Текст книги "Валерий Брюсов"

Подробный, вдумчивый, местами остро критический, а потому, полагаю, наиболее интересный автору разбор книги дал Коневской в письмах от 27–28 октября и 20 ноября 1900 года (16). Особо поблагодарив за посвящение, он выделил поэму «Царю Северного полюса» – квинтэссенцию брюсовского нордизма (17) – как «лучший образец Вашей поэзии». «Вам не удается, – суммировал он, – тютчевско-фетовская “пейзажная” живопись. Ваше искусство проявляется лучше всего в героических, эротических или вполне мыслительных “раздумных” мотивах, а также в тех темах отчасти бытовых, отчасти молитвенных, которые Вы назвали детскими. […] Вам наиболее свойственна, конечно, деятельность самобытного воображения, страсти или умозрения: воображение же у Вас – или историческое, или тайнозрительное».

Сетуя на отсутствие в сборнике «Демонов пыли», Коневской «отверг» (его выражение) такие вещи, как «Ассаргадон», «Клеопатра», «Дон Жуан», «Брань народов», «В дни запустений», «Проблеск», без которых сейчас невозможно представить Брюсова, а также наименее декадентские «Картинки Крыма и моря» и «опыты в древне-русском вкусе», включая «Сказание о разбойнике». Последнее стихотворение и включенное в «Книгу раздумий» «На новый колокол» (позднее «Сборщиков» в цикле «Песни») понравились Максиму Горькому, который откликнулся в «Нижегородском листке» на «Третью стражу» и «Горящие здания» Бальмонта. В целом его оценка была суровой, но не издевательской, что с неудовольствием отметили гонители декадентства. «Относясь к задачам поэзии более серьезно, – писал Горький, – Брюсов все же и теперь является пред читателями в одеждах странных и эксцентричных. […] Стихи Брюсова читать трудно, они шероховаты, подавлены претенциозностью и не остаются в памяти» (18).

Реакция критики на «Третью стражу» отличалась и от глумления над «Русскими символистами» и первым изданием «Шедевров», и от замалчивания их второго издания и «Me eum esse». Ожидаемой была брань Якубовича в «Русском богатстве». Вспомнив про «бледные ноги» и заявив по поводу новой книги, что «в содержании – чуши и дичи не оберешься», он снисходительно признал за автором «некоторое поэтическое дарование» и выделил «Сказание о разбойнике», но заключил, что «поэзия г. Брюсова лишена всякого человеческого содержания» (19). Ожидаемым был доброжелательный объективизм Саводника: «В произведениях Брюсова замечается явное преобладание мысли. В основе всех его стихотворений лежит какая-либо идея, иногда глубокая, иногда парадоксальная. Брюсов поэт рефлективный, но рефлексия его выражается не в сухих рассуждениях. […] По характеру творчества он из русских поэтов ближе всего напоминает Баратынского» (20).

Неожиданной радостью стал отзыв Ясинского – сначала в виде краткой рецензии, потом большой статьи – которому Брюсов послал книгу и ультрадекадентское письмо со странными, при неблизком и сугубо литературном знакомстве, признаниями: «Боже, как хороши безумства и как редко я обретаю их. О, размерность, размерность. Мне хочется чего-нибудь совсем глупого и совсем некрасивого (не безобразного, а некрасивого). […] Хочу преступлений, отравы, хоть болезни смертельной; уйти на богомолье, уехать не с женой в Каир, хоть детскости, хоть тупости. […] Я в день прихожу на три свидания. Я въявь и заочно беседую с дьяволами» (21). Ясинский писал о Брюсове: «Его поэтические настроения почти всегда прекрасны и почти всегда странны, потому что новы. В каждом стихотворении его чувствуется эта звездостремительность, эта задумчивость о чем-то далеком, нездешнем и таинственном. Под этим мистическим углом зрения самые обыденные предметы могут получить прелесть высшей жизни, озариться светом поэзии и начать жить тем огнем вдохновения, который заронило в них чутко трепетное сердце поэта», – не забыв отметить следование традициям Тютчева и верность национальным идеалам (22).

Иероним Иеронимович имел свой журнал «Ежемесячные сочинения» и пригласил в него Брюсова, которого оценил не только как поэта, но как литературоведа и критика – по острым выступлениям против писателя Ивана Щеглова, заявившего, что Баратынский был прототипом пушкинского Сальери (23). В обращении к подписчикам на 1901 год Ясинский заявлял: «Наш журнал стоит за неограниченную свободу слова, за торжество красоты в жизни и искусстве над безобразием и уродством, за преобладание и развитие высших сторон человеческого гения, за торжество духа над материей. […] [Мы] даем в своем журнале только место тому, что умно и талантливо, к какой бы школе автор не причислял себя. Где свобода, там нет рамок, нет замков, нет цепей. Жизнь духа меркнет и гаснет от стеснений, налагаемых на него во имя тех или иных условий и преходящих соображений. […] Все роды литературы хороши, если они талантливы» (24). Сходство этой декларации с предисловием к «Третьей страже» налицо, но одно дело, если это говорит декадент, другое – писатель из мейнстрима. В 1901 году Ясинский напечатал всего одно стихотворение и две небольших статьи Брюсова, но прорыв состоялся.

«1900 год, – подводил итоги Эллис десятилетие спустя, – год новой фазы брюсовского творчества, новой стадии в развитии русского символизма. С этого узлового пункта можно говорить о “русском символизме” как о движении, прорывшем себе русло, о новом содержании, нашедшем себе прочную форму. До этого года русский символизм был только неясным мерцанием, только смутным предчувствием предчувствий. […] Начинается период дружного, широкого и открытого боевого выступления, с этого момента отдельные вспышки превращаются в общий пожар, новая школа вступает на путь широких завоеваний» (25).

3

Материальным воплощением «дружного, широкого и открытого боевого выступления» явился альманах «Северные цветы», замысел которого оформился осенью 1900 года. Организующей и направляющей силой стал Брюсов. «Скорпионы» решили сделать респектабельный альманах, но заглавие, знакомое каждому знатоку литературы, в данном случае звучало вызывающе: «Возобновляя после семидесятилетнего перерыва альманах “Северные цветы” (последний раз он был издан в пользу семьи Дельвига в 1832 году), – академическим тоном сообщало предисловие, написанное если не лично Брюсовым, то при его непосредственном участии, – мы надеемся сохранить и его предания. Мы желали бы стать вне существующих литературных партий, принимая в свой сборник все, где есть поэзия» (курсив мой. – В.М.). Соответственно, был составлен список предполагаемых авторов. Во-первых, выдающиеся поэты старшего поколения, которых символисты считали предшественниками, – Случевский и Фофанов. Во-вторых, молодые реалисты, с которыми можно было объединиться на почве неприятия мейнстрима, – Бунин и Горький (с ними приятельствовал Бальмонт), Леонид Андреев, Евгений Чириков и редактор марксистского журнала «Жизнь» Владимир Поссе. В-третьих, ближайшие попутчики символизма по борьбе за «новое искусство» – Волынский и Розанов. За ними шла вся символистская фаланга, которую замыкали приятели Брюсова – Ланг, Курсинский и Криницкий.

Как же удалось собрать под одной крышей – обложкой – столь пеструю компанию? Случевский симпатизировал символистам, а его положение на русском Парнасе после выхода в 1898 году шеститомного собрания сочинений стало непоколебимым. Фофанов, относившийся к символистам насмешливо, а во хмелю не стеснявшийся резких выражений в их адрес, в 1900 году выпустил том стихов «Иллюзии», открывавшийся призывом «Ищите новые пути!..», но его звезда начала закатываться. Брюсов и Поляков, навестившие поэта в начале ноября 1900 года, застали его трезвым, грустным и без денег. «По поводу платы за стихи осведомился: не благотворительный ли альманах. Узнав, что нет, охотно отдал, не спрашивая, что и кто. Цену назначил 50 коп. (за строку. – В.М.), но мы ему дали больше», – записал Брюсов в дневнике.

Бунин, подписавший 31 августа 1900 года со «Скорпионом» договор на издание сборника стихов «Листопад» (вышел в конце января 1901 года), переживал медовый месяц отношений с символистами, которые омрачились отсутствием его имени в анонсах альманаха. Некоторая напряженность между ним и «скорпионами» возникла из-за отношения к стихам Бунина, чего Иван Алексеевич не прощал. В инскрипте на «Tertia vigilia», датированном декабрем 1900 года, Брюсов приносил Бунину «благодарность, как поэту, за его стихи, за его осень, и утро, и море» (собрание Государственной публичной исторической библиотеки), однако в то же самое время в дневнике резко высказался о его поэзии (26). «За что, Валерий Яковлевич? Почему я исключен из “Северных цветов”? – вопрошал Бунин 5 февраля. – Что-то произошло между мной и вами или, вернее, между вами и мной. Прекрасно – это ваше дело – относиться ко мне так или иначе. Но неужели между нами ничего не осталось как между художниками? Я, вникнув в вашу книгу («Третья стража». – В.М.), за последнее время отношусь к вам как к поэту с еще большим уважением, чем прежде; вы знаете также, что ко всем вам я питаю очень большое расположение как к товарищам, к немногим товарищам дорогим мне по настроениям и единомыслию во многом». Недоразумение быстро разрешилось: деловитый Брюсов напомнил обидчивому Бунину, что его приглашали, а он ничего не ответил, и сообщил, что место в альманахе еще есть. Тот не стал важничать и послал рассказ «Поздней ночью» (27). Бунин не зря запрещал печатать свои письма – они опровергали те легенды, которые он слагал о себе и других, исключая возможность того, что их автор когда-то мог проситься в декадентский альманах.

Окончательный разрыв произошел осенью 1901 года: «Скорпион» не взял ничего из предложенных Буниным книг, включая сборник стихов, а Брюсов резко сказал, «что все его писания ни на что не нужны, главное скучны» (сентябрь 1901), занеся эти слова в дневник. Это окончательно толкнуло Бунина в лагерь реалистов-«знаньевцев», причем личные мотивы только усилили литературные разногласия. Брюсов несколько раз хлестко писал о бывшем приятеле, особенно в рецензии на «Новые стихотворения» (1902), предлагавшиеся «Скорпиону». В 1910 году формальные отношения были восстановлены, но обида осталась. Бунин не простил отсутствия Брюсова на праздновании 25-летия своей литературной деятельности 28 октября 1912 года, что не компенсировалось ни избранием юбиляра в почетные члены Литературно-художественного кружка, ни оглашением официального приветствия, написанного Брюсовым как председателем дирекции Кружка, ни его личной телеграммой, хотя в обоих текстах подчеркивался поэтический дар чествуемого (28).

Через две недели после юбилея Бунин сообщил Н.А. Котляревскому мнение московских академиков (П.Д. Боборыкина, А.Н. Веселовского и свое) о кандидатах на три вакантных места по Разряду изящной словесности Академии наук: единогласно поддержаны Мережковский, Андреев и Куприн (запасной вариант – Вересаев). Иван Алексеевич также предложил драматурга и театрального деятеля князя А.И. Сумбатова (Южина) и решительно высказался против Брюсова: «Несмотря на его работоспособность, против него выдвигают то возражение, что он “глава” так называемых модернистов, многим вредивших русской литературе. Избрание Брюсова было бы официальным признанием этого течения» (29). Бунин как будто забыл, что дверь в Академию ему приоткрыли именно модернисты, издавшие «Листопад», который Академия позже увенчала Пушкинской премией. Окончательным расчетом с декадентами должна была стать лекция или статья о Брюсове, над которой он работал в 1915–1916 годах (30). Это выступление не состоялось, но его мотивы видны в высказываниях Бунина периода эмиграции, где личная и литературная вражда дополнилась политической.

Горький, с которым Брюсова в конце сентября 1900 года познакомил Бунин, охотно откликнулся на приглашение в «Северные цветы». Первые впечатления друг о друге были положительными. По просьбе нового знакомого Валерий Яковлевич подарил ему «Третью стражу», написав: «Максиму Горькому, сильному и свободному, жадно любящий его творчество Валерий Брюсов» (31). Горький, знакомый с творчеством Брюсова, скорее всего, только по газетам, прочитал книгу и откликнулся на нее в «Нижегородском листке» (Брюсов был рад серьезному отклику знаменитого писателя), а затем, как бы извиняясь, писал автору: «Заметка – глупая, говоря по совести. А вы – лучше ваших стихов. […] Вы производите чрезвычайно крепкое впечатление. Есть что-то в вас – уверенное, здоровое». Горький обещал «скорпионам» рассказ, но, увлеченный борьбой против отдачи в солдаты участников студенческих волнений, не выполнил обещания – к неудовольствию Брюсова как редактора и Полякова как издателя – о чем и сам жалел: «Ваш первый альманах выйдет без меня. Искренне говорю – мне это обидно. Почему? А – извините за откровенность – потому что вы в литературе – отверженные и выходить с вами мне приличествует. И публику это разозлило бы. А хорошо злить публику» (32).

Несостоявшееся участие Горького, Андреева (сослался на болезнь) и Чирикова (причины неизвестны) подвигло Бунина, бывшего посредником между реалистами и «скорпионами», на решительный шаг: он пригласил в альманах Чехова, на что издатели не надеялись. Антон Павлович дал рассказ «Ночью» (новая редакция раннего рассказа «В море»), что Брюсов в письме к Перцову 1 марта 1901 года назвал «важной и радостной новостью» (33). В результате Чехов остался недоволен использованием своего имени в рекламных целях и самим альманахом, особенно после язвительных замечаний критики о его участии в «компании юродивых и шарлатанов» в качестве «знаменитого писателя» (34). «Дал себе клятву больше уж никогда не ведаться ни со скорпионами, ни с крокодилами, ни с ужами», – писал он Бунину 14 марта 1901 года (35) и отказался даже говорить с Брюсовым и Поляковым об участии во втором выпуске.

В отличие от Горького, Брюсов не имел намерения злить публику, хотя и позволил себе немного похулиганить. В начале октября 1900 года, после премьеры в Малом театре пьесы Петра Боборыкина «Накипь» – отчасти направленной против декадентов – писатель Лев Жданов собирал мнения декадентов о ней для газеты «Русский листок». «Я было принял его очень надменно и стал ломаться, изображая “Валерия Брюсова” (курсив мой. – В.М.), но оказалось, что он больше, нежели я думал. Показываю ему Верхарна – “а, знаю – говорит – бельгийский поэт”. Показываю Агриппу (Неттесгеймского. – В.М.) – начинает читать по-латыни. Увидел “Parnaso italiano”[37]37
  «Итальянский Парнас» (ит.).


[Закрыть] и заговорил со мной по-итальянски. Я был смущен» (октябрь 1900). Брюсов уже пять лет не давал интервью и воспользовался подвернувшейся возможностью, чтобы развить свои взгляды на искусство в целом, но Жданов направил беседу в нужное русло. Пришлось ответить на главный вопрос – о пьесе: «Не видал и не пойду смотреть. […] Зная содержание и метод, бесполезно читать самую книгу. Я знаю боборыкинские писания, знаю, что он хотел изобразить в “Накипи”. После этого я мог бы написать эту “Накипь” по-боборыкински лучше самого автора. Зачем же я буду ее читать, а тем более тратить на нее целый вечер в театре?» Ответ образца 1895 года не помешал Брюсову начать сотрудничать в «Русском листке», а Жданову – дать стихи в «Северные цветы».

В начале ноября Брюсов и Поляков отправились в Петербург собирать материал для альманаха. Один из первых визитов был к Мережковским. «Встретили нас, как скупщиков, любезно донельзя, – иронизировал Брюсов в сводной записи о поездке. – […] Сергей Александрович запросил Зинаиду Николаевну о рассказах. Она протянула:

– А что альманах бла-а-творительный?

– Нет.

– И там го-но-ра-ры платят?

– Да, и хорошие.

– Слышишь, Дмитрий, там гонорары платят.

Зиночка дала две вещи». С Дмитрием Сергеевичем договориться не удалось.

Сологуб принял гостей «весело, но говорит, что печататься ему негде, а издать свои стихи – денег нет». Конечно, альманаху он обрадовался. Коневской кроме стихов отдал в «Северные цветы» памфлет «Об отпевании новой русской поэзии» по поводу статьи Гиппиус «Критика любви». В ней Зинаида Николаевна открещивалась от «больного» «декадентства», противопоставляя ему «идеализм» и «символизм» как «здоровые» явления. Статья метила в Добролюбова как «самого неприятного, досадного, комичного стихотворца последнего десятилетия»; досталось и Коневскому за «мучительное» и «уродливое» предисловие к «Собранию стихов» (36). Против публикации ответа Коневского Гиппиус не возражала. Минский вручил альманашникам сонет, выброшенный цензурой из его новой книги, но «скорпионы» отвергли такое приношение. Вл. Гиппиус согласился появиться в печати лишь как «Владимир Г-ъ» и при условии, оглашенном Брюсову в письме от 5 января 1901 года, что «сборник не будет иметь ни в каком отношении никакого направления, кроме хорошего литературного тона». «Русская Сафо» Мирра Лохвицкая, не имевшая недостатка в предложениях от издателей, осталась равнодушной к «скупщикам», но стихи дала. Брюсов был представлен в альманахе циклом «Осенние стихи», отрывками из поэмы «Замкнутые» и статьей «Истины. (Начала и намеки)», продолжавшей «О искусстве» и развивавшей теорию о множественности истин.

Предметом особой заботы Брюсова стал исторический раздел альманаха. Работа в «Русском архиве» привила ему вкус не только к изучению и публикации документов, но и к их собиранию, когда позволяли средства. К сожалению, судьба его коллекции, в которой были автографы Пушкина и Гоголя, неизвестна (в 1930-е годы она еще находились у И.М. Брюсовой) (37). Весной 1900 года он сблизился с пушкинистом Владимиром Каллашем («у него прекрасная библиотека», отметил Брюсов в дневнике) и с антикваром Николем Черногубовым, почитателем Фета и владельцем части его архива. «Скорпион» купил у Черногубова – Брюсов отбирал, Поляков платил – много ценных документов, которые были напечатаны в «Северных цветах» и в книге «Письма Пушкина и к Пушкину» под редакцией Брюсова (1903). В их числе – неизданные стихи Фета, Полонского и Каролины Павловой, письма и записки Пушкина, Тютчева, Тургенева, Некрасова, Вл. Соловьева и Урусова. Добавлю, что в 1903 году «Скорпион» выпустил книгу Николая Лернера «А.С. Пушкин. Труды и дни», в которую Брюсов с согласия автора внес много дополнений. Лернер писал ему почтительные письма и одновременно публиковал против него грубые памфлеты. Отношения были разорваны в 1912 году после участия Брюсова в полемике Лернера и П.Е. Щеголева на стороне последнего, после чего Лернер публично бранил Брюсова уже без всякого стеснения (38).

Пятого апреля 1901 года альманах был представлен в цензуру уже отпечатанным – как издание объемом более 10 листов (правило распространялось на книги одного автора; для альманахов и сборников необходимый объем составлял 20 листов, но Брюсов добился послабления – видимо, с помощью Ю.П. Бартенева). Некоторые сомнения у Московского цензурного комитета возбудили драма Гиппиус «Святая кровь» (ранее отвергнутая «Жизнью» и «Миром искусства», как с неудовольствием отметил Брюсов), «Заметки на полях непрочитанной книги» Розанова (их не напечатал даже его друг Перцов), записные книжки Урусова (революционные «грехи молодости») и… «безнравственный» рассказ Чехова. Вопрос был передан на рассмотрение Главного управления по делам печати, но у того возражений не возникло. В середине апреля альманах поступил в продажу.

С каждым новым выпуском «Северных цветов» (всего их было пять – 1901, 1902, 1903, 1905 и 1911 годов; первые три переизданы в 1905 году в одной книге с общим указателем авторов) усиливалась тенденция к построению фаланги. Случайные авторы если и попадали в альманах, то из модернистского круга, вроде Дмитрия Фридберга, называвшего себя «Ландыш». Дружески откликаясь в «Мире искусства» на второй выпуск, в предисловии к которому редакция снова провозгласила «отсутствие всякой партийности в выборе материала», Философов недоумевал, почему публикуемая там критика «нещадно разносит сотрудников альманаха», поскольку «помещение подобных самобичеваний […] просто непрактично». «Издатели его должны, не вмешиваясь в борьбу партий, не отдавая особого предпочтения никому из своих сотрудников, спокойно, из году в год, давать публике образцы современного художественного творчества. Со временем все будет взвешено и смерено» (39).

Обложка работы Константина Сомова не понравилась Философову: «слишком сладка и манерна». К следующему выпуску был привлечен другой «мирискусник» Лев Бакст. В конце марта 1903 года он выслал Брюсову обложку с подробнейшими указаниями относительно печати, но ее не пропустила цензура, сочтя чересчур эротической (40). Не украсил рисунок Бакста и «Собрание стихов» Гиппиус, выпуску которого «Скорпион» придавал большое значение. «Маленький скандал вышел из-за обложки к стихотворениям Зиночки Мережковской, – объяснил художник. – Она и муж просили издателя, Брюсова, взглянуть на обложку до ее печати. Брюсов же им написал в грубых выражениях письмо (такое письмо неизвестно – В.М.), что он поручил обложку мне и что он меня считает таким художником, что может закрывши глаза доверить все, что мне вздумается нарисовать. Мережковский обиделся, сославшись на любопытство только, а не на поверку. А суть в том, что Зиночка просто хотела развести антимонию, разглядывать свой профиль, советовать мне всякий вздор и прочее. Я же решил ее, Зиночку, вовсе не рисовать, сделать просто голую девицу (античную), и ту не поспел к сроку, послал ему, Брюсову, телеграмму, что отказываюсь» (41). Дружескому общению редактора и художника это не помешало.

Сосуществование символистов и реалистов, объединившихся вокруг товарищества «Знание» и его сборников (издавались с 1904 года), оказалось недолгим и сменилось ожесточенной полемикой. Предисловие к третьей книге извещало: «Наш альманах иной, чем два первые. Он более “единогласен”, более однороден по внутреннему составу. В нем ряд новых имен и нет кое-кого из прежних спутников. Мы рады этим новым. В них новая молодость, новая бодрость, сила». Вышедшие в 1905 году «Северные цветы Ассирийские» в стилизованной обложке Николая Феофилактова были однородно символистским альманахом и воспринимались как парное издание к журналу «Весы», который на протяжении первых двух лет существования не публиковал художественных произведений.

Отклики на первую книгу «Северных цветов» были разнообразными, но предсказуемыми. Буренин не придумал ничего нового: «Все эти господа, кажется, заболели недавно, но очевидно “готовы” совершенно и едва ли даже излечимы – и кроткие, и буйные. Я сужу так по примеру Валерия Брюсова» (42). Эти «цветы» «хуже всякого репейника, всякого чертополоха», – просвещал читателей харьковский «Южный край», вопрошая: «Как вы думаете – если бы в обществе кто-нибудь заговорил вот такими словесами, упрятали бы его в сумасшедший дом или нет?» (43). «Бледные ноги» рецензент, между прочим, приписал Добролюбову, которого родственники в 1899 году, действительно, упрятали в сумасшедший дом, но не за стихи. Ясинский хвалил за освобождение от «шелухи напускного декадентства» (44). «Новый альманах […] пытается воскресить лучшие традиции альманахов Пушкинской эпохи», – утверждал в консервативном «Русском вестнике» аноним, за которым можно предположить Саводника (45). Анонимную хвалебную рецензию поместила московская газета «Русский листок» (46). Здесь, вероятно, не обошлось без самого Валерия Яковлевича.

Долгое время сотрудничество Брюсова в «Русском листке» (1901–1904) оценивалось только негативно: «Газета, издававшаяся реакционным публицистом Н.Л. Казецким в монархическо-охранительном духе, была ориентирована на невзыскательного читателя, в основном из мещанских кругов» (47). Это суждение восходит к автобиографии Брюсова, назвавшего газету «правой» и «бульварной» и как бы извинявшегося за участие в ней: «Выбора у меня не было, я устал “публично молчать” в течение более чем пяти лет и рад был даже в бульварном листке высказать свои взгляды». Немаловажным было и то, что ни один из журналов не платил ему гонораров, кроме английского «The Athenaeum», для которого Брюсов с 1901 года в течение пяти лет писал ежегодные обзоры русской литературы (эту работу ему передал Бальмонт) (48). Как ни оценивать репутацию «Русского листка», публикации Брюсова в этой газете, особенно многочисленные в 1902–1903 годы, заслуживают внимания.

В чем важность этого эпизода для биографии Валерия Яковлевича? Он пользовался в газете большой степенью свободы: единомышленников у него в редакции не было, но не было и идейных противников. Не претендуя на освещение политических и прочих принципиальных вопросов, но и не расходясь с генеральной линией, он свободно печатал здесь стихи, прозу и переводы, став, бесспорно, самой крупной литературной фигурой за всю историю газеты. Можно по-разному оценивать святочные и новогодние стихи и рассказы Брюсова, но переводы из Верлена, Метерлинка, Роденбаха, Мореаса, Ницше и информативные заметки о них вряд ли предназначались «невзыскательному читателю». Это же относится к статьям о восприятии русской литературы за границей («Немцы о наших писателях», «Француженка о русской интеллигенции»), о необходимости отечественной научно-популярной литературы («Переводная наука»), о возможности учебника поэзии («Школа и поэзия»), к отчетам об общественной и культурной жизни Петербурга. Немалый интерес представляют путевые заметки Брюсова об Италии (1902) и Франции (1903). В «Русском листке» он прошел хорошую школу практической журналистики, вплоть до хроники и скрытой рекламы (статья «П.И. Бартенев как издатель»). Именно этот опыт пригодился ему в «Весах», особенно в первые годы существования журнала.

Литературные дела занимали большую часть жизни Валерия Яковлевича, но лето 1901 года оказалось богато переживаниями личного характера. В начале июля он писал Бунину: «Моя жизнь за последние месяцы – безумие. Я вырываюсь из рук сумасшедших, чтобы бежать к бесноватым. Я прошел над всеми безднами духа, достигая до крайних пределов любви и страдания. Каждое чувство, каждая мысль мне мучительны теперь, но моему пути еще не конец». Неотправленный вариант письма звучит более исповедально и в то же время более «декадентски»: «Я на распутье и в жизни и в душе. О жизни не интересно. А о душе вы знаете. Мне дано искушение, которого я не ожидал. Передо мной открыта торная дорога, и я уже сделал по ней немало шагов. Еще чуть-чуть опустить голову, еще чуть-чуть подладиться под чужой голос, ах, как все станет тогда просто. Но менее всего я хочу быть сейчас самим собой. Мой облик мне сейчас самое ненавистное. Моя первая задача – убить себя и растоптать свое тело. Если мне осталась надежда, то только в смерти» (49).

О чем идет речь? Почему столь интимные признания адресованы человеку, который не близок и даже не слишком симпатичен автору? Почему ничего подобного нет в почти ежедневных письмах возлюбленной Анне Александровне Шестеркиной, жене художника-декадента Михаила Шестеркина, или, по крайней мере, в их опубликованной части (50)? Что это – высшая мера доверия, приступ минутной откровенности или декадентский эпатаж?

Фоном было семейное пребывание на даче в Петровском-Разумовском, откуда Валерий Яковлевич ездил в Москву для занятий в «Русском архиве». Иоанна Матвеевна ждала первого ребенка, но в конце июля тот родился мертвым, и она долго болела[38]38
  Второй раз И.М. Брюсова родила мертвого ребенка 9 марта 1904 года, о чем Брюсов сообщил Волошину: «У нас дома маленькое и обыденное, но для близких всегда трагическое событие. Мне, как “Валерию Брюсову”, вероятно, не идет быть отцом, и вторично у нас родился ребенок – мертвым» (ЛН. Т. 98. Кн. 2. С. 324).


[Закрыть]. Младшая сестра Евгения Яковлевна вышла замуж за Б.В. Калюжного, которого Брюсов в письме к Шестеркиной почему-то обозвал «негодяем, идиотом и павианом» (51). С самой Анной Александровной он летом не встречался; их отношения вошли в активную фазу осенью 1901 года, но постепенно охладились с рождением у Шестеркиной в следующем июне дочери Нины (52). Брюсов был ее отцом: этот факт никогда официально не признавался, но был известен многим, включая жену поэта. По словам Иоанны Матвеевны, Нина Шестеркина, которую она видела на елке в «Обществе свободной эстетики», выглядела как «Валерий Яковлевич, только маленький и в платьице», а Маяковский назвал ее «полтинник чеканки императора Валерия» (53).

Некоторое время Брюсов присылал девочке подарки, но упорно не мог запомнить, как зовут старших детей Шестеркиной. «Вы посмотрите нашу Нину», – писала она ему 17 июня 1914 года, приглашая на день рождения дочери. Затем переписка оборвалась на восемь лет. В 1922 году Анна Александровна снова написала Валерию Яковлевичу, после чего следы матери и дочери окончательно теряются. Публикатор писем Брюсова отметил, что «поэт, как правило, избегает говорить в письмах о своем отношении к Анне Александровне, обращается к ней всегда на “вы”. Ее письма, наоборот – непрерывные признания в горячей, беззаветной любви, которая наполняет всю ее жизнь, не оставляя места ни для чего другого» (54). В начале 1910-х годов Шестеркина – едва ли осознанно – сыграла трагическую роль в жизни бывшего возлюбленного (об этом позже). В «Роковом ряду» он вспомнил ее под именем «Таня» – по созвучию с «Аней».

Слова об «искушении» в письме к Бунину, видимо, относились к приезду в Петровское-Разумовское 24 июня младшей сестры Иоанны Матвеевны Марии Рунт, с которой Валерий Яковлевич «согрешил» («моя Мари» одного из «дон-жуанских списков»). «Жена ревновала меня к своей сестре», – кратко сообщил он Шестеркиной 18 июля (55), после второго приезда Марии. Связь была недолгой, течения жизни семьи Брюсовых не нарушила, но некая тайна между ними осталась. Валерий Яковлевич прибегал к помощи свояченицы для улаживания конфликтов с женой из-за его увлечений. «Жанна на меня что-то очень сердится, – писал он ей в конце 1902 года. – Подите к ней. Успокойте ее. Уверьте ее, что я ее очень люблю. Ведь оно так и есть. Она мне жена, самая настоящая, самая желанная, и иной я не хочу на всю жизнь. Вы мне брались быть другом. Будьте. […] Я никогда, например, не сказал бы ей (и не говорил) о том вечере, на берегу озера в Петр[овско]-Раз[умовском], не сказал бы о том, как всегда, когда я вижу Вас, мне хочется Вас ласкать, – потому не сказал бы, что это из души, из сердца, что в этом есть обида ей, есть измена» (56). Память о случившемся – написанный тогда же, но опубликованный лишь через тринадцать лет цикл «Эпизод»:

 
Зачем твое имя Мария,
Любимое имя мое?
Любовь – огневая стихия,
Но ты увлекаешь в нее.
 

Только ли мне чудится двусмысленность в адресованном ей инскрипте Брюсова 1906 года на «Венке»: «воспоминание встречи / благодарность за любовь / к моему творчеству» (собрание В.Э. Молодякова)…

Подлинной трагедией для Брюсова стала гибель Коневского в возрасте двадцати трех лет: 8 июля 1901 года он утонул в реке Аа близ Риги. «Это хуже всех моих семейных бедствий, это жесточе всего, что я пережил за лето. […] Пока он был жив, было можно писать, зная, что он прочтет, поймет и оценит. […] Я без Ореуса уже половина меня самого» (57). Два столь разных, но близких Брюсову человека – сестра Надежда и возлюбленная Нина Петровская – утверждали, что после смерти Коневского настоящих друзей у него больше не было (58).