Текст книги "Пятый выстрел"

Пятый выстрел.
Рассказ-повесть

Моим друзьям

Вячеславу и Валентине Улитиным

Больше всего нам с Николетт понравилась крыша. Кровельное железо, выкрашенное в бордовый цвет и располосованное неровными рёбрами жёсткости, откликалось на каждый шаг. Подпрыгнув и топнув двумя ногами, можно было вызвать раскат железного грома над столицей. Но вот жена, постукивая каблучками, перебежала от одной кирпичной трубы к другой, и крыша выдала что-то отдалённо похожее на звуки частых выстрелов.

И вид сверху – удивительный. Под обрезом крыши внизу светится молочным цветом старообрядческая церковь в древнерусском стиле, за ней вдоль площади раскинулся длинный бело-зелёный фасад прославленного вокзала, а уж за ним – Москва, Москва, Москва… Во все четыре стороны. Даже не хочется спускаться в мастерскую на чердаке старого многоэтажного дома, которую совсем недавно получил наш друг Дима.

Через слуховое окно по самодельной крутой и занозистой приставной лесенке мы всё же возвращаемся в мастерскую под крышей.

Сегодня опять явились без звонка, но Дима не в обиде. Сняв фартук, он заварил зелёного чаю и пригласил нас за стол. Печенье моя Николетт догадалась принести с собой.

Дима в ту пору постепенно отодвигал живопись в сторону и всё чаще пробовал себя в реставрации икон, а иногда и в иконописании. На этот раз мы застали его за образом Неопалимой Купины.

Почему он взялся писать именно эту непростую икону? Предыстория такова. Как-то раз ему принесли на реставрацию старинный образ Неопалимой Купины. Впрочем, старинный – слишком громко сказано. Я да и Дима с уверенностью определили, что это начало девятнадцатого века. Вид иконы поразил всех. Она была пробита пулями в четырёх местах. Огонь вели прицельный, стреляли явно в символы апостолов, написанных в углах вогнутого красного прямоугольника. Мне сразу подумалось, что стрелял человек, хорошо знавший образ и тех, кто на нём изображён. Ему было мало просто изрешетить икону, хотелось устроить показательный расстрел. Вероятно, пятая пуля была предназначена для Богородицы, но ненавистник почему-то не выстрелил. Может быть, патроны закончились…

Дима отреставрировал икону. Я тоже приложил к этому руку, выточив деревянные пробки, которыми мы аккуратно заделали неровные сквозные дыры. За время работы мой друг полюбил многострадальный образ и решился написать точно такой же для себя. Свой список он почти закончил, починенный и поновлённый оригинал вернул владельцам, предварительно сняв кальку, и теперь перед нами чуть справа на бельевых прищепках висела эта матовая полупрозрачная прорись.

Особенностью образа был стоявший на полях слева коленопреклонённый человек, которого нет на других иконах Неопалимой Купины. А ведь мне хорошо знакома эта иконографическая деталь!

У нас в красном углу стоит почти такой же образ. Ещё когда мы только познакомились с Николетт в Париже, я начал переводить с французского неопубликованную рукопись её далёкого предка Марка Матьё Ронсара, который в 1812 году некоторое время провёл в Москве с наполеоновскими войсками. В ней он рассказывает, как солдаты ограбили церковь Неопалимой Купины, как он взял чудотворную икону с собой во Францию, как через восемнадцать лет приехал в русскую столицу и вернул похищенный образ Неопалимой Купины, потому что тот жёг его нескончаемым огнём. Перед отъездом из Москвы Марк Матьё заказал два списка: один он принёс в дар храму, а другой увёз с собой в Париж. И именно Марк Матьё, как он сам вспоминает, попросил написать коленопреклонённую фигурку на полях обеих копий.

Когда мы с Николетт поженились и она перебралась в Россию, после долгих проволочек в Министерстве культуры Франции ей удалось вернуть в Москву икону далёкого прадеда, перешедшую к ней по наследству. Значит, Диме принесли на реставрацию тот самый образ-близнец, который в своё время заказал Марк Матьё и подарил московскому храму Неопалимой Купины. Разве это не чудо!

Но вернёмся в Димину мастерскую. Нужно сказать, что Дима мог вдохновенно говорить об иконах часами. В последнее время он посвящал свои иконные монологи моей жене. Нельзя сказать, что у Николетт были иконоборческие настроения. Как искусствовед она не могла не ценить красоту иконы, её удивительные звонкие краски и музыкальные линии, но вот к почитанию икон она относилась прохладно, хотя происходила из католической, а не протестантской семьи. Николетт никогда не спорила ни со мной, ни с Димой, но мы ясно видели, что в русском иконопочитании ей многое кажется странным, чуждым, даже неприемлемым.

На этот раз, как, впрочем, и всегда, Дима начал несколько неожиданно.

– Ты посмотри, – обратился он ко мне, разливая чай по старым выщербленным фарфоровым кружкам ещё дореволюционного кузнецовского изготовления, – какое значение Церковь придала иконе: ведь праздник в честь победы над иконоборцами назван не торжеством иконопочитания, а Торжеством Православия.

Он в упор, даже как-то вызывающе, словно я собирался возразить, посмотрел на меня. Но я-то знал, что пытается он убедить не меня, а мою жену.

– Быть православным и почитать иконы – всё едино, всё одно, – продолжил он. – Без иконопочитания нет Православия. Уничтожьте иконы – и Православие не просто обеднеет, оно станет другим или же ему придёт конец. Не случайно, закрывая и разрушая храмы, большевики чаще всего сжигали иконы. Могли бы отдать в музеи или раздать верующему народу. Нет! Иконы складывали в груду перед храмом и жгли. И стреляли в тех, кто пытался вытащить из огня хотя бы один образок. Иногда предавали иконы огню целыми составами, то есть действительно жгли вместе с вагоном.

– Мне Димочка читал, кажется, из Солоухина. Ужасно! – Николетт легко подключалась к любому разговору и без оглядки входила в него, даже если тема была далека от неё.

Чтобы избежать путаницы, скажу, что Дима – это мой друг Дима Белый, а Димочка – это я, Дима Теоретик, как меня прозвали друзья.

– Сколько же бесценных произведений искусства было уничтожено! – Дима не спрашивал, он утверждал. – Кто теперь сосчитает… Какое дикое варварство, какая ненависть! Русская икона – страдалица за Россию и за Православие, жертва нового иконоборства. История России – это история русской иконы.

Дима всегда говорил «иконоборство», а не «иконоборчество». После этих слов мой друг перекрестился и благословил скромную трапезу.

– И вот ещё что интересно, – перехватил я инициативу и украдкой взглянул на жену. – Почему иконоборцы всех времён и народов прибегали к одним и тем же средствам? Возьми большевиков. Сколько я видел фресок, на которых они штыками выковырили святые очи мучеников и преподобных! Ведь глаза на иконе говорят не о физическом зрении, которое уже не требуется святым. Огромные глаза на иконах символизируют их духовное зрение, это духовные очи сердца, которыми святые видят то, что недоступно нам грешным. И вот по этим очам большевики прошлись штыками и пулями.

– Ведь их расстреливали, как людей! – поддержал Дима, задумчиво разглядывая плававшие в кружке чаинки. Он старался говорить так, чтобы его слова не стали лекцией на заданную тему, как это нередко получалось у меня. – И часто целились именно в глаза. Если глаза – зеркало души, то стреляли в душу. Если глаза – это духовные очи сердца, то целились в сердце. Пусть икона просто произведение искусства, пусть образ святого лишь раскрашенный рисунок, но тогда откуда такая ненависть, как будто к живому человеку?

– Я выскажу сейчас кощунственную мысль, – остановил я своего друга. – Иконоборцы, и большевики в том числе, на самом деле были иконопочитателями. Они понимали, что икона не просто доска, не только краски и линии, не произведение верующего ремесленника. Они знали и чувствовали, что в образе скрыта огромная духовная сила, что за ним стоит Божественная реальность. Можно просто, по-примитивному уничтожить икону, но им мало этого. Надо сначала осквернить её, совершить какое-нибудь издевательство над ней. Ведь кощунство против церковного образа есть оскорбление, нанесённое Самому Господу. Чувствуя своё бессилие перед Богом, они срывали зло на Его образáх. Поэтому можно говорить о том, что иконоборцы иногда лучше формальных иконопо-читателей понимали, чтó есть икона. Богохульства только подтверждают, что для осквернителей между Спасителем и Его образом существует реальная взаимосвязь.

Дима оживлённо потирал руки, а Николетт с радостным удивлением заглянула мне в глаза:

– О-ля-ля, Димочка! Кажется, я первый раз вижу, чтобы ты так разошёлся! Мне это нравится. Хотя надо подумать, как всегда. Да, выколотые глаза на фресках и иконах я не раз видела и в альбомах, и в жизни, когда мы с тобой проехались по полуразрушенным храмам Подмосковья и Владимирской области. В Новгородской тоже попадались такие. И вот ещё вспомнила, что несколько лет назад я побывала на Кипре в Патриаршем музее, это в Никосии, и там встречала иконы с выколотыми глазами. Турки усердствовали. Кажется, и в Сербии, и в Болгарии остались такие иконы и фрески. Всё это мне надо поварить.

– Переварить, – мягко поправил я.

– Переваривай, Николая, переваривай! – Дима называл мою жену только русским именем.

Он как-то одобрительно, даже победительно взглянул на меня, а я продолжил:

– Буду говорить примерами. Во времена иконоборчества в Византии специальные отряды ходили по домам, отбирали образа и уничтожали их безжалостно. Упорных почитателей понуждали плюнуть на икону, встать на неё ногами. К иконам подвешивали камень и топили их в море, как людей. А во времена Реформации в Европе церковные образа опять начали уничтожать: их резали ножами, рубили топорами, сжигали на кострах. И тоже очень часто выкалывали глаза. Для чего? Чтобы святые не видели этого беснования? А теперь скажу о Руси, можно? – Я взглянул на Николеньку и на Диму.

Тот кивнул своей огромной головой со светлыми волнистыми волосами: дескать, дерзай! А в чуть раскосых глазах Николетт зажегся одобрительный зелёный огонёк.

– Так вот: занесли во время оно в Новгородские земли заразу, ересь. Современники назвали её сторонников жидовствующими. И что они удумали? Вставали на иконы, когда мылись в бане, опять же плевали на икону, мочились на неё, бросали в отхожее место. Подумайте! Ведь надо было захватить с собой икону, когда отправляешься помыться! Сохранились документальные свидетельства. Причём преподобный Иосиф Волоцкий сообщает, что иногда вытворяли с иконой такие кощунства, что написать о них рука не поднимается. И это после всего, что он уже перечислил! А наши высоколобые академики, правда, советские, называют еретиков – стригольников и жидовствующих – первыми русскими гуманистами. Вот такой гуманизм!

– Между прочим, – вернулся в разговор Дима, – можно заметить, что в византийских и русских преданиях о чудотворных иконах рассказы о случаях наказания за кощунство по отношению к иконе встречаются довольно часто.

– Но тогда почему Господь не наказал наших протестантов? или новгородских еретиков? – спросила Николетт.

Мой друг смешался и вопросительно посмотрел на меня.

– Мне кажется, здесь возможны два ответа. Первый: византийские иконоборцы-христиане (иногда язычники или сарацины) наказывались для вразумления. После этого они нередко начинали смотреть на церковный образ другими глазами, а язычники даже крестились. Европейским же иконоборцам и жидовствующим Господь попустил совершать кощунства безнаказанно, поскольку даже кара их не вразумила бы. И потом, откуда мы знаем, что их не ждёт возмездие? Ведь Страшный Суд ещё впереди.

– Да… Димочка, всё, что ты сказал, мне надо как следует отмозговать.

Мы с Димой переглянулись, и я, улыбнувшись, исправил жену:

– Обмозговать.

Николетт задорно взглянула на меня и согласно кивнула.

Не помню, в тот же ли вечер или позже я рассказал маме об иконе Неопалимой Купины, простреленной в четырёх местах. При первых же словах она побледнела и начала расспрашивать о подробностях: какую именно икону принесли Диме на реставрацию, в каком месте она была прострелена, какого размера и так далее. Она не могла скрыть волнения, ходила по комнате, то и дело задумывалась, перебирала старые фотографии. Через открытую дверь я видел, как она стояла на коленях перед иконами, – красный угол у нас был только в маминой спальне. Я рассказал о повреждённой Купине то, что узнал от Димы, но ей этого было мало, она захотела пойти к нему, чтобы расспросить о простреленном образе. Наконец я попросил объяснить, в чём дело. Мама согласилась и даже добавила, что давно надо было рассказать мне об этом. Передаю её повествование так, как оно мне запомнилось.

У маминой мамы, моей бабушки Феодосии Никитичны, была сестра Александра Никитична, очень верующая, так что многие удивлялись и даже завидовали её непоколебимой вере. А вот сын Александры Никитичны Вениамин, мамин двоюродный брат, пришёл с Гражданской войны убеждённым большевиком. Веня устроился в типографию наборщиком. В начале двадцатых годов у них начали печатать газету «Безбожник» (мама перекрестилась и покачала головой). И вот, начитавшись популярных антирелигиозных статеек, он бросил работу и устроился каким-то активистом в Общество друзей этой газеты. Скоро Общество преобразовали в «Союз безбожников» (мама опять перекрестилась и прошептала «Господи помилуй!»), и Веня, благодаря своему боевому прошлому, занял там не самую последнюю должность, даже был выбран в центральный совет организации. «Крупская к нам заходит, Скворцов-Степанов, сам Ярославский в коридоре на ходу мне вот эту руку пожал», – хвастался Веня, по-детски смешно вытягивая ладонь. Александра Никитична, чтобы остудить пыл новоиспечённого пропагандиста, лишь сказала: «Что же, теперь эту руку и мыть не будешь?» В другой раз, когда Веня опять завёл разговор о Ярославском, что-то такое про его пышные усы, мать как бы про себя пробормотала: «Какой он ярославский, он местечковый. Губельман Миней Израилевич». Веня вспылил: «Да ты знаешь, что за такие разговорчики можно срок схлопотать!»

Мать он не щадил. Когда она приходила из церкви, встречал её одним и тем же вопросом: «Ну, как дела у мракобесов? Ничего, дайте время, мы внедрим новые праздники и другие обычаи!» Вся квартира, включая кухню, была завалена свежими номерами газеты «Безбожник». Рядом с ней валялись журналы: опять же «Безбожник» (видно, не хватило фантазии назвать по-другому), «Антирелигиозник» (методический журнал для атеистов-пропагандистов), «Воинствующий атеизм», «Безбожный крокодил», «Безбожник у станка», «Юные безбожники» и другие. Бедная Александра Никитична не могла найти для себя места в собственной квартире. А тут – шёл уже 1928 год – закрыли храм Неопалимой Купины, куда Александра Никитична ходила с детства.

Да и Веня в малолетстве и отрочестве там причащался. В тот памятный год состоялся съезд, и теперь единомышленники назвали себя «Союзом воинствующих безбожников». Веня, приходя домой, взахлёб сообщал матери о делегатах из Франции, Бельгии, Германии, Австрии и других стран, о выступивших на съезде Бухарине, Луначарском, Горьком, Демьяне Бедном и даже Маяковском, о создании при «Союзе» детской организации «Юные воинствующие безбожники».

Эта последняя новость так подействовала на Александру Никитичну, что она схватилась за сердце, и Веня был вынужден остановиться. Он только нелепо размахивал руками и бормотал что-то себе под нос в поисках лекарства.

Конечно, для Александры Никитичны новые взгляды сына стали сильным ударом. Он выбросил иконы из своей комнаты и постоянно делал попытки уничтожить другие образá в их старинной квартире. Всё же жилплощадь в 1-м Неопалимовском переулке принадлежала родительнице, и ему приходилось мириться с присутствием в спальне матери красного угла, лампад, Священного Писания на домашнем аналое, молитвословов и других книг. Большую же часть моленных образóв Александра Никитична спрятала в платяном шкафу, запиравшемся на ключик.

Проживали мать с сыном сначала в 1-м, потом в 3-м Неопалимовском переулке. Через два года после закрытия храма Неопалимой Купины большевики снесли его. Александре Никитичне удалось спасти одну из икон Неопалимой Купины, в храме их было, кажется, три или даже четыре. Особенность образа состояла в том, что на полях слева иконописец приписал кающегося грешника, как на иконе Нечаянной Радости. Когда Александра Никитична спросила знающего человека в храме, откуда на иконе человечек, тот просветил её:

– Это какой-то француз пририсовал.

– Как так – пририсовал? Это же святая икона! Кто разрешил?

– Не знаю.

– Он что, художник, этот француз?

– Не ведаю.

Это всё, что удалось выяснить. Образ она поставила на кухне, где пустовала разорённая сыном иконная полица, чтобы хоть одна икона освящала принятие хлеба насущного.

И вот однажды Веня пришёл домой пьяный и злой. Что-то там не заладилось у него на работе. На кухне добавил ещё стаканчик, увидел икону, достал револьвер системы Нагана, с которым прошёл Гражданскую, и прицельно выстрелил в образ, поразив Ангела – символ апостола Матфея. Вениамин был классным стрелком, не зря на Гражданской его прозвали Веня Наган. Сам он называл своё оружие только револьвером – видно, потому, что не нравилась кличка.

Александра Никитична возвращалась домой из магазина. Соседи на ходу сообщили, что у неё в квартире стрельба. Вбежав в кухню, она увидела безумные глаза сына, который стоял перед иконой и почти  в упор «стрелял» по образу, не замечая, что барабан пуст. Александра Никитична вырвала у сына наган. Веня не сопротивлялся, он был бледнее мела, весь содрогался от внутренних конвульсий и кое-как, на негнущихся ногах ушел в свою комнату. Он только бормотал: «Не попал в яблочко… на тарелочке… в тыблочко… не угодил».

Икона Божией Матери «Неопалимая Купина». XIX в.

Позже выяснилось, что, послав четвёртую пулю в орла – символ святого евангелиста Иоанна Богослова, – Веня решил пятой пулей сделать «конвертик», прострелив заключённое в красный круг изображение Богородицы в середине образа. Чем не мишень! Уверенный, что не промахнётся, почти не глядя, он пальнул в красный угол, плеснул водки в стакан и, только когда выпил и хрустнул солёным огурцом, заметил, что пятой дырки в образе нет, зато рядом с иконой в треснувшей штукатурке засела пуля. Он промахнулся. Но этого не могло быть! Не зря же он носил прозвище Веня Наган. С пяти шагов, почти не целясь, поражал влёт майского жука в сумерках, а тут с трёх шагов не попал в полуметровую икону. Не понимая, что происходит, Веня выстрелил в изображение Богородицы другой раз, но пуля сделала второе неровное отверстие в треснувшей штукатурке слева от полицы. Веня со злобой и страхом встал, сделал шаг к иконе и с полутора метров, прицелившись, выстрелил. В штукатурке появилась третья дырка, а изображение Божией Матери в красном круге осталось нетронутым.

Вот тогда и вбежала Александра Никитична. Веня, наполовину протрезвев, жал и давил на курок, как бы не слыша сухих щелчков бойка. И волосы у него на голове стояли дыбом. Александра Никитична потом рассказывала маме, что она пыталась пригладить их, но они выпрямлялись прямо из-под руки и торчали как проволочная кордщётка.

Веня повредился рассудком. Тихое помешательство. В психбольнице Кащенко, куда его пришлось определить, он избегал мужчин, но часто подходил к женскому медперсоналу, заглядывал в глаза и повторял: «Че-ты-ре-дыр-ки, че-ты-ре-дыр-ки». Или же начинал твердить на все лады: «Дыр-ки, ды-рки, дырк-и, ды-р-р-р-р-р-ки, в-шту-ка-тур-р-р-ке-дыр-ки». И так до бесконечности. Указательным пальцем он рисовал в воздухе или на стене эти отверстия. Изредка Веня смеялся и при этом повторял то ли с радостью, то ли с удивлением: «Не попал! В конвертик-тик-тик! Не угодил, не поразил мишень!» И заливался смехом. Бывало, хохотал до слёз и рыданий, и тогда приходилось делать уколы. Врачи единодушно говорили, что надежды на выздоровление нет ни малейшей, но продолжали пичкать лекарствами. Александра Никитична молилась и свято верила: что невозможно человеку, возможно Богу. Ведь есть лишь один грех, который не простится никому.

Стрелок и безбожник пришёл в себя лет через десять, перед самой войной, кажется, в конце сорокового года. Однажды ночью он проснулся оттого, что в палате стало светло как днём. Открыв глаза, он узрел у своей постели четырёх старцев в длинных сияющих одеждах. Веня удивился, потому что у врачей и сестёр были очень белые халаты, но они никогда так не светились. У старцев же одеяния были самые обычные, даже темноватые, как на иконах, а свет от них исходил такой, что больно смотреть. Веня сразу узнал их, ведь рос он в родительском доме, что называется, под святыми образами. Четыре евангелиста склонились над ним и в один голос тихо и сочувственно спросили:

– Устал болеть-то?

– Совсем устал, – ответил Веня и заплакал беззвучно. – Дырки видеть невмоготу, – добавил он и отвернулся к стене, а слёзы лились и текли в три ручья на влажную подушку. – Мне бы от дырок избавиться, – просительно сказал он как бы сам себе.

– А ты возложи на себя крестное знамение, – услышал он четыре голоса в одном.

Веня и удивился, и обрадовался: «Неужто так просто?!» Он сложил исхудавшие желтоватые пальцы и легко и быстро, как в детстве, перекрестился. Потом уже медленно, задерживая пальцы на лбу, груди и плечах, начал креститься раз за разом, чувствуя лишь лёгкую боль в локтевом суставе, а рука вспоминала привычное с детства движение и радовалась, как рассекающее воздух выздоровевшее крыло подранка. Возложив на себя крестное знамение в пятый раз, Веня заметил, что старцы исчезли, они как бы растворились в его слезах. Но внутри он всё ещё слышал голос: «По молитвам родительницы Господь прощает твои грехи. Позаботься о матери, ибо надвигаются большие испытания».

Врачи сочли выздоровление Вени случаем необъяснимым и если не уникальным, то редчайшим. Вскоре его выписали из больницы. Потом грянула Великая Отечественная, изменилась политика компартии. В июле закрыли журнал «Безбожник», которому Веня отдал столько бездумного молодого задора, сил и времени.

Всю войну бабушка с мамой прожили в Москве, а Александру Никитичну с Веней эвакуировали куда-то на Урал. Прошли десятилетия, а бабушка моя так ничего и не смогла узнать о сестре Александре и её сыне Вене. Разные учреждения, в которые она обращалась, отделывались неопределёнными сообщениями. Потом бабушка моя, Феодосия Никитична, умерла.

И вот теперь мама ясно почувствовала, что появился какой-то след: может быть, это та самая расстрелянная икона, а человек, который принёс её Диме в починку, что-нибудь знает о судьбе Александры Никитичны и Вени. Но икону, как я говорил, Дима уже вернул, у него оставалась только калька. Какой смысл смотреть прорись? И мама отказалась от мысли сразу же ехать к Диме. Она только сказала мне:

– Димочка, это та икона, я сердцем чую, что та. Ведь я много раз видела её и молилась перед ней с мамой и тётей Шурой о спасении души заблудшего Вениамина.

И только тут я сообразил:

– Мам, забыл сказать, что там есть почти такая же необычная деталь, как на иконе Николеньки: на левом поле над пророком Иезекиилем стоит на коленях кающийся грешник.

Мама всплеснула руками и села, как будто у неё подкосились ноги.

– Димочка, это она, она…

Я позвонил Диме. У него сохранился адрес владельца иконы, ведь он писал копию, и кальки для этого было мало. Дима надеялся как-нибудь съездить к владельцу иконы, чтоб ещё раз всмотреться в удивительный – и по иконографии, и по судьбе – образ. А тут такой случай.

Ехать надо было в Александров и искать Василия Максимовича Серюгина. Мы решили сделать это в ближайшую субботу. Мама с нами не поехала, сказав, что свалиться на голову (у владельца иконы не имелось телефона), да ещё вчетвером, негоже. В общем, рано утром мы с Николетт и Димой сели в электричку на Ярославском вокзале и через два часа были в Александрове, бывшей Александровой слободе – знаменитой резиденции Ивана Грозного. Посещение монастыря решили отложить на послеобеденное время и сразу пошли искать улицу. Друзья в Москве сказали, что найти её очень легко: там находится домик Марины Цветаевой, в котором теперь музей. А ведь мы с Николетт были в этом музее однажды!

Итак, мы прошли мимо домика поэтессы, который я хорошо знал также по фотографиям, и скоро увидели цель нашей поездки – бревенчатый дом с тремя окнами по лицу, крытый серым волнистым шифером.

Это была супружеская пара – Василий и Василиса. Нас пригласили на кухню пить чай. И как это часто бывает между православными, мы помолились перед иконами, а через минуту уже говорили обо всём, как будто век были знакомы, хотя Дима-то действительно уже не раз видел хозяина. Потом мой друг попросил снять икону с полицы, вышел в переднюю, вооружился увеличительным стеклом и стал уже, наверное, в сотый раз рассматривать её, делая для себя какие-то пометки в записной книжке. Николетт вышла за ним. Я же долго не решался спросить о том, как попала к ним эта икона. Ведь прямо сейчас может выясниться, что передо мной троюродная сестра. Впрочем, я не знал, были ли у Вениамина дети. Фамилия Вени – Репкин, а здесь Серюгины. Можно было спросить напрямик, но я не решался. Даже не знаю, что меня сдерживало. Чего я боялся? В общем, для начала я поинтересовался, как попала к ним эта простреленная в четырёх местах икона. Василиса перекрестилась и очень просто сказала:

– Отец в молодости был богоборцем, вот пьяный и расстрелял Неопалимую Купину. А икона происходит из московского храма, её бабушка спасла, когда церковь закрывали и грабили, кажется, в двадцать восьмом.

– Да-да, а в тридцатом разрушили до основания, – выдавил я из себя. Комок стоял в горле, на глаза навернулись слёзы. Я уже знал, что нашёл сестру. Как рада будет мама! Теперь о судьбе Александры Никитичны и Вени узнаем. Я молчал, пытаясь проглотить солёный комок, а Василиса поняла это так, что я жду более подробного рассказа, и другими словами поведала мне ту же самую историю, которую я записал со слов мамы.

Тут мне стало совсем неудобно, и я спросил:

– Вы Василиса Вениаминовна? в девичестве Репкина?

Василиса немного удивилась:

– Да, а что?

– Я Дмитрий Васильевич Калошин.

«Ну, и…» – говорил вопросительный взгляд сестры. И я понял, что моё имя ничего ей не скажет, повтори его хоть десятки раз. Она могла знать только девичью фамилию мамы.

– Василиса, моя бабушка Феодосия Никитична и ваша бабушка Александра Никитична – родные сестры, моя мама Ирина Саввишна Стрешнева (в замужестве Калошина) и ваш отец – двоюродные, а мы, значит, троюродные брат и сестра.

– Да нет… Неужели… Не может быть, – как бы отмахивалась Василиса, но распахнутые сияющие серые глаза уже верили, в них не было и тени сомнения.

– Васюня, – вдруг крикнула она срывающимся голосом, – давай сюда! У нас чудо.

Василий, недовольный, что его оторвали от наблюдений за Диминой работой, встал у косяка вопросительным знаком.

– У меня брат нашёлся, – почти прошептала Василиса, показав на меня ладошкой, словно взвешивая новость, и только тут заплакала.

За спиной Василия показался огромный Дима. Он-то был в курсе и знал, что сегодня я могу обрести сестру. Дима деловито поздравил всех троих и, неуклюже подхватив под руку Николетт, бодро отправился за шампанским, оставив нас говорить о своём.

– Принесу «брют», – бросил он уже из-за полузакрытой двери.

Мы же наперебой стали рассказывать друг другу обо всём, что могли вспомнить: о бабушках, о родителях, о своей жизни. Я рассказал Василисе и Василию историю появления грешника на полях Неопалимой Купины, почитал им отрывки из своего перевода записок французского офицера Марка Матьё Ронсара, который я правил в электричке. Интересно, где теперь первая подлинная чудотворная икона Неопалимой Купины времён царя Феодора Алексеевича? Хотя и наши иконы – подлинные. Ведь список чудотворной иконы так же творит чудеса, как и первоявленый образ.

Как ни странно, Василий, или Васюня, как его называла Василиса, не удивился «чуду». Потом оказалось, что именно он больше всех настаивал, чтобы они с женой разыскали двоюродную сестру Вениамина Петровича, то есть мою маму. И он верил, что у неё могут быть дети, а значит, у Василисы появятся брат или сестра, а то и «оба вместе».

Вася (так она просила называть её) была ненамного старше меня. Она родилась на Среднем Урале, в Ревде, за год до конца войны, а я – через год после её окончания, во Владимире. Бабушка её, Александра Никитична, умерла в один год со Сталиным. Вениамин Петрович с женой и Василисой остались в этом маленьком уральском городке. Возвращаться в Москву было некуда, да и средств не хватило бы. Кроме того, у Вениамина Петровича была неплохая работа на заводе по обработке цветных металлов, который эвакуировали из Кольчугина. В Москву они попытались перебраться уже в начале шестидесятых, которые по недоразумению называют «оттепелью». Для Церкви Божией начались новые гонения. В Москве семья устроиться не смогла, родни не нашлось. Мама моя сменила фамилию, выйдя замуж за отца, и уехала, как я говорил, во Владимир. В общем, они подались за сто первый километр и купили, наделав долгов, домик в Александрове.

Теперь Вася работала на дому, она была хорошей портнихой, а Василий преподавал в школе немецкий язык.

Как рассказала Василиса, жизнь Вениамина Петровича после выздоровления сложилась самым трагическим образом. Мобилизации он не подлежал как психически больной, чуть не десять лет мотавшийся по лечебницам и диспансерам. Он даже недолго полежал в питерской Пряжке. Однако Веня постоянно наведывался в военкомат, ходил по комиссиям, и, наконец, летом сорок второго его признали годным и отправили на фронт.

Ещё до первого снега Веня вернулся домой в Ревду с укутанной в ватный чехол короткой культёй. Вернулся он быстро, месяца через три-четыре. Правая рука осталась на поле сражения под Сухиничами, оторвало её почти по локоть.

С тех пор как Василиса помнила себя, отец никогда не забывал перекреститься перед едой и после, перед сном и рано утром. Любил читать ей Священное Писание. Это был мягкий в жизни и твёрдый в вере человек. Разговаривавшим с ним немного мешало то, что он как бы прятал глаза. Но это было от долгой болезни. К тому же жена его Василиса (в честь неё и назвали дочь) по простоте душевной однажды сказала ему: «У тебя в глазах осталась сумасшедшинка. Не смотри на меня так пристально, а то мне не по себе». Вот Веня и прятал глаза ото всех, ведь в них светились прозрачная вера и любовь к Богу Невидимому. А сумасшедшинка? Так разве не сказал апостол Павел: «Мы безумны Христа ради»?