. Дерзновение не дерзость, – добавил он вполголоса для себя.

Дальше всё просто: сторож принёс ключи, открыли храм, двери тут же потеряли своё безразличие, даже гостеприимный вид приняли на себя. Совершили отпевание в кафедральном соборе. Отец Георгий с особым чувством возглашал: «Покой, Господи, душу усопшего раба Твоего». Мысленно добавляя: «тезоименитого Георгия». И даже поехал на кладбище. Как же без панихиды на могилке?!

Владыка с любимым секретарём сидят в архиерейских покоях и пьют зелёный чай с какими-то душистыми добавками. Домашнее печенье привносит свои ароматы.

– Дух и буква, – задумчиво произносит владыка. – Великое дело есть чёткое их различение. Сегодня мы поступили по духу, как и призывал нас апостол Павел. По букве его отпевать нельзя. Но ты смотри, как получилось! В детстве его, некрещёного, причащали. И Господь попустил такое. Сейчас же раб Божий принял твёрдое, обдуманное решение креститься. И поспешал к тому. Если ему что-то помешало – может, уж слишком торопился, не оглянулся в нужный момент, – то Господь по любви и милосердию примет намерение за свершённое дело. Будем же подражать Христу Спасителю. – Владыка перекрестился на икону Богоявления в красном углу. – А теперь посмотрим на всё с другой стороны: мы его не отпели, умирает он некрещёным на радость бесам и их главарю. Зачем же мы будем им пособлять? Сегодня мы вырвали душу покойного из их лап. А какая радость его близким! Мы ведь приобщили их к Духу: не только родню раба Божия Георгия, но и моих иподиаконов, и Наташу, и отца Георгия, и всех, кто молился на отпевании. Только нельзя исключительный случай превращать в правило.

Они чуть помолчали. Изредка перекликивались на разные голоса чайные ложечки, чашки и блюдца.

– Помнишь, у Есенина? – нарушил тишину владыка. – «И неотпетого меня под лай собачий похоронят». Вот мы сегодня могли допустить такую промашку: дать совершиться погребению под весёлый бесовский лай.

– Простите, владыко, у Есенина – «необмытого».

– Правда? Память подводит меня всё чаще. Но главный смысл-то остаётся: буква, которая убивает, и дух, который животворит.

Ноябрь 2021 года

Снегирёво – Кольчугино

Внучкина рюмочка

Посвящается Аксинье

Дед лежал не вставая уже две недели. Когда он почувствовал приближение кончины, перестал есть. Отвергал даже жиденькую подслащённую манную кашу. Утром просыпался, глядел в потолок, о чём-то долго думал и часа через два просил жену налить рюмочку водки. И так весь день: каждые три-четыре часа просил у бабки рюмочку. Она ворчала, но делала запасы, через день бегала в сельпо, наливала, – как откажешь умирающему! Ведь всю жизнь они с ним прожили.

Правда, расставались они однажды на два с половиной года, но что поделаешь – война разлучила их, только что поженившихся. Вернулся дед с войны младшим лейтенантом. Дали ему офицерское звание за орден Славы трёх степеней: из старшин – в лейтенанты. На погонах одна золотистая звёздочка, а в ноге один железный осколочек. Остальные, что покрупнее, вынули, а этот притаился, спрятался от ловких рук хирурга, прижился и остался в теле. Видно, понравилось ему там. Ранило в конце сорок четвёртого года под Кечкеметом. Бабка, тогда ещё молодая красавица Груня, счастливая донельзя (как же! Похоронки обошли стороной – случай нечастый), водила указательным пальчиком с коротко подстриженным ноготком по карте Венгрии. Обнаружила посредине страны Кечкемет, стала искать Сегед – по словам мужа, там он лежал в госпитале. Еле отыскала на границе с Сербией. А в Кечкемете больницы не нашлось, что ли?

Память о войне не проходила, да и как забыть такое! Не было ещё на белом свете такой войны. Теперь ясно, что и не будет уже ничего подобного. Если, не дай Бог, случится она, то совсем-совсем другой окажется. Когда война подзабывалась, о ней напоминало ненастье: рана в ноге начинала ныть. Тогда дед просил у бабки рюмочку грамм на тридцать-сорок. Вот и сейчас опять: рюмочку да рюмочку. Утверждал, что боль снимает. Но не частил дед, знал меру.

Приехала внучка Ксения. Надо проведать любимого деда. Добрейшей души дед! Таких, как говорится, днём с огнём не сыщешь. Бабка звала наследницу Ксюшей, а дед – только Аксиньей. «Тихий Дон» вспоминал, что ли? Вошла внучка – весёлая, улыбчивая. Снимая шубку, дедов подарок, обдала его крещенским ядрёным морозцем, запутавшимся в рыжем беличьем меху. Поздравила с праздником. Богоявление сегодня. Отлила бабушке в треугольную бутылочку из-под уксуса крещенской воды, немного оставила в чайном блюдце. Достала чётки и с пением тропаря «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, троическое явися поклонение…» пошла по дому, окропляя углы комнат и всякие подсобные закоулки – а их немало в пятистенке – святой водой. В одной руке – блюдечко, в другой – шерстяное «кропило». Дед с интересом следил за внучкой, в усталых глазах светилась радость пополам с гордостью. Бабка недовольно морщила нос и демонстративно гремела на кухне посудой.

Когда, случалось, заходил разговор о религии, дед с тайным сожалением говаривал:

– Мы же в двадцатых родились, в тридцатых воспитывались. И папаня, и маманя крепко веровали. А из меня, да и из Груни, советская власть выбила веру-то напрочь ещё в школе, хотя мы и крещённые в незапамятном младенчестве. Хорошо вот, что внучка у нас в церковь ходит. Получается, всего два-три поколения покорило у нас безбожие-то.

Дед заметно одобрял веру внучки, которая так и лучилась из её глаз, а бабка с иронией шептала в адрес дедовой любимицы: «святая», ударяя почему-то на первое «я» – святая. К Церкви бабка относилась настороженно, верующих не любила, видно, действительно выбили из неё все помыслы о Боге ещё в далёкие школьные годы. Однако внучкину веру снисходительно по-родственному терпела. Подчас тайно радовалась, глядя на неё, словно саму себя, молодую, тайно узревала в ней, хотя в Аксинье угадывались, скорее, чёрточки и кое-какие манеры деда, а не бабушки.

Нашлась и другая причина для неудовольствия. Внучка не уставала «пилить» бабку:

– Ну зачем ты идёшь на поводу у деда? Хочешь, чтобы он спился перед смертью?! Пойми, бабуня-Груня, алкоголизм – это не только количество, но и регулярность. Лучше бы лекарства вовремя давала, а алкоголь, как известно, с таблетками не сочетается.

– Не успеет спиться: он уже на ладан дышит, как выражалась моя свекруха, – не уступала бабка и продолжала «ублажать» деда. Дескать, всю жизнь выпивал, а тут вдруг отнять последнюю и единственную радость! Может, и правда: для него это как бы обезболивающее. А химия эта лекарственная ему сейчас как мёртвому припарка.

За несколько лет до того война ещё раз напомнила о себе, но уже не без юмора. Внучка купила путёвку в Венгрию.

Накануне отъезда забежала к деду. Сидят, чаи гоняют. Электрический самовар шумит-гудит, но совсем не так, как старый добрый самовар с трубой, угли в котором раздували голенищем старого кирзового сапога. Тот не гудел, а пел-напевал какие-то свои, лишь ему ведомые мелодии.

Бабка ни с того ни с сего вдруг спросила:

– Дед, а ты помнишь ли чего-нибудь по-венгерски-то?

Тот задумался, долго то почёсывал, то поглаживал рану, наконец выдал:

– Bor van?

– И что это значит? – Бабка проявила неожиданный интерес.

– То и значит: есть ли вино?

– А ещё что-нибудь, – подключилась внучка.

– Szép lány, – неохотно, но с улыбкой отчётливо произнёс дед. – Красивая девушка, значит.

– Вот вы чем там занимались, на войне-то, – бабка ехидно покосилась на внучку, – вино да девочки. Молодцы, герои!

Аксинья не успокаивалась:

– Дедя, а ещё что-нибудь: например, «здравствуй», «пожалуйста», «как тебя зовут?». Или наоборот – «меня зовут Ксения», «я приехала из Владимира»… Неужели больше ничего?

Но, сколько дед ни напрягал память, как ни теребил шрам на ноге, ничего не вспомнил. Так и уехала любимица в чужую страну всего с четырьмя короткими и необязательными словами. Уже после отъезда внучки деду пришло на ум, что название города, где его ранило, происходит от слова kecske – «коза». Или «козёл»? Он у них и на гербе нарисован – белый, с короткой бородкой и загнутыми, как ятаган, рогами. Стоит на задних ногах, а передние поднял и подогнул, как собачонка лапки по команде «служить!».

В этот памятный день деду стало совсем плохо. Пришёптывал для себя:

– Всё вокруг да около ходит, но круги сужаются. На войне пожалела меня курносая, а теперь вот, видно, срок вышел. Нет места жалости. Пора туда.

Дед возвёл глаза на потолочное небо и дальше, на двускатную крышу, и ещё дальше, ввысь на облака и на то, что за ними. Помолчав, добавил:

– Налейте-ка мне рюмочку…

– Святая нальёт, – отрезала бабка.

Воспользовавшись присутствием внучки, она, как всегда, засобиралась в сельпо. Надо купить очередную бутылку водки и сушек – любила погрызть поредевшими зубами «челночки». После сельпо бабка заходила к подружкам: отдохнуть от больного и посплетничать о сельских новостях, оставляя супруга в надёжных руках.

Внучка послушно открыла буфет, выбрала рюмку, взялась за бутылку водки с остатками отравы, но тут счастливая мысль осенила её. Отставив зелёного змия, она налила в рюмку крещенской воды, протянула деду. Тот медленно и удивлённо, малюсенькими глотками вытянул содержимое, закрыл глаза и почти сразу уснул.

Аксинья включила читалку и углубилась в Достоевского. «Подросток». Два раза подряд прочитала, теперь в третий раз бежала глазами по знакомым строкам, и не надоедало. И каждый день находила в романе что-нибудь новое, делала свои неожиданные открытия. Нет, не зря Франц Кафка называл «Подростка» своим любимым романом.

Дед несколько раз просыпался, внучка наливала ему крещенской воды, и он опять мирно засыпал.

Бабушка пришла поздно вечером. У ворот дома уже стояло такси. Внучка спешила домой, к мужу и малолетней дочери.

В середине следующего дня бабуня-Груня звонит внучке. Не поленилась добежать до сельпо, ведь телефон-то один на всю деревню и только в магазине.

– Ксюш, проснулся, значит, нынче дед твой, просит рюмочку. Я налила ему водки. Он понюхал и отвернулся. Говорит: «Не то, Груня, не то, мне бы рюмочку…» Я подумала-подумала и налила ему холодного чаю. Он поморщился. И опять заладил: «Нет, Груня, не то…» Я ему из чайника кипячёной водички предложила. Проглотил и опять сморщился, как печёное яблоко. Я уж ему и то, и сё, и морс делала из его любимого вишнёвого варенья, а он одно ладит: «Грунюшка, мне бы такую рю-мо-чку, что внучка накануне поднесла…» Замучил он меня твоей рюмочкой. Сознавайся, чем это таким ты его потчевала вчера?

Внучка рассказала о богоявленской воде. Бабка недовольно повела носом, словно обнюхала телефонную трубку, но больного мужа ослушаться не посмела. Придя домой, налила ему внучкину рюмочку. Вечером опять звонит из сельпо.

– Ксюш, святая моя, налила ему крещенской водички. Выцедил крохотными глоточками и теперь только её принимает. Скоро кончится вода-то. Принеси завтра ещё бутылочку…

Последние три дня на этом свете дед пил только из «внучкиной рюмочки». И только святую воду.

Утром четвёртого дня он сделал последний глоток, нечувствительно погладил рану на ноге, неожиданно перекрестился, вытянулся на кровати, словно солдат по стойке «смирно», выдохнул здешний воздух и шагнул туда, куда призвал его Господь.

Со спасительной рюмочкой в левой руке.

И в день памяти своего небесного покровителя – святителя Филиппа, Московского чудотворца.

Внучка примчалась сразу после звонка бабуни-Груни. Деда уже обмыли, он лежал не на кровати, а на узкой лавке, прилепившейся к русской печке. Постелен под ним был лишь застиранный домотканый половик. Обрядили его в белую накрахмаленную нижнюю рубаху без ворота и такие же белые кальсоны с завязками на тонких лодыжках. Лежал он, исхудавший за время болезни, расправившись во весь свой средний рост. Казалось, что сквозь истончившиеся запавшие веки он с радостным вниманием смотрит в далёкую запредельную высь. Внучку поразило лицо новопреставленного.

– Бабуня-Груня, смотри-ка, у деда лицо светится, да и весь он светлый какой-то.

– Сама ты, святая, светишься, – буркнула бабка, занятая чаем да крутым кипятком. Но всё же, не выпуская из рук фарфоровый заварник, подошла к лавке.

Застыла в ногах у супруга, пробормотала удивлённо и растроганно:

– И впрямь как бы светится…

И тут впервые по смерти мужа заголосила по-бабьи.

Май – июнь 2021 года Москва – Кольчугино