Текст книги "Пятый выстрел"

Только ноги

Мы с Сонечкой копаемся на огороде. Переходим к чесноку: он уже уходит в стрелки. Конечно, можно засолить их, и получится как бы черемша. Но нам нужен чеснок, и мы решительно стрелки отрываем, а чеснок подвязываем, чтоб стал покрупнее. На полуденной жаре вяжем зелёно-сизые узлы. Пот заливает глаза, голова немного кружится, коленки подрагивают от неудобной позы, но пахнет хорошо: разгорячённой землёй, чесночком, вернее, его жёсткой подсыхающей зеленью, а с соседней грядки – свежими огурцами и укропом, которые так и просятся в малосол.

Работу заканчиваем быстро и усаживаемся на открытой веранде. Сонечка приносит полуторалитровую бутылку замороженной воды из морозильника. Говорит, что воду перед тем, как напиться, хорошо превращать в лёд. Вот мы теперь ждём, когда ледышка в бутылке подтает, а потом маленькими глоточками – тоже Сонечкина наука – пьём повкусневшую студёную воду. Рот с благодарностью и наслаждением принимает, а горло – сопротивляется: как бы не застудиться талой-то водой. Да и зубы отвечают ломотой.

Всё же на веранде жарковато, и мы перебираемся в дом. Бревенчатые стены не пускают жару. Они тёплые, если прислониться, но уже в двух шагах от них веет прохладой. Парадокс, говорит Сонечка.

Пахнет ладаном и красками.

Я обращаю внимание на икону, лежащую на столе. Такие раньше называли пядницами, потому что доска иконная – высотой в пядь. Двое святых. Оптинские. Вижу: преподобный Анатолий-младший.

Потапов. Как же его не узнать! А рядом блаженный Нектарий. И его ни с кем не спутаешь. Почему же именно такое сочетание? Но спрашиваю Сонечку совсем о другом:

– А пядь – это сколько сантиметров, если точно?

– Кажется, около двадцати. В общем, расстояние между большим и указательным пальцами. Или между большим и средним? Не помню. Руки-то у всех разные.

Сонечка видит мой интерес к недописанной иконе и поясняет:

– Вчера у меня была Анечка. Не та, которая…

Сонечка страшно боится кого-нибудь осудить, поэтому затрудняется подобрать слово. Одна из двух её подруг, а они обе Ани, подложила ей недавно свинью. Ну, а другая оказалась настоящей подружкой или, скорее, настоящим другом.

К тому же она ещё раньше Сонечки оставила живопись и начала писать иконы.

– Ну, ты понимаешь, не та, а другая, которая в дружбе с Димой Белым. Вчера у меня посиделки получились. После Анечки пришли Ольга и Маринка. Не слышала, как именно зашёл разговор об изнасилованиях, я на кухню выходила. Оказалось, что все мы попадали в неприятные истории. Я им рассказала, как за мной маньяк шёл с источника. Потом Ольга рассказала свой случай. Она поздно приехала на дачу, уже в сумерках шла перелеском. Тут выходит, как тень, мужик из-за дерева и обнимает её за плечи. Дышит в шею и бормочет: «Как ты хорошо пахнешь». А сам настойчиво пытается увлечь её с тропинки в сторону, под деревья. А Ольга, ты знаешь, она же боевая, как все Ольги. Резко высвободилась и говорит ему с раздражением: «Как вы мне надоели, насильники проклятые!» Мужик опешил, помолчал и как-то даже сочувственно спросил: «И что, часто насилуют?» Ольга доверительно: «Да чуть не каждую неделю. Вот заразилась от вас, дураков». Мужик долго переминался с ноги на ногу, о чём-то думал. Потом почесал репу и пробормотал: «Ну ладно. Пока! Ты это самое, осторожней». И задумчиво пошёл в сторону станции.

Мы хохотали до упаду. Тогда-то ей, конечно, было не до смеху, а вчера аж слёзы на глазах выступили у всех. Ольга с такой неподражаемой интонацией несколько раз повторяла это своё «как надоели вы мне, насильники проклятые!», что мы, не давая ей закончить, начинали хохотать. Видно, насильник попался неопытный.

А вот два рассказа Маринки. Лучше пусть будет от первого лица.

«Иду, – говорит она, – лесом с дачи в соседнее село в магазин. Ещё почти светло. Одета в старое школьное платьице: что подвернулось под руку, то и надела. И тут навстречу здоровенный детина. Молча схватил меня на руки и понёс как пушинку в кусты. Я даже кричать не могла.

Горло перехватило. И будто парализовало всю. К тому же такую силу в его руках чувствовала, что поняла: сопротивляться бесполезно. От неожиданности и от страха я тихонько, как щенок, заскулила, заплакала. Тут он остановился и начал всматриваться в лицо. “Тебе сколько лет?” – грубо спросил он. Мне было двадцать один, но я выглядела совсем молоденькой. Вот я возьми и брякни: “Пятнадцать”. Детина вздрогнул и не то что выронил меня, а отбросил от себя, как отбрасывают что-то опасное, горячее или ядовитое. Я шмякнулась на корни сосны, а он скрылся за деревьями. Когда я наощупь вытаскивала из поясницы впившиеся сухие иголки, мне показалось, что издалека донеслось хриплое: “Себе дороже”.

В другой раз шла я по дороге вдоль поля, забрела в рожь, набрала огромный букет васильков, ромашек, ало-бордовых маков. Сама в белом, как лепестки ромашки, платье. Счастливая такая, сияющая от молодости, радости жизни и любви, которая только что пришла ко мне в первый раз. Поздновато, конечно, но не важно. Кругом поля, луга, река под горой, а на том берегу лес то ли зеленеет, то ли синеет. А солнце! Весёлое, счастливое, радостное, так и хочет всех приласкать, приголубить, обогреть. И тут навстречу несколько подвыпивших деревенских парней. Совсем не помню их лиц. Только белые пятна остались в памяти. Даже не припомню, сколько их было: четверо или пятеро. Я полна счастья, все люди кажутся хорошими, я всех готова расцеловать, даже этих парней. И тут слышу: “Ну что, позабавимся, красотуля?” Один из них начинает расстёгивать ремень на брюках. Мне всё ещё не страшно. Я продолжаю глупо улыбаться, не чувствуя опасности, прячу лицо в букет, вдыхаю горьковатые запахи полевых цветов и опять смотрю на них с улыбкой. Сияю. Они мнутся, переглядываются. Я продолжаю беззаботно сиять. Краем глаза вижу, что тот парень ремень оставил в покое. И тут их главарь говорит: “Братва, а давай отпустим её, пусть идёт подобру-поздорову. Что-то жалко такую красоту портить”.

И пошли они медленно своей дорогой, изредка оглядываясь. Только тогда у меня ноги подломились, и я рухнула в рожь. А смогла заплакать только, наверное, через полчаса. Дома же случилась истерика. Вот с таким запозданием. Потом уже со смешанными чувствами вспоминала, что меня красавицей назвали и за красоту пощадили, а я же дурнушка».

«Девчонки, – вдруг сказала Ольга, – а ведь нас Господь спас или Богородица. Только мы тогда этого, дуры, не понимали».

«Не понимали, – поддержали её все четверо. – Но что-то всё же чувствовали!»

Сонечка задумалась, потом, спохватившись, начала разливать зелёный чай. Я люблю молчать с Сонечкой, и моё молчаливое терпение всегда бывает вознаграждено. Не успел я допить вторую чашку, как тема продолжилась.

– Самый интересный рассказ, – взглянула она на меня искоса, – получился у Анечки. Вот слушай. Я тебе передам, пока в памяти держится, а то забуду. Уверена, тебе сгодится.

И Сонечка приступила к своему сказу-пересказу. При этом начала раскачиваться, как это делает Анечка при разговоре, даже губы сложила по-анечкиному.

– Я буду от первого лица рассказывать, только ты помни, что «я» – это не я, а Аня. Мне так легче. – Сонечка строго посмотрела на меня.

А я что? Я весь внимание.

– Ну вот. Приезжая в Оптину, я останавливаюсь у друзей в Козельске, – начала Сонечка с интонациями подружки. – Дима Белый и Дима Чёрный тоже там неделями живут. Однажды пошла на ночную службу. Тогда женщин ещё пускали в скит на всенощную. Идти там надо по дороге в сторону Сосенского, а потом повернуть налево к монастырю. Но ты сам не раз тот путь проделывал.

– Это уже я говорю, – уточнила Сонечка. – Ладно, не буду больше Анечку перебивать. Или саму себя? В общем, слушай.

Свернула с дороги пораньше, иду вдоль быстрой, но бесшумной Жиздры. Вошла в лес. Сосны вековые возвышаются, склоняются над дорогой, как святые в деисусном чине иконостаса, словно молятся обо мне с двух сторон. И так круто нависают над дорогой стволы, что только диву даёшься: как не падают. Казалось бы, корни должны лопнуть от напряжения.

Но нет, они без видимого усилия удерживают словно молящиеся скрипучими голосами дерева, которые под порывами ветра даже кланяются иногда.

Неожиданно вижу парня: вышел из-за красноватых на позднем закате стволов и быстрым шагом ко мне наперерез. Я ухватилась за молитву и прибавила шагу, он за мной. Я прибавляю шагу, и он чуть не бежит. Кому молиться? Конечно, Оптинским святым. Особенно я люблю старцев Анатолия-младшего и Нектария. Вот и стала их призывать: «Преподобный отче Анатолие, моли Бога о мне! Преподобне Нектарие, моли Бога о мне грешней! Вси святии старцы Оптинские, молите Бога о мне!» А сама шагаю споро-споро, как спортсмены на соревнованиях по ходьбе. А побежать боюсь. Начала шептать молитовку вслух. От напряжения воздух со свистом слетает с губ. Парень почти несётся за мной, слышу за спиной частые шлепки подошв, видно, сандалии великоваты или просто разношены. Понимаю, что запыхался и он. Даже не помню, сколько времени это длилось. Кажется, целую вечность. А он всё не догонит и не догонит.

И вдруг до меня долетает натужный хрипловатый негромкий крик:

«Эй, ты, не бойся, не трону. Да и не догнать мне тебя. Скажи только, кто ты такая. Вроде нормальная деваха была, а теперь передо мной только твои белые ноги, как крылья мельницы, мелькают, а тулова нет».

Споткнувшись от неожиданности, я невольно прибавила скорости. И опять слышу задыхающийся, немного жалобный голос:

«Что это со мной? И догнать не могу, и отстать не получается. Кто ты? У меня от твоих ног голова кругом идёт. Сверкают и сверкают, сверкают и сверкают».

Я не оглянулась, но сбавила обороты. Страха уже не было, но сердчишко билось изо всех малых сил, трепыхалось, как подранок. Шаги парня стали удаляться и стихать. Видно, всё же получилось отстать. Я не оглядывалась. Так что, если встретимся, и не узнаю его.

Сосны всё так же склонялись надо мной, шумели там где-то далеко наверху о чём-то своём. Шептались. То ли между собой, то ли с ветром меня обсуждали. Скоро показалась любимая обитель.

В монастыре я сразу побежала в беленький Казанский храм к мощам старца Нектария, а потом в синенький Владимирский – к старцу Анатолию. Кто же ещё помог, как не они. Ах, какая тёплая, ласковая и густая благодать веет от их мощей. Кажется, начни глотать – и поперхнёшься. И заплачешь…

– Здесь кончается рассказ Ани, – уточнила Сонечка. – А теперь опять я вступаю. Вот принесла она мне иконку, – Сонечка взяла её в руки, – с изображением преподобных Анатолия и Нектария. Говорит, за неделю закончила. Попросила только одеяния как следует прописать. У неё срочный заказ, а у меня одежды лучше получаются. Ей же так хочется эту икону поскорее в красный угол поставить. Сегодня надо бы заняться.

Сонечка задумалась и добавила:

– Что-то руки чесноком пахнут, вымыть их, что ли, как следует? Хотя как без чеснока в нашем иконном деле?!..[7]7
  Чесночный сок иконописцы иногда используют в качестве клеящего вещества; например, им прописывают различные детали по левкасу иконы, чтобы положить затем на них золото.


[Закрыть]

Певчая

Девушка пела в церковном хоре…

А. Блок

Ночная пасхальная служба отошла, но народ не расходится. Церковный хор почти целиком остаётся на клиросе. Певчие, сбившись в дружную оживлённую кучку, что-то тихонько обсуждают, делятся впечатлениями от службы и пения. Только, пожалуй, Сонечка и покидает хор. До автобуса на Москву у меня есть несколько часов. Мы устали, но душа ещё поёт, искрится неповторимой пасхальной радостью, купается во вдохновенных песнопениях, как в светлых облаках. Грех перебить такое настроение сном. Мы с Сонечкой гуляем по Шереметьевскому парку, вполголоса поём «Христос воскресе из мертвых». Выходим на берег Клязьминского водохранилища.

– Фу, какое некрасивое слово – водохранилище! Да к тому же искусственное! – замечает Сонечка с улыбкой. – И водохранилище искусственное, и слово. А ты посмотри, какая краса! Разве можно подобное чудо называть во-до-храни-ли-щем?! Ужас!

Сонечка делает огромные глаза. Я молча соглашаюсь. Усталость берёт своё, и мы направляемся к дому. До автобуса ещё можно немного вздремнуть. Сонечка устраивает меня, как всегда, в мастерской. Я люблю спать среди её старых, предназначенных для реставрации образов и новых недописанных икон. С лёгким сердцем и радостной душой я сразу же засыпаю, как младенец после кормления.

Позднее утро приносит колокольный звон. Он бьётся в стекло, он трезвонит на все лады, он призывает выйти из дома или хотя бы приоткрыть окно. Что я и делаю. Звон влетает внутрь вместе с лёгким порывом прохладного ветра, и будто кто-то невидимый начинает носиться по комнатам, приставать к жильцам, будить спящих. Сон как рукой снимает, а ночная пасхальная радость вспыхивает в сердце с новой силой. Взглянув на образ святых младенцев, в Вифлееме избиенных, – его на Страстной неделе закончила Сонечка – я громко обращаюсь к ним: «Христос воскресе!», потом по-гречески: «Христос анэсти!» И отчего-то слёзы наполняют глаза. Вот оно – счастье! Неповторимое! Случается раз в году, и всегда по-новому, по-особому.

Не желая будить Сонечку, я осторожно, почти на цыпочках спускаюсь по ступенькам из толстенных плах, но из её спальни на полуэтаже слышится радостное:

– Христос воскресе! Сейчас выйду. Надо спешить к колокольне, а то там скоро такая очередь будет – не пробьёшься.

«Христос воскресе!» И вся природа, и весь человеческий род ликуют! «Вот она – радость, которую никто не отнимет», – думаю я. Не об этой ли радости говорил Господь, обещая подать её Своим ученикам.

Сонечка весело выбегает во двор, и мы направляемся к колокольне. Очередь выходит далеко за ограду храма, но все так сияют, у всех такие светлые, по-праздничному оживлённые лица, что стоим в ней, как в церковном хоре. Колокольный звон заполняет пространство по-над храмом и посёлком, гуляет под облаками, а может быть, забирается и в заоблачные выси. Ах, как он рад, что выбрался на волю! А то ведь всё по расписанию: в субботу на всенощную, в воскресенье на Литургию, ну, перед началом третьего часа позвонят. И всё! Потом пять дней молчания. А ведь хочется подольше погулять по поднебесью.

– Батюшка с самого начала, когда храм только-только вернули, всем разрешает звонить на Пасху. Сказал, древняя традиция. Тут много «новых русских» живёт. Сначала жаловались, что их будят, а теперь привыкли и некоторые сами приходят трезвонить, – говорит Сонечка в промежутке между двумя всплесками колокольной музыки.

По узкой крутой каменной лестнице мы, дождавшись своей очереди, поднимаемся к колоколам. Остаёмся с ними как бы один на один. Все колокола – наши. Вокруг тишина, но в ушах ещё звенит, и самый большой колокол еле слышно натруженно гудит. Такая радость! И место на третьем ярусе рассчитано как раз на двух человек, чтобы все кампаны откликнулись и все запели. Звонари из нас никудышные, но мы с таким энтузиазмом начинаем работать руками и нажимать ногами на деревянные педали, отшлифованные подошвами, что уши закладывает. Постепенно приспосабливаемся, и в звонах уже различается если не мелодия, то внятная ритмика. Но, может быть, в беспорядочных звуках только мы с Сонечкой и слышим какую-то лишь нам ведомую гармонию. Нас не торопят, хотя очередь уже растянулась на несколько десятков метров. Воздух от колокольного звона становится совсем другой, он меняется каждую минуту: то свежий и разреженный, как в горах, то тёплый и густой, как летом в луговой низине, поросшей цветами.

Мы останавливаемся по доброй воле и спускаемся. Совесть не позволяет отзвониться на всю катушку. Да разве можно насытиться на весь год вперёд – до следующей Пасхи?!

Потирая красные натруженные ладони, мы дружно идём в ногу, а нас вдруг догоняет красивый слаженный звон. Оглянувшись, крестимся: наконец-то на колокольне появились умельцы. Начинают с перезвона. Колокола перекликаются, словно ведут весёлый разговор между собой. Звон не плывёт над землёй, а закручивается спиралью и уходит в небеса; нагулявшись там, возвращается к нам, принося радостные вести на своём перезвонном языке. А весть-то в такой день только одна. «Христос воскресе!» – восклицает звонница на всю округу, и колокольные всплески уносятся в вышнюю высь. А прозрачные синие небеса отзываются эховым громом: «Воистину воскресе!»

От такого ответа даже звон притихнет.

– Я нашего регента Наташу пригласила на кофе. А пока давай-ка соку выпьем. Или вина хочешь?

Вина с раннего утра не хотелось. Сонечка тихонько запевает: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» Я подхватываю. Как колокольный звон весь день радует душу, так и пасхальный тропарь: сам поётся в душе, выпевается из сердца. И впереди ещё сорок дней! И каждый день его можно слышать в храме. И с утра до вечера можно петь дома и вслух, и про себя. И не надоест никогда.

– Ты знаешь, что у меня слуха совсем не было, – начинает Сонечка, когда мы трижды пропели тропарь, и она присела в кресло напротив меня. – Даже когда подпевала своим любимым исполнителям – фальшивила. И всегда так было. И в школе. Такое впечатление, что обязательные уроки школьного пения на мне никак не отразились.

Она говорит это легко и просто. Когда мы с ней учились в Строгановке, тема музыкального слуха оставалась болезненной для Сонечки. В общежитии собиралась компания, пили что подешевле и начинали петь. Сонечка была душой любого импровизированного хора по той простой причине, что она знала слова всех песен наизусть. Пользоваться песенниками, которых в те времена было хоть пруд пруди, мы считали ниже своего достоинства. Если кто-нибудь приносил сборник, мы его забрасывали наверх платяного шкафа, туда, где одёжные щётки, и продолжали распевать только то, что знали наизусть. Но, естественно, с Сонечкиными подсказками. Так вот: однокашница наша безбожно врала, когда пыталась поддержать хоровое пение, но мы всё прощали и терпели, потому что она знала текст прекрасно, а мы нетвёрдо. Конечно, Сонечка сама всё понимала и не столько пела, сколько подпевала потихоньку и с оглядкой на других.

Помню, один раз она мне пожаловалась:

– Представляешь, Митенька, у меня ну совсем никакого слуха! Я даже «Подмосковные вечера» не могу спеть.

И Сонечка по наивности и искренности продемонстрировала мне свой слух. Она настолько фальшиво напела популярную в те времена мелодию, что я рассмеялся. До сих пор помню этот случай, потому что меня поразила тогда Сонечкина беззащитность. Она не боялась насмешек и могла легко «подставиться», как сейчас говорят. Странно, но именно после этого случая мы подружились с ней до не разлей вода.

– Знаешь, – продолжает Сонечка, – мне кажется, что у каждого человека, или почти у каждого, есть такое искушение: чего он не умеет, именно то-то ему и хочется делать. Мой пример – такой красноречивый! Я знаю, что нет слуха, а всегда хотела петь. Вот такое же искушение заметила за сестрой. Ей Бог не дал таланта к рисованию. Совсем никакого. Просто нечего развивать. А она всё время пытается рисовать и хочет брать у меня уроки даже. Но это не важно. Ты бы знал, сколько Наташа со мной мучилась! Она же профессиональный регент. Столько сил она на меня потратила, и всё бéстолку. Без толку! Ну, не дано мне это. А петь, как нарочно, очень хочется. И вот я стала пристраиваться в нашей церкви к хору. Наташа разрешила. Сказала, чтоб я в сторонке стояла и тихонько подпевала для начала или про себя внутренним голосом пропевала всё. Скопировала она мне кучу дисков, чтоб я дома слушала. Слова-то я быстро запоминала, а вот мелодию сколько ни заучивала, ничего не получалось. Наташа даже диск отдельный записала мне под названием Осьмогласие, и там все основные песнопения на восемь гласов. Но мне ничего не помогало. И не то чтоб я мало слушала диск. Нет. Слушала каждый день! И возле хора за столпом пряталась и пыталась подпевать. Но ничего не помогало. Ну совершенно никакого благонадеяния, как выражается отец Фома. – И Сонечка так развела руками, что каждый бы понял: дело швах.

А колокольный звон, доносившийся с улицы, продолжал радовать и будоражить душу. Я вспомнил где-то вычитанное, что он убивает микробы и вирусы в воздухе и происходит как бы обеззараживание окружающего пространства, он благотворно действует на душу человека, излучает духовную энергию, которая успокаивает, радует сердце, помогает верить, любить и наполняет тело желанием жить. Есть даже народное поверье, что звонари никогда не болеют! Правда, слух у них со временем слабеет. Ну так в определённом возрасте это случается почти со всеми…

– Церковный хор поёт, – прерывает мои невысказанные мысли Сонечка, – а душа за ним так и тянется. Губы сжаты, а сердце подпевает. Для чего мы ходим в церковь? Чтоб помолиться все вместе. Только церковь даёт это удивительное чувство полного единства. Как запоёт весь храм «Верую во единого Бога Отца», так у меня слёзы на глазах. Или «Отче наш» всем храмом как грянут под речитативное дирижирование басистого диакона, так сразу всем существом чувствуешь: вот оно, единство всех во Христе Боге нашем, вот она, соборность, вот она, «икона единения», как ты говоришь. И для меня это было всегда важно, чтоб все вместе.

Другие говорят, не хочу быть винтиком или штифтиком, а я, напротив, очень хочу быть каплей в этом море-океане. И боюсь не раствориться в нём, а выпасть из него. Однажды в Киево-Печерском патерике я вычитала такую великую мысль: «Псалтирь ли читаешь, двенадцать ли псалмов поёшь – всё это не может сравняться с одним соборным “Господи помилуй!”». Представляешь?!

– Да, я помню. И в житии преподобного Феодосия Печерского что-то похожее есть, – вспоминаю я.

– Мне батюшка сказал, чтоб я каждый день прочитывала одну кафизму. Редко когда пропускаю. И чин двенадцати псалмов с удовольствием читаю. Но всё же мне охота петь. Мне так и хочется вместе со всем хором и всей душой покаянно возопить: «Господи помилуй!» И чтоб не сфальшивить. Я так в соборное единство вхожу. И знаешь, что ещё поняла.

Соборное – это не то чтобы хор дружный был. Хотя, я думаю, если священник хочет приход организовать, то надо начинать именно с хора. А вокруг хора уже и народ объединится. Но я отвлеклась. Мне кажется, в соборном пении должна слышаться вся тысячелетняя русская православная традиция песнопений. Так же и в иконе. Это ведь тоже соборное искусство, но оно соборное потому, что в нём живут мысли и чувства, души, сердцá и даже пальцы многих поколений иконописцев, которые пропустили через свою душу всё, что сделано до них, впитали это и продолжили, а иногда даже усовершенствовали. Без соборности тут работать просто невозможно.

Сонечка умеет задумываться так, что собеседнику или слушателю не обидно. Она ненадолго уходит в себя, а потом легко продолжает разговор. Так и сейчас. Помолчав немного, она продолжает:

– А потом, что такое хор? Он ведь поёт от имени народа, он – народ. Если бы все начали петь за Литургией, получилась бы такая неразбериха и какофония, что всё богослужение нарушилось бы. Хор же чинно и стройно поёт, а остальные крестятся и кладут поклоны, как бы подтверждая слова священника и певчих. Народ тут главное.

Сонечка встаёт и распахивает окно: пусть колокольный звон послышней будет. Он никогда не мешает и никогда не надоедает. Наоборот, звон гармонизирует человеческие разговоры. И даже отношения.

– Слуха у меня не было, но партесное пение с какими-то оперными прибамбасами я не любила. Есть более оперные мелодии, есть менее, но всё же в них нет духовной трезвости. Где-то я прочитала такой спор. Один говорит, что унисонное пение лучше всего показывает единство собравшегося в храме народа и хора. А другой умно ответил: многоголосие тоже показывает единение, потому что все люди разные, у всех голоса неповторимые, в хоре каждый ведёт свою партию, а вместе получается гармония, соборность и единство, несмотря на различия.

– Ты знаешь, – подаю я голос, – что греческое слово «симфония» переводится как «согласие». Голоса, звучащие вместе, в единении, в гармонии.

– Именно в согласии! Но я тут как бы запуталась. Многоголосное пение мне иногда нравится. Но они, бывает, выдают такую «оперу», что уши вянут. Особенно странно это звучит во время Великого поста. Настроение покаянное, а они выводят оперные рулады. Много вычурности и нет аскетизма. Аскетизм – он ведь не только для тела, но и для души, для поведения, для церковной музыки и для иконы тоже, правда?

– Музыка – вещь страшная, – решаю я поддержать разговор. – Толстой в «Крейцеровой сонате» это очень убедительно описал. Она проникает в человека часто вопреки его воле. Слово тоже обладает неимоверной силой, но мы его хоть как-то можем контролировать, а музыку? Привяжется мелодия – и никак не можешь освободиться от неё. Когда она вошла в меня? Почему именно эта мелодия? Почему она так привязчива и навязчива? И как же так, что не могу освободиться от неё? Нет ответа. Просто в рабстве оказываешься у неё. Тут тайна какая-то. От этой магии я освободился с помощью церковных песнопений. Просто перестал слушать любую другую музыку, кроме церковной. И мне понравилось. Примерно полгода не слушал даже классическую музыку, а когда поставил пластинку Моцарта, то не смог слушать. Я почувствовал, что она постепенно захватывает меня вопреки моей воле, что она ведёт меня туда, куда я не хочу, что она воздействует магически. И я вернулся к православным песнопениям и колокольному звону. Между прочим, говорят, что по-настоящему вдохновляет человека только живой колокольный звон, а не запись на пластинке или диске. Помню, во время широкого увлечения женьшенем начали разводить его на плантациях, а потом анализ показал, что в нём остаётся только шестьдесят-семьдесят процентов того, что есть в природном диком растении. Так же и тут. От прослушивания записи колокольного звона тоже есть польза, но не такая. Кстати, сейчас ведь говорят даже о колоколотерапии. Звон лечит. Колокольный звон – это икона гласа Божия, это звенящая и поющая медная икона. Не случайно ведь колоколам дают собственные имена, отливают на них образы святых.

Взять хоть колокол Сысой в Ростове или Царь-колокол в Кремле. И ещё, не знаю, правда ли, что звуковая волна от колокола распространяется в пространстве крестом! И ещё есть такое предание: перед Вторым пришествием слуги антихриста будут первыми убивать звонарей, чтоб лишить верных колокольного звона. Представляешь, какие тут тайны?

Сонечка кивает и гладит мою руку. Будто одобряет. Потом встаёт и открывает ещё одно окно и дверь. Колокольный звон врывается в комнату уже с трёх сторон – через дверь и два противоположных окна. Хочется слушать и слушать его, поглощать всей душой и даже телом небесную радость и чистоту.

– И потом, когда я начала подпевать, прячась за столпом, – Соня-рассказчица никогда не теряет нить разговора, – я вдруг поняла, насколько пение связано с языком. Попробуй спеть любой переведённый на русский язык тропарь. Ужас! – Сонечка делает страшные глаза. – Всё так отшлифовано за столетия, музыка, мелодия и слова так притёрлись друг к другу, вошли в плоть и кровь друг друга, что уже только по одной этой причине надо прекратить разговоры о переводе богослужения на русский язык. Ничего вы не споёте по-русски в осьмогласии, в обиходе. А я ведь люблю русский язык, без Пушкина и Лермонтова, Гоголя или Тургенева, Толстого и Достоевского не могу представить себе свою жизнь. Я русофилка.

Сонечка как-то беспомощно улыбается. Видимо, слишком пафосными кажутся ей собственные слова.

– Но тут я против русского языка. И эту истину открыло мне церковное пение.

Наташа задерживалась. Сонечка время от времени поглядывает через окно и распахнутую в мир Божий дверь. Пасха пришлась на ранний май, праздничную землю окутала теплынь, пчёлы старательно собирают нектар с первых цветов, но сбор ещё скудный. Надо дождаться цветения вековых пахучих лип в Шереметьевском парке. Но зато майский мёд – особый.

– Наверное, уже скоро придёт Наташа.

Сонечка подходит к газовой плите, ставит воду:

– Церковный хор надо знать изнутри. Наш общий друг Паша Тик всегда напоминал, что существует огромная разница между двумя знаниями: один человек может прекрасно нарисовать яблоко, но, допустим, он никогда его не ел. А другой не только держал его в руках, но и пробовал на вкус. Или один человек прочитал сто книг о любви и написал сто первую, но сам никогда не любил. А другой ничего не читал о любви, но любит. Между знанием и пониманием огромная разница. Я отвлеклась, да?

Сонечка взглядывает на меня с извиняющейся улыбкой:

– Я хотела сказать, что, узнавая «кухню» церковного хора, я по-другому стала относиться к пению. Ведь там всё так сложно и хрупко. Нужно вдохновение, а обрести его нелегко, тем более когда речь идёт о хоре, спугнуть же, утерять слаженность очень легко. Конечно, я видела такие хоры, где господствует железная, почти военная дисциплина, но, знаешь, они могут очень красиво петь, а мне не хватает чего-то такого, что даётся вышним вдохновением, что приносит веяние Святого Духа. Бывает, войдёшь в монастырский храм, и в голову сразу приходит сравнение: яко Ангели поют на небесех! Как у нас сегодня пели на заутрене! Душа тает, а сердце невольно вовлекается в слова, душа начинает молиться, втягивается в смысл песнопений. Это очень точный признак хорошего хора. Если в хоре не просто поют, а молятся через песнопения, тогда и прихожане это чувствуют и обретают молитвенное настроение.

По комнате плывёт запах ароматного кофе. Это Omnia, Douwe Egberts, Сонечкин любимый. И где только она его достаёт? Никогда не видел в магазине.

Всё же не дождались мы Наташи.

– Давай-ка разговеемся, дружочек мой, а то желудок уже сводит. Читай молитовки, и начнём.

Сонечка ловко отрезает половинку кулича:

– Я две пасхи сделала в этом году: одну сырую, а другую варёную. Тебе кулич помажу сырой, она у меня жидковатой получилась почему-то. А себе варёной положу, она что-то уж больно сухая. Её бы ломтиками резать, а она крошится. Да и кулич-то суховат.

Как хорошо разговеться после долгого поста! Язык и рот забыли вкус сметаны, творога, сдобного теста, пахнущего изюмом и ванилью. Мы приступаем к пасхальной трапезе. Сонечка, собрав крошки со стола и сделав глоток кофе, продолжает:

– Бывает, наберут в церковный хор профессионалов. Безошибочно поют. А холодно. Чтобы раскрыть красоту православных песнопений надо петь сердцем, а не ртом, петь с любовью, верой, молитвой, иначе пение не коснется сердечных струн. А ведь эти струны тоже Господь натянул и настроил.

Сонечка уже хлопочет, собирая на стол. Она деловито и вместе с тем элегантно переходит от одного шкафа к другому, от плиты к столу. Школьный балетный кружок оставил свою печать – умение красиво ходить. Впрочем, по отношению к Сонечке слово «ходить» кажется даже грубым. Она не ходит, а плавно передвигается в воздушном пространстве, плавает в нём. Во всех её движениях есть что-то танцевальное, иногда она как будто вальсирует. Длинные широкие юбки, которые она предпочитает, не скрывают, а только подчёркивают изящные движения. А когда она спешит, мне видятся в её походке отголоски народных танцев. Интересно: возможно ли, чтоб у человека не было слуха и вместе с тем присутствовало поразительное чувство ритма?