Текст книги "Пятый выстрел"

Космос и косметика

Мы сидим в мастерской. Справа на мольберте – образ святителя Луки Крымского. Он в митре. Сонечка пишет иконы, как и все иконописцы, на столе, но, когда образ закончен, она на несколько дней ставит его на мольберт и лишь потом покрывает олифой.

Недавно Сонечке сделали операцию. Случай оказался сложным, и не все врачи советовали хирургическое вмешательство. Сонечка молилась.

– И вот однажды ночью, – заговорила она, – увидела сон. Я стою в храме и молюсь изо всех сил. Всё же первый раз в жизни под нож ложиться. Тут открываются царские врата, и на амвон выходит владыка Лука Войно-Ясенецкий. Лик его сияет так, что глазам больно. Особенно сверкает митра, как будто вся сделана из драгоценных камней. Он поднимает руки, благословляет меня, а может быть, весь народ, и я просыпаюсь. Операция прошла на удивление благополучно, а я дала обет написать икону святителя для нашего храма. Вот теперь надо отнести, отец Фома уже и место для святителя подобрал.

Сонечка просто сияет, и это ей очень идёт. Лицо светится изнутри, глаза смотрят таинственно и надмирно. Мне приходит в голову, что любая косметика сейчас только испортила бы это чудесное лицо. Хочется сказать – лик.

Сонечка никогда не пользуется косметикой, уже много лет. Ещё в студенчестве я или тайком, незаметно, или откровенно рассматривал её лицо при всяком удобном случае. И потому, что был к ней неравнодушен, и потому, что ещё во время учёбы почувствовал себя чеховским Тригориным: стал носить с собой записную книжку, делал пометки для будущих рассказов, искал точные детали для описания пейзажа или человеческого лица, так чтобы одной чёрточкой выразить суть природного явления или женского характера.

В юности Сонечка еле заметно и очень умело подкрашивалась. И делала это с удовольствием. Она тонко скрывала маленькие недостатки, а привлекательные детали подчёркивала. Всё же художница. Но никогда она не делала из этого проблемы. Сонечка могла запросто появиться в любое время в любом обществе и без косметики на лице.

Я любил фотографировать её. Чаще всего старался «поймать мгновенье», когда Сонечка не обращает внимания на меня, вернее, на камеру. Она же уклонялась от такой охоты самозваного папарацци и предпочитала позировать мне, опять же слегка подкрасившись. У меня накопилось немало Сонечкиных фотографий. Когда мы их изредка просматриваем вместе, дело доходит до споров: я говорю, лучше те, которые «поймали» её неожиданное или характерное выражение лица, поворот головы или жест, а Сонечка упорно настаивает на том, что те, на которых она позирует, гораздо удачнее. Правда, это у нас один-единственный предмет споров. Во всём остальном мы единомышленники.

Даже странно. Казалось бы, как такие одинаковые люди, как мы с Сонечкой, могут целые дни проводить вместе? Ведь разговаривать-то, наверное, неинтересно: во всём полная гармония. Как-то Сонечка сказала, что у нас с ней «диалог согласия».

– Мы с тобой не спорим, – поддержал я её, – а дополняем друг друга. И это больше приближает к истине, чем какой бы то ни было умный анализ. В споре рождается не истина, а раздражение. Диалог согласия даёт возможность не только понять, но и почувствовать мысль или идею. Мысль становится «моей», когда я её «расчувствовал», и она стала сердечным делом, а не знанием. Кажется, один из героев Достоевского говорит об этом.

Сонечка с готовностью кивнула, а я продолжал умничать.

– И ещё диалог согласия не нарушает мирного устроения души. А это многого стоит. Человек устаёт от постоянных споров, которые и диалогами-то назвать нельзя. Это шоу-споры, которые никогда не ведут к истине. К тому же они способны лишь перессорить участников. Мастерство ведущего проявляется именно в этом умении всех завести. А телезрители? Они отходят от ящика со взбаламученной душой. И кому это нужно?! Риторический вопрос…

Сонечка, казалось, глубоко задумалась. Прерывать её молчание не хотелось. Изредка поглядывая на её милое спокойное лицо, я ушёл в свои мысли. Где-то я писал о том, как однажды она выглядела на Пасху, в тот день, когда приходили Наташа с Димой Чёрным. От платья рябинового цвета на лицо ложились тёплые светло-красные, почти оранжевые отсветы. Сонечка помолодела на глазах. Тогда я ещё подумал, что никакой косметикой такого не добьёшься. Так же и губы. Вот поели мы малины или вишни, и Сонечкины чуть припухлые губы стали нежного тёмно-красного цвета. И опять с таким естественным оттенком, которого никакой косметикой не достичь. Перешли к чёрной смородине, и губы становятся тёмно-синими. Не такими, конечно, как от холода; синева уходит, а губы обретают тёплый бордовый цвет. Особенно темнеют губы от черники, они действительно становятся чёрными, но стоит прополоскать рот и потереть влажным пальцем губы, как на них выступает приятный киноварный цвет. А очертания губ становятся резче без всякого карандаша.

– Не могу не смотреть на твои губы, даже если ты в болезни, – вдруг заговорил я вслух.

Сонечка чуть вздрогнула. Я и сам себе удивился: думал про себя, а высказал мысль во весь голос. Отступать не хотелось и пришлось продолжить.

– Вот у тебя жар, и губы подсыхают, трескаются, на них появляется белёсый налёт, я даю тебе молока с мёдом и сливочным маслом, и губы приобретают привычный, только более яркий, немного болезненный цвет. Жизнь – лучший косметолог, Сонечка. И ведь это касается не только губ, но и глаз, и всего облика. О нашем лице заботятся и время суток, и времена года. Не только заботятся, но и ухаживают. Вот ты свежеумытая выходишь из ванной, весёлая, улыбающаяся, а в углу рта застыла капелька зубной пасты. Какая ещё косметика тут нужна! А на солнце? Кажется, наше светило беспощадно к лицу. На ярком свету без косметики все недостатки, все морщинки видны. Но очень скоро на коже под глазами и вдоль носа мелким бисером выступают капельки пота, и лицо смягчается, «оттаивает». И опять понимаешь, что косметика сейчас излишня. А вечером? Мягкие тени на лице, чуть усталые карминные губы, глубокий взгляд… Косметика тут только повредит.

– Митя, ты заставляешь меня краснеть. И не от рябинового платья.

– А на рассвете, на утренней заре или при закате солнца? – разошёлся я, не обращая внимания на реплику. – Вот где настоящая косметика. Ведь само слово происходит от того же корня, что и «космос». «Космео» в переводе с греческого значит «украшаю». Господь сотворил мир по законам красоты. Вселенная украшена Творцом. Грехопадение прародителей нарушило гармонию бытия, но красота творения всё равно видна даже невооружённым взглядом. Мир прекрасен сам по себе. И сам в себе. Человек неспособен его приукрасить. Во всяком случае, пока человек вносит в мир Божий только дисгармонию. Вот и «косметика» происходит от слова «украшать». Но только украшаем ли мы себя косметикой? Вот вопрос.

– Вопро-о-ос, – эхом откликнулась Сонечка.

– Природа дала нам всё, что нужно, – не мог я успокоиться, – а своей жизнью мы пишем на лице летопись нашего быта и бытия. У одних получается рассказ или повесть. У других – роман. А у святых – житие. Но в любом случае имеется летописная основа. И вот эта естественная летописная «косметика» в одном лице выявляет образ Божий, расчищает иконописный лик, а в другом обнаруживает образину.

Сонечка, как мне показалось, не к месту прочитала когда-то совсем давно написанное мной неумелое стихотворение.

 
Любовью пишем мы роман,
И мне писать его не надо.
Такая горькая отрада,
Такой святой самообман,
Всё пишется само собой
Надеждой, верой и судьбой.
 

Я с удивлением взглянул на Сонечку:

– Ну разве это стихи? Взять хотя бы три раза повторяющийся глагол «писать».

– А мне оно дорого. Может быть, потому, что в нём осталось тогдашнее настроение естественности происходящего… А может быть, по глоточку вина? – Сонечка вопросительно и просительно обратилась ко мне, оглянувшись на свои запасы.

Приезжая в гости, я обычно приношу бутылку какого-нибудь редкого сухого красного вина – венгерского или французского. В один присест выпить всю бутылку мы не смогли ни разу, а в следующий мой приезд появляется ещё один сорт вина. Так у моей собеседницы составились небольшие запасы разных вин.

Мы выпили по глотку, и Сонечка начала свой рассказ о том, как она выбросила (точнее, подарила сестре) всю свою косметику.

– Ты сегодня весь день говоришь о косметике. Интересно почему? Так вот послушай. Как-то в период душевного разброда поехала я в известный монастырь за советом. Тогда у меня случились серьёзные семейные неурядицы. И мама заболела, и муж ушёл. Отправились мы с Анечкой. Приехали. Вошли в древний собор. Там, как войдёшь из притвора в храм, видишь два столпа. За правым – мощи преподобного, там же хор поёт, когда молебен служат. И узкий проход от мощей к выходу. А чтоб к преподобному попасть, надо левый столп обойти. В нерешительности мы остановились между левым столпом и западной стеной. И почти сразу же к нам незаметно подошла молодая женщина. Она спросила: «Вы монашки?» Я опешила. Мы были прилично, со вкусом одеты, как художницы, и совсем не походили на монашек.

«Нет», – ответила я коротко. И тут обратила внимание, что женщина необычайно красива. Чистое белое слегка продолговатое лицо, тонкий нос и огромные тёмные глаза, даже не глаза, а очи. А губы – как на иконах. И всё лицо иконописное.

«Вы приехали помолиться?» – спросила она.

«И помолиться, и посоветоваться», – ответила я.

«Тогда вам надо поговорить со старцем Варсонофием. Он вам поможет. Духовный старец. Он десять лет провёл в затворе. Недавно начал принимать народ». – Женщина говорила спокойно и ласково, а глаза были глубокие, бездонные и вместе с тем мягкие и внимательные.

«Как же мы его узнаем?» – Я не успокаивалась.

«Вы походите по монастырю и встретите его». – Было видно, что женщина хочет нас оставить.

«А кто вы?» – не отпускала я красавицу-монахиню. Хотя назвать её красавицей – значит ничего не сказать. Она была просто неземной красоты.

«Вы меня всегда здесь найдёте, я сижу вот здесь на скамеечке». – Женщина сделала несколько шагов и встала в углу между западной и северной стеной. А под ногами у неё действительно оказалась маленькая складная скамеечка из деревянных планок.

Мы приложились к мощам преподобного. Прошли мимо читавшего вполголоса записочки-поминания иеромонаха, слегка склонившегося над гробницей, миновали хор из трёх женщин, которые слаженно, со слёзным надрывом пели «Господи помилуй», и вышли на площадь перед собором.

В некоторой растерянности мы бродили по монастырю, заходили в разные храмы. Наконец я не выдержала бесцельного ожидания. Увидев маленького престарелого монашка в подшитых валенках, которые сваливались с ног, подошла к нему и спросила:

«Вы не подскажете, где найти старца Варсонофия?»

«А зачем он вам?» – ответил монашек вопросом на вопрос.

«Посоветоваться хотели», – сразу ответила Анечка.

«Нас одна женщина в соборе послала к нему», – дополнила я подружку.

Старчик отвёл меня в сторону:

«Я Варсонофий, деточка».

Он отошёл к Анечке, что-то сказал ей и вернулся ко мне. Я смотрела на него не без разочарования. Удивил меня и внешний вид старца, и особенно валенки, ведь на дворе август, и его высокий голос, и манера говорить. Пока я так в задумчивости стояла, старец благословлял то и дело подбегавших к нему паломников. Скоро вокруг нас собралась небольшая толпа. Я расстроилась, но старчик тут же повернулся ко мне.

«Любишь ходить по музеям?» – спросил он, приветливо улыбнувшись.

«Я художница, – ответила я извиняющимся тоном. – Мне надо по музеям».

«А теперь представь себе, что пришла ты в Пушкинский музей изобразительных искусств со своими красками, кистями, палитрой и начала исправлять на картинах Сезанна то, что тебе в них не нравится. По своему разумению, на свой собственный вкус. Или явилась в Русский музей и Врубеля подправила бы. Возможно такое?»

«Что вы, батюшка! Конечно, нет».

«А как же ты решаешься произведение Самого Творца исправлять? Твоё лицо не твоё. Это лик, в котором запечатлён образ Божий, а ты берёшь человеческие краски и переделываешь то, что тебе Творец даровал, перекрашиваешь Божеское в человеческое».

А мы стоим уже в толпе. И откуда столько народу набежало? Окружившие нас люди всё слышат. Я покраснела, достала из сумочки влажную салфетку и со слезами стала вытирать лицо, размазывая румяна, пудру, помаду и тушь для ресниц.

Смотрю, другие тоже кончиками косынок лица трут. Старец благословил меня и хотел повернуться к кому-то.

«Батюшка, у меня семейная проблема. Я потому и приехала».

Старец как бы удивился:

«Ах, какая неразумная художница. Я же тебе сказал: не исправляй Божие человеческим, и уйдут в никуда все твои семейные неурядицы».

И тогда я сообразила. А старец уже говорил с кем-то ещё. Я постояла в толпе. Очень не хотелось уходить. Все жались к старцу, прислушивались к тому, что он говорил другим. Маленького роста, он совсем затерялся среди народа. Некоторые обращались с интимными вопросами и старались поведать о них шёпотом. Старец выслушивал и отвечал в полный голос. Скоро он выбрал кого-то в толпе и увёл к себе в коридорчик перед келлией. Вот с тех пор я ни разу не красилась.

И в семье всё утряслось. Я тебе рассказывала недавно.

Покидать обитель не хотелось. Я вкратце передала свой разговор со старцем Анечке. Теперь представь моё удивление, когда Анюта задумчиво пробормотала:

«Интересно, откуда он узнал, что Сезанн и Врубель – твои любимые художники? К тому же знает, что Сезанн есть в Музее изобразительных искусств, а Врубель в Русском музее. Что же это за старичок такой?»

Мы вернулись в собор к преподобному. Ещё раз приложились к мощам. В углу никого не было. Мы стали потихоньку расспрашивать о красивой женщине, которая, по её словам, всегда сидела в уголке. Но её никто никогда не видел. И скамеечка пропала. Мы с Анечкой удивились и в растерянности отправились домой.

На другой день вечером после всенощной рассказали историю про красивую женщину Наташе-регенту. И она нас огорошила:

«А вы не пробовали поискать её на фресках северной стены? Там, кажется, святые мученицы и преподобные жены написаны…»

Дух и буква

Образ Троеручицы в горнице небесной…

Поэт с детства благоговел пред образом Троеручицы. Он смотрел на Неё с колыбели и из колыбели. Из люльки. Позже отроческому уму представлялась спрятанная за третьей рукой великая тайна, как будто рука эта что-то прикрывала, утаивала. Молитва его нередко прерывалась. Стоя на коленях пред образом, он словно выпадал из реальности. Сердце согревалось от молитвы и близости Пресвятой, а ум непокорно уносился и начинал летать, как ласточки перед дождём, туда-сюда, рисуя перед внутренними очами неожиданные картины. И он уже не видел образа в красном углу. Любимая икона покачивалась перед ним в синем воздухе по-над густо-зелёным хвойным лесом.

Отрок становился невольным свидетелем того, как под ней собираются все звери лесные: и знакомые, и заморские диковинные. И для каждого у Богородицы находится ласковое слово. Отрок не слышит его, слово-то, но замечает, как шевелятся иконописные губы Пресвятой.

А животные старательно вслушиваются в человеческую речь, подняв внимательные морды к образу. А может быть, речь-то и не человечья, а небесная, райская, Божия. Они слышали её ещё в раю до грехопадения несчастных прародителей и теперь только вспоминают её с трудом. Внезапно третья, нижняя рука оживает, протягивается к зверью и поглаживает покорные и благодарные головы животных. И тут же убирается и застывает на иконе так, как нарисована.

Много позже, вспоминая свои отроческие видения, Поэт повторял: «Молиться надо не только в церкви, но и в лесу».

Икона Божией Матери «Троеручица». XIX в.

Дерева, как столпы вселенского храма, как дорические или коринфские колонны, подпирают облака и призывают оторваться от земли и взглянуть в небеса. Особенно сосны в корабельном лесу.

Случайно ли отшельники скрывались для молитвы, поста и покаяния в лесной чащобе? Молитва там глуше, она вся внутрь уходит. Но ведь то самое и требуется.

Если же присмотреться доверчивым да чистым глазом, то и ели молятся, и берёзы, и осины. И опять же сосны. Как они тянутся к небу, натягиваются, как струны, того гляди лопнут от напряжения в своей устремлённости ввысь, к Богу. Лес благороднее и благодарнее человека, он непрестанно молится, воздавая хвалу Творцу, Творцу высокого неба и низкой земли. Только мы в его шуме, то заунывном, то радостном, то скрипучем, не слышим молитвы.

Отрок встряхивает лобастой головой, кудри рассыпаются, закрывая и щекоча глаза. И только начинает он возвращаться от видения к молитве, как образ Троеручицы переносится на опушку леса, ум устремляется за ним, и воображение рисует ему другую картину. Вот под родную с младенчества икону слетаются все птицы поднебесные и словно ждут чего-то. И опять третья рука выпрастывается из-под мафория. Птицы облепляют её живым копошащимся рукавом. Особенно много проворных воробьёв. В ладони Пресвятой желтеет, золотится пшено. Птички небесные, принебесные и поднебесные клюют с достоинством, без драки. Даже голуби, вороны и крикливые, то и дело тявкающие галки ведут себя чинно.

Вот из леса выходит Жар-птица. Перед ней все расступаются. Она же, подойдя к святой деснице, взглядывает по-куриному, сбоку одним глазом, на пшено, другим, круто завернув головку, – на Богородицу и осторожно, как бы с поклоном, берёт с ладони всего одно самое заветное круглое зёрнышко. Так же замедленно, как пава, отходит в сторону, уступая место меньшим братьям и сёстрам.

Вдруг картина рушится, осыпается осколками, рассыпается по половицам. Отрок вспоминает, что Жар-птиц на свете не бывает, это ведь сказочное существо. И он опять видит себя на коленях пред образом Богородицы. Ноги затекли, шея одеревенела, в пояснице ломота. Видно, немало времени он промечтал. От боли встать не получается, и отрок валится на бок, встаёт на четвереньки и только потом выпрямляется.

В красном углу под столом всегда стоит скамеечка. Мать становится на неё и на праздники обметает святые образа крылышком из мягких перьев. Да и отрок может достать с неё до святой иконы. Он приникает к третьей руке, не к ладони, а к поручам, и чувствует живое, проникающее сквозь парчовую ткань и золотое шитьё небесное тепло.

Самое ценное и прочное, что входит в душу с детства и остаётся на всю жизнь, – это то, что проникло, проскользнуло незаметно, то, что всасывается с молоком матери, садившейся кормить ребёнка грудью под иконы в переднем углу. И святые, милостиво взирая на младенца и мать, на вечную и светлую тайну младенчества и материнства, освящали своей благодатью и кормящую, и её молоко.

Позже, когда Поэта спрашивали что-нибудь об иконах, он начинал с привычного признания: «Я вырос под иконами. И знаете, только с возрастом ко мне пришла благодарность, только сейчас я понимаю, как ненавязчиво меня воспитывали домашние моленные иконы. И красками, и линиями, и своей таинственностью, и духоносной силой. Думаю, это видно и по моим стихам».

Древние и новые, дорогие и дешёвые, тёмные и яркие, в позолоченных ризах и совсем без окладов, украшенные и скромные, писанные красками и литые, наконец, большие и маленькие по размеру, они стояли не только в красном углу светлицы, в спальне, но и во всех комнатах, и над дверями, на воротах, и даже под крышей. Там на сеновале охраняла дом от пожара икона Неопалимой Купины. В стихотворении «Детство», одном из первых написанных на заре поэтического творчества, Поэт писал-вспоминал:

 
Помолюсь святой иконе
На соломе чердака,
Понесутся, словно кони,
Надо мною облака…
 

Так же незаметно входил в сердце Поэта красный угол. Входил не углом, а окном, которое открывалось в душе. Окном в Царство Небесное (бабка Авдотья и мать вслед за ней говорили только «Царствие»). Бывало, довольно лишь раз взглянуть на святых, возложить на себя знамение крестное, и весь день сопутствует помощь Божия, даже в самых малых обыденных делах. И жизнь тяжёлая вдруг обретает крылья и взлетает с облегчением, оставляя тяжесть внизу тому, кто их наслал по своей извечной лукавой вражде к человеку.

Спускался с верхнего этажа, захаживал по-соседски О.Э. Так шифровал его Поэт в дневниковых записях и набросках. А вот жена О. Э. – Надежда обозначала мужа в своих воспоминаниях инициалами О. М.

Жили обе семьи впроголодь. Уже несколько лет их стихи и прозу отказывались публиковать и журналы, и издательства.

Приходилось брать взаймы. Часто друг у друга, по очереди. А надежды вернуть долг (хоть когда-нибудь!) таяли. О. Э. стеснительно просил: «Только до пятницы». Вот в Доме Герцена, позже прославленном на весь мир Михаилом Булгаковым под названием «Грибоедов», О. Э. и прозвали – «до-пятницы».

Особенно Поэта тронул один случай. О. Э. зашёл с женой. Попросили взаймы мелочь на трамвай. Даже такое бывало, что не хватало на самый дешёвый транспорт. Поехали на рынок продавать платье жены. Через некоторое время вернулись отдать долг. На вырученные деньги О. Э. с женой купили с полстакана сметаны, кило картофеля и… букет хризантем. На последние деньги. О неисправимое племя поэтов! Тогда Поэт улыбнулся, увидев поздние, уже чуть пожухшие цветы (стояла поздняя осень), но в горле стоял ком. «Здесь чётное число оказалось.

Возьмите один цветок», – протянула самую свежую хризантему жена О. Э.

Поэт принёс с кухни высокий стакан с водой и поставил подарок к иконе Троеручицы. Цветок покорно склонил пред Пресвятой белую головку с узкими, длинными и острыми лепестками, словно их нарезали впопыхах своенравные дети.

Трудно придумать двух других таких несхожих поэтов. Один тяготеет к классике, к эллинизму, у него ювелирное владение словом. Но на всей его поэзии лежит узнаваемый налёт модернизма. Двадцатый век! Серебряный век! Куда от него денешься?! Поэтому он, скорее, неоклассик.

Другой – всеми корнями, как дерево в тенистую и влажную лесную землю, врос в Русь, в языковую стихию дедов и прадедов, которая кажется О. Э. устаревшей и вычурной, как у Клюева. И всё же он не может не ценить стихи и особенно прозу Поэта. Даже незаметно для себя учится у него, впитывая некоторые особенно понравившиеся слова, чуждые местечковому быту и слуху.

Разные, совсем разные, удивительно разные. Из далёких друг от друга культур – по воспитанию, окружению. У одного – типичные еврейские черты, за что знакомые приписывают ему апостольскую внешность, другой – высокий, крепкий старообрядец, навек связанный корнями и с языческим, и с православным чувством русской природы. Жена О.Э. позже скажет: после смерти Поэта «люди в Москве стали как-то мельче и менее выразительны».

Но единящая сила побеждает. Торжествует любовь двух поэтов к поэзии, к слову, к русской языковой стихии. Объединяет их и отверженность: обоих упорно не печатает Советская Россия.

И ещё вспыльчивость делает их похожими. Несмотря на это, за восемь лет ни разу не поссорились. По-крупному, всерьёз. «Мы не сва римся», – выражался Поэт.

Вздорят по пустякам. Почему-то резко отрицательно Поэт относится к невинному стихотворению – и шуточному, и пророческому одновременно – «Это какая улица?..». «Вы бы ещё город в честь себя назвали!» – в сердцах бросает Поэт. Конечно, несправедливо.

Со своей стороны он с обидой воспринимает расхожие намёки на подражательность.

– Дорогой мой, по-прежнему дорогой мой человек, – искренне увещевает Поэта О.Э., – разве вам нужны мои похвалы? Вы поэт, и этим всё сказано. Я просто обратил внимание на некоторые слабости. Вы же работаете над стихом, оттачиваете слово, у вас огромное количество безупречных строк. Но ваши типичные слабости время от времени всплывают на поверхность. Я только их и имею в виду. И потом, эти подражания Есенину. Зачем вам это?

– Вы о чём?

– Ну, например, такое: «Помолюсь заревому туману…» Вы в нём скрестили Клюева с Есениным, а вашего личного не чувствуется. Да и Городецким отдаёт, попахивает.

– Значит, плохо меня знаете, если не чувствуете. – Поэт отворачивается и бурчит в стенку: – Первые мои стихи опубликованы в девятьсот шестом, а сборник вышел в одиннадцатом. Есенин же начал печататься только в четырнадцатом. Так что неизвестно, кто кому подражает.

– У вас же есть удивительные стихи, – словно не слыша реплики, продолжает О. Э. – Скажем, «Впереди одна тревога…». Поразительные слуховые эффекты, эти чередующиеся о-о-о-о-о и а-а-а-а-а, это же музыка! Музыка волчьего воя! Стихотворение живо внутренним образом.

Подобные меткие и творческие замечания проливают бальзам на сердце Поэта, и он смягчается.

Больше всего, конечно, спорят о стихах. О собственных и чужих. Как ни странно, О. Э. охотно принимает критику Поэта, а тот, выслушав собеседника, чаще всего делает по-своему.

О. Э. полон эллинизма, он даже утверждает: «Русский язык – язык эллинистический». При этом имеет в виду языческую античность. Поэт никак не может согласиться с таким утверждением. Тогда О.Э. уточняет: я говорю о «внутреннем эллинизме, адекватном духу русского языка». Тут Поэт уже готов согласиться. А О. Э. продолжает: «Русская культура и история со всех сторон омыта и опоясана грозной и безбрежной стихией русского языка». Здесь уж совсем нечего возразить. Однако, оставшись наедине с собой, Поэт не может не задаться вопросом: «А где в этой стихии место для былин, духовных стихов, для “Слова о полку Игореве”, для всей великой древнерусской словесности? Не на задворках ли эллинизма, о возрождении которого печётся О. Э.?»

И всё же долгие горячие споры остаются чаще всего творческими, в них бродит, как брага, истина. И не без родовых мук появляется на свет. Например, такая: «По существу, нет никакой разницы между словом и образом. Слово есть уже образ запечатанный».

Но после одного из безрезультатных споров Поэт не выдерживает и не без упрёка замечает: «А всё-таки мозги у вас еврейские!» О. Э. парирует: «Зато стихи – русские!» Собеседник оказывается на высоте: «А вот это верно, это очень верно!»

Иногда во время домашних дискуссий О. Э., гордым движением вскидывая голову, поглядывает на образ Троеручицы. Но ничего не говорит. Словно тема запретная. А вот Поэт не может сдержаться и не в тему разговора задумчиво роняет: «Может быть, третья рука нужна Божией Матери, чтоб прикрыть Младенца от большевиков».

И тут же поправляется: «Хотя Он в защите не нуждается. Тогда для того, чтоб оберегать, оборонять изнутри страну, ведь она есть удел Богородицы».

Поэт перечитывает сказание о преподобном Иоанне Дамаскине, о чудотворной иконе Троеручицы. Истинное значение третьей руки на образе Божией Матери для него не секрет. Особенно ему нравится одна деталь: когда десница у преподобного приросла, на запястье остался след, как будто оно было перехвачено тонкой вишнёвой ниткой. И вот когда в душе рождаются стихи и просятся на бумагу, Поэт, не выпуская из рук пера, круговыми движениями потирает запястье, и только после этого бесплотные слова, обретая графические одеяния, бегут по бумаге, подгоняя друг друга, и, словно споткнувшись, падают, округло застывая на ней.

Он хочет написать об Иоанне, но вдохновение влечёт в другую сторону. Родное народное восприятие Троеручицы порождает свои сказочные мотивы. Трёхтомник Афанасьева всегда под рукой, а Иван-царевич и Серый волк с детства живут в душе аленьким цветочком. Из книги высовывается цветная репродукция – васнецовский «Витязь на распутье».

Три руки Богородицы – это три пути-дороги, как перед Иваном-царевичем или безымянным витязем: прямо пойдёшь – будешь голоден и холоден, направо пойдёшь – останешься жив, а коня потеряешь, налево пойдёшь – будешь убит, а конь жив останется. Троеручица предлагает три пути на выбор: мирской, монашеский и неведомый, как и в сказке, ведущий неизвестно куда. Впрочем, сейчас, в тридцать четвёртом, многие уже понимают, что путь неведомый перестал быть таковым. Он прямо ведёт или к стенке, или на Соловки, в Мордовию, на Колыму и далее по списку. Да, налево пойдёшь… направо побредёшь…

Троеручица не отпускает Поэта. Стóит только вспомнить родимый дом, как из дальней дали наплывает, как в кино у тёзки Эйзенштейна, передний угол, а в нём образ Божией Матери с тремя руками (долонями, говаривал дед). Приближаются иконы, увеличиваются в размерах так, что Поэт охватывает взглядом лишь поруч на деснице Пресвятой. И от рези в глазах невольно смыкает веки. Но и во тьме зажмуренных глаз Троеручица светится лёгкой, плавкой охрой и радует душу, согревает сердце нежной памятью о далёких детских молитвах и мечтаниях. Тогда слагаются строки о матери-молитвеннице.

 
Вся в тумане, в дремоте околица,
Только с краю светок от окон:
То тайком моя матушка молится
И кладёт за поклоном поклон…
 
 
Смотрит в очи ей лик Троеручицы,
А в углу предрассветная мгла —
«Полно плакать, родимая, мучиться,
Ты бы лучше вздремнула, легла»…
 

Покидая отчий дом, Поэт ясно ощущал покровительство домашней иконы Троеручицы, просил пред ней присутствия и заступления на жизненных путях, ведь по иконографии образ являет нам Одигитрию – Путеводительницу. И мать, думая о покинувшем её сыне, молится об отроке пред этой такой символичной иконой.

Родную сторонку отрок покинул рано, в одиннадцать лет. Его приняли в Московское реальное училище. Позже он стихотворно вспоминал расставание:

 
Прощай, родимая сторонка,
Родная матушка, прости,
Благослови меня иконкой
И на дорогу покрести.
 

Сейчас Поэт взглядывает на иконку-пядницу Троеручицы, которой его благословила мать. С тех пор не расставался с ней Поэт. Вот уже тридцать четыре года. Сейчас, сидя за столом над правкой стихотворения, он то и дело внимательно смотрит на образ, словно советуясь с ним.

Однажды О.Э. пришёл в гости со сборником стихов. Накануне Поэт прочитал ему одно из своих любимых стихотворений – «Образ Троеручицы». Оказывается, О. Э. на этот раз решил поспорить о форме. И выбрал именно «Образ», написанный лет пятнадцать назад. О. Э. устало присел на диван и, выпрямив спину, начал читать, иногда подражая Поэту. Даже неумелое оканье слышалось в его произношении.

 
Образ Троеручицы
В горнице небесной
 
 
В светлой ризе лучится
Силою чудесной.
 
 
Три руки у Богородицы
В синий шёлк одеты —
 
 
Три пути от них расходятся
По белому свету…
 
 
К морю синему – к веселию
Первый путь в начале…
 
 
В лес да к тёмным елям в келию —
Путь второй к печали.
 
 
Третий путь – нехоженый,
Взглянешь – и растает,
 
 
Кем, куда проложенный —
То никто не знает.
 

Закончив чтение, О. Э. положил открытый сборник на колени:

– Поэзия держится на размере, на ритме. Когда они сбиваются, рушится красота русского стиха. Сама собой, прямо на слуху. Опытный читатель может бросить упрёк: поэт не владеет формой. Смотрите у Пушкина: какая сложная строфа в «Евгении Онегине», а ни одного сбоя на весь роман!