Текст книги "Пятый выстрел"

Где тут выход?

В своих рассказах Сонечка нередко упоминает сестру Дашу. Она симпатичная, приветливая, заботливая. Из неё получилась хорошая медсестра. И профессионально озабоченно посмотрит на тебя, и давление измерит, и таблеточку даст. А вот с Сонечкой они не очень. Ни разу их вместе не видел. Даже в церковь врозь ходят.

Однажды я неожиданно приехал к Сонечке. Стучу, она открывает дверь, а в доме – Даша. Не просто редкий случай, а первый на моей памяти. Я себя обругал. Тут сёстры в кои-то веки собрались вдвоём посидеть, а я взял и припёрся.

Настроение перебил. Начал извиняться перед Дашей. Она ласково посмотрела на меня и торопливо поднялась с кресла.

– Да я уже собиралась к себе. Пора Егорку кормить.

Она взмахнула фартуком, который держала в руках, и заторопилась домой к внуку. Домой же значит – перешла из Сонечкиной кухни в свою. Два строения стоят впритык друг к другу, но всё же разделены капитальными стенами, и из одного жилища в другое можно попасть через двойную дверь, своеобразный тамбур, с кухни на кухню. Даша старательно и плотно закрыла за собой дверь, и мы остались вдвоём. Или она оставила нас вдвоём.

Мы поднялись на второй этаж по лестнице. Ступени сделаны из мощных плах. Перила не предусмотрены изначально, но лестница такая широкая, что подниматься можно без опаски, а ступать босыми ногами по прохладному могучему дереву – непередаваемое удовольствие. Да и полезно к тому же.

Сонечка любит Вертинского. Мне немного странно это. Я не то что его не люблю, но не понимаю любовь к нему. Хотя рядом с Сонечкой могу слушать его, и слушал уже не раз.

Я принёс бутылку «Каберне Сира» от Шене со слегка искривлённым горлышком и вмятиной на боку для большого пальца, чтоб пузатая бутылка не выскользнула из рук. Предусмотрительны французы. О форме бутылки существуют настоящие легенды, уходящие корнями во времена «короля-солнце». Мы пригубили по глоточку. Просто удивительно, что с Сонечкой не пьётся алкоголь. Даже французское вино. И мы перешли на чай, оставив вино до следующей встречи.

Лампада в красном углу вспыхнула и погасла. Я поправил фитиль, долил масла, зажёг свечечку, которую раньше называли копеечной. Теперь же она, пожалуй, рублей двадцать стоит. Затеплил лампаду. Голубой огонёк перед Корсунской иконой Божией Матери привнёс в вечереющую комнату тепло и слабый, нездешний свет.

– А я тебе никогда не пела. Хочешь спою?

И Сонечка спела мне какую-то песню Окуджавы про маму. Я люблю Окуджаву, но этой песни никогда не слышал. Под конец Сонечка расплакалась. О чём она вспомнила – не знаю. В наших долгих откровенных разговорах она не стеснялась плакать.

– Эти чашки мне Даша подарила, – наконец заговорила Сонечка. – Давным-давно. Она, наверное, сама забыла об этом. Ладно уж, слушай историю, которую она мне только что рассказала. Не порожняком же тебе уезжать сегодня.

Всё лето я пробыла на Балтике, в Светлогорске. Даша же из-за Егорки летом не смогла никуда поехать. И вот она стала замечать, что какие-то подозрительные люди вокруг нашего дома крутятся. Два типа сменяли друг друга на лавочке перед домом наискосок. Ну что делать? Пошла она в нашу Троицкую церковь к отцу Фоме. Даша хоть и редко в церковь ходит, но с батюшкой поддерживает отношения: ягоды, фрукты, овощи носит ему со своего огорода. Батюшка и посоветовал ей читать акафист святителю Николаю. Не знаю уж, почему именно этому святому. Молилась ли раньше сестра, не ведаю. И вот Даша начала каждый день исправно читать акафист Николаю Угоднику. Говорит, сначала трудно было, а потом понравилось, так что иногда и два раза в день прочитывала его, а один икос скоро даже наизусть запомнился. Сам собой.

Прошло время, она успокоилась, забыла свои страхи. Однажды они с Егоркой уехали на дачу. Говорит, и в электричке всю дорогу акафист читала. А там дня через три неожиданно похолодало. Оставив внука под присмотром соседей, она решила обороткой съездить домой за тёплыми вещами.

«И вот, – рассказывала она, – подошла я к двери, а она закрыта, но не заперта. Я осторожно приоткрыла её и заглянула внутрь. Тишина. Вхожу и вижу, что в коридоре какие-то тюки лежат. Иду дальше. Вижу, что и в первой комнате аккуратно упакованные вещички. Мои пожитки-то.

Отодвинула портьеру между большой и малой комнатами, смотрю, а на диване два парня сидят, вроде бы отдалённо знакомые на вид. Сидят неподвижно, глаза выпучены и молчат. Я от неожиданности и растерянности сказала упавшим голосом:

– Здрасьте…

Они молчат и только глазами хлопают. Наконец, один пошевелился, потом дёрнулся и просипел:

– Где тут выход?

Я махнула рукой в сторону двери: дескать, вон там он.

Парни внезапно вскочили и бросились мимо меня к двери. Один с недоумением бросил на бегу:

– Три дня не могли найти!

Я стою одна в разорённой комнате, как будто приготовилась к переезду или, наоборот, только что сюда въехала и не знаю, с чего начать. Веришь ли, первая мысль была об этих парнях: бедные, они, значит, три дня тут сидели не евши, не пивши, потому что выход не могли найти. Это потом уж от страха у меня началась чуть ли не истерика. Валерьянки выпила, к подружкам сходила, успокоилась, позвонила на дачу соседям, чтоб Егорку оставили у себя, а сама всю ночь вещи распаковывала, раскладывала и расставляла по местам. Аккуратно всё было увязано, не кое-как. Наверное, машина должна была за ними прийти. Все иконы, даже телевизор и всё-всё-всё в тюках и мешках было. Комнатную антенну впопыхах сломали, несчастные.

Вот так помог мне святитель Николай. А акафист его я теперь так люблю! Ведь это второй акафист по древности после акафиста Богородице. Ты мне говорила, а я вот только сейчас вспомнила…»

Сонечка надолго замолчала. В такие минуты нас охватывает застарелая грусть. Она взаимна. О чём мы думаем? Что вспоминаем? Как разошлись наши пути после Строгановки? Она «скоропостижно» выскочила замуж, я же не остановил её, из упрямства и гордости не признался в любви. А ведь всё могло сложиться по-другому. И теперь мы с ней втайне жалеем о том времени. Повторяем: что Бог ни делает, всё к лучшему. Как-то после такого бесконечного молчания Сонечка сказала: «Митенька, не стоит начинать. Зачем же смешить народ? У нас уж внуки. Ты дедушка, я бабушка. Конечно, хочется, чтобы на старости лет была рядом родная душа, но всё же… И апостол Павел не очень советует». И она, как бы утешая меня, погладила мою руку.

Сонечка тыльной стороной ладони смахнула невидимую пыль с альбома ростово-суздальской иконописи, лежавшего на углу стола, открыла его наугад, и, конечно, выпала икона святителя Николая – Угодника и Чудотворца.

Фиопы

После причастия, если я остаюсь у Сонечки до вечера, мы с ней не обедаем, а гуляем, читаем и вкушаем только белый хлеб, запивая его разбавленным красным вином. Не помню, откуда это повелось. Мы вместе однажды решили, что нехорошо после причастия набивать живот разной – пусть и вкусной – снедью, тем более мясом. А вечером Сонечка готовила лёгкий ужин, мы с сожалением нарушали наше полуговение, а потом я спешил на автобус в Москву.

И вот как-то после прогулки по старинному Шереметьевскому парку Сонечка начала один из своих вдохновенных рассказов.

– Мама родилась и выросла в деревне, – заговорила она, оглянувшись на семейные фотографии, висевшие на стене, – имела она всего два класса образования. В детстве её, конечно, крестили. И вот, уже взрослой девицей, она подняла восстание против Бога, против родителей, против деревни. Утопила в отхожем месте нательный крестик. У-уж-жас! Не понимаю, зачем было бросать туда крестик, ведь могла бы просто подарить кому-нибудь или спрятать в шкафу. Но так рассказывала мама. Это был как бы знак бесповоротного решения, символическое действо. А потом учти, какое воспитание они получали в двадцатые-тридцатые годы.

– Видишь, я уже оправдываю маму, – перебила себя Сонечка и немного помолчала. Через минутку продолжила:

– После такого дела поехала она счастья пытать в город. Там устроилась на три работы и горбатилась, как она сама выражалась, с утра до ночи. Через несколько лет купила дом на окраине. Дом хороший, я, как видишь, и сейчас в нём живу, вернее, в пристройке, которую сделала для себя.

А там и отец «приблудился» – тоже мамино выражение. Вот от них я и появилась на свет третьей в семье.

Когда я, благодаря отцу, пришла к вере, мама при любом подходящем случае подтрунивала, а иногда и издевалась над моей верой и моей новой жизнью, называя себя убеждённой безбожницей. Брат с сестрой её поддерживали. К ним мама относилась по-другому, поскольку они были «нормальные». Впрочем, я тебе уже как-то про это рассказывала.

Как я ни ласкалась к маме, она относилась ко мне с прохладцей, не стеснялась показывать, что среди её детей я на третьем, последнем месте. Вроде бы бронзовая рядом с золотой и серебряным. Или же в такие минуты называла меня подлизой и лисой. А я просто хотела, чтобы у нас были тёплые, нежные отношения, как у матери с дочерью. Получалось, что я живу с мамой, но как бы без мамы. И все мои попытки примирения мама отвергала этой «лисой». А зачем бы я стала хитрить? Мне было чуть за сорок, у меня много друзей-художников и того и другого пола, но всё равно хотелось материнской ласки. И потом, что я такого сделала-то?

Просто сначала стала художницей, а потом Бога нашла… Или меня Господь нашёл?

И вот маму разбил инсульт. Это уже после смерти отца.

И в какой день! Первый раз в жизни она согласилась отметить именины. Стоял конец июля. Она у меня Валентина. И вот накануне пришли её подружки и соседка – четыре Валентины собрались: Валентина Алексеевна – это мама, ещё одна Валентина Алексеевна – учительница начальных классов из школы, где мы с сестрой и братом учились, Валентина Петровна, которую все называли просто Петровной, и Валентина Фёдоровна – соседка.

«Валюшка, – сказала одна из них, – завтра у нас именины. Как можно не отметить такой день! Ведь святая эта – наша покровительница».

«Я сама себе покровительница», – проворчала мама.

И это была в некоторой степени правда. Она всего добилась своим трудом, своим горбом, как она говорила. Но теперь я знала, что без помощи Божией никто ничего не достигает. Значит, Господь ей, несмотря ни на что, тайно помогал. Но маме-то этого не докажешь и не объяснишь.

Подружки маму не боялись, не то что я.

«В общем, завтра собираемся у тебя. Тут попросторнее, – безапелляционно заявила Петровна, по-хозяйски оглядывая комнату. – Особо не хлопочи, всё принесём с собой. А сейчас вот возьми шампанское и припрячь в холодильнике до завтра».

На следующий день я всё приготовила для четырёх Валентин: салатики разные, сыры, даже маслины купила. Ну, и они кое-что принесли. Сама думала: пусть хоть с празднования именин и с шампанского лишь бы начался мамин путь к Богу.

Ах, как они пели! Ты не представляешь. Это ведь другое поколение. Они поют не горлом, а сердцем и душой. Затянут что-нибудь такое, да и расплачется кто-нибудь из них, а за ней и остальные. Утрут слёзы и продолжают. В общем, и посмеялись, когда надо, и поплакали. Мама выглядела весёлой, даже можно сказать, стала заводилой в этой компании Валентин. Выпили они совсем понемногу, и я им помогла. Собрались они сразу после обеда, и под вечер я пошла провожать трёх Валентин. Вернулась, а мама полулежит в кресле, смотрит на меня бессмысленным взглядом и повторяет заплетающимся языком: «Что это? Что случилось-то?» Я взяла её под руки, дотащила до кровати.

Мама потеряла речь, а правая рука перестала действовать. Вызвали «скорую помощь», ей сделали уколы, дали лекарства. Хотели забрать в больницу, но я отказалась. Это был конец девяностых, лихих и разрушительных. Больницы опустели. Не потому, что не стало больных.

Больных-то стало во много раз больше, но родственники боялись их оставлять на попечении персонала. Кормили отвратительно, постельное белье, халат, тапочки, даже мыло надо было приносить с собой. Ну, и ухода почти не было. Когда мама лежала там с воспалением лёгких, я заходила к ней часто и насмотрелась, в каких условиях они там «болеют» и как питаются. В общем, под мою ответственность маму оставили дома. Я ухаживала за ней. Брат с нами уже не жил, а сестра работала. Я же как свободная художница вроде бы имела много свободного времени.

Постепенно мама выправлялась. Руку быстро разработали, но речь не возвращалась. Она многое понимала, но вместо слов вырывалось какое-то мычание. Скоро она стала садиться с нами за стол обедать.

Никогда не забуду, как она подносит ко рту ложку с супом и вдруг застывает неподвижно, как статуя, потом медленно, словно нехотя, поворачивает голову и с непередаваемым ужасом смотрит куда-то влево вверх и будто не может оторвать взгляда от открывшейся ей картины. И так повторялось несколько дней подряд. Когда я знаками спрашивала её, что случилось, она бросала ложку в тарелку, делала страшные глаза и отмахивалась обеими руками, как от ос над головой.

Я занималась с мамой развитием речи по букварю для первоклашек. Нашли логопеда, который стал регулярно приходить к ней. Понемногу к маме возвращалась речь, она начала произносить короткие фразы.

Хочешь – верь, хочешь – не верь, сначала она вспомнила мат. К месту и не к месту она вставляла его во все свои попытки высказаться. Когда не могла подобрать слово, тоже материлась. Представляешь, нормальные слова не может вспомнить, а мат – пожалуйста! И ведь раньше она не ругалась или, скажем, материлась редко и неумело. Но, конечно, за свою жизнь многого наслушалась. Я так и не знаю до сих пор: у всех, что ли, после инсульта мат вылезает из запасников на первое место?

Потом мама начала говорить, но среди обычных слов попадалось много непонятных. Например, она сказала «снéжево». Я подумала, что слово как-то связано со снегом. Оказалось, что она имела в виду мороженое, которое очень любила, особенно под старость. Позже она стала называть его «порожное». А вот слово «косиния» я так и не отгадала. Потом однажды она попросила: «Серýха, серýха, дай мне». С помощью наводящих вопросов в конце концов выяснилось, что она имела в виду чёрный хлеб. Самый забавный случай был со словом «шлючка». Я куда-то уходила, а мама крикнула вслед: «Шлючка, шлючка, возьми». Я вернулась. Начали выяснять, что она имеет в виду. Думала, имеет в виду шлюху, но к кому это относится? И вот в нетерпении и досаде на мою непонятливость мама пошла к выходу, взяла ключ от входной двери и протянула мне. «Шлючка», – сказала она раздражённо и покрутила пальцем у виска: дескать, неужели не можешь сообразить? А я не знала, плакать или смеяться.

Со мной она любила говорить, видно было, что хочет разговориться. С другими стеснялась, потому что чаще всего понимала, что говорит не то. А передо мной новые слова так и сыпались из неё. Слово «глупый» забыла, а вместо него употребляла «дуролóк» или «дорчина». Конечно, похоже: дурачина. Как-то она не могла вспомнить имя. И вот пытается сказать, перебирает варианты: Фетя, Потя… И всё добавляет: «твой, твой». Уж не помню как, но мы выяснили, что она имеет в виду своего внука, а моего племянника Петьку, ради которого отец хотел угол у стола отпилить. А то как-то спросила её, что она хочет на обед, а она говорит: «Вкусно, мягко, мёртвые, мёртвые птички». Оказалось, конечно, курятины захотелось. И много её слов запомнилось. Ну вот, например, «незёла». Не без труда я поняла эту «незёлу». Когда я сумела разговорить маму, выяснилось, что это «неделя».

Где-то в то время Паша Тик дал мне почитать Хлебникова. В предисловии было много о футуризме, о Кручёных, о словотворчестве. Я внимательно вчитывалась в эти абракадабрические стихи и никак не могла понять, что же тут интересного, хотя все говорят, что у меня ко всему прочему есть и филологический дар. Их изыскания казались мне чуждыми русскому языку. Намного органичнее воспринимались мамины словечки.

Сонечка выдвинула ящик стола и достала бумажку.

– Вот, – обратилась она ко мне, – послушай: шкылá, поспáт, промощáет (ясно, что глагол, – прокомментировала Сонечка), молочёт, хабилки, потёлая, сорóвка (есть ласкательный вариант – сорóвочка), оздóп, мнýчный, забристый. И последнее: худодéйство. Думаю, это слово любой русский мог бы придумать, но, может быть, оно и есть в каком-нибудь словаре древнерусского языка. И на футуризм и тогдашнее словотворчество я совсем по-другому стала смотреть. Больная мама после инсульта оказалась талантливее Кручёных и всех остальных футуристов вместе взятых. За исключением Хлебникова, может быть. Во всяком случае, в большей степени исконно русской, чем они.

Особенно нам с сестрой понравилась «судроба», «вещевина» и «липсавые глаза». «Судроба» похожа на «сугроб», но это точно не сугроб. «Липсавые», думаю, хитрые, даже нахальные. А может, и нет. А «вещевина»?

Сонечка спросила и, взглянув на меня, весело улыбнулась. Она явно ожидала моего одобрения, даже восхищения, а я и вправду был удивлён новыми словами. «Вот тебе и инсульт», – думалось мне.

«Красота и лепота!» Моя рассказчица умела произносить эти слова с особым чувством и настроением, так что я сразу чувствовал и красоту, и лепоту и соглашался с такой оценкой. Сонечка-художница любовалась словами, как будто они старательно выписаны кистью на холсте или вылеплены руками даровитого ваятеля.

– А «промощает»? Как-то Даша выглянула в окно и заметила: «Смотри-ка, Сонь, кажется, промощает». Мы взглянули друг на друга и расхохотались. А за окном собирались тучи. В другой раз уже я, посмотрев в окно, обратилась к сестре: «По-моему, промощает…» А на улице ветер разгонял тучи, и близилось вёдро. То есть мы употребляли одно и то же слово в противоположных значениях. Такие случаи нас с сестрой очень сближали. Получается, что сближала нас мама своими словечками, своим словотворчеством. Её невольные находки легко вошли в нашу речь, и мы иногда употребляли их, не придавая, впрочем, им определённого значения.

Но я отвлеклась. Мама постепенно выправлялась. Скоро она стала что-то тихо напевать про себя. Я тут же купила ей песенник. И вот когда мама запевала, я быстренько брала книжку, и мы начинали выводить словесную «мелодию». Мама пыталась угнаться за мной, вспоминала некоторые слова, а когда изменяла память, она подтягивала мне с помощью «та-ри-ра-ра». Мелодии она помнила хорошо. В первое время особенно слаженно и красиво у нас получалось «Отговорила роща золотая…»

Позже, когда мама начала более или менее связно говорить, я спросила её, не удержавшись:

«Мам, а почему ты раньше всё время оглядывалась за обедом и отмахивалась от кого-то?»

«Ой, как страшно, доча, ох, Соня, ох! Фиопы чёрные такие, безобразные в воздухе летали и хотели меня окружить, то ли задушить, то ли утащить куда-то…»

Я была уверена, что мама не ведала такого слова, как «эфиоп». Откуда же вдруг оно вылетело?

Прошло время, мама совсем поправилась, начала работать на огороде, только медленнее двигалась, но говорила уже почти нормально. Однажды я её спросила:

«Мам, а помнишь, ты мне про эфиопов рассказывала…»

«Каких таких фиопов?! Я и слова-то такого не знаю. Кто это?»

Вот так!

И я поняла, что во время болезни, точнее, в узком зазоре между болезнью и выздоровлением Господь дал ей некое знание, которое она с обретением относительного здоровья утеряла. Но почему ей было дано это? Не знаю. Ведь она всё равно всё забыла.

– Сонечка, – вклинился я в её историю, – я вспомнил послание Ивана Грозного изменнику князю Курбскому. Прости, что перебил. Курбский написал царю: «Не увидишь уже моего лица до Страшного Суда». А царю чувства юмора было не занимать, и он ответил в своём грубоватом ироничном стиле: да кому нужно твою эфиопскую образину видеть?! Ты знаешь, что в Древней Руси эфиопами называли бесов, ведь они, по тогдашним представлениям, чёрные, как негры. Почему эфиопскую, то есть бесовскую? Да потому, что Курбский – государственный изменник, который нарушил крестоцелование, данное помазаннику Божию. А это преступление против Креста, а значит, против Христа. Такова царская логика. Кстати, бесов называли эфиопами ещё в Византии. Прости ещё раз. Я, наверное, не к месту влез со своими знаниями.

Сонечка улыбнулась ласково и не ответила. Она всегда и всем ласково улыбается. Так что я даже ревную немного. Мне бы хотелось, чтоб она только мне так неповторимо улыбалась.

– Со временем, – продолжила она, – мама стала ходить всё хуже, можно сказать, еле передвигалась. Я говорю:

«Мамочка, вот видишь, что не можешь помочь сама себе. Когда идёшь куда-нибудь, ты читай хотя бы “Господи помилуй!”. Тебе и полегче будет ноги переставлять».

И вот я стала замечать, что мамочка моя иногда что-то шепчет, как бы про себя. Через некоторое время я попыталась уговорить её пойти со мной в церковь. Она долго сопротивлялась, но однажды совсем неожиданно согласилась. Тогда я предложила ей исповедаться. Но тут она была категорична и непреклонна.

«Нет у меня никаких грехов. Всю жизнь горбатилась, вас вырастила, мужа всю жизнь тянула. Некогда было грешить».

И всё же удалось уговорить её причаститься. Батюшка, отец Фома, бывший десантник, согласился причастить без исповеди. Не знаю, как это он на такое решился. На исповедь она ни в какую. Отец Фома вполголоса сказал как бы для себя: «Попробуем наоборот: через причастие – к исповеди». Вечером я прочитала ей молитвы ко святому причащению. Она, казалось, не слушала. Утром в храме она сидела на скамеечке – выстоять службу она уже не могла, – а я рядышком молюсь. Я и отлучилась-то всего на минуту, свечки поставить. Подхожу, а она попросила у кого-то конфетку, а может, накануне взяла, и сидит спокойно посасывает леденец какой-то.

Пошли с ней к причастию в следующее воскресенье. У нас же служба-то только по субботам и воскресеньям. Ну и на двунадесятые тоже. На этот раз она сидела на скамеечке, а я рядом стояла на коленях и держала её за руку, чтобы она не встала и не ушла или опять чего-нибудь не съела.

Когда батюшка закончил исповедовать, я повела мамочку к нему, чтоб он хотя бы благословил её крестом, на причастие благословил. Только мы начали приближаться к отцу Фоме, как мама что есть силы замахала руками над головой и перед собой. Как тогда за обедом. Я думала, что она не хочет благословиться, отказывается приложиться ко кресту, поэтому мягко и настойчиво тянула её к Распятию в руках батюшки. Когда мы были уже совсем близко, она ещё сильнее замахала руками, но перестала упираться, а как бы сама рванулась ко кресту. Приложилась к нему и застыла так. А потом начала лихорадочно целовать его, причмокивая, как истосковавшиеся дети целуют вернувшихся из долгой поездки родителей. И долго целовала она крест в руке отца Фомы и не могла оторваться. Слёзы градом катились по щекам, падая на Распятие и на руку батюшки. А она будто после долгих дней жажды получила живительную влагу и пила, пила, пила, и не получалось напиться. Отец Фома положил правую руку ей на голову, и мама постепенно затихла. Лишь плечи иногда вздрагивали, и слёзы текли непроизвольно.

«Ну, идите с Богом домой», – сказал отец Фома, подняв на меня влажные от слёз глаза.

Я было заикнулась о причастии, но он, отвернувшись, махнул рукой и прошёл в алтарь.

Мы с мамой медленно шли домой. Я чувствовала какое-то неудовлетворение. Казалось, ещё немного – и я бы причастила маму. Отец Фома странно повёл себя: сначала благословил, а теперь домой послал без причастия. А я-то думала, хоть как-нибудь причащу мамочку, а там уж как Бог решит. Представляешь? – Сонечка весело взглянула на меня. – А Господь, оказывается, уже всё решил.

Всю дорогу у мамы текли слёзы. Дома я приготовила ей чаю, мы молча пили горяченную заварку. Она очень любила крепкий чай. Мама успокоилась. Я не удержалась и спросила, почему она так плакала. Мама взглянула на меня светлыми, прозрачными и чистыми, как родниковая вода в нашем источнике, глазами. Знаешь, такие бывают у выплакавшегося человека. В глубине их ещё светится боль, а наружу сияет радость и чистота душевная. Такое бывает после покаяния перед самим собой или после внутренней исповеди пред Богом. Потом, конечно, надо и в храм на настоящую исповедь пойти. – Сонечка как будто испугалась, что я её неправильно пойму, и разъяснила: – Ну вот. Спрашиваю её про слёзы. Мама сразу же отвечает:

«Ох, доча, ой, Соня! Фиопы мне явились. Ты меня к кресту тянешь, а они надо мной порхают, как летучие мыши. Дорогу загораживают. Так страшно, ой, страх какой! Чернущие».

Мама как бы задумалась, но тут её передёрнуло, и она продолжила:

«Ты меня подталкиваешь, а они не пускают. Сами как уголь, а на теле у них надписи белые. И все мои грехи на них понаписаны. У одного такие когти маленькие, кривые, в них он держит что-то вроде таблички, а на ней – мой главный грех. И вот кружатся они надо мной и вокруг меня, а я только успеваю читать свои грехи. А уж когда заплакала, они стали подальше от меня летать. И легче к кресту пошла. А они все стали не чёрными, а какими-то серыми, как тени. А как приложилась к кресту – они и исчезли».

Мама замолчала. Слёзы опять выступили у неё на глазах.

«Принеси-ка мне, доча, бумажку и карандаш, а то забуду грехи-то. Я ведь с отроческих лет не исповедовалась. Вот уж один забыла. Он от меня слева всё летал, такой противный какой-то, скользкий, что ли… Но я вспомню…»

Сонечка потёрла ладошки. Видно, вспотели от волнения.

– Здесь и сказке конец, а кто слушал – молодец, – попыталась она пошутить в конце, чтобы снять напряжение. – В общем, через неделю мама исповедалась и причастилась. И до самой её кончины мы ходили в храм вместе. До сих пор не знаю, вспомнила ли она, как к ней в первый раз прилетали «фиопы», или нет, связались ли в её памяти два явления.

Вот такие эфиопы… Или всё же фиопы? Настоящие-то эфиопы тут ни при чём.