Текст книги "Пятый выстрел"

Отец

Мы c Соней в большой дружбе. Вместе учились в Строгановке, но потом жизнь развела нас по разным углам милого дома – необъятной нашей России.

И вот однажды, спустя много лет, зашёл я в мастерскую моего друга, известного иконописца. Несколько учеников, низко склонив голову, старательно работали кисточками за своими столами, а он ходил от одного к другому и ненавязчиво подсказывал. Не помню, как зашёл разговор, но я пожаловался, что у меня все иконы – бумажные. То есть они на дереве, но это только репродукции. Купил доску по размеру, вырезал из альбома понравившийся образ, наклеил его, покрыл лаком, и икона готова. От детских лет у меня остался валик для накатки фотографий на стекло – так мы их сушили много лет назад.

Теперь я тем самым валиком разглаживал репродукцию на доске, удаляя морщины и складки. Зато в красном углу у меня стояли самые любимые иконы. Случайных не было. И вот, когда я пожаловался, что нет дома писаных икон, а Лесков говорил, что русский народ бумажные иконы не принимает и даже считает, что перед ними и молиться-то нельзя, одна девушка или, скорее, женщина, не отрываясь от работы, тихо и ласково сказала:

– Я с удовольствием напишу вам икону Богородицы. Хотите?

Боже мой! Я сразу узнал и этот голос, и интонации, и милое лицо, только раньше лоб прикрывала густая тёмная чёлка, а теперь волосы были разделены прямым пробором.

– Соня! Это ты! – не вопросительно, а утвердительно воскликнул я, и мы бросились друг к другу.

Оказалось, она меня сразу узнала, но не открылась, решив посмотреть, что будет дальше. И вот нашла такой ход для возобновления знакомства. Тот день мы провели вместе. Бродили по Москве, заходили в любимые кафе и рассказывали друг другу о житье-бытье. В ту пору она оставила живопись и всерьёз занялась иконописью, даже не постеснялась пойти в ученицы к человеку, который был моложе её лет на пятнадцать.

Говорят, обещанного три года ждут, но я получил от Сонечки образ Корсунской Божией Матери через полгода. Обещала Феодоровскую, но душа подсказала ей другое. И душа, как всегда, оказалась права: я очень люблю Корсунскую. Когда позже в Софринском магазине я увидел, что писаная икона такого размера стóит там больше сорока тысяч рублей, я ужаснулся, что ввёл мою бывшую однокашницу в такие расходы. Ведь только доска, по нынешним расценкам, обойдётся тысяч в пять. А золото? А краски? А время? А работа? С тех пор я всячески стараюсь угодить дарительнице, чем только могу.

Теперь Сонечка – известный иконописец. Иногда мы встречаемся у неё и подолгу говорим об иконах. Мне интересно, потому что она практик, а ей интересно, говорит она, потому что я теоретик. Друзья так и прозвали меня: Дима-теоретик, чтобы не путать с Димой Белым (он блондин) – иконописцем и Димой Чёрным (он брюнет) – псаломщиком и тоже иконописцем.

Но обсуждаем мы не только иконы.

Тишина в доме. Как хорошо иногда помолчать! И знать, что думаем каждый о своём и всё же об одном. И весь пятистенок застыл, словно приготовился внимательно слушать. Мне показалось, что у Сонечки созрел очередной рассказ.

– Сонь, – не выдержал я, – ты ведь хочешь что-то напоследок рассказать? Или нет? Мне пора собираться домой. Через полчаса.

Долго молчала моя собеседница. Улыбалась задумчиво. Наконец настроилась. Или решилась.

– Как выразилась однажды мама, – начала она, пригубив золотистое вино из фужера, – отец к ней приблудился. В добром настроении она называла его «мой приблудненький», иногда поглаживала при этом по голове, как пёсика. Но под горячую руку могла строго и грозно повелеть: «А ну-ка, подь сюда, приблуда!» И звучало это, как команда собаке: «К ноге!» Отец, виновато перебирая нижними конечностями, подходил, как нашкодившая дворняга. Только что не вилял хвостом.

Мама знала, что у отца где-то была семья, которая от него отказалась, видела, что он несчастен. Вот и приняла его. И прожили они вместе всю жизнь. Родила мама троих детей: моего старшего брата, сестру, а в сорок два года – меня, младшенькую.

С раннего детства я отличалась от брата с сестрой. Они были люди как люди: работали, помогали по хозяйству, копались в огороде, ловко управлялись с колодезным журавлём, умели сложить дрова в поленницу, ходили на гулянья, со временем завели семью, нарожали детей. Всё как положено. А я свободное и несвободное время отдавала только чтению и рисованию. В общем, гадкий утёнок.

И вот однажды я во всеуслышание заявила, что буду художницей. Удивительно, как меня не выгнали из дома. Художники у нас в родне были не в почёте. Наперекор всему я всё же закончила Строгановку, поучившись предварительно в полиграфическом. С удовольствием работала тогда в графике, писала маслом. Доросла до персональной выставки. Две работы с неё у меня остались. Ты видел в гостиной. А потом мне повезло, и три моих картины Выставком принял к показу в Германии. Но, главное, я должна была туда поехать сама. В Германию! Да я из-за одной возможности купить тамошние краски, кисти, бумагу пошла бы туда пешком. А альбомы! Я вовсю готовилась к первому в жизни выезду за границу.

И тут тяжело заболел отец. Мать с утра до ночи была занята хозяйством. Брат с сестрой работали. От них я услышала: «Будешь следить за отцом, чтоб хоть какая-то польза от тебя была». «И никаких Германий! Это ж какие деньжищи нужны, чтобы туда поехать!» – подкрепила мама решение сестры и брата. Я была вынуждена остаться сиделкой при отце.

Чувствуя приближение смерти, он начал вспоминать о Боге, просил поставить в угол иконочки. Была я тогда вся такая богемная из себя. Художница! Живописно одевалась, много рассуждала об искусстве, без которого жить не могла, не уклонялась от невинных романов с такими же богемными гениями. Ну и так далее. Ты меня помнишь. Купила я по случаю альбом русской иконописи. И вот по просьбе отца стала вырезать из него репродукции, вставлять в рамочки и размещать в углу напротив отцовой кровати. Но сама я относилась к иконам снисходительно, хотя в Строгановке нам читали прекрасные лекции о русской иконописи. Но это я поняла позже. Тогда же я обожала и боготворила постимпрессионистов: Сезанна, Гогена, Ван Гога, Матисса… Они мне даже снились, особенно Сезанн – гений из гениев.

Как сейчас помню такой случай. У меня были тёплые, приятельские отношения с Павлом Тиком – самым талантливым художником на курсе. Он был немцем по происхождению (отсюда и фамилия), и мы с ним иногда читали Гёте и Шиллера на немецком. Вернее, он читал, а я с напряжением вслушивалась в музыку немецкого языка. И ещё у него была куча альбомов, изданных в ФРГ, а потому отличавшихся удивительным качеством репродукций. Однажды, не помню, по какому случаю, он мне сказал: «Сезанн – великий художник, но все его находки лишь частный случай иконы». Пашины слова стали для меня открытием, они поразили меня и запомнились навсегда, но любовь к иконе, понимание её духовного смысла тогда не прорезались. Я безжалостно терзала альбом, посвящённый владимиро-суздальской иконописи, делала рамки и ставила в угол великомученика Георгия, святителя Николая, Спаса Нерукотворного и Богородицу. Особенно отцу понравилась Донская, и я сделала для неё рамочку из клёна, а изображение окружила жёлто-фиолетовыми анютиными глазками, которые засушила в книге, и приклеила к репродукции чесночным соком. Вот такой получился иконостас или красный угол.

Сонечка остановилась. Тишина сразу слетелась к столу отовсюду и заняла всю комнату. Про такую молчальную тишину говорят: «Ангел пролетел».

– Молиться отец не умел, – милый серебристый Сонечкин голосок опять заставил тишину разлететься и спрятаться, – но что-то часто шептал, глядя в угол – красный угол. Мы с ним много говорили о том, что будет после смерти. Тему выбрал он. Всё это были наши фантазии или перемалывание выдумок пишущей братии. Отец говорил о посмертной судьбе, глядя на иконочки. Но не помню, чтобы он хоть раз перекрестился. Знакомые предлагали позвать священника, но отец отказывался. А я не могла настаивать, потому что сама была далека от Церкви.

У отца был рак прямой кишки. Умирал он полгода. От облучения отказался. Я притерпелась к тяжёлому тошнотворному запаху. Отец видел, что мне нелегко. Да и вся жизнь моя художническая пошла наперекосяк: на выставку в Германию не поехала, заказов нет, новые работы не идут в голову, вдохновения нет, да и времени тоже не остаётся ни на что.

Бросить его дома одного я боялась. Отец любил выпить. Но при этом в самом пьяном виде оставался добрым. Однажды мой племяш, сынишка брата, с разбегу больно ударился головой об угол стола. Вчера ещё пешком под стол ходил, а тут подрос, но забылся в догонялках. Петяшка, как называл его отец, в рёв. Папа приласкал внука, ударил кулаком по столу и успокоил Петьку: «Щас я его отпилю!» Не успели мы глазом моргнуть, а он выскочил из комнаты и тут же вернулся с ножовкой. Брата не было дома, а мы с сестрой от неожиданности растерялись, тем более что отца качнуло и он опасно взмахнул пилой. Я уверена, что он и вправду отпилил бы угол стола, он уже и скатерть сдвинул к середине, но тут с огорода вернулась мама с пучком крапивы. Мы любили щи из неё и особенно пшённую кашу, обильно сдобренную тёмно-зелёным душистым и мягким, уже некусачим, огородным сорняком. Мама, увидев Петяшку с глазами, полными слёз, но с заинтересованным лицом, ножовку в руках отца и царапину на столе, всё поняла и медленно с угрожающим видом двинулась на отца. Тот опустил руки. Мама стеганула его крапивой по правой руке, он выронил ножовку, и та жалобно звякнула, ударившись об пол. Отец бочком-бочком стал пробираться мимо мамы к двери, а та, поправив скатерть, пропустила его и дала пучком крапивы ещё разик, на этот раз сзади по шее. Отец вздрогнул, втянул седую голову в плечи и выскользнул на террасу. Вот такой он. Но и по-трезвому он был добрейшей души.

Когда отец, несмотря на болезнь, ещё мог добрести до лавочки перед домом, он тайком давал деньги соседям, и они приносили ему бутылку. Некоторые обманывали его: брали деньги – и с концами. Скоро он уже не мог встать с кровати и тогда слабым голосом кричал в окно, приглашая прохожих зайти. Забулдыги, почувствовав возможность поживиться, с удовольствием забегали, часто и без приглашения. Большинство, конечно, честно покупало бутылку. Незамедлительно и враз распивали её с отцом. Но и тут оставалось немало нечистых на руку. Мы с мамой гоняли их, но они при первом удобном случае пробирались к отцу. Откуда отец брал деньги – мы диву давались.

Отец иногда рассказывал о своей жизни. Одна история очень хорошо запомнилась.

– Вот, доча, что ещё хочу рассказать тебе, – начал он однажды. – Немолоденький я тогда был уже, а глупый. При Хруще опять церкви взялись рушить. Ну, и у нас в Горшихе тоже. Сказали, кирпич нужен, чтобы построить коровник и птичник для курей, индюшек и цесарок. Такие планы пришли в голову начальству.

Ну, председатель колхоза… Нет, председатель сельсовета это был. Стал он собирать мужиков, а никто не хочет. Кое-кто вызвался сначала, но бабы им мозги прочистили. Одного жена метлой в сарай загнала и заперла там. Трактористы сразу отказались.

Ну вот. Пошёл председатель к Серёге Табачникову. Это мой друг был, одноклассник. Лихой, разбитной, весёлый. Матершинник ужасный, а я этого не люблю, ты знаешь. Про таких говорят: не верит ни в Бога, ни в чёрта. А тот был поддавши, Серёга-то. Тракторист. Тогда ему как раз за пьянку запретили на тракторе работать. Он и запил опять. Вот председатель… Всё же это был председатель колхоза, а не сельсовета. Оба они Шулеповы. Троюродные братья. Они потеряли руки на войне. Один правую, а другой левую. Вот я их и путаю иногда. В общем, председатель говорит Серёге: давай, мол, выручай, колокольню надо срочно повалить. Кирпич позарез нужен. Ну, Серёга первым делом ко мне: пойдём, говорит, поможешь, а то одному несподручно. Пришёл с бутылкой, выпили мы по стакану. Я для храбрости, а он уже в полной готовности, так и дрожит весь от нетерпения и предвкушения. То ли смерть свою предчувствовал. Не знаю. Ну, я пошёл к колокольне, он скоренько пригнал большой трактор, бульдозер. И всё с матюками, всё с матюками. Какого хрена, говорит, все боятся. Щас, дескать, я тряхну этих ваших святых как следует.

Обмотали колокольню тросом, я отошёл в сторонку туда, к председателю поближе, а Серёга начал тянуть. Народ стал собираться вокруг нас. Трактор ревёт, пускает сизые клубы дыма, солярой разит – задохнёшься, трос порвали, а толку нет. Хотели второй трактор пригнать из МТС, а тот оказался на ремонте.

Не знаю уж, как получилось, но в конце концов стала колокольня подрагивать, потом покачиваться. Всё ж, считай, лет сорок, а то и поболе она простояла заброшенной, обветшала совсем. Все врассыпную.

А колокольня высоченная. И вот как бы подломилась она и рухнула. Земля аж содрогнулась. Ну и что ты думаешь? Обрушилась она прямо на трактор. Серёгу там в кабине в лепёшку раздавило. Бульдозер скрылся под обломками, всё завалило, засыпало. Пылища столбом стоит – глаза щиплет. Надо как-то Серёгу доставать, а как? Второго трактора нет, а руками эти глыбы не сдвинешь. Ведь церкви не рассыпаются на кирпичи, как современные-то дома. Послали за трактором в Братцево.

Пока пригнали его оттуда, пока чтó. Начали разбирать завал-то. Народу не хватает.

Братцевские пришли помогать. У них там церковь Борисоглебскую ещё раньше сломали. До полуночи разгребали. Дальше неинтересно рассказывать. Серёгу похоронили за счёт колхоза в закрытом гробу, а трактор несколько месяцев в ремонте был. Такие дела.

Отец помолчал, прислушиваясь к себе. То ли про болезнь вспомнил, то ли о том случае задумался.

– А я ведь в этом деле поучаствовал, доча, – продолжил он. – И так мне неспокойно до сих пор. И сейчас иногда встаёт перед глазами Серёга: как он лихорадочно и суетливо с матерками бегает вокруг колокольни. А смерть-то уже у него за плечами, как вещмешок какой-нибудь. И не снять его, мешок-то. Даже и не чувствуешь его. А меня вот пощадила. Смерть-то. По селу пошёл слух, что наказание Божие настигло Серёгу. А другие говорили: просто нарушение техники безопасности. Уж очень разошёлся Серёга, про безопасность забыл. Ещё говорили, что просто совпадение. А кто-то придумал, что трос слишком короткий. Так трос-то Серёга сам укоротил…

А вот что главное, доча. – Отец повернулся ко мне всем телом и заговорил почти шёпотом: – Обычно до того, как рушить церковь или колокольню, крест сверху сбрасывали. А тут об этом даже не подумали. Когда подбежали к завалу, то не обратили внимания, что креста-то нет. Потом уже обнаружили его на земле по другую сторону колокольни. И что ты думаешь! Не на бок упал, не плашмя или кверху ногами. Он как стоял наверху колокольни, так и упал комелем вниз, как бы солдатиком прыгнул, так и вошёл в землю вертикально, как на куполе. И так глубоко ушёл, о-го-го! Видно, когда колокольня качнулась, он упал в одну сторону, а всё остальное – в другую. Долго он так стоял около колокольни среди могил. Там ведь погост у нас. И большой тот крест был. Думаю, метра два с половиной. Во какой! Может, в чью могилу угодил. Очень долго он так стоял. Даже из соседних деревень приходили посмотреть на чудо. Председатель хотел подкопать и уронить, но народ воспротивился, не дал. Говорили, старушки по ночам молиться ходили к нему. Потом уже из района приехали и увезли. Сказали, мол, ценность он какую-то представляет для музея. А то бы и сейчас там стоял…

Отец опять лёг на спину, лицом к красному углу. Руки закинул за голову и стал рассказывать как бы не мне, а святым, изображённым на бумажных иконочках.

– А из камня того, – вдохнул он протяжно, – построили коровник и птичник для курей. Вернее, кирпич-то пришлось всё равно заказать привозной, потому что раньше ведь не цемент использовали, а яйцо, известь. Монахи сами кирпич-то делали и раствор тоже. Строили навека. Сломают церковь, а построить из неё чего другое не получается, потому как она разбивается на глыбы. И что с ними делать?

Разбить отбойным молотком – кирпич покрошишь. Вот так и лежали эти глыбы многие годы без употребления. И ни одного целого кирпича из них не возьмёшь. Намертво склеены они раствором. Лучше бы уж колокольня стояла. А куски, что поменьше, и крошку использовали под фундамент, ров ими заполняли. В общем, ни себе, ни людям. Но это я понял только потом.

Прошло время, доча, ты только представь себе, и стали замечать, что в том коровнике удои никакие. А на птичьем дворе куры или дохнут, или не несутся. Старушки – опять шептаться: наказание Божие, коровы и куры умнее людей оказались. Я тоже как будто чего-то предчувствовал, что не так что-то. И курей меняли, и коров новых прикупили, а толку нет. В конце концов из скотного двора сделали гараж, разобрали птичник и построили всё заново на другом месте. Вот так, Соня.

Отец перевёл дыхание и закрыл глаза. И тут же встрепенулся.

– Кстати, вспомнил ещё один случай, – заговорил он устало. – Я к тому, как строили раньше. Ты такого нигде не услышишь. Запоминай, детям своим расскажешь. Ещё при Сталине, до войны, было, когда рушили церкви. Я тогда только в школу пошёл. Хорошо помню, как в Софьине тоже разорили колокольню. Делали так: снизу подрубали кирпич и на это место засовывали чурки такие, столбики. И так с трёх сторон. В общем, один угол остался цел, а всё остальное подрубили и вставили чурки деревянные. Потом облили столбы солярой и подожгли. Я это ещё пару раз видел в Покровском, там обе церкви срушили: и тёплую зимнюю, и летнюю. Столбы сгорают, и колокольня падает. И ты подумай только, доча! В Софьине столбы-то сгорели, а колокольня стоит, держится на одном углу и не падает. Три угла и фактически четыре стены срубили подчистую, а она стоит. Во как строили! Слух пошёл по округе. Из окрестных сёл народу понабежало видимо-невидимо. Чудо ведь! А другие говорят: просто хорошо строили. В общем, опять поставили столбы для техники безопасности, стали дальше подрубать, потом опять подожгли. Только я этого уже не видел. Но никогда не забуду, доча, как она на одном углу держалась. Вверху беленькая, розоватая, а внизу чёрная, прокопчённая. Красивая. У любого современного дома вынь три угла… Да что там три, вынь два – он и обрушится. А там на одном-единственном держалась! Сам бы не увидел – не поверил.

Да, а всё же как вспомню, так что-то болит. Рушил я церковь, Соня, церковь помогал порушить… Вот поговоришь со стариками, они расскажут, что всех, кто церкви разорял, Бог наказал. Как началась война, их всех в первые дни поубивало. Говорят старухи: ни один живым не вернулся. Вот помню, Васька Олёшенькин и Ванька Грязнов из Братцева, Тимошка Чурилов из Софьина, Андрюха Дырявин, Сенька Труфанков и Санька Рогов из Покровского, Васька, Колька и Мишка Закопаловы из Отяевки, три брата. Я ведь их помню, ненамного младше-то был. Это про них сочинили частушку.

Отец повернулся ко мне и со слабой улыбкой пропел:

 
У отяевской шпаны
На троих одни штаны.
Васька носит, Колька просит,
Мишка в очередь стоит.
 

Всех убило, – продолжил отец. – Всех-всех. Не только этих, но и тех, кто колокола сбрасывал, кресты спиливал или даже из порушенной церкви на домашние нужды себе камень брал. Одна Луша Поспелова осталась жива у нас в селе. Она из храма иконы выбрасывала через окна, а потом в костёр метала. И не давала старухам хоть одну из огня вытащить да домой унесть. Она жива осталась. Только сгорбилась после того и совсем немощной стала. Так она сама говорит, что её Господь наказал. А такая весёлая оторва была, боевая и кровь с молоком… А в Прокудине – там совсем другой коленкор. Там председатель, когда прошёл слух, что церковь будут рушить, отправился по домам и предложил разобрать скорей иконы, кто пожелает, по дворам. Ну, народ и вынес всё подчистую. Даже большие иконы иконостасные попрятали. А тут война. Так вот он почти четыре года воевал и вернулся в сорок пятом с лёгким ранением в плечо. А других – в первые дни. Сразу насмерть скосило.

Меня вот смерть отпустила – Бог пожалел, видно. А за что – не знаю. Я ведь даже перекреститься не могу. Рука не поднимается. Недостоин я. А внутри себя иногда как бы крещусь…

Взяв меня за локоть, отец сказал:

– Доченька моя, Сонечка, родненькая, я был очень плохим отцом тебе, а ты так стараешься, так ухаживаешь за мной. Почему? За что? – и прослезился.

Я тоже всплакнула, молча. Он хотел поцеловать мне руку, но сил не хватило. Не дотянувшись до моих пальцев, он невольно чмокнул самого себя в исхудавшую жилистую кисть.

Вот так он и скончался. Можно сказать, у меня на руках и напротив угла с бумажными репродукциями красочных владимиро-суздальских икон. Под конец очень мучился от болей. Слёзно страдал.

До этого я не думала о Боге. То есть знала и говорила о Нём примерно то же, что и мои друзья из художнической богемы. У нас даже считалось шиком произнести что-нибудь такое: «В мире, безусловно, есть некая высшая сила, верховный разум, мировая душа, которая посылает нам вдохновение». В те безбожные времена, когда в качестве обязательного предмета в университетах и институтах навязывали «научный атеизм», это считалось верхом вольномыслия и чуть ли не диссидентством.

В ту ночь, когда две старушки-соседки обмыли отца, я заснула поздно. Но чувствовала, будто не сплю. Наутро я поняла, что значит «в тонком сне». Так вот: в тонком сне я вдруг увидела и почувствовала себя подвешенной над страшной чёрной глубочайшей бездной, и оттуда донёсся искажённый утробный голос отца:

– Куда я попал? Где я? Не-е-е-ет!

И всё.

Вздрогнув всем телом, я проснулась на своей кровати. В ушах звучал полный ужаса голос отца. Он был таким диким, нечеловеческим, словно исходил не из живого человеческого горла, а из чрева ада или из пасти его повелителя.

Сонечка замолчала. Надолго. Покачивая, покручивая в фужере золотистое вино, она разглядывала его в свете настольной лампы.

– Вот так я стала верующей. – Сонечка с лёгким стуком поставила фужер на стол, будто печать припечатала. – Сразу стала. Мне вдруг открылось, что Бог есть, что душа, не искавшая Бога или отказавшаяся от Него, попадает в какие-то страшные и чёрные, ужасные места, где будет мучиться очень долго, если не вечно, и ад – не «выдумка попов», как к месту и не к месту говорила мама. И главное, узнала, что верить в Бога – легко и радостно.

После похорон отца мне захотелось побыть одной. Я пришла на берег Клязьмы. Почему-то мне казалось, что после поминок купаться нехорошо, не подобает. Потом всё же решилась. Заплыв подальше от берега, я повернулась на спину и, раскинув руки, лениво перебирая ногами, стала смотреть в синее небо. И вдруг в клубах серебристых облаков прямо над собой я увидела лик Архангела Михаила с огромными крылами. Именно таким он мне запомнился по иконным альбомам. Архангел светло и ласково посмотрел на меня, и лик его растворился в небе. Остались кучевые облака, которые сохранили форму крыльев, но скоро и они перемешались друг с другом и с синевой. Сначала я не поняла, почему мне привиделся именно Архангел Михаил, но на берегу ударила себя мокрой ладонью по лбу: я ведь Софья Михайловна. Родителя моего, батюшку, звали Михаилом…

С тех пор жизнь моя круто повернула в другую сторону. Не сомневаюсь, именно отец привёл меня к вере. Думаю, Господь ему многое простит за это. И потом, как понять серебристый образ Архангела в небе над Клязьмой и надо мной? Я молюсь за отца изо всех сил. Нет, Господь не оставит его.

Сонечка как будто мягко спорила с кем-то.

– Я начала ходить в церковь, – продолжила она рассказ. – По неофитской неопытности надевала длинные тёмные юбки, покрывалась бесцветными платочками не только в церкви, но и дома. Носила крестик напоказ. Такая метаморфоза не понравилась домашним. Только что жила в доме неуправляемая богемная девица, которая постоянно бегала с холстами, картонами, рамами и красками, а теперь стала то ли серой мышкой, то ли синим чулком, то ли монашкой заделалась: заставила полкомнаты иконами, накупила книг церковных, всё время что-то читает шёпотом, молится, лампадку зажигает. Ещё дом спалит ненароком. Лучше бы уж оставалась бездельницей-художницей.

Примерно такой текст читала я в глазах мамы, сестры и брата. Гадкий утёнок никак не хотел превращаться хоть в плохонького, но лебедя.

Тебе второму я про это говорю. Однажды рассказала дальней родственнице, редактору в издательстве, надеясь разбудить её спящую атеистическим сном душу. А она мне в ответ: «Тебе хорошо! Ты художница, у тебя воображение развито, ты можешь легко всё это себе представить. А я, когда мне говорят о Боге, ничего не чувствую. Для меня все такие разговоры как бы простые слова, даже сухой текст, который надо профессионально отредактировать».

Представляешь?! – Сонечка чуть дотронулась до моей руки. – Я потом долго говорила ей о том, что ни фантазия, ни воображение тут ни при чём, что я действительно слышала этот ужасающий голос отца, что всё было взаправду, что я это не почувствовала, а узнала в одно мгновение. Меня как бы погрузили в вечность. Кажется, я даже употребила слово «онтология», противопоставив её психологии. Но всё было напрасно. Редактор издательства художественной литературы смотрела на меня с недоверием и непониманием. С тех пор такие разговоры я ни с кем не заводила.

Сонечка опять замолчала, попыталась ввернуть винную пробку в горлышко бутылки, но та, обретя долгожданную свободу, набрала в себя воздуху, распухла и уже никак не хотела влезать обратно в стекло. Не без труда я всё же вернул пробку на место.

– А ты мне расскажешь как-нибудь, как ты пришёл к вере?

– Конечно, конечно, расскажу, – ответил я как-то слишком поспешно, чтобы ответить откровенностью на откровенность.

«Расскажу, милая Сонечка, как не рассказать», – повторял я уже про себя раз за разом и никак не мог проглотить откуда-то взявшийся в горле солёный ком.