Текст книги "Валерий Брюсов"

В Париже Брюсов познакомился со многими примечательными людьми – давно жившей во Франции переводчицей Александрой Гольштейн, художницей Елизаветой Кругликовой, собирателем пушкинских реликвий Александром Онегиным-Отто, поэтом Вячеславом Ивановым и его женой Лидией Зиновьевой-Аннибал, которых знал заочно. В октябре 1900 года Иванов предлагал «Скорпиону» переводы Гольштейн из французских поэтов, а в «Северных цветах на 1903 год» появились его стихи и объявление о выходе сборника «Кормчие звезды», на который Брюсов успел благожелательно откликнуться в «Новом пути». В марте 1903 года «Скорпион» принял роман Зиновьевой-Аннибал «Пламенники», который по разным причинам так и не увидел света. Встречу с Ивановым Валерий Яковлевич назвал наиболее интересным из парижских впечатлений и сразу вступил с ним в переписку (36). Зиновьева-Аннибал понравилась ему много меньше. «Она – довольно-таки пустая особа, извне набитая чужими идеями, как чучело соломой. Иногда говорит она вещи глупые до поразительности. А ведь Вы на издание романа согласились?», – писал он Полякову 25 апреля (8 мая) (37). Импульсивная Зиновьева-Аннибал надеялась на издание «Пламенников», а потому так отозвалась о новом знакомом: «Брюссов (так! – В.М.) умный очень, и искатель, и крупный талант, и очень интересен лицем и манерами. Его муза родственна нашей и, быть может, мы будем дружны в будущем. Это глубоко радостно. Он на меня производит сильное впечатление» (38). Потом она будет не раз неистово проклинать его.

На осень 1903 года Брюсов наметил «что-то вроде генерального сражения», как писал он 31 июля Белому: «Ватерлоо или Аустерлиц?» – поясняя: «Вся русская поэзия будет в “Скорпионе”» (39). На выходе были книги стихов Мережковского, Гиппиус, Сологуба, самого Брюсова («Urbi et оrbi»), «Северная симфония» Белого, посмертный однотомник Коневского, готовились сборники Белого, Бальмонта и Балтрушайтиса. Однако последний собрал свои стихи под одной обложкой только в 1911 году, а неверный Бальмонт отдал новую книгу «Только любовь» конкурентам – издательству «Гриф». Его владельцем был присяжный поверенный Сергей Соколов, в литературе – Кречетов, четко разграничивавший в себе ипостаси адвоката и декадента. На пропаганду «нового искусства» он пустил сорок тысяч рублей, полученных от продажи имения во Владимирской губернии, но главным капиталом «Грифа» стал плодовитый Бальмонт. С собой он привел Модеста Дурнова, рисунки которого определили фирменный стиль издательства: «Точно такие ж обложки он “ляпал” на книги: и марку придумал издательства своего: жирнейшую “грифину”, думая, что “Скорпиона” за пояс заткнул он; “Скорпион” – насекомое малое; “Гриф” – птица крупная» (40).

«Гриф» начался с выпуска альманаха – ответ на «Северные цветы». В нем не было ни историко-литературного отдела, ни живых классиков, ни серьезных статей. Зато было много стихов – в основном молодых и очень молодых поэтов, включая восторженные посвящения Брюсову – «Я в свисте временных потоков…» Белого и «В немую даль веков пытливо ты проник…» Александра Койранского. Брюсов дал три стихотворения. «Грифовская» молодежь: Виктор Гофман, Михаил Пантюхов, Александр Рославлев, братья Александр, Борис и Генрих Койранские – осенью и зимой 1902/03 года стайкой ходила за ним. «Образовалась целая порода молодых людей и девиц, – извещал Белый 9 апреля Метнера, – которых газетные репортеры уже окрестили позорным по их мнению прозвищем “подбрюсков”, “брюссенят”, “брюссиков”» (41). На периферии пестрой компании мелькали Владислав Ходасевич и Александр Брюсов, младший брат Валерия. «Зароились и совершенно безымянные мрачно-эстетизирующие гимназисты в синих очках с пышными шевелюрами и разутюженные чистенькие юноши с орхидеями и туберозами» (42), – иронически вспоминала Нина Петровская, жена Соколова и «роковая женщина» Белого, а затем Брюсова.

Разобравшись, что «среди них нет никого истинно талантливого», Валерий Яковлевич быстро осознал опасность для символизма эпигонов и вульгаризаторов. В неотправленном письме Соколову от 6 ноября 1903 года он заявил, что «Гриф» «утратил всякую индивидуальность, стал повторением, копией, т. е. тем, что мне более всего нелюбезно в мире» (43). Соколов, в свою очередь, сделал ставку на обиженных: по словам Петровской, «оскорбленные самолюбия выплакивались в редакторскую жилетку». «Гриф» принимал все отвергнутое «Скорпионом», который не только высоко поднял планку, но печатал много переводов (чего в «Грифе» почти не было) и даже виднейших отечественных авторов стремился представить равномерно. 9 апреля 1903 года Белый жаловался Метнеру, что «Скорпион» «всегда переполнен и крайне медлителен» (44).

«Гриф» выпустил несколько книг Бальмонта, переиздал «Лествицу» Миропольского, принял рукописи у Белого (третья симфония «Возврат») и Сологуба (сказки), позже у Курсинского и Александра Блока. К стихам последнего, полученным через Соловьевых (Ольга Соловьева и мать Блока Александра Кублицкая-Пиоттух активно обсуждали Брюсова в переписке), Валерий Яковлевич поначалу отнесся без особого энтузиазма, но в конце 1902 года взял его цикл в «Северные цветы», придумав заголовок «Стихи о Прекрасной Даме» (книгу под этим заглавием два года спустя издал «Гриф»). Михаил Соловьев сообщил об этом Блоку, который 23 декабря не только сердечно поблагодарил его, но и поделился новостью с героиней стихов Любовью Менделеевой: «Я получил очень интересное и важное письмо, которое покажу Тебе, – от Михаила Сергеевича Соловьева, который спросил Брюсова, будет ли он печатать мои стихи в “Северных цветах”, на что Брюсов ответил: “О, да – и как можно больше”. Это приятно во многих отношениях» (45). Брюсов не сразу увидел в Блоке серьезную литературную величину и, тем более, перспективного союзника. Молодой Блок, напротив, высоко ценил поэзию Брюсова, особенно сборники «Urbi et Orbi» и «Венок», и одно время даже называл его своим учителем.

Валерий Яковлевич отказался участвовать в изданиях «Грифа», кроме первого альманаха, и попытался ограничить присутствие там «скорпионов», хотя делал вид, что выступает за всеобщее примирение (46). Приезжавшие в Москву в конце октября 1903 года, Мережковские поддержали его, хотя Гиппиус не удержалась от колкостей в адрес «варварской розы московского декадентства» в целом (47). Под их влиянием Белый обещал забрать рукописи у Соколова, но в начале декабря вдруг заявил, что уходит из «Скорпиона», стесняющего его свободу, и не будет участвовать в «Весах» (48). 5 декабря Брюсов написал ему большое откровенное письмо, в котором «возвышенное» переплелось с «земным»: «Дело не только во мне и в вас. Среди нас иная сила, пренебрегать которой мы не смеем. Маленькие чародеи, мы закляли страшного духа; он предстал; и его не заставят исчезнуть наши бессильные заклинания. Мы уже не над “Скорпионом”, а в нем; мы управляем им не более, чем кормщик кораблем, крутимым бурей. И с вашим уходом “Скорпион” и “Весы”, конечно, не пропадут[41]41
  В черновике: «Уходя из “Скорпиона”, вы его не погубите: своих читателей, своей публики у вас еще нет. […] Вы из-за личных счетов отказываете своим книгам, своим словам в том распространении, которое может им доставить теперь же “Скорпион” и которое во всяком случае станет доступным “Грифу” (если станет) еще очень в далеком будущем».


[Закрыть]. К нам примкнут еще многие, ибо вокруг уже образовался тот водоворот, который засасывает всех, плывущих мимо. Но с вашим уходом от “Скорпиона” будет отнято все присущее лично вам, ваша вера, ваша зоркость, ваша молодость».

Белый хорошо понимал этот язык, но Брюсов не обошелся без конкретики: «У Бальмонта есть специальные причины покровительствовать не “Грифу”, а Соколову, но вы, но вы? Не можете же вы не видеть, что Соколов – балаганный шут, неумело-бездарный шарлатан, в устах которого все самые истинные слова становятся фиглярством и пошлостью!» (49). В приступе гнева Валерий Яковлевич позволял себе неэтичные намеки на личные, интимные обстоятельства – в данном случае на связь Бальмонта с Петровской, которой ее муж не противодействовал ни как Соколов, ни как Кречетов. Сам Белый с весны 1903 года переживал мистическую влюбленность в Нину Ивановну, которая отвечала ему столь же мистической взаимностью, считая его «новым Христом». В конце года их отношения приняли более земной характер: Петровская влюбилась в Белого и соблазнила его, что тот воспринял как «падение». Судя по нескромным намекам в черновике письма, Брюсов догадывался об этом. Однако инцидент был улажен, Белый не покинул фалангу, и в начале декабря поэты, согласно брюсовскому дневнику, «умилительно примирились».

4

«Скорпион» победил не интригами, но книгами. Особое место занял сборник Брюсова «Urbi et orbi», вышедший осенью 1903 года с посвящением «К.Д. Бальмонту, поэту и брату». Цензура, куда книга была представлена в отпечатанном виде, запретила только стихотворение «Свидание», которое пришлось вырезать из всего тиража и заменить другим под тем же заглавием; исходное стихотворение Брюсов вернул на место в трехтомнике «Пути и перепутья» (50). Название сборника обыгрывало формулу благословения римского папы, распространяемого на весь мир. «Я хотел сказать, – пояснял Брюсов в «Автобиографии», – что обращаюсь не только к тесному “граду” своих единомышленников, но и ко всему “миру” русских читателей». При переизданиях книга не менялась так радикально, как предшествующие. Самый тяжелый удар ей нанес Главлит, исключивший из семитомника половину знаменитых баллад. Именно на них В.М. Жирмунский построил исследование «Валерий Брюсов и наследие Пушкина», вышедшее еще при жизни Брюсова. По его утверждению, в этих стихотворениях «основная тенденция стиля Брюсова выражается особенно отчетливо», поэтому они «могут быть сделаны исходной точкой для более широкого исследования, определяющего место поэта в литературной традиции». Заслуживает внимания вывод автора: «Желая выразить яркость и напряженность страстного переживания, Брюсов подыскивает слова и образы самые яркие, изображающие высшую степень качеств, безусловное его существование, без оттенков, смягчений и переходов. […] Если желание вызвать звуками неопределенное лирическое настроение, скорее чем зрительный образ или сознательную мысль, объединяет Брюсова с символистами как представителями нео-романтической лирики, то стремление к напряженности и яркости, к сгущению лирического переживания и аккумулированию художественных впечатлений дает право включить его в группу символистов индивидуалистического типа, представителей первого поколения русских символистов» (51).

С книгой «Urbi et orbi» связывают приход в поэзию Брюсова темы Города, ставшей ее постоянным и узнаваемым признаком. Городские зарисовки есть уже в «Chefs d’œuvre», но декадентский колорит сборника помешал заметить и оценить их. Определение «поэт Города» применялось к Брюсову критикой чаще, чем к кому-либо из современников.

 
И я к тебе пришел, о город многоликий,
К просторам площадей, в открытые дворцы;
Я полюбил твой шум, все уличные крики:
Напев газетчиков, бичи и бубенцы…
 

Картина Парижа здесь становится картиной современного Города вообще. Говоря о брюсовском урбанизме, обычно вспоминают стихотворения 1900-х годов, например, «Конь блед»:

 
Улица была – как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
 

В поздних стихах город не исчезает, хотя апокалиптические картины уступают место зарисовкам, напоминающим стихи из «Chefs d’œuvre»:

 
Где утром глумилось разгулье Трубной,
Мостовая спала, умыта дождем,
Ждал добычи город, зверь сластолюбный,
В окнах лица светились над большим куличом.
 

Однако за ними скрываются глубокие обобщения:

 
Новый мир старина, торжествуя, давила,
Выползала из щелей, плыла в синеве,
И московским царям дубовый Ярило
Протягивал руку в советской Москве…
 

«Urbi et orbi» стала первой книгой Брюсова, которую многие критики из чужого лагеря встретили без оговорок относительно личности и репутации автора – как книгу обычного поэта, который сам признался: «Желал бы я не быть “Валерий Брюсов”» – отречение не от себя, но лишь от некоей литературной репутации. В либеральных «Русских ведомостях» Илья Игнатов констатировал, что «автора интересует все, что касается душевного мира человека: его искания, его муки, его отношения к людям и к непостижимым для него явлениям, его сомнения и победы» (52), – всего через три года после слов народнического оракула Якубовича о том, что поэзия Брюсова «лишена всякого человеческого содержания». Теперь критики вспоминали того же «П.Я.» в связи со стихотворением «Каменщик», которое вместе с «Кинжалом» позднее входило в «Революционные чтецы-декламаторы» и служило Валерию Яковлевичу посмертной «охранной грамотой» в самые антидекадентские годы советской эпохи. Амфитеатров и Владимир Боцяновский приветствовали «Каменщика» как новое слово в поэзии Брюсова (53), хотя сам автор считал его риторичным. Слава этого стихотворения вообще удивительна – особенно в сравнении с такими неожиданными для книгочия и декадента декларациями, как «Работа» в том же сборнике:

 
Здравствуй, тяжкая работа,
Плуг, лопата и кирка!
Освежают капли пота,
Ноет сладостно рука!
Прочь венки, дары царевны,
Упадай порфира с плеч!
Здравствуй, жизни повседневной
Грубо кованная речь!
 

Недостатка в хулителях по-прежнему не было. Ругань Буренина никого не задела, но рецензию Евгения Ляцкого в «Вестнике Европы»: «уродливое копанье в грязи», «жалкие потуги сказать нечто глубокомысленное», стремление «предавать и насиловать общественную мысль и совесть», – Бальмонт назвал «гнусным хамством», потребовал опубликовать в «Весах» свой ответ и заявил, что если встретит Ляцкого, «между нами будет особый разговор, какого еще ни с кем у меня не было» (54). Константин Дмитриевич по характеру был несдержан, а во хмелю буен (за это в середине ноября 1903 года Брюсов дал ему пощечину, и они несколько месяцев не разговаривали), но в случае с Ляцким обошлось без выяснения отношений. «Весы» (1904. № 3) напечатали протест Бальмонта. Брюсов там же высмеял книгу Ляцкого о Гончарове, но это не помешало им установить добрые отношения после благожелательной рецензии критика на «Венок» (55). Зато рецензент «Биржевых ведомостей» Александр Измайлов, ранее писавший о «тяжелом, тошнотворном впечатлении» от первого выпуска «Северных цветов» и язвительно сравнивший рассказ Брюсова «Теперь, когда я проснулся» с толками «замоскворецких купчих» о своих снах, теперь увидел в авторе «Urbi et orbi» «настоящего Божьей милостью поэта, то нежного, то глубокого», хотя с «чертой откровенного эротоманства» (стихотворение «В Дамаск» критик прямо назвал «гадостью») и «зачатками истинной мании величия» (56).

Собратья-символисты были в восторге от книги. Вяч. Иванов в письме из Женевы 1/14 ноября назвал ее «художественным подвигом», написал «импрессионистскую рецензию» для альманаха «Гриф» (не вышла), а два дня спустя переложил ее в стихи – в виде послания Брюсову «Твой правый стих, твой стих победный…» (57). «Прочел ее с радостью осуществляющейся надежды, – писал автору 9 ноября Сологуб. – Как все это хорошо, – и как все верно началу, тому, что было несколько лет перед этим, – и какое великолепное развитие! В той радости, с которою я Вас читаю, есть нечто эгоистичное – потому что с Ваших первых книжек я ждал от Вас многого – и дождаться приятно» (58). «Весь под очарованием Вашей поэзии», – откликнулся 24 ноября Бакст (59). В те же дни Белый в письмах Метнеру и Блоку назвал Брюсова «единственным современным поэтом, держащим в руках судьбы будущей русской поэзии» и поставил его в один ряд с классиками (60). Метнер не разделял восторгов по поводу стихов «декадентского папы»: «Все это очень складно, тонко, умно, даже глубоко, но не захватывает меня. Полное отсутствие музыкальности, внутреннего ритмического живого цельного движения» (61). Напротив, Блок был в восторге. «Книга совсем тянет, жалит, ласкает, обвивает. Внешность, содержание – ряд небывалых откровений, прозрений почти гениальных», – отвечал он 20 ноября Белому (62).

«Брюсов теперь первый в России поэт. […] Старого декадентства нет и следа. Есть преемничество от Пушкина – и по прямой линии», – писал Блок 23 февраля 1904 года Александру Гиппиусу, развив эти мысли в двух рецензиях на книгу (63). Речь шла не столько о формальном сходстве, сколько о месте Брюсова в русской поэзии. «Обнаруживается его кровная связь с Пушкиным: начало XIX века подает руку началу ХХ, – провозгласил Белый в программной статье «Апокалипсис в русской поэзии» (1905. № 4). – Благодаря Брюсову мы умеем теперь смотреть на пушкинскую поэзию сквозь призму тютчевских глубин. Эта новая точка зрения открывает множество перспектив. Замыкается цикл развития пушкинской школы, открывается провиденциальность русской поэзии» (64). Сергей Соловьев, которому Блок в те же дни писал: «Я совершенно не могу надеяться вырасти до Брюсова» (65), – восторженно восклицал в стихах: «Ты, Валерий, Пушкина лиру поднял…»

Блок и Белый не могли не заметить в книге стихотворения «Младшим», адресованного как раз им – новому, «мистическому» поколению символистов (66). Получив в начале ноября 1904 года «Стихи о Прекрасной Даме» с дарственной надписью, звучавшей, как стихи:

 
Законодателю русского стиха,
Кормщику в темном плаще,
Путеводной зеленой звезде,
Глубокоуважаемому Валерию Яковлевичу Брюсову
В знак истинного преклонения –
 

Брюсов отвечал Блоку: «Не возлагайте на меня бремени, которое подъять я не в силах. Принимаю разве только первую строчку. Дайте мне быть только слагателем стихов, только художником в узком смысле слова – все большее довершите Вы, молодые, младшие» (67). Это не поза. Это – позиция, определившая дальнейшее развитие русского символизма.

Глава девятая
«Весы»

1

Роль Брюсова в истории журнала «Весы» хорошо изучена (1). Но какую роль сыграли «Весы» в его жизни?

В июле 1903 года он писал Гиппиус, критикуя низкий художественный уровень «Нового пути»: «Лучше издавать журнал в 4 листа ежемесячно для 200 человек, чем в 15 листов для 20000». У него уже сложилась концепция журнала нового для России типа – литературно-критического и библиографического, не только без «вопросов социологических и политико-экономических», но даже без стихов и беллетристики. За образец брались европейские литературные обозрения – как модернистские «Mercure de France» и «Das litterarische Echo», так и традиционный «The Athenaeum». Брюсов убедил Полякова финансировать проект, несмотря на его заведомую убыточность: «У “Нового пути”, – писал он издателю 22 января 1903 года, – подписчиков 1217. […] Сколько раз мы уговаривали Вас издавать журнал. Эти 1217 были бы наши!» (2). Впрочем, характер задуманного издания делал его не конкурентом, но соратником «Нового пути» и «Мира искусства». Философов приветствовал «Весы» – «предназначенные для любителей литературной роскоши и изысканности» – как «верного союзника в борьбе с варварами, с хулиганами», ибо настало «время великого гнева, время крестовых походов» (3).

Третьего июля 1903 года Поляков подал прошение о разрешении издания «Весов» и 4 ноября получил его. В печати появились первые анонсы. Название выбрали в пару к «Скорпиону». В качестве фронтисписа взяли соответствующую зодиакальную миниатюру из «Часослова» герцога де Берри XIV века, дав необходимое пояснение, которого, впрочем, не заметил никто из газетчиков, изощрявшихся насчет «нового ублюдка декадентской музы» (4). На предложение Брюсова о сотрудничестве охотно откликнулся Бакст, оформивший первые три номера: «Название интересно и будит художественное воображение рисовальщика» (5). Феофилактов сделал бланк с реквизитами обоих изданий, на русском и французском языках: «издательство и журнал имели большой набор стильной почтовой бумаги разных форматов, с перфорацией и без нее, конвертов, открыток с этой маркой» (6).

Первоначальное ядро журнала составили – в алфавитном порядке – Балтрушайтис, Бальмонт, Белый, Брюсов, Поляков и Семенов, однако их вклад в общую копилку оказался не одинаков. Балтрушайтис в работе почти не участвовал. Бальмонт был готов много писать, но интересовался только своими рукописями и гонорарами. Белый претендовал на роль идеолога, но не годился для регулярной работы и питал слабость к «грифам». Семенов, единственный, кто имел опыт самостоятельной журнальной работы (марксистское «Новое слово» в 1897 году), видел в «Весах» прежде всего подспорье для «Скорпиона», ссылаясь на пример журнала «Das litterarische Echo» и издательства «Fontane» в Германии. Его уговоры повлияли на решение Полякова выпускать журнал, хотя преувеличивать роль Семенова не стоит. Уехав за границу, он немало сделал для привлечения иностранных сотрудников, присылал списки зарубежных книжных новинок, давал советы, но реального влияния не имел. Официальный редактор Поляков ограничился финансовой стороной и – на пару с Феофилактовым – оформлением журнала, хотя периодически пытался напомнить, кто в доме хозяин.

Главной «рабочей лошадью» стал Брюсов. «Естественно было, чтобы в “Весах” всем распоряжался я. Но это устроилось не сразу. С.А. (Поляков. – В.М.) в первое время выказывал притязания на фактическое редакторство. Впрочем, он желал бы, чтобы все делал я, но под его руководством. Разумеется, я не мог согласиться на это. Мне было бы легко обманом, хитростью везде проводить свои решения. Но мне не хотелось хитрить. При выходе первого № у нас было несколько столкновений, и я решительно подумывал бросить все дело. Понемногу все обошлось, хотя и поныне есть у С.А. неприятный мне начальнический голос, из-за которого я часто готов бросить дело. Работников, конечно, не оказалось. Все делаю я один и, разумеется, не без ошибок. И мне делается обидно, если тот же С.А. находит возможным попрекать меня за ошибки» (7). Так продолжалось весь первый год, чем объясняется повышенная чувствительность Брюсова к любым упрекам в адрес «Весов» и обостренная реакция на них.

Задачи журнала были сформулированы в обращении «К читателям», написанном при ближайшем участии Брюсова, который считался в «Скорпионе» специалистом по воззваниям: «Весы», говорилось в нем, «желают быть беспристрастными, оценивать художественные создания независимо от своего согласия или несогласия с идеями автора. Но “Весы” не могут не уделять наибольшего внимания тому знаменательному движению, которое под именем “декадентства”, “символизма”, “нового искусства”, проникло во все области человеческой деятельности. “Весы” убеждены, что “новое искусство” – крайняя точка, которой пока достигло на своем пути человечество, что именно в “новом искусстве” сосредоточены все лучшие силы духовной жизни земли, что, минуя его, людям нет иного пути вперед, к новым, еще высшим, идеалам». Далее редакция извещала, что «каждый № “Весов” будет распадаться на два отдела. В первом будут помещаться общие статьи по вопросам искусства, науки и литературы. […] Второй отдел “Весов” предоставлен хронике литературной и художественной жизни» (1904. № 1)[42]42
  Ссылки на публикации «Весов» в тексте, с указанием года и номера.


[Закрыть].

Перечень сотрудников первого отдела включал всех заметных представителей русского «нового искусства»; многие, правда, участием в списке и ограничились. Второй отдел был более пестрым: Поляков (как языковед), брюсовские приятели Каллаш, Саводник и Миропольский (как специалист по эзотеризму и спиритизму, однако значительную часть книг на эти темы Брюсов рецензировал сам), композиторы Ребиков и Рачинский, писавшие романсы на стихи Валерия Яковлевича, Блок и Ремизов на всякий случай. Завлекательно выглядел и список стран, где журнал имел корреспондентов: Франция, Германия, Англия, Италия, Испания, Дания, Норвегия и даже Индия. Подписная цена за двенадцать книжек объемом по 6–7 печатных листов составляла пять рублей, что было нормально для толстого журнала объемом в несколько раз больше, но без художественного оформления. Гонорар был назначен: для статей – пятьдесят рублей за печатный лист, для рецензий и заметок – десять копеек за строку.

Журнал был подчеркнуто просветительским, поэтому выпады против него как «одной из разновидностей того московского самодурства, которое бьет зеркала в отдельных кабинетах и устраивает “аквариумы”, наливая шампанское в рояль и напуская туда живых стерлядок» (8), – выглядели особенно недостойно. Этот перл принадлежал перу бульварного журналиста Семена Любошица. Впрочем, записные остроумцы уделили новинке мало внимания. «Во-первых, – указал А.В. Бурлешин, – содержание первого номера “Весов” не давало сатирикам ничего принципиально нового ни для сочинения пародий, ни для сатирических упоминаний. […] Во-вторых […] большая часть потребностей русского общества в сaтирическом осмыслении действительности покрывалась еженедельной продукцией пяти столичных журналов – “Будильника”, “Осколков”, “Развлечения”, “Стрекозы” и “Шута”, и почти в каждом из них нашлось место для критики “Весов”. В-третьих […] после начала русско-японской войны военная тема стала доминирующей, оттеснив на задний план все другие, “мирные” темы» (9).

Что дал Брюсов «Весам», видно из росписи содержания журнала. В течение первых двух лет, до появления беллетристического отдела, он написал множество рецензий и заметок, составлял хронику, делал переводы, редактировал присланные рукописи. Всего он использовал в «Весах» 22 псевдонима, не считая неподписанных текстов. «Не было в журнале ни одной строки, – констатировал он в «Автобиографии», – которую я не просмотрел бы как редактор и не прочитал бы в корректуре. Мало того, громадное число статей, особенно начинающих сотрудников, было мною самым тщательным образом переработано, и были случаи, когда правильнее было бы поставить мое имя под статьей, подписанной кем-нибудь другим». В 1913 году, в момент написания приведенных строк, Брюсов мог гордиться сделанным, но в июле 1904 года горько жаловался Иванову:

«Вся работа оказалась на мне. “Весы” отнимают у меня всю жизнь; изо дня [в день] у меня остается свободного времени только, чтобы отдохнуть, не более. И через это самое дело идет хуже, чем могло бы. У меня не достает ни времени, ни внимания, ни даже знаний – для многого. Я не успеваю писать нужнейшие редакционные письма. Я упускаю многое в хронике, еще больше в библиографии. Я не могу выправлять всех статей (а многие в этом нуждаются) и читать все корректуры. Не говорю уже о том, что будучи один, я не могу отлучиться из Москвы и в случае моей болезни “Весы” просто остановятся. Во-вторых, я не могу примириться с той беспорядочностью, какая царит в конторе. […] Для распространения “Весов”, для рекламы не делается ничего. […] Редакцию и контору “Весов” надо перестроить в основании или бросить все дело. Быть редактором нечитаемого журнала, журнала обреченного вечно иметь 500 подписчиков, я не хочу. Ведь не ради 100 рублей, получаемых мною за редактирование, хлопочу я о “Весах”» (10).

Что дали «Весы» Брюсову? Он реализовал себя. У него появился журнал, где он был, пусть не полновластным, но хозяином, где он мог воплотить свои мечты: знакомить русского читателя с шедеврами и последними достижениями «нового искусства», оперативно откликаться на значимые книги, выставки и спектакли, привлекать и воспитывать литературную молодежь, отсекать эпигонов, высмеивать неучей и хулиганов от литературы. Здесь Брюсов отточил мастерство рецензента, которым овладел в «Русском архиве»: в короткой заметке дать точное представление о книге, сберегая время потенциальному читателю. Здесь он стал блестящим полемистом. Здесь завершил построение символистской фаланги.

Брюсова за работой увековечил Андрей Белый:

«– Да, да… Книгоиздательство “Скорпион”! – раздается металлический голос, четкий. […] Это вы вошли в редакцию “Весов”. Полки, книги, картины, статуэтки. И вот первое, что вам бросилось в глаза: в наглухо застегнутом сюртуке высокий, стройный брюнет, словно упругий лук, изогнутый стрелой, или Мефистофель, переодетый в наши одежды, склонился над телефонной трубкой. Здоровое, насмешливо-холодное лицо с черной заостренной бородкой – лицо, могущее быть бледным, как смерть, – то подвижное, то изваянное из металла. Холодное лицо, таящее порывы мятежа и нежности. Красные губы стиснутые, точно углем подведенные ресницы и брови. Благородный высокий лоб, то ясный, то покрытый легкими морщинами, отчего лицо начинает казаться не то угрюмым, не то капризным. И вдруг детская улыбка обнажает зубы ослепительной белизны. […] Из-под длинных-длинных, точно бархатных ресниц грустные вас обжигают, грустные глаза неприязненно. Вы немного смущены. Вы не знакомы с Валерием Брюсовым. Предлагаете ему вопрос. “Не знаю, право: это касается…”. Вы замолчали. Молчит и он. […] Вас поразила деловитая серьезность поэта безумий Валерия Брюсова, чуть подчеркнутая, будто старомодная вежливость. […]

– Я к вашим услугам: у меня в распоряжении пять минут.

Церемонно пружинным движением показал вам стул. Сам не сел. Руками держась за спинку стула, приготовился вас слушать. […] Такой талант, такая яркая индивидуальность: мог бы оставить в стороне все посторонние хлопоты? А на нем бремя ответственности за целое движение, охватывающее Россию. Он один его организовал. […] Часто он кажется властным: ну еще бы, спасибо ему, что он такой. Ведь эта властность вытекает из чувства ответственности. Он сознает ответственность за судьбы того течения, которое ему дороже жизни. […]

Если вы пришли показать стихи, он холодно разберет каждое слово, разобьет в вас ваше горделивое самомнение. Не только укажет на недостатки, но и с математической точностью их докажет. Попутно сделает экскурсию в историю литературы, осыпет градом цитат, ухватится за одно слово хорошо вам известного стихотворного отрывка и этим словом стряхнет с вас ходячие взгляды поэтов и критиков на индивидуальность разбираемого поэта. Если вы пришли к нему, желая сообщить свои соображения о том или ином идейном течении, он с любознательностью необычайной выпьет у вас все ваши мысли, легко овладеет вашей терминологией, сам сделает вывод из ваших слов, вовсе необычайный, пунктуально доказав, что иного вывода сделать нельзя. […] Такой он, когда создает свои дивные образы, такой он, когда разбирает перед начинающим поэтом художественные красоты Баратынского и Пушкина или латинских поэтов (руки летают по полкам, книги точно сами собой раскрываются в нужном месте). Таков он в “Скорпионе” у телефона, в типографии, на выставках» (11).

За 150 рублей в месяц редакция нанимала двухкомнатную квартиру, с туалетом, но без ванной, на четвертом этаже гостиницы «Метрополь», частично обращенной в доходный дом, в первом от ворот подъезде со стороны Третьяковского проезда; окна выходили на Китайгородскую стену (12). Внутреннее убранство описал Борис Садовской: «Две высокие комнаты в стиле “модерн”; синие обои, пол паркетный, огромные окна. В первой комнате направо от входа – телефон, слева – вешалка и полка для книг; за полкой – незаметная дверца в каморку Василия (Курникова, служащего конторы. – В.М.); стол перед окном. В простенке – большой портрет Ницше. […] Тут же портрет-триптих З.Н. Гиппиус в белом со шлейфом платье. Направо дверь в кабинет редактора. Письменный стол завален бумагами и книгами. Типографские счета, пачки корректур, письма Рене Гиля и Реми де Гурмона, роскошно переплетенные экземпляры “Весов”, рукописи, конверты. В глубине комнаты, справа от входа, стол с книгами, присланными для отзыва; на краю стола, свесив ноги, сидит гипсовая нимфа; всюду статуэтки, безделушки, изящные вещицы. Над шифоньеркой между столами портреты Метерлинка, Пшибышевского с женой, Достоевского, Верлена, Верхарна, много рисунков. На стенах картины Борисова-Мусатова, Феофилактова, Сапунова. У задней стены турецкий большой диван. Здесь собирались мы по вторникам для дружеских бесед. Ни вина, ни чаю не полагалось; не было ни шуток, ни смеха; юмор целиком уходил в статьи. Но как весело было ходить сюда! Как мы любили нашу редакцию!» (13).